Текст книги "Покоренный "атаман""

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

«Вот если бы и моя машина нашла такое признание», – подумал Андрей. И с этой мыслью подошел к Хапрову, сказал:

– Поздравляю вас, Святополк Юрьевич. Я понимаю, какое это большое счастье.

– Да, я очень рад. Очень. Особенно потому, что признание нашла «Русская масленица» – сюжет глубоко народный, национальный. Это моя победа над крайними модернистами. Сегодня – на нашей улице праздник! И уж будьте спокойны: мы сумеем отметить его.

Фома Амвросьевич тоже подошел к Хапрову, неторопливым жестом расправил усы и поклонился Хапрову: – Значит, Юрьевич, хорошо ты нарисовал картину, коль ее музей принял. Поздравляю тебя душевно, поздравляю.

Старик уважал Хапрова за почтительное отношение к старине, за соблюдение стародавних праздников.

Просияв глазами, Фома Амвросьевич добавил:

– Были времена, Юрьевич, блюли русские люди празднички. Я хоть сызмальства на заводе работал, а и то помню, как рабочий люд масленицу справлял. Неделю бражничал, хоть мартен туши. Блины ели, на лошадях катались. А то оглобли вверх задерем, завяжем да с гор. То–то была потеха!..

– А мы в Англии, стране туманной, да и то ни один русский праздничек не пропускали. А масленица придет – всю неделю пировали. Понедельник – встреча, вторник – заигрыши, среда – лакомства, четверг – уж не помню, как назывался, пятница – тещины вечерки и т. д. Отец, царство ему небесное, бывало, говорил: «Масленица – объедуха, деньги приберуха». Но картину я, конечно, рисовал с русской масленицы. Я и доныне помню, как в деревне мы ее встречали.

Хапров в задумчивости поднял голову, устремил взгляд в окно. Стукнул кулаком по столу, с сердцем сказал:

– Помню! А многие забыли!..

Святополк Юрьевич подсел к столу, положил на блестевшую чистотой клеенку крепко сжатые кулаки, долго смотрел в одну точку. Все в нем напружинилось, поднялось. Он то прищуривал глаза, то чуть заметно покачивал из стороны в сторону головой – казалось, он вспоминал что–то очень дорогое и глупо, безвозмездно растраченное. Но вот он опять стукнул по столу кулаком:

– Сколько красоты растеряли!..

Поднялся, пошел в свою комнату. Оттуда крикнул:

– Амвросьевич, давай сегодня «Масленицу» обмоем. Душа загорелась!..

– Святой полк в ударе, – сказал старик Андрею. – Перечить ему нельзя.

4

Инженер Сэтби и его друг Ральф шли по широкой улице поселка. Справа и слева светились то красными, то голубыми окнами каменные особняки. За изгородями чернели ветви фруктовых деревьев, за ними, в глубине усадеб, стояли гаражи, постройки разного назначения.

– Вам, Ральф, тут нечего фотографировать, – сказал Сэтби, имея в виду страсть приятеля фиксировать так называемые контрасты. Его равно интересовали вновь отстроенные дворцы и землянки–развалюхи, автоматические линии и допотопные станки с ременными приводами. Он хотел быть только объективным, даже придумал девиз для своих путевых заметок: «Я не политик, меня интересовала правда». И еще ему хотелось где–нибудь написать фразу: «Так живут русские рабочие».

Домик Самарина терялся в глубине весеннего сада. Виднелись раскрытые окна.

Иностранцы стояли у калитки и не решались войти.

На их счастье, дверь дома растворилась и на крыльце появился невысокий сутуловатый человек в короткой спортивной куртке. Некоторое время человек стоял на крыльце, безуспешно щелкая зажигалкой и поднося ее к папироске. Огонь не появлялся. Потом он заметил у калитки двух человек. Крикнул:

– Эй, кто там?

– Нам есть адрес. Здесь живет Самарин? – проговорил Сэтби, стараясь четко произносить русские слова.

– О-о!.. – воскликнул Хапров и обратился к гостям по–английски: – Да вы, я вижу, сыны Альбиона. Разрешите представиться: Хапров Святополк Юрьевич.

