
Текст книги "Покоренный "атаман""
Автор книги: Иван Дроздов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
– Оставайся с ним. Я вам не помешаю.
Что–то выложила из кармана, что–то взяла с собой, что–то сказала, но что именно – не помнит, и ушла ночевать к подруге. Город уже спал. Редкие фонари слабо освещали улицу. По проезжей части и тротуару тянулись полоски снега. «В поле метет поземка, – думала Маша. – Там нет ни дорог, ни домов, ни людей. В поле хорошо, там теперь очень хорошо. А шофер потерял дорогу… Но, может быть, он не терял дорогу, а не захотел ехать?..»
Днем была репетиция. Вечером она играла на «стационаре», как говорили артисты, а он был на выезде – играл в районном клубе. Вернулся домой поздно, в третьем часу ночи.
У дверей квартиры в коридоре стоял чемодан с его вещами.
Маша не простила.
А через месяц она уехала из Сибири. Вернулась в родительский дом.
Глава вторая
1
Горный научно–исследовательский институт степнянцы называют одним словом: ГорНИИ. Сверху здание напоминает птицу. Крылья–пристройки раскинулись по сторонам, и оттого кажется, что птица приготовилась к взлету.
На самом верхнем пятом этаже левого крыла разместилась лаборатория горной автоматики. Если бы снять крышу и взглянуть на лабораторию сверху, то взору представились бы одиннадцать комнат – квадратных и продолговатых, больших и маленьких.
В самой крайней, продолговатой – два стола. За ними сидят женщины. Одна из них всегда носит темное платье – это Инга Михайловна Пришельцева. Она – старший научный сотрудник, теоретик. Когда ей поручается что–нибудь рассчитать, исчислить, то вся лаборатория знает о ее «муках творчества». Отвлекает ее только телефон. Пришельцевой звонят часто, ее беседы по телефону продолжительны: обсуждается широкий круг вопросов. И, конечно же, большинство научных. Обыкновенно Инга Михайловна говорит:
– Что вы меня спрашиваете?.. Вы же знаете, как много я имею загруженности в работе. Прогулка? Какая прогулка? Да мне и обедать нет времени. Ой, не говорите, пожалуйста! Запарилась в расчетах. Вот вы мне звоните, а у меня перед глазами формулы…
На ее столе громоздятся стопы книг, главным образом математических. Блокноты, листы бумаги пестрят формулами, колонками цифр, тригонометрических законов. Начальник лаборатории скажет: «Этот орган укрепить. Он принимает ударные нагрузки». На белом ватмане очертит контур механизма. И уйдет. А Пришельцева будет считать и считать. Она напишет много формул. Потом скажет: «Вы, Борис Ильич, нашли верное решение. Ваша интуиция, как всегда, непогрешима». И в доказательство поднимет над головой листы с расчетами.
И уж, конечно, никому и в голову не придет проверить ее работу. Да и нет в этом никакой нужды. Инга Михайловна дает предварительное решение. Окончательные расчеты лаборатория получает из вычислительного центра. И если выводы совпадают с заключениями Пришельцевой, она торжествует. Инга Михайловна тогда снова идет в кабинет начальника и там, сияя от счастья, потрясает над столом начальника листами своих расчетов:
– Теперь скажите вы мне, пожалуйста: вам нужен вычислительный центр?..
Пришельцева не любит Леона Папиашвили, заместителя начальника лаборатории. Однажды тот имел неосторожность спросить: «Какой институт вы закончили?» И хоть больше он ничего не сказал, Инга Михайловна его невзлюбила.
Кабинет заместителя находится рядом с кабинетом начальника лаборатории. Как и у начальника, здесь на полу тоже лежит ковер – не такой, разумеется, яркий, но ковер. И стол здесь двухтумбовый, массивный. Вот только клавишного телефона, как у начальника лаборатории, в этой комнате нет. Заместителю не положено. А может быть, Леон Георгиевич Папиашвили – хозяин кабинета – считает неудобным обзаводиться точно таким же инвентарем, как начальник.
