Текст книги "Покоренный "атаман""

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Иван Владимирович Дроздов
ПОКОРЕННЫЙ «АТАМАН»

Книга отсканирована и подготовлена для публикации в сети Интернет на сайте www.ivandrozdov.ru участниками «Русского Общественного Движения «Возрождение Золотой Век» с разрешения автора. За основу взято издание:

Иван Владимирович Дроздов

ПОКОРЕННЫЙ «АТАМАН»

Роман

Редактор Г. Л.Щуров Художник Ю. А.Вильчик Художественный редактор В. Г, Килиманов. Технический редактор А. В. Самолетова. Корректор С. А.Глухова

БП 03657. Сдано в набор 9. VIII‑67 г. Подписано к печати 10. Х-67 г.

Формат 70Х 1081/₃₂ Бумага типографская. № 2. Усл. печ. л. 9,08. Уч. – изд. л. 9,46. Зак. № 154. Тираж 30 000 экз. Цена 42 коп.

СПХЛ—1967–162

Издательство «Донбасс», г. Донецк, ГСП, пр. Б. Хмельницкого, 32.

Газетное издательство и типография Донецкого обкома КП Украины,

г. Донецк, Пастуховская, 26.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

1

На берегу моря, на валуне, стояла женщина с мальчиком. Зеленая волна, разбегаясь по гальке, беззлобно ворчала под камнем.

– Как вы думаете, мать она ему или не мать?

Андрей Самарин не видел человека, снедаемого любопытством, но, как и другие, обратил внимание на женщину с мальчиком. Она была стройна, изящна; казалось, вот–вот сойдет с валуна и направится по волнам к белому, как чайка, кораблю, плывущему по дальнему траверсу.

«Где–то я ее видел?» – подумал Андрей.

– Мамочка! Я хочу поплавать, – канючил мальчик.

– Нет, Василек, вода еще не нагрелась.

– Слышь, братцы, она ему мать. Чтоб мне провалиться!

Самарин и на этот раз не обернулся на говорившего. Силился вспомнить, где он ее видел, и не мог.

– Это невероятно! – продолжал судачить все тот же любопытный. – Совсем молодая, а посмотри, какой сын. Впрочем, это она выглядит так молодо: на самом деле ей, наверное, не так уж мало лет.

Женщина с мальчиком, словно спугнутая болтовней, сошла с валуна. Балансируя одной рукой и поддерживая другой сына, направилась по берегу в сторону санатория. Андрей украдкой поглядывал ей вслед, пока она не затерялась среди купающихся.

Андрей был на пляже не один: рядом с ним лежал его друг Костя Пивень. Костя лежал на спине, прикрыв лицо книгой.

– М–да–а… Здорово, – тянет Костя, продолжая давно прерванный разговор. – Был слесарем, стал научным сотрудником. Если и дальше будешь подвигаться такими темпами, этак скоро станешь академиком.

Самарин молчал. Женщина с мальчиком не выходила из головы. Не мог припомнить, где ее видел. Но что он видел ее, так это несомненно.

– Я полагаю, – продолжал Костя, – ты теперь не будешь тянуть с защитой диплома. Неудобно как–то. Научный сотрудник, а без высшего образования.

«Научный сотрудник!»

Да, это верно. Андрей Самарин – научный сотрудник Степнянского горного научно–исследовательского института. Теперь он станет заниматься только своей машиной. Не как прежде – урывками, вечерами, а с утра до вечера, у всех на виду; и материалы у него будут институтские, казенные: ведь машину включают в план. Ему перед отъездом в отпуск начальник лаборатории шахтной автоматики так и сказал: «Ваше дело отныне становится государственным. Угольным трестам и шахтам нужна малогабаритная электронно–вычислительная машина. Госплан отпустил деньги…»

«Костя прав. Диплом надо защищать. И поскорей.»