Англичане по очереди назвали свои имена, пожали Хапрову руку. Сэтби сказал:

– Нам приятно встретить человека, который так чисто говорит на нашем родном языке.

Ральф тоже проговорил комплимент: – В России многие говорят по–английски, но чтобы так чисто… Можно подумать, вы много лет жили в Англии.

Хапров улыбался; он признательно кивал то Сэтби, то Ральфу, но на комплименты не отвечал.

– Вас интересует Андрей Фомич?.. Пожалуйста, проходите.

Ведя гостей к дому, думал: «Как бы половчее свести их с Самариным?.. О мастерской – ни слова, и чтоб не увидели. Боже упаси! Еще неизвестно, с какой они целью. И как могут истолковать».

В тот момент, когда гости подходили к крыльцу, из мастерской вышел Андрей. Он сразу узнал Сэтби, почти бегом устремился к гостям. И Сэтби его узнал, совсем не по–английски, без той известной всему миру британской сдержанности бросился к Андрею, по–русски обнял его. Потом представил Ральфа.

– Андрэ, прости за неожиданный визит, – сказал Самарину.

– Каким ветром?.. Как вы нашли нас?..

Сэтби пожал плечами: мол, дело нехитрое. А Хапров, распахнув двери, звал гостей в дом. Затевая пиршество, он словно знал, что именно сегодня в дом Самариных пожалуют заморские гости. И когда навстречу вышел «Рома Амвросьевич, Хапров торжественно объявил по–английски:

– Хозяин дома – Фома Амвросьевич Самарин!..

Андрей сказал:

– Мой отец. Знакомьтесь.

Сэтби поклонился старику, сердечно пожал ему руку. Очевидно, англичанин хотел произнести какое–то приветствие по–русски, но вовремя не подыскал нужных слов и только улыбался и повторял одно и то же:

– Очень рад, очень рад…

В доме не было другой комнаты, кроме той, в которой был накрыт стол, куда бы можно пригласить гостей, дать им осмотреться, освоиться, и Хапров, лучше других понимавший чопорность англичан, призвал на помощь шутку:

– Ваш приезд, как видите, не застал нас врасплох, – показал он на стол.

– Это пикантно, – сказал Ральф, – сын рабочего и сын капиталиста – друзья. Тут есть сюжет для фильма.

– Вы неудачно шутите, Ральф, – тихо проговорил Сэтби. И, обращаясь к Андрею: – Приехав в Россию как турист, я не мог не посетить тебя. Рассказывай, Андрэ, как ты живешь, как тебе работается?..

Хапров и Самарин–старший в это время были на дворе, вытаскивали из погреба бутыль с квасом.

Магнитофон раскручивал ленту американских шумовых мелодий – Хапров возил ее с собой в чемодане. Каждый раз, когда заходил спор о модернистской музыке, включал магнитофон на полную мощность. И торжествовал, видя, как сами же защитники какофонического сумбура недовольно морщатся.

Сейчас же художник отдавал дань западной моде.

– Вы любите американские мелодии? – спросил Ральф Андрея.

– Я хочу знать, чем живет Америка, – сказал Андрей.

– Вчера в Магнитогорске, – продолжал Ральф. – мы были… как это у вас?.. Представляют рабочие.

– Самодеятельность! – подсказал Самарин.

– Ах, как это хорошо! – поддержал его Сэтби. – Это лучше, чем профессионалы.

– Да, да! – оживился Ральф. – Самодеятельность. Очень хороший ревю давала самодеятельность. Хорошо плясала девушка. А потом пела. И пляшет, и поет. У нее красивое лицо. И статус – так я говорю? Уникальная актриса! Универсальный талант. Я сказал: «Это профессионал!» Мне сказали: «Шлифовщица завода». Нет, я не поверил. Нельзя поверить! Тогда меня пригласили за кулисы и сделали знакомство. Я сказал: «Покажите руки». Тогда увидел на коже… металлическую пыль.

Я поклонился и сказал: «Прошу извинить».

– Вы поступили благородно, – подошел к нему Хапров. – Вы, наверное, сами из рабочих и хорошо понимаете своего брата.

