Текст книги "Покоренный "атаман""

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Глава шестая

«Счастливец не тот, кто долго живет, а тот, кто много смеется».

Маша подумала об этом, взглянув на артиста Жарича. Он всегда весел, даже во время тоскливых изнуряющих репетиций.

Маша сидит в старом дырявом кресле сбоку от радиоассистентского стола. На столе – постановочная карта, над ней склонился помощник режиссера Рудольф Эрин, молодой человек, одетый всегда с иголочки – галантно, модно. Он, как штурман дальнего плавания, отмечает на карте кружочки, крестики – это действующие лица. Кого позвать, какую сцену начать, наконец, какую музыку включить, какой подать свет – все здесь, на столе и на пульте, в руках Рудольфа Эрина.

Впереди, в складке занавеса, укрылся от глаз режиссера Микола Жарич – актер, изображающий простаков и неудачников, мужчина лет сорока – высокий, с плутоватыми глазами.

Репетицию ведет главный режиссер театра Симона Кассис. Он требует присутствия на репетиции всей труппы – и тех артистов, которые заняты в спектакле, и тех, кто не занят. Смотрите, учитесь, постигайте тайны сценического искусства.

Артисты располагаются группами в глубине сцены: кто примостился в развалинах неубранной декорации, а кто присел на фанерный пенек где–нибудь за роялем.

– Вернитесь к столу, вам говорят! – кричит Кассис молоденькой артистке, приехавшей недавно из театрального института. – Такой жест не годится! Это легкомысленный жест. Вы слышите?.. У вас получился жест, будто вы отогнали муху. А я вам говорил: даже незначительный, едва заметный жест должен быть современным, должен отрицать старое, отжившее. В институте вас обучали профессора. Вы что усвоили в институте, что?.. «Театр начинается с вешалки», да?.. Хорошо, мы это тоже знаем. Наш театр начинается еще раньше – с парадных ступенек. Но наш театр имеет и нечто новое, и это новое в отрицании старого.

Маша с сожалением смотрит на потерявшуюся артистку, и ей становится грустно и тоскливо: вспоминаются свои первые шаги, свои муки и переживания. Маше хотелось играть по–своему – хорошо ли, плохо ли, но непременно по–своему. Режиссеры же, как правило, «выкручивали» новизну. Непременно новизну. Вначале казалось, что это естественно – артист и театр должны утверждать новаторское, но вскоре Маша поняла: новое тогда можно считать новаторским, когда оно лучше старого. У Марии возник конфликт с режиссерами. Однако скоро пришла к выводу: борьба с ними бесполезна. Режиссеры говорят: «В наши дни нет актера, который бы не нуждался в руководстве режиссера. И даже драматург – ничто без режиссера. Физики называют наш век атомным, социологи – веком социализма, а для людей искусства двадцатый век – режиссерский век».

– Прежде артист играл, сегодня он должен делать роль, – продолжал Кассис. – Артист должен быть глубже и тоньше умом, чем живописец, скульптор, литератор…

Маша знала, о чем дальше будет говорить Кассис. Писатель пишет семьсот страниц и не всегда раскрывает идею. Он может толковать и растолковывать мысли, вставлять вводные предложения и деепричастные обороты, придавать оттенки с помощью описаний природы, тянуть и размазывать волынку, а театр?.. Сколько нам дано для раскрытия идей?.. Нет, нет – вы мне скажите, пожалуйста, сколько нам надо времени?..

Репетиция только началась, а Маша уже с беспокойством посматривала на часы. Ее сцена подойдет не раньше чем через час. Но она уже устала, она не может равнодушно слушать покрикивания Кассиса.

– Займите второй план, – продолжает Кассис, и голос его органным вздохом отдается под сводами пустого зала. – Второй план, вам говорят!.. Вы – шаг налево, а вы – два шага назад…

На репетицию пришел начальник областного управления культуры Федор Федорович Яценко, мужчина лет пятидесяти, с лицом приветливым и открытым. Он отбросил чехол с кресел и сел во втором ряду партера. У артистов появился зритель. Одно только плохо: Кассис теперь много и пространно говорил о необходимости каждым жестом проявлять современность.

– Работаем без перерыва, – возвестил Кассис. – Текст не помните. Унисона с музыкой нет – я недоволен, недоволен. Прошу сцену у костра, – хлопнул в ладоши.