Папиашвили – человек деликатный. И замечательный в своем роде. О нем с полным правом можно сказать: «Леон Георгиевич имеет одних только друзей». Недаром каждый год его выбирают в местком профсоюза. Обычно голосуют за него единогласно.
В его научной биографии есть много такого, к чему можно присовокупить слово «чудо». Человек, кончивший механический институт по курсу «Торговое оборудование», становится электроником – разве это не чудо? Говорят, Леон Георгиевич пришел к директору института с запиской от академика Терпиморева – ученого с мировым именем. Утверждают, впрочем, и другое: Папиашвили изобрел что–то невероятное и получил приглашение в институт. Толком же никто ничего не знает.
Говорят, глубина ума определяется способностью человека слушать. Чем умнее человек, тем он больше слушает других и меньше рассказывает сам. Конечно же, в этой зависимости нет ничего от истины. Ведь если пойти дальше в таком рассуждении, то вынужден будешь признать, что самый мудрый человек тот, который совсем не говорит. Но в таком случае зачем же человеку дан язык?
Леона Папиашвили отличает середина: он умеет слушать, но умеет и рассказывать. Среди институтских руководителей Леон Георгиевич вообще слывет за человека внимательного, душевного. Для него нет начальников и подчиненных, старших научных сотрудников и младших, для него существует человек. И кто бы ни шел по коридору, Леон Георгиевич приветливо смотрит человеку в глаза, слегка улыбается. Иногда остановится, побеседует. А то и пригласит в кабинет, попросит рассказать новости. Конечно, новости производственные, деловые. Если на ваших ресницах, бровях Папиашвили заметит непромытую угольную пыль, то фамильярно подмигнет, скажет:
– В шахту лазили?..
– Да, Леон Георгиевич, три дня работал на «Комсомольской – Глубокой», снимал схему транспортных коммуникаций.
– А ну–ка, ну–ка… – оживляется Папиашвили, – заходите, расскажите поподробней.
Леон Георгиевич даже листок чистой бумаги к себе придвинет, карандаш возьмет. И слушает внимательно, все задает вопросы, велит чертить, показывать.
Другой сообщит ему о поездке за границу или, например, в Кузбасс. Леон Георгиевич и этого попросит чертить, показывать. Между делом, к слову заметит о развитии подземного транспорта на наших шахтах, расскажет о новейших схемах транспортных коммуникаций. Шахту «Комсомольскую – Глубокую» не упомянет, но скажет: «На шахтах угольного бассейна…»
Время от времени – не часто – Папиашвили обходит кабинеты начальников лабораторий, завернет к директору института. Ему тоже сообщит новости – ненароком, по ходу беседы, сделает обзор работ некоторых своих подчиненных: квалифицированный обзор, глубокий! Не преминет назвать специальные журналы, имена зарубежных теоретиков. И каждую беседу закончит жалобой: «Все время поглощает администраторская работа. Некогда заниматься своей темой. Киснет моя диссертация!»
Если в лаборатории шахтной автоматики кто–то ему не нравится, Леон Георгиевич упомянет имя этого человека. Когда же начальник спросит: «А как он?», – Папиашвили не торопится чернить сотрудника, но вид сделает многозначительный: склонит набок голову, закатит глаза, губы растянет в унылую гримасу. Влиятельное лицо понимающе закачает головой. Заметит:
– М–да–а…
Иные считают Папиашвили опасным. Но это уж откровенные завистники. Люди, не умеющие устроить свою судьбу, всегда завидуют другим.
Как и подобает заместителю, Леон Георгиевич питает неподдельное уважение к своему начальнику. Больше того, Папиашвили души не чает в Каирове. Он готов ему поклоняться не только в делах служебных, но и во всех остальных делах, не исключая глубоко личных. В ту минуту, когда мы ведем рассказ о лаборатории шахтной автоматики, Леон находится в кабинете начальника лаборатории.
Борис Ильич Каиров ему говорит:
– Экслибрис… Помните, как у Горького: «Люблю непонятные слова…» Нет, нет, славно придумано. А? Экслибрис!..
Каиров вертит в руках ярко раскрашенную книжицу и с детской радостью разглядывает картинки. У кресла, почтительно наклонив голову, стоит Папиашвили. Леон только что вернулся из туристской поездки во Францию, откуда и привез любопытную книжицу.