– Нет, нет, – покачал головой Ральф. – Мой отец, миллиардер.

Ральф сказал это с гордостью. Он был уверен, что слово «миллиардер» звучит одинаково сильно на всех языках.

– Андрэ, твои работы секретны? – перевел Сэтби разговор на другую тему.

– Нет.

– Покажешь? – Изволь.

Сэтби благодарно закивал головой.

Они говорили по–английски. Андрей вспоминал свое житье–бытье на английских заводах. Тогда Андрей был юнцом, древний и мудрый Лондон гостеприимно раскрывал перед ним двери.

Удивительно, как изменился с тех пор Сэтби! В гладко зачесанных волосах искрятся белые пряди. Он в упор разглядывал Андрея и как бы говорил: «Я не забыл тебя, нет. С годами человек выходит из толпы, и возле него остаются немногие – три–четыре друга, иногда один. Я тоже стал чувствовать одиночество. Ну, а ты?.. Я как вижу, ты счастлив и всем доволен».

Наклонился к Андрею, тихо спросил:

– Советы платят тебе хорошо?

Самарин не сразу нашелся с ответом, на него вдруг пахнул давно забытый дух меркантилизма английской жизни. Чувство жалости шевельнулось к Сэтби, даже он – большой инженер, человек, которого стремятся перекупить друг у друга металлургические фирмы, – он тоже заражен этим духом.

– Да, я всем доволен. Сегодня задержался на работе, – сказал Андрей неизвестно зачем.

– Была авария?

– Нет, пустяки.

Самарин вспомнил порядки на английских заводах.

Ученый, инженер, директор трудится там, как и рабочий, определенные часы. Только авария или другой какой случай мог вынудить человека задержаться на работе или явиться на завод в неурочное время.

– И часто приходится вот так… Как нынче… задерживаться допоздна?

– Случается.

Андрей улыбнулся своим мыслям. Ему, Сэтби, и невдомек, что работа занимает у Андрея все время. И он не знает других интересов, кроме своей работы. Вот если бы его полюбила Мария Павловна, он бы тогда зажил другой жизнью. Но пока, кроме работы, его ничто не интересует.

– Удивляюсь вам, русским, – заговорил Сэтби, возвышая голос и разбрасывая руки на спинке дивана. – Закусили удила и мчитесь во весь галоп. Куда торопитесь?.. Зашел я на Магнитке к доменщикам: давление газа под колошником предельное, температура выше всякой нормы. Допусти малейшую оплошность, и все полетит к чертовой матери. К мартеновцам заглянул – та же картина. На каждой печи форсируют плавку. Не понимаю.

Сэтби погладил пальцами шершавый гребень столетника, поднявшегося из горшка до форточки. И продолжал тем же раздумчивым тоном:

– Ну, положим, жадный человек – там страсть наживы. Но государство не может быть жадным. У вас же все торопятся – от премьера до дворника. Ты, Андрэ, извини за бесцеремонность, но я хочу понять вашу философию. По–моему, в вашей отреченности больше фанатизма, чем здравого смысла. Вы придумали идола, молитесь ему и по частям, капля за каплей, приносите в жертву свои жизни.

– Что ж, – сказал Самарин, – мы тоже не святым духом сыты. Есть разница во взгляде на движение, на процесс достижения цели. Вы добиваетесь счастья для себя, мы – для себя и для тех, кто будет жить после нас. У вас врагов меньше, у нас больше. Поэтому нам приходится «торопиться», как ты выражаешься.

Самарин притянул к себе ветвь столетника.

– У вас есть такие цветы? – спросил он Сэтби.

– Не видел, наверное, есть.

– Знаешь, как он называется?.. «За мир». А вот этот… с острыми шипами – «Черный принц».

Друзья сидели молча. Сэтби не спешил возражать. Мысль о будущих поколениях ему редко приходила в голову. Он не давал себе труда задумываться о судьбе каких–то будущих земных жителях и тем более что–то делать для них в ущерб своему личному счастью.

Конечно, если рассудить умом практического человека, зачем ему новые поколения, о которых он ничего не знает, не узнает и которые, может быть, придя на землю и увидя припасенные им блага, воспользуются ими со спокойной душой и не вспомнят своих благодетелей.