Первые два года Андрей учился на стационарном отделении, но, когда отец вышел на пенсию, в семье появились затруднения: он должен был пойти на завод. Перешел на вечернее отделение. Работал в бригаде сборщиков электронно–вычислительных машин. Потом с группой инженеров его послали за границу. В разных странах принимал машины, закупленные Советским Союзом. Ездил за границу много раз. Побывал едва ли не на всех отечественных заводах по производству электронно–вычислительных машин. Все меньше времени оставалось у него для учебы в институте. Зато все больше узнавал он схем больших и малых машин; постепенно, незаметно для себя, Андрей стал специалистом–электроником. Сделал для шахт свой оригинальный прибор АКУ, а теперь вот уже два года конструировал малогабаритную электронную машину СД‑1 – советчик диспетчера для шахт и угольных трестов…

– Читал я про знаменитого кораблестроителя на царских верфях, – развивал свои мысли Пивень. – Так тот, говорят, и совсем нигде не учился, а всеми инженерными делами заведовал. Вначале нарисует остов корабля, проставит размеры, а потом вызывает инженера–расчетчика. Ты, говорит, рассчитай–ка мне такое–то судно. И потом, получив расчеты, примеривал к своему рисунку. Если сходятся, значит, правильно рассчитал инженер.

Пивень беззвучно смеется. Его худое тело подрагивает.

– А может, он был ловким мистификатором?

Костя поднялся, выбрал поудобнее камень, сел на него. Снял очки, тщательно протер стекла концом мохнатого полотенца. Подслеповато щурясь, косил глаза в сторону Андрея, который лежал рядом и думал о своем.

Костя всегда так: скажет и тут же себе возразит, словно спорит сам с собой. Любой довод подвергнуть сомнению – его правило. Отрицанием собственных доводов он как бы подхлестывает мысль, заставляет ее искать верное решение.

Пивень – москвич, кандидат физико–математических наук. В столичном институте он руководит группой. С Андреем Самариным его связала схема малогабаритной вычислительной машины СД‑1. Много лет Пивень искал электронную схему, пригодную для его опытов. Наконец в Донбассе, в горном институте, нашел. Создателем ее оказался сутуловатый парень с льняными непокорными волосами, с синими глазами, в которых прячется полудетская смешинка. С тех пор они, как иголка с ниткой: то Пивень месяцами живет в Донбассе, то шахтерский электроник катит в Московский институт. А теперь вот подгадали к августу отпуск да махнули вдвоем на юг.

– Кость, ты не обратил внимание на женщину с мальчиком? Она была здесь – вон на том валуне.

– Нет, не заметил. А что? – Да так. Она мне показалась знакомой.

2

После обеда Пивень шел на балкон работать: тут на плетеном деревянном столике еще с вечера были разложены книги, чертежи, логарифмическая линейка.

Его друг из Донбасса Андрей Самарин направлялся к морю. На парадных лестницах, подступающих к главному входу санатория, он каждый раз появлялся веселый, сияющий – словно все тут были его друзья и ждали его прихода. Просторного покроя рубаха скрывала худобу его тела, но обнажала сильные загорелые руки. Литая шея, широкие плечи подчеркивали спортивную выправку.

Как и его друг Костя, Андрей намеревался в санатории работать, привез много книг, но охоты заниматься не было. Москвич поражал Андрея силой воли: каждый день он неизменно вставал в четыре часа утра. Шел на море, делал физзарядку, купался. Затем читал.

После обеда на берегу было жарко, Костя опять уединялся на балконе.

Андрей не имел такого жесткого распорядка да и не пытался его завести; он читал тогда, когда читалось, и отбрасывал книгу, если пропадала к ней охота.

– Костя! Пойдем к морю!

Пивень посмотрел на друга укоризненно:

– Бездельник ты!

Андрей махнул рукой, направляясь к выходу. На лестничной площадке было много отдыхающих, преимущественно женщин. Самарин неловко поклонился в одну сторону, потом в другую, что–то проговорил смущенно и, не задерживаясь, направился в сад: оттуда открывался вид на море. Завернул сюда с тайной мыслью встретить женинщу с мальчиком. Вчера вечером он здесь ее видел – мимолетно, в толпе отдыхающих.