– Эмблема, – поясняет Леон смысл картины. – Нечто вроде семейного герба. Одним словом, книжный знак.
Борис Ильич листает страницы, покачивает головой, напевает:
Где копченки ноги мыли,
Там шахтеры воду пили…
В юности Борис Ильич трудился на шахте крепильщиком. Старые горняки называли «копченками» женщин, работающих на откатке, сортировке или отвале горной породы – закопченных, запорошенных угольной пылью.
Каиров работал под землей два года, но шахтерские песни, прибаутки, побасенки крепко запали ему в душу. Борис Ильич сыпал ими, дивя своих коллег знанием шахтерского быта.
Он имел обыкновение на работе, сидя за столом напевать старые шахтерские песенки:
Все гудочки прогудели,
Парамона черти съели.
Весеннее солнце затопило светом кабинет ученого. Утренний ветерок парусом вздувал оконные шторы, обвевал высокое, как у судьи, кресло, щекотал ноздри. Время от времени Каиров откидывался на спинку кресла, долго, с наслаждением жмурился. Хорош у него заместитель, Леон Папиашвили. Всегда с какой–то новинкой, живинкой. Один его внешний вид доставляет эстетическую радость. Черный костюм и ослепительной белизны рубашка. Ручейком льется серый с крапинкой галстук. Все наполнено жизнью, вкусом, обаянием. Когда Борис Ильич украдкой, с тайной завистью смотрит на Папиашвили, ему вспоминается его собственная молодость.
Борис Ильич делит свою жизнь на два периода: на те годы, когда он боролся за место под луной – это было до сорока лет, – и то время, когда, достигнув положения в науке, пребывает, как говорится, в чинах и почете. Вторая часть короче первой, она составляет двенадцать лет, но именно в эти годы Каиров испытывает состояние, про которое можно сказать: «Что ж, человек заслужил…» Вот только в семейной жизни бог счастья ему не дал, но это уж статья особая.
– Самарин башковит. Талантище, черт бы его побрал, а, Леон? Что вы скажете?
Папиашвили взглянул на шефа удивленно: «При чем тут Самарин?» Впрочем, Леону не привыкать к чудачествам Каирова, его неожиданным ремаркам, шахтерским куплетам, посвистыванью. Сотрудники лаборатории называют это «размышлением вслух» и по обыкновению в такие минуты замолкают.
– Для вашей библиотеки старался, – говорит Леон.
Да, у Каирова большая библиотека. Пожалуй, тысячи три книг наберется. И каких!..
Борис Ильич представил, как на белых полях его книг закрасуется фамильный знак. Экслибрис!..
– Самарин будет руководителем группы.
– Борис Ильич! – развел руками Леон, – Зачем нам Самарин! Какой Самарин! Человек в институте учится, еще диплома не имеет, а вы говорите: руководитель!..
Папиашвили возражал взволнованно: А когда Леон волновался, он сильно нажимал на каждое слово, сдабривал речь горячим акцентом.
– Ничего, Леон, – говорил Каиров с загадочной хитринкой, продолжая рассматривать экслибрисы, – Чапаев тоже академий не кончал, а вон как беляков рубил.
– Чапаев был Чапаев! – распалялся Леон, видя, что шеф говорит серьезно. – Чапаев саблей махал да на коне скакал, а тут автоматика.
– Вы, Леон, тоже не сразу стали заместителем начальника лаборатории, – тянул Каиров, поворачивая на свет понравившийся рисунок. – А Самарин нужен нам, нужен. И вам, Леон, нужен, и мне. Составьте, Леон Георгиевич, отчетик о работе лаборатории. Включите туда приборчик АКУ. Слыхали про такой? Его сделал Самарин. А теперь он новую машину делает – посложнее и поважнее. И сделает! Как вы думаете, Леон, сделает, а? Непременно сделает. Он такой, этот Самарин.
Каиров запрокинул над креслом шевелюру черных красивых волос, лукаво подмигнул:
– Конечно, не без нашей помощи.