– Андрэ, ты сделаешь меня коммунистом, – Сэтби глубоко вдохнул и потянулся. – Мне чертовски не хочется думать. Надоело!.. Мой хилый умишко не способен понять, кто из нас прав, кто виноват. Я всегда говорил: Андрэ умный парень, но он коммунист. Теперь мне хочется сказать: ты настоящий русский. И если ты сделал самую чувствительную электронную машину, значит, ты лучше меня. С тех пор как у нас начали ругать русских, я все больше о вас думаю. И если завтра нам известят: все русские сошли с ума, для меня будет ясно: в стране, где живет мой Андрэ, сделали что–то большое.

Потом они вышли на улицу. На крыльце постояли. Было еще светло и тихо. Весна разлила над степью теплый южный вечер. Остро–зеленые ветви деревьев стояли недвижно, точно литые из малахита.

5

На следующий день Самарин проводил гостей в совнархоз. Сам же, помимо своей воли, пошел к театру и долго прогуливался у главного входа. На счастье, встретилась ему Мария. Она первой увидела Андрея и без церемоний подошла к нему.

– Почему не работаете в институте? – спросила Мария.

– Я?.. Откуда вы знаете?

– Данчин сказал.

– Что вам еще сказал Данчин?

– А еще он сказал, что вам надо помочь.

– И вы сможете это сделать?

– Не знаю… Данчин и Селезнев готовят для вас мастерскую; говорят, о вас написали в газете.

– Я не нуждаюсь в заступниках, я сам ушел из института.

– И решили работать дома?

Мария произнесла это с заметной иронией. И, словно бы спохватившись, обернулась к Андрею, взглянула на него доверчиво, тепло:

– Вы, наверное, делаете что–то очень важное?

– Я готовлю диплом.

В голосе Андрея Маша услышала едва скрытую обиду. Представила себя на его месте. Вообразила, как к ней в ее недавнюю маленькую квартирку пришли бы Данчин, Селезнев и он, Андрей, как бы они сочувственно разглядывали ее нехитрую утварь, говорили бы всякие нарочито смешные слова, но за каждой фразой она бы слышала снисходительное участие, обидное сочувствие.

– Напрасно вы меня жалеете, – сказал вдруг Андрей потвердевшим голосом. – Я еще раз вам говорю: из института ушел по своей воле. Меня приглашают в другое место.

Наступила пауза. Неловкая, долгая.

– Говорят, у вас есть мастерская?

– Я делаю там кое–какие мелочи.

– А вы упорный, – сказала Маша после недолгой паузы. И затем добавила: – И добрый. Василек вас помнит.

– Вы правду говорите? – оживился Андрей.

– Да, он спрашивал о вас, вы ему понравились.

Протянув на прощанье руку, сказала:

– Почему не ходите в театр? Приходите.

Андрей, пожимая ей руку, сказал:

– Приду.

Глава одиннадцатая

На копре шахты «Зеленодольская» вдруг погасла звезда. Смотрят на нее горняки соседних шахт и диву даются. Случаются, конечно, заминки и на «Зеленодольской», но чтобы она план не выполнила – такого давно не было. Пожалуй, с тех пор, как начальником шахты стал Селезнев, она все время в передовых ходит. А тут вдруг нате: звезда погасла!..

И только горняки «Зеленодольской» смотрят на копер без тревоги. Наоборот, с улыбкой посматривают они на потухшую звезду, хотя и знают: пока идет наладка нового агрегата, премии им не видать. Хорошо заработают только монтажники угледобычного струга, да еще бригада крепильщиков Данчина. Им поручено устанавливать в Борейкиной лаве – там, где монтируют струг – шагающую крепь, тоже новую и тоже диковинную. Знавшие в ней толк слесари говорили, будто так она подопрет кровлю, что крепильщикам вроде бы и делать будет нечего. Знай только кнопки нажимай да на лампочки поглядывай.

По двенадцать–четырнадцать часов не выходили из лавы монтажники. В шахтном дворе собиралось много зевак. Сидели на деревянных кругляках, курили.

– Неужто лава без людей? А мы куда?..

