Текст книги "Привязанность"

Автор книги: Изабель Фонсека

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

В Англии, подумала она, услышав чьи-то шаги и поправляя накидку, в таком кабинете висела бы фотография диких пони на Эксмуре, Брайтонского павильона или какой-нибудь музы Альма-Тадемы[7]7
  Альма-Тадема, Лоуренс (1836–1912) – английский художник родом из Нидерландов.


[Закрыть], задрапированной волнующимся газом. В Штатах вам предстала бы палая листва или Капитолийский холм. И в любой стране – теперь она видела волосатую руку, открывавшую дверь из коридора, – рентгенолог не был бы мужчиной. У этого были короткие рукава и больничный V-вырез, словно бы для того, чтобы продемонстрировать его кожу. И бумажная шляпа.

Джин не хотелось смотреть на этого человека, так похожего на затейника, сбежавшего с детского утренника. Ей не хотелось смотреть на влагалище и матку. И говорить ей ничего не хотелось, с ее-то убогим французским и жалким умонастроением. Ведь это был даже не врач. Скорее, механик, обученный ухаживать за дорогостоящим роботом. Кто-то другой будет истолковывать сделанные им изображения, выискивать смысл среди просвечивающих пятен и призрачных следов, знакомых полумесяцев, мертвенно воссозданных в монохроме. Так что она изучала вентилятор на потолке и воображала, что возносится как раз на ту высоту, где вращающиеся лезвия могли бы послужить гильотиной для ее явно несовершенных грудей.

Рентгенолог между тем принялся за дело. Его пахнущие мылом руки взяли одну из ее рук и распростерли ее вокруг машины времени. Достоинство требовало, чтобы Джин была вовлечена в это действо не более чем манекен, наряжаемый в витрине магазина, и она, робкий цветок, могла лишь подчиняться, пока он суетился, устанавливая ее – хмурясь, щурясь, привнося в ее позицию несколько, казалось бы, несущественных изменений. Поза, которую она приняла, была деланно небрежной, как на первой фотографии с Марком, которую она прислала родителям, – там ее рука неуклюже вытягивалась кверху, чтобы обхватить его плечо. Слишком уж высокий – такой вердикт вынесла ее мать вслед за этой первой пробной демонстрацией его существования, не зная, что Джин уже приняла решение. Именно рост она полюбила в нем в первую очередь – у нее появился персональный громоотвод. С Марком она почувствовала себя в безопасности: прежде же не осознавала в себе какой-либо особой уязвимости или потребности в защите. То, что он ей принес, по большей части являлось вот в такой форме непредвиденной необходимости.

Когда верхняя часть туловища Джин напряглась в наклонном положении, ее грудь, естественно, выпросталась из-под не сшитой по бокам накидки на стеклянный лоток аппарата – прохлада стекла в этой плотной жаре отнюдь не была нежеланной, – и техник поправил ее позицию своими волосатыми руками, сосредоточенный, как гончар, устанавливающий ком глины в самый центр круга. Вот, подумала Джин, подлинная причина того, что более молодые женщины не делают маммографию: их груди еще не могут вываливаться на лоток. А потом она подумала о Существе 2: «На этой неделе – 26».

Она знала, что произойдет дальше и что смотреть на это не стоит: центральная часть аппарата опустится наподобие кухонного лифта, пригвождая ее грудь к стеклу, распластывая ее болезненным клином, как будто все это устройство было разработано не для того, что снять фотографию, которая могла бы спасти ей жизнь, но для того, чтобы ускорить природное увядание. Зачем же еще так сильно ее сжимать, как будто выдавливая последние капли из лимона? Зачем так закручивать тиски, если никакие другие ткани обзору не препятствуют? Объясняли, что это позволяет получить наименьшую возможную дозу радиации, но Джин куда больше убедило бы, если бы ей сказали, что это делают для удержания малодушных. И что за сестринская молчаливая ярость, как будто каждое ежегодное двадцатисекундное обследование аннулирует договор о верном совместном ношении лифчика, действовавший в предшествующем году…

Лучше всего было смотреть в сторону, но не просто из-за радиации, а потому, что зрелище было очень уж дурно. Сжимание ослабло, и кухонный лифт оправился на верхний этаж, но ее бледная грудь так и лежала на лотке, распростертая и расплющенная, словно сырое тесто. Все еще по-дружески обхватывая рукой рентгеновский аппарат, Джин была уверена, что груди Существа 2 никогда не походили на кондитерское тесто.