И протянул Леону книжку экслибрисов.
– А ну–ка, Леон, какой бы вы предложили для меня знак?
Папиашвили раскрыл страницу, на которой была нарисована обнаженная женщина, лежащая на ковре. В руках срамница держала две открытки с изображением остроносых кабальеро.
– Вы шутник, Леон, – сказал Каиров и сдержанно засмеялся. Он хотел тут же перевернуть страницу, но его пухлый короткий палец лишь загнул уголок листа.
– Хе, чертовка! – прищелкивал языком Борис Ильич, покачивая львиной головой. Такая птаха, Леон, по твоей части. Ты, мил друг, не вали с больной головы на здоровую. – Каиров ласково журил Папиашвили.
Леон сиял. Угодил шефу, развеселил, доставил ему минуту удовольствия. Разумеется, он шутя предлагал Каирову заманчивый экслибрис, но втайне подумывал: «Чем плохой значок?»
Не торопясь, нехотя Каиров перевернул страницу. Тут ему предстал экслибрис совсем иного плана: склоненная на кулак мужская голова. В пальцах зажата автоматическая ручка.
– Леон, гляди–ка, что скажешь?..
– Замечательный экслибрис! Мысль.
– А что ж, и верно. Значок подходящий.
Так был выбран экслибрис Каирова. Голова, склоненная в глубокой думе, – вполне почтенный значок! Как нельзя лучше отражает он сущность владельца библиотеки.
2
Каждый живет по–своему. Например, Каиров живет сложно и скучно. С точки зрения материальной у него все благополучно. Денег он получает много. Квартира его состоит из четырех комнат: трех больших и одной маленькой, для домашней работницы. Но домашней работницы у Каирова нет. Года два или три тому назад Борис Ильич предложил своей жене нанять работницу, но Мария Павловна равнодушно отнеслась к этому. Теперь же, когда Борис Ильич, по сути, не живет с женой, проблема домашней работницы и вовсе отпала. Мария Павловна редко бывает дома – все в театре и в театре. А когда возвращается домой, забивается в свою комнату – не показывается даже на кухне.
Каировы живут в высотном доме в центральном районе Степнянска. Раза два Мария Павловна предлагала поменять квартиру на две небольшие, и Борис Ильич обещал, но делать этого не хотел. Надеялся, что Мария переменится к нему и жизнь у них вновь наладится.
Сегодня воскресенье. Борис Ильич встал рано и сходил в магазин за сливками. Сливки он покупает каждый день. Каиров любит свежие сливки. И еще он любит капусту провансаль с сахаром. Ох, уж его медом не корми, а только дай капусту провансаль с сахаром! Разложил припасы на кухне на столе – так, чтобы видела Мария Павловна. При случае он пригласит ее с собой позавтракать. Но Маша не выходит. Она лежит у себя в комнате и читает записки французского врача Аллена Бомбара «За бортом по своей воле». Сегодня она не занята в дневном детском спектакле. Выдалось то редкое воскресенье, когда она до самого вечера свободна.
Не найдя ничего, чем бы можно было заняться, Борис Ильич решается зайти в комнату жены. Мария Павловна лежит на красной софе – она любит красное. У нее много красных косынок, шарфов, есть даже красный свитер. Если наденет черный плащ, шапочка будет красной. Поверх голубого свитера набросит шарф, похожий на пламя. Красный цвет зажигает искры в ее веселых темно–серых глазах. Мария знает это. Она даже чувствует, как «горят» ее глаза.
Комната обставлена по ее вкусу. Журнальный столик расписан хохломскими мастерами: по черному фоту кинуты листья диковинных растений. На столике – телефон, фарфоровая пепельница. На ней непочатая гаванская сигара.
Маша не курит, но любит запах сигар – тонкий, едва уловимый, он несет запах неведомой земли, дыхание морей и океанов.
– Можно к тебе? – приоткрыл дверь Борис Ильич.
– Заходите.
Они хоть и перестали жить как муж и жена, но отчуждение произошло без ссор, постепенно. С некоторых пор Маша стала замыкаться в свой мир и на докучливые вопросы мужа не отвечала. Только однажды сказала:
– Не мучайте меня.