– В колхоз. Там теперь и заработок побольше, чем в шахте. Опять же, на вольном воздухе.

– Горняк пуповиной к шахте прирос. Не оторвешь.

Случалось, по дороге в магазин заворачивали в шахтный двор женщины, затекали стайки любопытных ребят. Голос подавать не решались, но слушали. Горняки пытали свой завтрашний день.

– А как, братцы, крепь шагать будет? Чудно!..

– Сжатый воздух пустят, она и передвинется.

Рядом гремела подъемная клеть. Несколько парней закатывали в клеть мотки резинового шланга, какие–то колеса, цепи, гидравлические тумбы – те самые, которые будут «шагать» под действием сжатого воздуха.

Вечером двор пустел. Суды–пересуды, россказни–догадки переносились в поселок, в дома горняков. Говорили даже о каком–то электронном диспетчере, который всему будет командир в шахте, но в такие фантазии, разумеется, никто не верил.

А под землей горняки готовили новое наступление на угольный пласт. На линию атаки выводились батареи невиданных доселе механизмов.

В верхней части лавы, там, где шахтеры спускаются в нее из штрека, Кузьма Борейко сделал в пласте уступ, расчистил просторную площадку. Сюда затаскивали главный «тянущий» мотор и все, что к нему относилось. Здесь же монтировался распределительный щит воздухопровода. Макар Данчин устанавливал щит, Борейко – мотор. Все старались делать сами – так, чтобы на совесть, намертво. Чтобы в ответственный момент ничто не лопнуло, не отпало.

Конструкторы подлаживали агрегат для Борейкиной лавы – он был единственным в своем роде, его легко было скомпрометировать. И наоборот: если струг пойдет хорошо, им вооружат другие шахты.

Зазвонил телефон – он висел тут же на стойке. Говорил начальник шахты:

– Макар, ты?.. Пошли с телефоном человека по местам, где установлены электронные датчики. Да расторопного, слышишь? И смышленого! Пусть от каждого датчика звонит наверх Самарину. Электроники скажут ему, что делать. Все понял? Выполняй!..

Наверху, в диспетчерской, Андрей налаживал машину. Ему помогал Кантышев. Он первый отвечал на телефонные звонки, встречал заходивших в диспетчерскую представителей совнархоза, обкома…

В диспетчерскую зашли Селезнев и Евгений Сыч, оба в шахтерских робах – приготовились к спуску в лаву.

– Я вам не нужен? – спросил начальник шахты, обращаясь к Самарину.

– Нет, у нас все в порядке, – ответил Андрей.

Начальник шахты и корреспондент спустились вниз. Сыч должен был написать репортаж о событии на «Зеленодольской». Напутствуя его, редактор сказал: «Постарайся написать живо. Это очень важно». Сказал дружески, сердечно, будто речь шла о чем–то личном, близком ему, редактору. И Женя возгорелся желанием написать сильно. Вот только бы ничего не пропустить, все увидеть и правильно понять.

Шли по штреку. Шахтеры издали замечали начальника, почтительно кивали ему. Селезнев на ходу отдавал распоряжения.

По штреку шли долго – с четверть часа. Сыч всегда дивился труду проходчиков, сооружавших под землей сложную систему ходов и туннелей. У входа в лаву Селезнев остановился, посветил лампой. Когда Сыч, поспешая за Селезневым, миновал запасный выход лавы, он присел на корточки и увидел перед собой людей, огни ламп, услышал разговоры.

– Видите мотор? – посветил лампой Селезнев.

Сыч направил луч лампы в ту же сторону и увидел в нише, закрепленной металлическими балками, электрический мотор. Возле него грудились люди.

– Александр Петрович, а где струг? Селезнев не услышал вопроса Сыча. Сыч решил ему не мешать. Не торопясь огляделся. Опираясь на стойки и тумбы, шел по лаве. Кулаком постучал по сосновому кругляку: «О, его и молотком не выбить!» И стал смелее спускаться вниз.

Селезнева увидел возле мотора, над которым на крепкой деревянной раме был установлен щит со множеством лампочек и кнопок – точь–в–точь как в цеху или в институтской лаборатории. «Щит управления стругом», – решил Сыч.