Маша толкнула Жарича:

– Через десять минут наша очередь.

Жарич встал, одернул пиджак. Он всегда вот так: на сцену выходил, точно солдат на строевой смотр. Если в тот же момент не раздавалась подсказка, Жарич оборачивался к кому–либо из стоявших рядом, таращил на партнера глаза: «Что я должен говорить?..» Текст он забывал, память его подводила.

Жарич бодро подошел к костру, распростер над «огнем» руки, тревожно зашептал: «Что мне говорить?..»

Отвернув голову в сторону, Маша подсказала: «Ах вы мое горюшко!.. Что я с вами буду делать в этой глуши окаянской?..» Жарич всплеснул руками, заревел басом:

– Ах вы мое горюшко!.. Что я с вами буду делать в этой глуши океанской?..

Артисты захихикали, но Кассис сделал вид, что не заметил ошибки актера.

– Не считайте меня белоручкой, – без кокетства, но и без лишней серьезности проговорила Маша. Она исполняла роль научного сотрудника экспедиции по борьбе с вредителями леса. – Поручайте мне любую работу, я все буду делать с удовольствием.

В это время с дерева, под которым горит костер, раздается голос геодезиста экспедиции:

– А у меня письмо к вам!.. – вертит над костром письмо: – Вот брошу в огонь, а вы доставайте.

Мария тянется за письмом, а Жарич пытается опередить. Он должен говорить какие–то слова, но решительно ни одного не помнит. Отталкивая Марию и пытаясь достать маячащее над огнем письмо, с приглушенным свистом шепчет: «Что я должен говорить?..» Мария тоже забыла его текст. Силится и не может припомнить. Тогда Жарич пустился импровизировать.

– А, черт, Петро, не балуй же!.. Отдай письмо, а то намылю шею. Слышишь, подлец, отдай!..

Артисты прыскали в кулаки, ассистенты схватились за голову. Симона негодовал. Краем глаза он скользнул Ц в партер – начальник был доволен. Игра Жарича привела его в умиление.

Так всегда случалось со зрителем, когда Жарич начинал свои импровизации. Речь его была живой и яркой, каждое слово органически сливалось с жестом, действием – играл он на редкость талантливо. Зато партнера повергал в замешательство.

Артисты боялись играть с Жаричем. Машу спасало отличное знание текста. Она и на этот раз уловила паузу в потоке жаричевского красноречия, ввернула свою реплику:

– За своей–то судьбой я и в огонь не побоюсь прыгнуть.

Письмо полетело в костер, Маша прыгнула за ним и затем, подхватив на лету конверт, побежала за сцену.

– Вернитесь, – остановил Кассис сцену, – Вы бежите, как коза – ни толку нет, ни смысла. Помните, как я объяснял?..

– Так бегают дети, – возразила Маша.

– Правильно!.. В минуты счастья взрослый тоже I становится ребенком. Пожалуйста, повторите!..

Маша возвращается к костру, опустив голову. И вновь она бежала, не думая о том, какая нога за какой следует. В письме ее судьба, любимый человек признавался ей в чувствах – она ждала этого признания, и оно наступило. Маша прижимает письмо к сердцу и бежит в укромный уголок леса.

Она забылась и не думает ни о чем другом, как только о своем счастье.

Резкий голос Кассиса снова прервал ее.

– Плохо и на этот раз. Повторите! Вы что, не слышите меня?

Маша подумала: если бы не начальник, Симона сказал бы: «Вы что, оглохли?» – Повторите, пожалуйста, так, как я говорил. В темпе, в темпе!

Маша попыталась бежать, как показывал на первых репетициях Кассис. Бег получился ужасный, клоунский, а главное, прыжки и подскакивания противоречили чувству.

– Не могу так! – сказала Маша. – Деланно и неверно.

Ее внутренний протест переходил в возмущение. Она говорила глухо, сердце ее стучало.

Кассис приподнялся с кресла. Землисто–серые щеки его стали еще темнее, глаза блестели остро и горячо: – Может быть, вы сядете в мое кресло и начнете командовать? Вы слишком много себе позволяете, уважаемая Мария Павловна!.. Да, слишком много!..

Вскоре Кассис объявил перерыв. И тотчас подсел к Яценко.