– Вы свободны. – Рентгенолог испугал ее, впервые посмотрев ей в глаза, прежде чем покинуть кабинет. Джин не была уверена, что он прав. Ей казалось, что грудь ее могла приклеиться и, когда она попытается отлепить ее от стекла, оторвется, как резиновая подкладка от коврика.

Пока она медленно собирала себя по кусочкам в прежнюю форму, глядя на диаграмму на стене, ей вспомнилось овечье сердце, которое ей дали препарировать на занятиях по биологии в средней школе, и то, каким оно было плотным – резиновым, твердым, обволоченным слизью и, с промежутками, губчатым, ни в коем случае не способным разбиться. Откуда взялось это выражение – разбитое сердце? Джин нравилось препарировать, и, покидая клинику, она осознала, что это было графической заставкой к ее работе ведущей колонки о здоровье: овечье сердце, а однажды – целая лягушка, и даже скромные стручки и листья. Затем она внезапно поняла, что в точности представлял собой секретный пароль – и как только это не пришло ей в голову еще раньше? Munyeroo – муньеру, мясистое австралийское растение, чьи листья и семена, как с пользой для дела подчеркивало Существо 2, можно употреблять в пищу. Марк рассказывал ей о нем совсем недавно, после поездки домой, и даже предложил назвать Муньеру – робко, по правде говоря – бродячего кота, который зашел было к ним в дом, но покинул их, как только вернулся Марк. Ясное дело, коту не пришлось по душе, чтобы его называли в честь неотесанной любовницы Марка. Теперь Джин точно знала, что она собирается делать. Она собирается пойти в Интернет-кафе и открыть входящее сообщение с темой 69.

В приемной по-прежнему в терпеливом ожидании восседала статная женщина в тюрбане. О чем она думала, глядя, как мимо проходит ошеломленная Джин, направляясь ко входной двери? Как это людям с такой сырой с виду кожей пришло в голову, что они могут править миром? Что заставляет тебя верить, что ты наделена правом на счастье? Ступая наружу, Джин праздно ощупывала собственную макушку, не в силах отделаться от мысли, что тканевая корона той дамы не служила подстилкой для тяжестей, равно как не имела никакого отношения к стилю одежды. Может, это просто тщательно наложенная повязка, чтобы прикрыть зияющую дыру.

Когда Джин направилась к Интернет-кафе, то едва ли не дрожала от избытка адреналина и ее дизельный двигатель нетерпеливо взревывал. А затем она инстинктивно подъехала к краю тротуара: ради добровольной задержки во имя осторожности, ради тренажерного зала. Под сверкающим позолоченным куполом наверху «Le Royaume»[8]8
  «Королевство» (фр.).


[Закрыть], единственного элегантного отеля на побережье, Джин, переобутая в старые полотняные теннисные туфли и переодетая в вылинялый тренировочный костюм, заняла свое место в ряду ступенчатых тренажеров бок о бок с двумя женщинами, форма и тонус у которых были лучше некуда. Люди в большинстве своем приходили сюда, чтобы разработать свое тело. Что касается ее, она сейчас хотела разработать свою позицию. Смеет ли она выяснять что-то большее об этом Существе 2? Сможет ли она – или они – пережить эту интрижку? И если нет, то готова ли она, хотя бы и отдаленно, к тому, чтобы идти своим собственным путем? Не совершил ли уже Марк именно этого? Может быть, все дело, связанное с выбором, уже улажено. Деятельной стороной был не кто иной, как ее муж, причем действовал он решительно.