Маша много работала, у нее были сложные отношения с главным режиссером. «Служебные неурядицы», – решил Каиров и на время перестал докучать жене.
На этот раз сел поодаль от Маши, возле письменного стола. Вдыхал запах сигар, молчал. Так они сидели, думая каждый о своем. Впрочем, Борису Ильичу думалось плохо. Он испытывал состояние человека, которого гонят, но которому некуда идти. Украдкой взглядывал на Машу. С годами она становилась лучше. Глаза ее стали темнее; они казались черными, когда свет в них не падал, и бархатно–серыми, с едва уловимой голубинкой, когда Маша стояла перед окном или находилась на улице. Возраст не старил Машу. Даже исчезнувший с лица румянец не изменил ее, наоборот, лицо ее как бы засветилось матовым, но ровным ласкающим светом. А ведь румянец на Машиных щеках был когда–то для Каирова окаянским соблазном.
Это было четыре года назад. Борис Ильич впервые увидел ее на сцене. И во все время спектакля смотрел только на нее, ждал только ее выхода. Потом зачастил в театр. Посылал ей цветы, ходил к ней в гримуборную. Потом звонил к ней на квартиру, встречал у входа в театр и во время выхода из него. Он тогда выглядел совсем молодым, был уже доктором технических наук, известным ученым.
Маша, словно птичка, поклевывая зернышки, незаметно вошла в клетку. Дверца захлопнулась, и для нее началась новая жизнь.
Потом, как это часто бывает, началось познание деталей. Не было ни ссор, ни скандалов. Наоборот, со стороны Бориса Ильича было много такта, предупредительных жестов. Но чувства Маши охладевали. И если бы ее спросили: «Почему вы разлюбили мужа?» – она бы не смогла ответить. Наверное, сказала бы: «Не тот человек». Но что же именно в нем «не то» – сказать трудно. Весь «не тот», от начала до конца.
– Знаешь ли, какую штуку привез из Франции Леон?
Маша смотрела на мужа, но в ее взгляде не было ни теплоты, ни любопытства. Каиров ждал ее вопроса, но Маша молчала.
– Прелестную штуку привез Леон из Франции! Экслибрис!
Маша кивнула.
Несколько минут Каиров сидел неподвижно; уже намереваясь встать, уйти, он решил все–таки еще раз попытаться обратить Марию на путь разума.
– Нехорошо как–то у нас, Маша, живем мы под одной крышей, а…
– Борис Ильич, – перебила Маша, – увольте меня от объяснений. Я вас ни в чем не виню. Отпустите меня с миром и простите за беспокойство. Я хочу жить одна.
Борис Ильич вышел из комнаты.
Каиров – человек чувствительный. Пожалуй, даже тонко чувствующий человек. Его легко можно уязвить, обидеть. И если бы Борис Ильич не обладал ценным даром скрывать свои чувства, он бы то и дело надувал под жесткой щетиной усов толстые губы, наполнял бы обидой свои выпуклые глаза. К счастью, Борис Ильич владеет собой в совершенстве. Даже самый близкий человек не уловит движения его чувств, не узнает, как отнесся он к тому факту или другому, не поймет улыбки, жеста, позы. И чем старше становится Каиров, тем он искуснее маскирует тайны своей души. А в последнее время в его характере появилось новое свойство: философское осмысление чувств. Положим, кто–нибудь выкажет ему неучтивость или проявит неискренность, недоброжелательность. Борис Ильич не возмутится, как прежде, а спокойно подумает над совершившимся. Спросит себя: «Будет ли хорошо, если я скажу человеку то, что я думаю о его поступке? Кому от этого будет хорошо, а кому плохо?..»