– Фу! – вздохнул страдальчески. – Пуд крови стоит мне каждая репетиция.

– Я, конечно, не артист, – заговорил Яценко, – и не режиссер, но игра Жарича и Марии Павловны мне нравится. Все у них выходит естественно, все хорошо.

Кассис, вцепившись пальцами в мягкие валики кресла, слушал Яценко. Ему казалось бестактным такое вмешательство в его работу: «Тоже мне, берется судить об искусстве!» – в сердцах подумал о Яценко.

– Но вам, Федор Федорович, – попытался возразить Кассис, – вам и невдомек, что Жарич, простите, плел околесицу…

– Как это околесицу? – не понял Яценко.

– А так. Жарич забыл текст и на ходу импровизировал речь героя.

– Это, конечно, плохо, что он забыл текст, это даже непростительно, но играл он хорошо.

– Ну уж, извините! – поднялся в рост Кассис. – Вы беретесь судить о том, чего, простите, не можете знать в силу…

– Это в силу чего же?..

– В силу своей некомпетентности.

– Хорошо, Семен Борисович…

– Симона…

– Хорошо, Симона Борисович, сочтемся в другой раз. Сегодня же я пришел сообщить вам, что министр культуры республики рассмотрел жалобу артистов…

– Кляузу, хотите сказать!..

– Нет, жалобу артистов на вашу режиссерскую несостоятельность.

– Недавняя комиссия министерства тоже была по жалобе! – срывающимся голосом перебил Кассис. – Что же решили в министерстве?.. Я представляю, что они могут там решить…

– Приказом министра культуры вы отстраняетесь от должности главного режиссера театра. После репетиции попросите артистов остаться. Проведем небольшое собрание.

– Увольте меня от этой комедии. Собирайте сами. А я немедленно отправлюсь в Москву! Кассис соскочил с кресла, неловко взмахнул руками и, высоко подняв голову, направился к боковому выходу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Борис Ильич Каиров шел в институт. Шел не торопясь, опустив голову. Он не замечал встречавшихся на пути знакомых, не отвечал на приветствия, не слышал грохотавшего возле него трамвая. И только у театральных афиш Борис Ильич придерживал шаг, бегло прочитывал фамилии артистов. И если находил среди них имя своей бывшей жены, дочитывал афишу до конца, смотрел, где, когда идет спектакль с ее участием. Вечером он открывал газеты и искал рецензии на театральные постановки, включал радио, ждал объявлений о спектаклях. Он испытывал потребность слышать ее имя и знать о каждом ее шаге. Каиров понимал, что Мария ушла навсегда. Таков был у нее характер, и он знал его хорошо, но не думать о ней не мог.

…В рабочем кабинете на письменном столе лежала телеграмма.

«Прошу выслать Самарина Москву институт Элекроники для консультации радиофизиками Дятлов».

Каиров прочел телеграмму раз, другой – смысл ее доходил до сознания медленно, буквы расплывались в одну сплошную туманную и непонятную строчку. «Радиофизика и шахтная автоматика?.. Гм… При чем тут радиофизика?.. Ах, да, да… Последняя партия сверхчистых проводников, присланных Самарину из Москвы, дала обнадеживающие результаты. Надо вникать в это поглубже, надо и к этому подключиться…»

Раздраженно сдвинул на край стола телеграмму. «Фантазер с физиономией дебила». Каиров любил эту фразу: «Фантазер с физиономией дебила», но тут он хоть и произнес излюбленную фразу, но произнес ее больше сердцем, а не умом. Каиров понимал, что обвинение в идиотизме к Самарину не подходит. Самарин, несомненно, умен. И сдержан. Он молчит и тогда, когда Каиров в запальчивости говорит необдуманные, несправедливые вещи. Тогда в глазах Самарина Каиров читает осуждение и упрек. И еще в самаринских глазах гуляет холодок пренебрежения и безразличия. Каиров не любит тихих людей. В них всегда заключена сила. Однажды на совещании Каиров умышленно задел нового сотрудника побольнее, а тот и глазом не моргнул. Только после совещания сказал: «Вы, Борис Ильич, в затронутой проблеме недостаточно осведомлены». И не прибавил ни слова, вышел из лаборатории. Прояснить проблему не счел нужным. Вот что больше всего не нравится Каирову в Самарине.