Андрею повезло: в саду возле фонтанчика он увидел мальчика. Подошел к нему:

– Здорово, приятель! Как ты загорел! Ты, наверное, давно тут?

– И вовсе недавно. Мы с мамой в понедельник приехали.

– О, да нам с тобой целый месяц жить вместе. Скучновато тут.

– Мне с мамой хорошо.

– А ты не хочешь поиграть в кораблики? – предложил Андрей.

– В настоящие?

– Ну, не совсем настоящие, однако и парус будет, и руль.

– А кто нам даст такой кораблик? – Сами сделаем. Вот видишь – газета. Из нее смастерим. Хочешь?

В этот момент к нему подошла мать.

Кивнув Самарину, наклонилась над малышом:

– У тебя новый друг, Василек?

– Да, мы будем играть в кораблики. Дядя умеет делать настоящие кораблики.

– Нет, нет, мы пойдем на пляж. Скажи дяде «До свидания».

– Я хочу играть в кораблики, – запротивился Василек.

– Позвольте мальчику поиграть. Я действительно умею делать кораблики, – вступился Андрей.

С минуту женщина колебалась. Потом сжалилась. Обращаясь к сыну, проговорила:

– А куда ты меня денешь? Ты меня возьмешь на кораблик?

Василек вопросительно посмотрел на Андрея, тог согласно кивнул головой.

Втроем они пошли к морю.

Андрей мастерит кораблики, а сам украдкой бросает на соседку взгляд. Черты лица ее правильны, в них заметна классическая строгость – не та, которую за образец почитали древние греки, а строгость русская, с оттенком румяной полноты и лучезарной северной свежести.

Самарин чувствовал себя неловко. За все это время, пока он шел по саду, спускался к морю, делал из газеты кораблики, он не познакомился с женщиной. А надо бы. Но как преодолеть робость?

– Да, вы славно умеете мастерить, – сказала женщина, глядя на руки Андрея: они ловко сгибали бумагу в нужных местах, разглаживали борта очередных «боевых» судов флотилии. – Вы, наверное, техник или инженер?

– Угадали. То есть не совсем, конечно, но работаю, как говорят, по механической части. А вы чем занимаетесь?.. Голос у вас музыкальный. Такой у певиц бывает… Извините за нескромность, но мы уже битый час, как рядом, а незнакомы. Как–то нехорошо, неловко…

Хотел сказать: «Я где–то вас видел», но тут же раздумал, посчитал такой ход избитым, банальным. А что он действительно ее видел – он убеждался все более и втайне бранил свою забывчивость.

– Меня зовут Мария. – Она улыбнулась. – За певицу меня приняли?.. Ну, положим, певицей я не была, но к искусству отношение имею.

Самарин сделал горку из камней и стал бросать в нее голыши. Он теперь боялся показаться в глазах Марии неучем и думал, о чем бы завести разговор. Он почему–то решил, что Мария художница, или скульптор, или, по крайней мере, архитектор.

– Вам не приходилось заезжать в Степнянск? – спросил он с тайной надеждой, что Мария бывала в его городе.

Мария засмеялась: – А я живу там.

Андрей резко повернулся к ней и с минуту стоял с зажатым в руке голышом. Она степнянская!.. Значит, он действительно ее видел. Может быть, на улице или в театре, а может, в институте?.. Вот здорово, если и она работает в институте. Но тут же он вспомнил: «…певицей я не была, но к искусству отношение имею».

– Странно, что я вас не встретил в Степнянске. Я бы вас приметил.

– Это почему же? Я чем–нибудь выделяюсь?..

Она задавала вопросы, на которые не нужно было отвечать. Андрей и не пытался этого делать.

Василек извлек из воды «флагманский крейсер», подошел к Самарину.

– Дяденька, а почему нет пушки?

Андрей посадил мальчика на колени, провел ладонью по белым кудряшкам.

– Где твоя панамка? – спросила мать.