Было время, когда Каиров делил людей на важных и не важных, на нужных ему и не нужных, на тех, которыми надо дорожить, и тех, которых можно не замечать. Теперь он дорожит мнением каждого человека. Борис Ильич никогда не забудет, как однажды – это было давно – его проучила гардеробщица тетя Фрося. Как–то он забыл в ящике рабочего стола номер от вешалки и не хотел за ним возвращаться. Тетя Фрося требовала номер. Тогда он решительно прошел в раздевалку, снял с крючка пальто. Тетя Фрося схватилась за пальто: «Без номера не отдам!» Каиров с силой вытянул из ее рук пальто и, выходя из раздевалки, проговорил: «Тоже мне – власть!..» С тех пор он не смотрел в глаза тете Фросе, но она смотрела на него внимательно. И как–то раз, на профсоюзном собрании, когда кандидатуру Каирова выдвинули в президиум, все дружно подняли за него руки. Избранные уже направились к столу и с ними Каиров, но тут из дальних рядов раздался голос тети Фроси: «Это что же получается! Кого мы выбираем в президиум! Да он, этот ученый, пальто у меня из рук вырвал».
Все замерли, повернули назад головы. Идущие к трибуне тоже остановились. А тетя Фрося показала пальцем на Каирова.
Борис Ильич, сгорая от стыда, прошел в президиум. Это был ужасный урок. Именно тогда он себе сказал: «Каждый человек, даже самый маленький, может нагадить при случае». И тех, кого еще не замечал вчера, стал встречать вежливым поклоном.
То был не первый камень, положенный им в здание своей жизненной философии, но, если выразиться общепринятым языком, этот камень стал краеугольным.
«Все так, все так, – думал Каиров, выходя из комнаты жены, – я и на этот раз молча снесу обиду, но что же все–таки происходит с Машей?..»
Осторожно прикрывая за собой дверь, он еще раз взглянул на Машу. Луч солнца, просеянный тонкой вязью гардины, расцвечивал темные с пепельно–серым оттенком волосы, серебрил их, придавал воздушность, трепетно–легкую живость. Ни один парикмахер не делал ей такой красивой прически, как она сама – небрежно, без труда, без единой приколки. Да, Маша была хороша от природы – хороша особенной, северной красотой. И может быть, теперь только она поняла себя и, поняв, пожалела, что жизнь ее сложилась именно так, а не иначе, что, будучи молодой, позарилась на видного человека, на его громкие чины, на обеспеченность, удобства жизни и почет? Могут ли быть другие причины ее меланхолии? – терзался вопросами Каиров. Разумеется, могут, но какие?…
Из окна третьего этажа Борис Ильич оглядывал местные «Черемушки». Они начинались за вокзалом – 'там новые и старые здания взбегали на гору, тянулись, как цыплята к наседке, к молочно–белому красавцу – институту металла. Новый район начинался на берегу пруда: встали стеной большие дома и разделили город на старый – ветхо–серый и молодой – торжественно–светлый. Дом Каировых возвышался над районом старого города. Это был один из тех высотных домов, которые были разбросаны по всему городу и служили украшением Степнянска.
Вспомнил Борис Ильич, какую радость испытывал он, получая большую профессорскую квартиру в новом доме.
3
Леон ходил вокруг тумбы, читал театральные афиши. Буквы рябили, прыгали перед глазами – ни одного слова Леон не понимал. Если бы афиша возвещала о прилете на землю жителей Луны, ученый все равно бы этого не узнал. Он всецело был поглощен одной мыслью – как бы не встретиться с Борисом Ильичем.
Папиашвили заходил за ним и прежде. Он появлялся в квартире Каировых в тот самый момент, когда Борис Ильич, закончив чаепитие, брал в руки портфель. «А-а… коллега!» – говорил он, открывая дверь Леону. И кричал на кухню или в комнату жены: «Манечка, поздоровайся с Леоном, мы уходим». Но сегодня по просьбе и по замыслу Каирова он должен был опоздать.
И поговорить с Марией Павловной наедине.
Поднявшись на лифте, Леон подошел к двери, на которой красовалась надпись: «Профессор Каиров Б. И.». Нажал звонок. Прислушался. Нажал снова, теперь уверенней. В ответ снова тишина. И лишь две–три минуты спустя дверь внезапно растворилась.
– Вы неосторожны, Мария Павловна! Нужно спрашивать, а уж потом открывать. Здравствуйте!..
– Борис Ильич только что вышел. Вы разве с ним не встретились? – Представьте себе, разминулись. Вот ведь какая жалость! Ну, не беда.