Вызывают в Москву!..

Борис Ильич громыхнул стулом, провел по настольному стеклу кулаками, вздохнул. В нем просыпалась энергия деятельности. Его тоже вдруг потянуло в Москву, захотелось потолкаться в комитетах, повидать нужных людей, поговорить о проблемах электроники – пусть знают о новом увлечении Каирова. Наконец, пристроить в издательство рукопись.

И едва эта мысль мелькнула в голове, как всем его существом завладело нетерпенье, он даже взял бланк командировочной, бегло начертал: «В Центральном Горном институте, а также в Комитете по топливной промышленности длительное время лежат без движения два проекта электронного оборудования…»

С некоторых пор слово «электроника» стало самым распространенным в лексиконе Каирова. Этим словом он начинал и заканчивал речи на ученых советах, на деловых совещаниях. Все бумаги, исходящие из лаборатории, пестрели словом «электроника».

Два проекта?.. А что, если директор спросит: «Это какие же проекты?..» Но нет, Шатилов не спросит. Он и в лучшие свои дни не вникал в дебри лаборатории – доверял Каирову, а теперь, пожалуй, и смотреть не станет докладную – подпишет, и поезжайте с богом. Только вот незадача: в свой родной Приморск приехал на отдых академик Терпиморев. С ним его помощник, давний друг Каирова, Роман Соловей. Надо бы на два–три дня завернуть в Приморск, навестить своего друга и с академиком поближе познакомиться. Может, там же он и рукопись прочтет.

Без стука вошел Самарин. Каиров метнул на него недобрый взгляд, но тотчас же повеселел, оживился, протянул руку:

– Андрей Фомич! А я хотел посылать за вами. Смотрите, какие книги я выписал из Ленинграда. Тут, брат, вся новейшая электроника!

Каиров вышел из–за стола, обнял Самарина за талию, прошелся с ним по кабинету. Сзади они представляли зрелище умилительное и комическое. Толстый бодрячок с лоснящейся плешью на голове, подобно отцу родному или меценатствующему другу, вел по кабинету высокого молодца. Одеты они были празднично, нарядно: Самарин – в светлый костюм, искрящийся серебристой ниткой, Каиров, как всегда, носил модный дорогой костюм темного цвета.

– Вы, молодой человек, скрытны и замкнуты, – фамильярно, с отеческой ноткой в голосе журил Самарина Борис Ильич. – Пока вас не позовешь – не зайдете, а ведь мы с вами не просто сотрудники, коллеги – вы для меня немножко больше, чем подчиненный, я для вас – немножко больше, чем начальник. Мы теперь сподвижники, соавторы – нас и водой не разольешь. А-а?.. Ну, что вы скажете? Или, может, я не прав? Или не вы меня совратили с пути истинного и сделали электроником? Посмотрите, посмотрите–ка, мил дружок, какие книги у меня на столе, какие схемы, чертежи… Да я теперь помешан на электронике, я теперь ничем другим не занимаюсь, как только электроникой. Да у меня и в голове теперь одна электроника сидит. От меня, можно сказать, из–за этой электроники жена сбежала… Не простила мне моего нового увлечения…

Каиров деланно улыбнулся, кинул острый взгляд на Самарина. Андрей равнодушно воспринял мимолетно оброненную весть о сбежавшей жене.

– Ну скажите, Андрей Фомич, вы ведь слышали мою семейную историю?

– Кто–то говорил, но в общих чертах. Я не любопытен, Борис Ильич. Своих забот хватает.

– Если по части женщин – плюньте на них. Право, женщины не стоят того, чтобы по ним сокрушаться.

«Неужели до сих пор, – думал между тем Каиров, – он не знает, что Мария моя жена… Бывшая жена?.. Значит, между ними ничего нет, значит, зря я в душе клепал на него и поносил всяческими словами. Видно, там на море встретились они, как встречаются тысячи людей. И не он виновник, не он…не он…»

Борис Ильич крепче сжимал локоть Самарина; от мысли, что Самарин не виноват, становилось легче на душе, веселее. Как–никак, а с этим молодцом ему предстояло потрудиться. Пожалуй, понадобится с полгода для завершения работ, связанных с изданием книги. Впереди еще поправки, корректура. С нейтральным человеком легче… Камень не висит на сердце, ненависть не гложет.