Джин начала перебирать ногами ступеньки. Вскоре она уже цеплялась и горбилась, словно бы ехала при сильном ветре на мотоцикле, провисая, когда хваталась за поручни, и перекладывая как можно больше веса на руки. Женщины же рядом с ней, обе в ярких костюмах из лайкры, казалось, вообще не замечали, что прилагают какие-то усилия; они непринужденно болтали, меж тем как их округлые зады выталкивались кверху и выпячивались, как у цирковых пони. Джин попробовала смотреть прикрепленный к потолку телевизор, но от этого у нее заболела шея. Опустив голову, она вынуждена была подслушивать их разговор – что было, не могла не подумать она, в точности тем же, что она собиралась сделать в Интернет-кафе.

– В общем, каждый раз, как мы встречаемся, он мне говорить: «У тебя красива задница, я любить ей текстуру», – Джин послышалось «секстуру», – всегда про задница, понимашь. Латиносы, они любить задницы. А потом, однажды, нет больше текстуры. Теперь он мне говорить: «Могу учить тебя упражнять твоя задница». Так я начать тренировать танго.

– Тренировать танго? – быстро повернулась другая восходящая, хмурясь от интереса.

– Да, танго вместе с бит, понимашь. Танго для вид-низ.

– А, танго для фитнеса. Здорово. Можно мне послушать?

Другая женщина была австралийкой, догадалась Джин, загипнотизированная видом ее попрыгивающей груди, задрапированной столь же экстравагантно, как у Танго, вот только, подумала Джин, у нее она могла быть настоящей.

– Хор. – Аргентинка, если она была именно аргентинкой, передала наушники своей подруге.

Как, гадала Джин, выглядит Существо 2? Что за «текстуру» она собой представляет? Изощренная озабоченность, не так ли? Джин приведет себя в форму. Она подумала о своей по-мальчишески прямой линии от подмышек до бедер и отошла, чтобы поупражняться на тренажере для рук. Устраиваясь задом на подушечке, положенной на сидение, она представила себе, как на нее опускается мужское тело, причем обутые в тапочки ноги мужчины повисают в воздухе: 69, инь-ян сексуальных позиций. Позиция для позеров, подумала Джин: совершенно несерьезная. Вряд ли можно медитировать в собственное удовольствие, занимаясь этим. Так или иначе, Марк слишком высок, чтобы стать 9 для 6 любой женщины – если только Существо 2 не амазонка. Или это была бы Джин, безрадостно подумала она, вспомнив, что у амазонок отсекались груди, чтобы облегчить стрельбу из лука. Джин никогда не хотела брать в руки результаты маммографии, не говоря уже об оружии. Но мысль об этих воительницах придала ей смелости – она, по крайней мере, посмотрит.

В Интернет-кафе было необычайно много народу. Джин пристроилась за угловой компьютер, рядом с черным подростком, лоб у которого блестел, как полированная слива. Тот был занят мгновенным обменом сообщениями: вводил одиночные фразы в ответ на вопросы, которые тоже представляли собой одиночные фразы. Она знала, что это такое, – еще одно новое умение, потребности в котором она не ощущала. Сначала она проверила свою рабочую почту, а затем – адрес для общей переписки, который установила Виктория и который, главным образом, ею самой и использовался. Парень, сидевший рядом, не поднимал голову, так что она ввела наконец новый адрес, naughtyboy1, и пароль, munyeroo. И появилось послание 69, одинокая парочка перевернутых относительно друг друга сперматозоидов, каждый из которых ловил за хвост другого. Строка, в которой показывается имя отправителя, была предусмотрительно оставлена пустой. Напрягая все свои силы, чтобы щелкнуть мышью и открыть послание, она снова посмотрела на письмо в белом конверте. Муньеру. Джин сразу же подумала об австралийке из тренажерного зала, о той блондинке со зрелищным натуральным фасадом. Но там присутствовало и нечто итальянское – взять хотя бы это ciao bello. Австралийка итальянского происхождения, вот оно что, подумала Джин. Она вспомнила шутку Марка, слышанную ею много лет назад: мол, самой привлекательной чертой австралийских девушек в Лондоне является то, что на следующее утро они уезжают в Новый Южный Уэльс, навеки. Но письмо происходило из Лондона. Существо 2 играло не по правилам.