Андрей кивнул на белую шляпку, лежащую между камней: – Какой же ты капитан без головного убора? Ну!..

Мальчик стремглав побежал за панамкой. А когда вернулся, по бокам крейсера уже торчали стволы четырех пушек. Андрей сделал их из лежавшего у его ног тоненького прутика.

– Орудия дальнего боя, – пояснил Васильку.

– Атомные? – спросил малыш.

– Пока нет. Завтра сделаем атомные.

– А подводную лодку сделаем?

– Будет у нас целый подводный флот.

Мальчик, сияя от счастья, побежал к воде.

Самарин бросал камешки в пирамиду голышей; ждал, когда Мария заговорит с ним, но Мария молчала. И тогда он первым пустился в рассуждения:

– Иные говорят: нет ничего однообразнее моря. Мне кажется, наоборот – море никогда не бывает одинаковым: утром оно зеленое, днем – серебристое, вечером… Как вы думаете, каким бывает море вечером?..

– Если светит солнце – изумрудным. В пасмурный день черным или почти черным. Но разве только море всегда переменчиво?.. В природе и вообще–то нет ничего постоянного.

– Как, впрочем, наверное, и в искусстве? – сказал Андрей в надежде, что Мария заговорит об искусстве и тем самым начнет рассказ о себе.

– Вы, конечно, видели в Степнянске цветное панно «Весна победы»? – спросила Мария.

– Я почти каждый день хожу мимо него на работу. Помню каждую царапинку на нем.

– Так вот, в детстве, когда я была еще школьницей, мы помогали художникам выкладывать панно из цветного камня. Представьте, это была очень трудная работа. Художникам не давали машин, и они на тачках привозили камень из–за города. Уставали так, что не могли лазить по лестницам. Приходилось нам таскать наверх камни. Я выкладывала из черной керамической плитки сапоги. А вы знаете, как много там сапог – и у солдат, и у генералов, и у рабочих. Все почему–то в сапогах. И, разумеется, в разных. Помню, как один молодой и высокий, вроде вас, художник мне говорит: «В искусстве, как и в природе, ничто не должно повторяться. Сапоги тоже должны быть разными. И уж, конечно, сапог Генералиссимуса не должен быть похожим на сапог солдата!»

– Что–то не приметил я там разницы.

– Ой, не говорите! Значит, невнимательны, не пригляделись. Для его сапог и плитки подбирали другие, и конфигурация у них фасонная.

– Наверное, то были художники от слова «худо». Они создавали фотографию, а не произведение искусства.

Самарин решил, что напал на верную мысль, больше того – на оригинальную. Он готов был развивать ее и дальше.

– Художники прошлого, – продолжал Самарин, – копировали природу: с точностью изображали лес, облака, реки. Свой метод они называли реализмом. Видение мира таким, каков он есть, умение запомнить, запечатлеть, то есть перенести уголок природы на полотно признавали за высшую способность творца.

Проговорив длинную тираду, Андрей поймал себя на том, что рассуждает книжно, выспренно, следовательно, неинтересно. Боялся встретить насмешливый, осуждающий взгляд Марии и потому тут же решил внести в беседу полушутливый тон.

– Теперь изобретен фотоаппарат. За долю секунды простейший механизм изобразит вам любой девятый вал или вид на Волгу с высокого берега. Зачем же запоминать и копировать? По–моему, задача художника состоит в другом.

– Запоминать и копировать? – спросила Мария серьезно. – Разве реализм когда–нибудь ставил перед собой такие задачи?

Самарин осекся. Понял: говорит не то. И украдкой взглянул на Марию. Она сидела на камне, наблюдала за Васильком. Белая шляпа с голубой лентой защищала голову от солнца. Прямой нос, строгий овал подбородка и спокойные глаза. В них нет ни желания продолжать спор, ни интереса к собеседнику. В серо–зеленой «изумрудной» глубине гуляет холодок недоступности.