Каиров оставил Самарина, пошел один по кабинету. Подошел к раскрытому окну, расставил широко ноги, скрестил на спине руки. Со двора доносился шелест листвы старой ивы. Дерево поднялось чуть ли не до крыши здания, а оттуда опустило до самой земли свои плакучие ветви. И в жаркую погоду, и в пасмурные дни листва блестела остро–зеленой краской и всегда шумела. Внизу под ивой бежал ручеек. Стиснутый камнями, но веселый и говорливый, он бежал своей дорогой и давал жизненные соки старому дереву. В жаркие дни июля ручеек почти совсем пересыхал, но в нем еще было достаточно энергии, чтобы питать дерево. Каиров не любил старую иву, однажды он потребовал срубить дерево, заслоняющее ему свет, но какой–то ретивый работник треста «Зеленстрой» сказал: «Об этом нечего и думать». И еще пригрозил: «Не вздумайте срубить самовольно. Заплатите штраф». И теперь Каиров старался не смотреть на иву и не слушать ее недовольного ропота. Он устремил взгляд в ту часть окна, где виднелась полоска неба и откуда, как ему казалось, струились запахи приазовской и придонской степи.

– Когда в Москву отправляетесь?

– Да сегодня же, если можно.

– А не поехать ли нам вместе? Меня тоже вызывают по срочному делу.

Сообщение о своем вызове Каиров сделал скороговоркой и смотрел на Самарина широко открытыми глазами – ждал, какое впечатление произведет его сообщение на собеседника. Но Самарину было все равно, едет ли его начальник в Москву или он останется в Степнянске.

– Вдвоем будет веселее, – сказал Андрей.

– Только чур одно условие: заедем в Приморск. Там отдыхает академик Терпиморев и мой друг Соловей. С ними нужно кое–какие дела решить, в том числе и наши с вами общие.

– Какие же? Не понимаю.

– Например, судьбу рукописи. Академик обещал содействие. В электронике Терпиморев – первый человек. Молите бога, чтоб рукопись ему понравилась.

Предложение задержаться в Приморске озадачило Самарина, но спорить он не стал. Договорившись о месте встречи, они разошлись. Самарин пошел домой, а Каиров – к директору института.

Борис Ильич не шел – трусил рысцой по коридорам. Склонив набок голову, устремив взгляд долу, он не замечал встречавшихся ему людей: во–первых, многих не знал, особенно молодых, недавно пришедших в институт и заполнивших бесчисленные лаборатории; во–вторых – и это, пожалуй, главное, – Борис Ильич не мог найти верного тона в отношениях с людьми незаметными, незначительными и, как ему казалось, ненужными институту. Особенно недоверчиво относился Борис Ильич к молодым сотрудникам, которых становилось в институте все больше и больше.

Директор, как всегда, был занят. Но Борис Ильич лишь головой кивнул секретарю и привычно навалился плечом на обитую желтой кожей дверь.

В приставленном к столу кресле сидел молодой человек с жидкими белыми волосами и чистыми голубыми глазами. Взглянув на него, Борис Ильич подумал: «Очередной кадр пополняет институт».

– Как самочувствие? – спросил у директора.

– Знакомьтесь, корреспондент областной газеты. Обслуживает район, где почти все наши экспериментальные шахты расположены.

– Очень кстати, – заговорил Каиров, пожимая руку Сычу. – Я давно хотел с вами познакомиться. Ваша помощь нам частенько бывает нужна.

Борис Ильич широко улыбался. Если Сыч корреспондент по району, следовательно, освещает жизнь только своей епархии. И Каиров заговорил об «Атамане», о новых шахтах района.

– Мы ведь как раз в вашем районе большую работу ведем. В частности, моя лаборатория… Рассчитываем на помощь, товарищ Сыч…

Сильно закашлялся директор. Трясущейся желтой рукой он полез в ящик стола, достал белые крупные таблетки. Его грузное тело все содрогалось от кашля, глаза налились слезами.

– Лежали бы дома, Николай Васильевич, – с напускной строгостью проговорил Борис Ильич и, обращаясь к Сычу: – Вот он всегда так, наш директор: не долечится и – на работу. Будто здесь все остановится без него или пожар случится.