Джин открыла присоединенный файл. Он очень долго загружался. По счастью, парень, сидевший слева от нее, ушел, прежде чем появилось полноэкранное изображение.

Господи! Австралия не теряла времени даром. Интересно, сколько могли бы весить этакие груди. Показанные почти в натуральную величину, они не слишком уж хороши, подумала она, – две эти груди с большими сосками и однородно забронзовевшие. Джин верила в сексуальность, присущую незагорелым треугольничкам, – идея состояла в том, что, по крайней мере, их видом наслаждаться могли не все, – и здесь не имело никакого значения то, что собственная ее кожа на солнце всегда лишь краснела, или то, что сама она всегда носила бикини. Но эти груди были неоспоримо молоды и неоспоримо крупны. А это что за черная штуковина? Край татуировки? Целое поколение молодых – включая Викторию с ее ящерицей – в болезненной погоне за декорированием и подчеркиванием, то есть именно за тем, в чем им нет никакой надобности. Их раскраска предназначена для того, чтобы отпугивать представителей эры их родителей, подумала Джин. По сути, это могло быть просто чем-то вроде пограничных, демаркационных татуировок – noli me tangere[9]9
  Не трогай меня (лат.).


[Закрыть].

В файле была еще пара фотографий, и все были снабжены замысловатыми подписями. «Джиована», даже портя эти снимки, обещала Марку ЛЮБОВЬ – Ласк Южное Блаженство, Открытья Вширь и вглубЬ; но выходило, что эта Джиована с одним «н» даже не умеет правильно писать свое имя. Каковое все равно было, вероятно, Джоун. Или Джин – просто кто теперь помнил, что, когда ей было около пятнадцати и страстно хотелось мгновенного гламура, она непродолжительное время настаивала на том, чтобы ее звали Джиной.

Джиована благодарила его за трусики «в замену», которые она игриво демонстрировала на своей круглой заднице – жирной, сказала бы Виктория, принимая сторону матери. Красная лента протягивалась между пухлыми щечками – собственно, погребалась между ними, – вновь возникая вверху, чтобы расцвести треугольником ткани, где белое перемежалось с красным, как на знаке проезд разрешен. Что же случилось с первыми трусиками? Были ли они такими же, или же их крой напоминал другое дорожное предупреждение: в виде красного восьмиугольника притворного протеста (стоп!) или, может, чего-то изящного в желтом и черном цвете (скользко, когда влажно)? Не в силах противостоять приливу воображения, Джин спокойно продолжала дальше, во всех болезненных подробностях. Итак, трусики № 1, подаренные и хранимые в качестве сувенира? Разорванные его зубами в угаре мгновения? На ходу вышвырнутые из такси? Курам на смех. Правильно?

Другое фото – безголовое, подобно двум первым – предлагало вид сбоку на то же самое тело, на этот раз без трусиков и согнутое в пояснице, а белый фартук с оборочками и огромным подарочным бантом, завязанным сзади, служил подвязкой для тяжелых грудей. Незнакомая рука елозила насадкой пылесоса по серповидной щели меж ее ягодиц. Как Джин должна была это воспринять? Уж не отправил ли Марк запрос на сайт домохозяек? Тупость этих подношений ошеломляла Джин, хотя она не могла сказать, что была бы сколько-нибудь меньше ошеломлена, если бы снимки обнаженной любовницы Марка были сделаны со вкусом. Способности ясно думать обо всем этом препятствовала гораздо более огорчительная мысль о том, что после двадцати трех лет совместной жизни она не знала своего мужа по-настоящему.

Попросту говоря, это была какая-то пародия. Она понимала, что это нельзя принимать всерьез. Но романы – они всегда избиты, всегда пародируют другие романы. Что следует взять за точку отсчета, за самый что ни на есть оригинальный роман? Здесь вся идея состоит в повторении, с волнующими (и повторяющимися) ограничениями касательно времени и места. Ничего общего с браком, со всей его однообразной специфичностью, разворачивающейся на протяжении многих лет во множестве обстановок, публичных и частных, сельских и городских, в долгом перекатывании от невинности к… потере невинности. (Джин больше не испытывала никакой уверенности в отношении знания: что она знала?) Но банальность романа не делает его безвредным, даже если именно это он себе говорил.