Не дожидаясь приглашения, Папиашвили вошел вслед за Машей в квартиру.
– Он что–то рано ушел на работу.
– Наоборот, сегодня задержался, – возразила хозяйка.
– Я хотел предупредить его, что пойду в совнархоз.
Папиашвили присел на край дивана. Он был смущен, не знал, с чего начать щекотливый разговор.
– Хорошая у вас квартира, – оглядывая стены, начал Папиашвили. – В Москве, пожалуй, такую не дадут.
– Мы не собираемся переезжать в Москву, – сказала Маша, догадываясь, что Леон пришел неспроста.
И Маша прикинулась простушкой.
– Если бы в Москву, Леон Георгиевич!.. Я всю жизнь мечтаю попасть на сцену столичного театра.
Леон клюнул: он поудобнее уселся в углу дивана, стукнул по колену кулаком и почти воскликнул:
– Превосходно! Теперь вы, можно сказать, приближаетесь к цели.
– Каким образом? – Бориса Ильича тянут в Москву, предлагают высокий пост. Он вам разве не говорил?..
«Ага, вот цель твоего визита», – подумала Маша.
Она заговорила с Леоном резко, с чувством превосходства и оскорбленного достоинства:
– Скажите, Леон Георгиевич, почему вы, ваш начальник Каиров и люди, подобные вам, считаете мир своей вотчиной, а всех людей, кроме ваших единомышленников, – простаками? Вам не приходила в голову мысль, что люди много умнее, чем вы о них думаете?..
Папиашвили повернулся к Маше. Он был удивлен, озадачен – никак не ожидал от нее такого откровения.
– Но позвольте, кто вам сказал…
– Нет, вы все–таки ответьте на мой вопрос. Мне любопытно знать природу людей, с которыми судьба меня свела.
– Ваш вопрос, Мария Павловна, – заговорил он, глубоко вздохнув, – с научной точки зрения поставлен не совсем верно. Вы говорите: «люди», а я вам скажу, какие. Когда вы покупаете в магазине картошку, то и она не одинакова. Одна попадается гладкая, крупная, другая, извините, кривобока, в ямках. А посмотрите на людей: у одного интеллект на лице написан, глянешь на другого… Я вахлака за версту вижу, интеллектуала – тоже.
– Себя, конечно, относите…
– Зачем переходить на личности. Не надо, Мария Павловна, издеваться. Я с вами откровенно, а вы смеетесь.
– Нет, нет, Леон, тут не над чем смеяться. Тут плакать надо. Вы ведь и меня к «вахлакам» относите…
– Мария Павловна!..
– Подождите! Дайте мне сказать свое слово. И тоже откровенно. «Интеллектуалы» мне знакомы. Я знаю их, работала с ними в театре. На людей они смотрят вашими глазами. Каждым словом, каждым жестом эти «одаренные супермены» стараются убедить меня в творческой несостоятельности. Я верю в свой талант, люблю всей душой театр, а они отвращают меня от сцены. И вот что обидно: многих отвратили! Воспользуются слабостью человека и толкнут в спину. Я знаю вас, Леон Георгиевич, но лучше бы вас не знать.
Леон не понимал Марию, в его немигающих глазах чуть заметной тенью остановилась тревога.
Откровенность Марии Павловны, ее неожиданно резкие суждения повергли Леона в замешательство. Он хотел бы возразить, «поставить» собеседницу на место, но слов не находил. Леон не мог защищать себя – не мог, во–первых, потому, что, как ему казалось, и сам не знал себя, а во–вторых, Мария Павловна открылась для него с неожиданной стороны: поразила умом. «Надо же что–то сказать, черт побери!» – в сердцах ругнул себя Леон. И сказал первое, что пришло на ум:
– Извините, Мария Павловна, мне надо… Извините…
– За что же вас извинить? Это я вам наговорила дерзостей – вы меня извините.
– Я не обижаюсь. Вы все говорили верно. И удивительно умно. Я хорошенько обо всем подумаю. До свидания.
«К чему мой пыл?» – спрашивала себя Мария. – Зачем я ему все это говорила?..»