Николай Васильевич Шатилов, директор института, глубоко и безнадежно болел. Он перенес два инфаркта и с тайным страхом ожидал третьего. В последнее время у него к тому же усилилась болезнь печени, после которой он долго не мог подняться на ноги, а поднявшись, ходил разбитый и желтый. Состояние здоровья и было причиной его перевода в институт. Раньше он работал начальником крупнейшего в стране комбината «Степнянскуголь», слыл за умного, энергичного руководителя, первейшего в стране знатока угольного дела. Ему бы после болезни попроситься на пенсию, но он вбил себе в голову роковую мысль: «Уйду на пенсию – умру». И принял предложение стать директором института. Вот и тянет Николай Васильевич непосильную ношу. Ученые киты, подобные Каирову, выходят из повиновения, молодежь подтрунивает над ним. Ослабел Шатилов, занемог. Секретарь заученно говорит: «Директор болен». Когда в институте возникает конфликт и требуется вмешательство директора, ученые безнадежно машут рукой. Наиболее откровенные не преминут съязвить: «Хотите в гроб уложить директора».

– Да, да, мы должны вместе, – прокашлявшись, сказал директор, – наука и пресса – двигатель прогресса. Вместе, в одну точку.

– Статейку б надо поместить, – подсказал Каиров. – Рассказать о поисках. Мы теперь электроникой занялись – большие дела делаем. Нельзя же все чернить да чернить. Есть у нас и успехи.

– Какие, например? – спросил Женя точно простуженным голосом. Перед тем как зайти к директору, он побывал в совнархозе, прочел письмо Каирова о необходимости доделать прибор, познакомился с Кантышевым, Бритько, беседовал с Самариным. Он теперь знал, что никаких серьезных изменений в прибор вносить не будут, да они ему и не нужны. А понадобился он Каирову для того, чтобы внести его в отчеты лаборатории.

И многое другое узнал Сыч о лаборатории Каирова – такое, о чем, по его мнению, следовало написать в газету.

– Покажите ученых, – не унимался Каиров, – Есть у нас достойные товарищи. Мы вам назовем…

– Конечно, конечно, как не быть, – согласился Женя, поднявшись со стула. – Непременно напишем!..

Сыч подошел к директору, тепло простился с ним. Кивнул Каирову.

И уже затем, выбежав из института, корил себя за несдержанность. Вот так и всегда: к людям идет с тайной мыслью вести себя нейтрально, поступать, как дипломат: улыбаться и мило беседовать, а как встретится с человеком, который почему–либо ему не понравится – тотчас же закипит. Проклятый характер!..

А Каиров и Шатилов, проводив взглядом корреспондента, несколько минут сидели молча. Они не смотрели друг на друга – надо было собраться с мыслями.

Николай Васильевич хотел бы в эту минуту выложить перед Каировым все карты, рассказать, зачем приходил корреспондент, да жаль, проклятое сердце разгуляться не дает. Ведь скажи он рыжему черту, какую статейку готовит корреспондент, так тот его живого в гроб заколотит. А сказать бы хотелось. Так, мол, и так, уважаемый Борис Ильич, этот молодой–то белобрысенький да с блокнотиком – по твою душу приходил. У него в папочке ух какой материальчик лежит. И письмо от инженеров «Зеленодольской». Пишут о приборе Самарина, о том, какую важную работу выполняет прибор на шахте, как опасно горнякам оставаться без него. А корреспондент – паренек дошлый – все выяснил, везде побывал. И в техническом управлении был, видел там бумагу из института. Подписал ее Каиров. Нашел «дефекты» в приборе, обосновал, убедил снять его и направить ему, Каирову, на доработку. Знаем мы эти штуки! «Доработает», прибавит какую–нибудь кнопку, а потом начнет шуметь на всех собраниях: дескать, смотрите, какой прибор соорудила лаборатория шахтной автоматики!..

Хотел бы все это сказать Каирову Шатилов да еще ногой притопнуть: мол, институт позоришь, но нет, не выдержит сердце. Даже небольшого конфликта директор боялся. Выдвигал один за другим ящики письменного стола, а сам думал: как бы обойтись без неприятного разговора. Помог сам Борис Ильич, положив на стол командировочное предписание:

– В Москву хочу поехать. Не возражаете?..

– Ну что вы, Борис Ильич!

Директор подписал оба предписания – Каирову и Самарину.