Не успев осознать, что делает, она уже набирала ответ.

Существо 2: Это в самом деле ты? (Я забыл, как чудесно ты выглядишь: это в самом деле была ты – точнее, были? Еще! Как можно скорее. ПОЖАЛУЙ100.)

Пиши. Излагай все подробно, пожалуй100, чтобы я мог быть уверен что это ты.

С1

Дорогая Муньеру, bella stella[10]10
  Прекрасная звезда (ит.).


[Закрыть] джиованела, ты шлюха! Обожаю тебя!

Она не останавливалась. А когда закончила, то перечитала свой ответ и подумала: неплохо. Марк бывал причудливым в отношении пунктуации; его любимым словом было «чудесно», а на втором месте стояло «обожаю». Джин не могла не поддаться искушению воспроизвести блуждающие числительные Джиованы – «смо¹/₃», – то была гниющая рыба, брошенная дрессированному тюленю.

Джин выпрямилась на стуле и отсутствующим взглядом посмотрела в окно. Снаружи царил ослепительный день. Она действовала чуть ли не как робот, но не могла остановиться. Высокая мораль ни к чему не призывала – и не предлагала никакой информации. Она будет продолжать, пусть даже, прежде чем она успела отправить хотя бы строчку, ей было понятно, что вскоре она будет подобна только что покинутому мальчику, – будет по-дурацки дожидаться ответов, чтобы затем по-дурацки же их вернуть, в захватывающем и унизительном волейбольном матче глупцов. Еще раз просмотрев свой ответ, она нажала на кнопку передачи. И испытала, какой бы мимолетной она ни была, эйфорию.

Направляясь домой по дороге, огибавшей окраины Туссена, Джин думала о том, как многое в этот ее день до сих пор связано с телом, – особое напряжение, если учесть, что она всегда в наибольшей степени ощущала себя самой собой при минимальном количестве движений: читая, думая, сочиняя, а также в полном оцепенении наблюдая в бинокль за птицами. Очень рано она открыла, что можно узнать очень многое, если просто оставаться неподвижной и более или менее исключить свое тело из происходящего. Внезапно все оказалось телами – и в воздухе стали витать груди! Раздутые и наклеенные на плакаты и афиши, а то и катящиеся, упруго подпрыгивая, на боковых стенках общественных автобусов, – ее атаковали идеальные пары грудей, неуместные, неясно вырисовывающиеся в этом обессиленном, заржавленном, забурьяненном, ощетиненном тростником окружении.

Рекламные щиты, изображавшие кожные тона, которые видели здесь только у туристов, почти не замечались местными, проезжавшими мимо них по трое, на мопедах или велосипедах, или миновавшими их пешим ходом, балансируя бочонками на голове или сгибаясь под дровами, взваленными на спину. Джин проехала мимо стайки школьников в клетчатой форме, прыгавших вдоль выщелачивающихся соляных пластов; по пути ей встречались разоренные фермы, придорожные закусочные, tabagies[11]11
  Табачные лавки (фр.).


[Закрыть]и, внутри и среди всего этого, расставленные через равномерные интервалы местные проститутки, чьи груди выхлестывались из завязываемых спереди топов, держащихся на шее. Подарок в упаковке, подумала она, беспомощно притормаживая, чтобы посмотреть.

На прибрежной дороге, где сбоку от нее вспыхивал, словно огромное зеркало, залив, путь ей преградил грузовик доставки, пытавшийся развернуться. Она остановилась прямо под изукрашенным грудями плакатом. «Вот ты куда», – сказала она, словно столкнулась с доказательством всеобщего заговора, – это была реклама шипучего апельсинового напитка, лившегося на фотографии с некоей высоты, словно водопад, в рот экстатической грудастой девушки, которой явно не было и двадцати.