Струг! Первый раз Сыч услышал это слово в редакции – в свою первую практику, когда он студентом приехал в Степнянск по разнарядке института. Тогда в нем послышалось что–то давнее и забытое: «струг… плуг…». Но потом в статьях рядом со стругом он все чаще встречал другие слова: «Электроника… датчики… импульсы…» И высокая производительность. И технический прогресс на угле. Сыч постепенно уразумел, что струг – это высшее достижение, это осуществленная мечта горняков. Он жадно разглядывал силуэты людей, темный, загадочный остов транспортера. От него вниз тянулись цепи – под стать якорным. Женя слышал, что горняки называли транспортер «скребковым».

Селезнев махал рукой: «Сюда, ко мне!..» Сам отделился от людей, подался вниз. Сыч устремился за ним. Направляя луч фонаря то в одну, то в другую сторону, он пытался разобраться во всем этом громоздком, непонятном хозяйстве. Временами ему чудились сцены из его пьесы о горняках, представлялись картины декораций. Вот, словно заколдованные матрешки, стоят рядами металлические тумбы. А цепь все тянется и тянется вниз. И нет ей конца и края. «Но где же главный орган струга?..»

Ах, да – вот он!.. Теперь Сыч видит его хорошо. Металлическая плита с зубьями. Похожа на лемех. Мотор натянет цепь, а лемех будет «пахать» уголь. Да, да – «пахать». Как же иначе?

Домкраты выбросили вперед штоки – ими будет прижиматься к пласту режущий орган струга. Резиновые шланги висят, словно серьги. В глубине призабойного пространства время от времени ухает обвалившаяся порода. А кругом, куда ни нацелит Евгений луч фонаря, – металлические тумбы.

Сыч уже приблизился к Селезневу и хотел окликнуть его, но тут по лаве раздались голоса: «Береги–и–сь!.. Включа–а–ем!..» Евгений приподнялся, посмотрел вверх. Лава молчала. Потом в один миг что–то загремело, заскрежетало.

Заработал струг.

В ту же минуту над самым ухом раздался голос Селезнева:

– Уголь пошел! Видите?..

Да, Сыч видит, как «пошел» уголь. Против обыкновения, Евгений ничего не пишет. Он даже забыл о блокноте. Зато в памяти его запечатлевается каждая деталь.

Из глубины лавы донеслось:

– Разрешите включить электронику? Кто–то крикнул сбоку:

– Александр Петрович! Пусть поработает без электроники. Потом сравним…

«Кто же это может быть? – подумал Сыч о говорившем. – Наверное, представитель совнархоза или из обкома…»

Селезнев подполз к телефону, подал наверх команду:

– Включить электронику! И почти тотчас грохот в лаве усилился. Евгению почудилось, что и тумбы заходили, и даже свет ламп, растекавшийся по лаве, замигал на глянцевых полях забоя.

Селезнев обнял стойку, сидел, не шевелясь. Впрочем, в позе его Сыч заметил и тревогу. Да, да, тревогу. Селезнев чего–то опасался, его что–то тревожило.

Сыч, подвигаясь боком, точно краб, приблизился вплотную к Селезневу.

– Как электроника – рубит уголек, а?..

– Крепко жмет.

Снизу, сотрясая лаву, приближался струг. Тяжелая плита, вгрызаясь в пласт, валила глыбы угля на транспортер.

– Смотри, какая скорость! – показал Селезнев на цепь, натянутую, как струна. «Да, струг идет быстро», – подумал Сыч, – почти как плуг за трактором. Но он верил: электронная машина «знает» предел прочности. Она загружает все механизмы до отказа, не дает им работать с прохладцей. Точный расчет! В том и сила электроники».

Первым в откаточном штреке начальника шахты встретил горняк, подгребавший из–под колес вагонов просыпавшийся через край уголь. Он едва управлялся. Путая украинские слова с русскими, ворчал:

– Хай она сгорит, бисова электроника! Сыплет уголь, як с горы каменюки!..

Сыч достал из кармана блокнот и сделал запись – первую за все время пребывания в лаве: «Сыплет уголь, як с горы каменюки!..»