«Запоминать и копировать?» – слышится ее удивленный, почти насмешливый голос. «Дернуло же меня за язык!.. Что я понимаю в искусстве? Ни знаний, ни серьезных понятий. Мария – подготовленный человек, а я говорю банальные вещи. Разболтался, как школьник».

Однако отступать было некуда. Андрей поубавил ход, но решил все–таки продвигаться дальше.

– Скажите, Маша, а как вы понимаете реализм? Андрей впервые назвал свою собеседницу по имени и оттого смутился еще больше. Она посмотрела на него пристально, так, будто хотела получше разглядеть своего ученика и решить, стоит ли ему объяснять урок. Поймет ли?..

– Реалист создает образы, – сказала она, – для него предмет искусства – человек, но не тот, который идет вон там, рядом с Васильком, а человек–тип, человек–характер. Кстати сказать, в этом и вообще–то состоит задача искусства.

Самарин чувствовал себя в положении охотника, у которого в самый ответственный момент отказало ружье. Собравшись с духом, он снова пустился в пространные рассуждения. Говорил сложно и непонятно. Чем больше он углублялся в мало знакомый для него предмет, тем откровеннее ударялся в книжность, манерность и какую–то ужасную неестественность. Маша же своим молчанием и редкими взглядами, в которых Андрей видел сочувствие и снисхождение, окончательно повергла его в замешательство, но он не мог вот так сразу, в один момент прекратить начатый разговор.

– Поймите вы, живописцы и писатели, артисты и музыканты, – вновь заговорил он, – поймите людей атомного века. Нас теперь не восхищают картины видимой природы, человек не нужен нам в своей натуральной форме – совершеннее Аполлона вы ничего нам не представите. Да и не надо представлять: дайте пищу для ума современного – не того ума, который оперировал таблицей умножения и знал две–три сотни слов, а интеллекта, устремленного в мир невидимых величин. Подвергните анализу свой предмет: человека и природу, покажите нам невидимое в человеке, откройте тайны, которых мы не знаем.

– Все так, но я никак не возьму в толк: при чем тут реализм? Ведь именно к «анализу», к «невидимому в человеке» и стремится художник–реалист.

Маша пристально и с чуть заметным кокетством взглянула на Андрея. Теперь она надела очки. Под темными стеклами не видно было ее глаз, но Андрей почувствовал: Мария смеялась над ним. Впрочем, тут же она подтвердила его невеселую догадку:

– Может быть, ко всему сказанному вы добавите: «Не каждый поймет нас, но каждый попытается понять. И в этой попытке подвинет свой ум на высшую ступень».

Мария привела излюбленную фразу защитников абстракционистов. Но разве он хотел принять их точку зрения? Он был обезоружен окончательно и не видел теперь выхода из нелегкого положения. Хотел одного: побыстрее кончить неравную дуэль.

– Как хотите, а мне нравятся смельчаки в искусстве.

– Смельчаки мне тоже по душе. И те, кто стремится к абстракциям, символам.

Чем дальше подвигается ум человека, тем богаче мир образов в искусстве, глубже, ярче аллегории. Достаточно штриха, намека – и ум уж рисует картину, перед мысленным взором готово полотно, частицы сливаются в целое. Все так. Но в природе существует и другой закон: всякое явление порождает антиявление. Едва искусство, нащупав дорогу, вышло на нее, как тотчас появились попутчики. Они кричат: абстракции и только абстракции!.. Взмах ослиного хвоста – картина!.. Консервная банка на полотне – шедевр изобразительного искусства!.. Вот что опасно и может погубить искусство. А между тем попутчики тоже не прочь позлословить насчет копиизма и натурализма.

Маша замолчала. Молчал и Андрей. И чтобы как–то сгладить неловкость наступившей тишины, Мария сказала:

– А вы, я вижу, увлекаетесь модным искусством? Впрочем, я не любопытна, не открывайте мне своих увлечений.

Она встала, стряхнула песок, направилась к воде. Андрей тоже поднялся. Спор оставил у него ощущение какой–то неловкости, сожаления, недовольства.