На боку грузовика в качестве герба красовался вручную раскрашенный земной шар, в местном стиле обозначавший всемирный диапазон деятельности. Пока грузовик дюйм за дюймом выполнял свои опасные маневры, Джин, прикрываясь ладонью от сплошного потока солнечного света, лившегося с запада, разглядывала эту домашнюю планету. И, сидя под женственной грудью размером с ее автомобиль, чувствовала, что сама она застряла, причем отнюдь не просто на этом клочке узкой дороги с бушующим внизу диким океаном. Джин казалось, что фактов никаких нет, что у правил должны быть исключения и что все открыто для интерпретации, игры света, ударов волн дальнейшего откровения. Чувство, что она поймана, напомнило ей об одном ужасающем эпизоде из детства: ее, захваченную отливными волнами, унесло туда, где глубина была выше ее роста, и стало мотать меж двумя вулканическими валунами – исцарапанную, испытывающую тошноту и задыхающуюся, глотающую соленую воду, что простиралась вплоть до самого кренящегося горизонта. В тот раз отец вытащил и вынес ее оттуда, крепко прижимая ее к своей огромной грудной клетке, доставил на берег. А в этот раз?

На протяжении следующих двух с половиной месяцев Джин обменялась с Существом 2, с Муньеру, с Моей Собственной Горной Козочкой, с Джинджер[12]12
   Имеется в виду танцовщица и киноактриса Джинджер Роджерс, партнерша Фреда Астера в 10 музыкальных фильмах, в том числе «Снижаясь над Рио» (1934), «Цилиндр» (1935) и «Следуя за флотом» (1936).


[Закрыть], у которой рыжих волос не было и в помине, или же попросту с Джиованой не одной дюжиной пикантных электронных посланий. Она наблюдала, не последует ли какой-то реакции со стороны Марка. Тревожилась, когда тот отправился в Лондон – где, конечно же, встретился со своей любовницей, – что ее вмешательство окажется раскрытым. Но в своем упорном стремлении идти по следу она убедила себя, что Марк, пусть даже он оказался способен на такое, никогда об этом не заговорит – и его характерная веселость по возвращении вроде бы подтвердила обоснованность ее надежд. Джин объясняла свои частые поездки в город (и в Интернет-кафе) вновь открывшейся страстью к фитнесу – к тренажерному залу. Она и в самом деле чувствовала себя настолько заряженной энергией, что, казалось, могла бы пробежать целую милю.

Предвкушение, в частности, действовало гораздо лучше всех банальных эндорфинов[13]13
  Эндорфин – любой из нескольких пептидов, вырабатываемых мозгом, которые имеют болеутоляющий эффект, подобный воздействию морфина.


[Закрыть]. Да! Что-то есть в ее ящике для сообщений. Каждый раз, открывая этот аккаунт, она ощущала прилив волнения, словно девочка, выслеживающая сверкание цветной фольги в саду, шоколадное яйцо, «спрятанное» родителями прямо по линии ее взгляда. Удовольствие, испытываемое ею в эти мгновения, приводило ее в замешательство – точнее, могло бы приводить, если бы она была при этом менее поглощенной и менее анонимной. Она забывала, что эти письма не предназначались для ее глаз, и Джиована поддерживала ее в этой иллюзии, никогда не называя Марка по имени. Джин, хоть и часто ежилась от получаемых ею имен, никогда не оказывалась от чувства, что она и была Существом 1, Возлюбленным, Большим, Огромным, Гигантом, Хозяином, Мэнстром, Котом, Боссом, Родом (Родни, Родом Стюартом) или, под конец самое лучшее, просто Сэром. Письма Джиованы были почти исключительно о сексе, и каждое включало по меньшей мере одну фотографию – контрабандное шоколадное пирожное, тайком сунутое в ее корзину с ленчем.

В одном послании, в отношении которого Джин впоследствии особенно опасалась, что оно могло выдать ее подлинную личность, она забыла об исполнении роли Марка и попыталась, со всей своей природной смекалкой и профессиональной пригодностью, нейтрализовать свою соперницу с помощью совета.