Андрей не хотел бы, чтобы Мария подумала превратно о его взглядах на искусство. Самарин побывал во многих картинных залах на Западе. Мазня «попутчиков» вызывала и у него протест, и он хотел сказать об этом, но не сумел или не успел – теперь же неудобно возобновлять разговор. «Ах, как все это нехорошо вышло!..»

Василек увлекся игрой, перестал замечать дядю Андрея. Мария стояла на берегу.

– Вы не поплывете далеко? – спросила она, когда Андрей подошел к ней совсем близко.

– Нет, – ответил он машинально.

– Будьте добры, посмотрите за Васильком, а я поплыву туда, за бакен.

Она плыла легко, не выбрасывая из воды рук; ее вытянутое тело, точно невесомое, скользило у самой поверхности воды.

Через несколько минут Андрей мог видеть лишь голову Марии.

3

Ночью курортный городок прячется в зелени деревьев. Ряды кипарисов стоят на страже его покоя. Дружным строем взбежали они на склоны гор и остановились, не решаясь идти к вершинам, где под самыми звездами летит острый месяц.

На морском покатом берегу громоздятся тополя и клены. Электрические фонари зажгли купола деревьев; тысячи листочков дрожат и блещут, рассыпая свет.

Андрей поднимается с лавочки и идет в аллею, где должна появиться Мария. Сегодня она опять будет ночевать не в санатории, а в частном домике; в нем она сняла комнату для Василька.

Прошла неделя со дня первой встречи Андрея и Марии. Если бы Андрея спросили, влюбился ли он в Марию, он бы затруднился ответить.

За свои двадцать восемь лет Самарин не однажды томился жаждой встреч, терзался чувством нетерпения, но все прежнее отстранилось от него в эти дни. Он перебирал в памяти свои любовные истории и с радостью заключал, что любви он не знал, не испытывал и что только теперь, кажется, это чувство к нему явилось. Он вспоминал кем–то оброненную фразу: «Большинство людей проживает жизнь, не зная любви, но если она человеку является, то жизнь становится праздником». Прежде эти слова казались Андрею пустыми, теперь же он записал их на последнем листке своей карманной телефонной книжицы.

Прохаживаясь взад–вперед по затемненной аллее, Самарин незаметно для себя пошел в зеленую беседку, сел на скамеечку. Ждал Марию с людной аллеи, а она явилась из темноты: раздвинула ветки кустарника – Андрей вздрогнул от неожиданности.

– Что, испугались? А еще мужчина!.. – И тут же предложила: – Пойдемте купаться…

Ветра не было, но море штормило. Высвобождая энергию, полученную днем, оно катило на берег черные волны, разбивало их о дамбу или швыряло на песчаную отмель, грохоча прибрежной галькой, заливая пляжные постройки. Мария и Андрей сошли к косе, освещенной двумя фонарями – они висели у деревянного причала для небольших катеров. Мария бросила на песок плащ «болонью», завернула в него кофту и юбочку, а босоножки и сумку положила на крышу покосившегося грибка. Подошла к берегу – к тому месту, куда докатывались самые крупные волны. Выждала момент и бросилась к воде, стремясь забежать как можно дальше, навстречу новой волне.

Андрей не раз наблюдал купанье смельчаков при большом волненьи, но то, что в свете фонарей увидел он в эту минуту, превосходило самые рискованные забавы. Мария плыла навстречу несущейся с ревом водяной горе. В тот момент, когда передний склон волны приблизился к купальщице и стал поднимать ее вверх, она нырнула под него. Гребень водяного вала тотчас накрыл ее, колыхнул по всему берегу пенную гриву и устремился на берег – на косу, где стоял Самарин. Андрей пятился назад под напором грозной стихии. И когда тысячетонный вал загремел прибрежными голышами, Андрея обожгла мысль: «Стыдно стоять на берегу!»

Неожиданно в темноте раздался голос:

– Доброй ночи, Андрей Фомич! Самарин обернулся: рядом стоял старичок–художник, сосед по санаторной палате.