Ты недурно выглядишь, Джио, – за вводом такого текста застала она саму себя. – У тебя чудные волосы. Тебе следует быть более уверенной в себе. В самом деле, тебе совсем не надо так уж сильно стараться…

Она порекомендовала ей два руководства по выработке самооценки и прическу, которая не покрывает пол-лица, а помимо этого сочла уместным мягко указать, что выдавливание собственных грудей через косые прорези туго зашнурованного поливинилхлоридного корсета можно считать вполне достоверным определением чрезмерного старания. Но, может, Марк был с этим не согласен. (Так или иначе, но Джиована была подчеркнуто смущена: под своим изображением, где она была в платье с рукавами-буфами и лизала леденец на палочке, она принесла извинения: Я вела себя плохо. ХХХ Скажи мне, как я должна быть наказана.) Джин гадала, какого рода опыт могут предложить поливинилхлоридные корсеты – если, просто как вероятность, это театральное самодовольство и ноу-хау пойдут дальше секса, к контр-интуитивному, постфеминистскому освобождению. Станет ли она в своей собственной будущей счастливой жизни одеваться так же? Слово «negligée[14]14
  Неглиже (фр.).


[Закрыть]» может означать «та, которой пренебрегают», думала Джин, изучая тем временем Джиовану в прозрачной дымчатой распашонке, голубизна которой подчеркивала загар, но оно может означать и «не брать в голову» – быть крутой.

Она едва удерживалась от осознания того, что у нее самой развивается роман с Джиованой – что она флиртует и фантазирует, как прочие склонные к самообману пользователи Интернета по всему свету. (В самом деле, стоило ли принимать во внимание ее тайное расследование и убийственную природу ее фантазий?) Отнюдь не подрывая позиций Марка, она, возможно, на самом деле его поддерживала. Она была Марком; она была Существом 1; разумеется, она знала, каким образом у него проявляются чувства. Иногда ее интерес проистекал главным образом с ее собственной стороны диалога – что было диверсификацией, бросающей вызов любому участнику переписки, который неминуемо представляет собой какую-то личность. А ее Существо 2 было, если бы она взялась определить это сама, образцом галантности. Каким мог бы быть Марк – сплавом Кристофера Пламмера, Роджера Мура сразу после его расцвета, а также щепотки перелицованного в представителя высшего общества Теренса Стампа, которого Марк со своими яркими светлыми глазами и широким лбом неизбежно напоминал. Примерно в этой области Джин занималась работой над своей ролью – у нее возникло извращенное желание, чтобы Марк был достоин романа с ним, – и она по праву гордилась своим созданием.

Марк вроде бы не замечал ее одержимости, но работа ее страдала. Одна колонка о полезных для здоровья миниразрывах едва ли поднималась над стандартом, рекомендуя, под знаменем «экотуризма», непродолжительные пешие прогулки и повторное использование гостиничных полотенец, меж тем как следующая, о водорослевой панацее, не представляла никакой пользы для ее читательниц, ни одна из которых не проживала ближе чем в тысяче миль от источника волшебной морской травы. И, странным образом, хотя это было не более странно, чем множество других вещей, происходивших в эти дни, ей недоставало Марка.

Что бы он сказал, если бы она его во все посвятила? Представим себе, что все отрицания и безвкусные мелочи типа «где» и «когда» уже позади. Он, вероятно, сказал бы, что если бы она не вмешивалась, если бы была в меньше степени сторонницей активных действий («в меньшей степени американкой», вот как он непременно бы выразился), то он, прежде чем в пакете Кристиана прибыло первоначальное письмо, успел бы уже закрутить с какой-нибудь длинноногой шведкой и покончить и с ней тоже.

Она гадала, писал ли он когда-нибудь Джиоване сам, из отеля «Сен-Жером», куда ездил поиграть в теннис и проверить свою офисную почту. Ей, конечно, пришлось столкнуться с несколькими необъяснимыми ласковыми обращениями: ей запомнилось Bübischnudel[15]15
  Буквально: озорная лапша (нем.).


[Закрыть], наряду с другими тевтонскими вкраплениями – bis bald – до скорого – и tschüss![16]16
  Пока! (нем.)


[Закрыть] Может, это были просто остатки от каких-то его немецких проектов, но для нее они оказались внове. Джин слышала, как любовники говорили по телефону, – она вошла в комнату посреди их разговора. Характерно, что она услышала, как он шепнул «дружище» – мягко, как будто говорил с ребенком, которого надо развеселись, отвлечь от приступа раздражения. Полагая, что это, должно быть, расстроенная Виктория, позвонившая, чтобы ее утешили, она ждала и удивилась, когда он поспешно положил трубку, произнеся странные, но неубедительные слова: «Мне надо бежать, Дэн», – очевидно, было заранее установленным кодом. Марк ко многим обращался «дружище», к мужчинам и женщинам, включая тех, чьих имен он не мог вспомнить. Но он никогда не делал этого шепотом.

Это чувство было слишком хорошо, чтобы продолжаться: насчет этого Джин оказалась права. Через несколько недель после своего открытия она обнаружила, что трезво обследует прошлое – свое, Марка, их обоих, а также их родителей, – выискивая любые предостережения о надвигающемся бедствии и, с меньшей надеждой, какие-либо пути выхода. Кроме того, Джин предприняла серьезные усилия, чтобы не обращать внимания на свою панику. Она пропалывала свой огород и очень много зевала, просто-таки не могла остановить зевоту.

И, хотя причин этого она не знала, более ранние горести – ныне воспринимаемые как практические упражнения в ужасе, – пузырясь, поднимались на поверхность сознания с сейсмической силой: как тот день, когда Джин упаковывала чемоданы, чтобы ехать в Оксфорд, и ее англоманка-мать, разгоряченная перспективой чужих радостей, подарила ей тафтяное бальное платье – огромное и желтое.

Сейчас, облаченная в обычную свою невзрачную огородническую экипировку, Джин вряд ли могла одобрить существование такого предмета одежды, не говоря уже о его месте среди ее пожитков.

Но этот прощальный подарок в точности выражал представление Филлис о забавном – или, скорее, о забавном в древних европейских декорациях. Аксиома ее мировоззрения состояла в том, что если у тебя есть некая одежда, то, несомненно, воспоследует и соответствующий опыт. В то мгновение Джин, обеими руками держа собранные в складки ярды тускло отблескивающего шелка, узнала пару вещей, о которых до той поры даже не подозревала. Во-первых, что ее мать – миловидная, аккуратная и низкорослая, хотя сама Филлис предпочитала слово «маленькая» – вышла замуж слишком рано, чтобы успеть получить свою долю веселья. Отец Джин, Уильям Уорнер, адвокат, был проницательным, вдумчивым, веселым и задиристым щеголем, но не тем говорливым и воодушевленным забавником, который, казалось, был нужен ее матери. Это Джин приняла его совет отправиться в Оксфорд и последовать по его стопам в изучении закона, пусть даже она уже получила вполне приличную американскую степень по английской литературе; это Джин восхищалась его потрескивающим сортом юмора, настолько сухим, что его можно было не заметить, этим его настолько тонким остроумием, что на его фоне каламбуры Марка казались резкими, как удары хлыстом. Другая вещь, которую Джин поняла при дарении того платья, состояла в том, что на бал она не пойдет. Никогда.

Тем не менее, она хранила это девственное платье, старое, но ненадеванное – пересыпанное нафталином, оно уже несколько десятилетий было уложено в коробку с пометкой «май». Джин никогда не думала о том, чтобы предложить его девятнадцатилетней Виктории, уже щеголявшей в своем собственном невесомом собрании изящных, мерцающих платьев, тесных, словно бандажи, – и не просто потому, что оно было желтым и старинным, словно явившимся из танца у Двенадцати Дубов в «Унесенных ветром». Джин страстно не хотела внушать Виктории какую-либо одолженную идею привлекательности – и уж, конечно же, не ту, которую сама когда-то отвергла.