– Чью одежду караулишь?

– Да тут… знакомая одна. Видите – купается.

Старичок достал очки.

– Вижу… Вон, на волне! Она что, сумасшедшая? Ее унесет в море! Слышите? Что же вы стоите? Мужчина!..

Старичок хихикнул и пошел по берегу, в сторону дамбы. Очевидно, он хотел с высокого места наблюдать за купальщицей. Не раздумывая, побежал на дамбу и Андрей. Отсюда он принялся махать руками, звать Марию на берег. Мария подняла над головой руки, но к берегу не поплыла, а направилась в темень, в пучину. Андрей не считал себя робким человеком, но плавал неважно. А тут требовались точный расчет и акулья способность передвигаться в воде. Однако раздумывать было некогда.

Подошел к краю дамбы и упал на гребень подоспевшей волны. Некоторое время проваливался с убывающей водой вниз. Потом ударился ногами о камни и в тот же момент почувствовал, как ползет по твердому грунту; увидел вокруг себя оголенное дно: вода, шурша, убегала от дамбы. Из тьмы донесся рокот новой надвигающейся волны. Андрей сообразил, что очередной вал подхватит его и ударит о дамбу. Вспомнил, как бежала навстречу волне Мария. Тотчас вскочил и ринулся вперед. Набрал полные легкие воздуха, нырнул. Над головой с могучим шумом неслась громадная масса воды. Потом неведомая сила подхватила его и понесла в глубь моря. За одну минуту он отлетел от берега на сотню метров.

Подождал новую волну, взлетел на ее гребень и посмотрел вокруг. Марии не было. Из глубины моря донесся голос:

– Андрей Фомич!..

– Маша!..

Она подплыла к нему сбоку со стороны причала. Обняла за плечи, сказала:

– Какой же вы… Андрей Фомич!..

Волна поднесла ее близко–близко.

– Держитесь рядом, – говорила Андрею. – В момент «приземления» выставляйте вперед руки и ноги.

Поплыли к берегу.

– Приготовьтесь нырять, – скомандовала Маша.

Подошла волна, и они нырнули. Волна подняла их, понесла к пляжным грибкам.

Андрей ударился о гальку.

Маша уже стояла на берегу.

– Не ушиблись? – спросила тревожно.

– Пустяки.

Ныла грудь, горели избитые голышами ноги. Самарин сжимал холодную ладонь Марии, смотрел ей в лицо.

– Вы отчаянный, – сказала она, высвобождая руку. – Могли утонуть.

– А вы?

Маша улыбнулась и пошла к своей одежде.

4

Мария укрыла Василька одеяльцем, растворила окно. В конце аллейки у калитки почудился силуэт человека. «Самарин!» – решила она. Посмотрела вправо, влево. Нет, Самарин ушел в санаторий и теперь, наверное, уже спит. «Молодой, беззаботный», – подумала Мария, и невольное чувство зависти, сожаления и еще чего–то грустного и смутного шевельнулось в ее сердце.

Маша задумывалась о себе, о своей жизни. Судьба несправедлива к людям. Одним дарит волю, беззаботность, веселое настроение, других озадачит, поставит в нелепое, трудное положение. Вот ведь и она, Мария… Самарину, пожалуй, столько же лет, сколько и ей, а как по–разному сложилась их жизнь. «Невеста с изъянцем», – сказал о ней один артист, когда Маша развелась с Александром, своим первым мужем. Маша не сразу поняла значение страшных слов, и только потом до нее дошел смысл сказанного. «Это Василек–то ее изъян?..»

С моря потянуло прохладной влагой. Мария словно привидение шла вдоль забора, гладила ладонью жесткую шевелюру подстриженных кустов. Чем дальше в глубь усадьбы она удалялась, тем кусты становились гуще, темнее. Вот они обступили ее со всех сторон; Маша не видит своих ног, она словно плывет по воде – темной, холодной. Над головой шумят тополя.

«Невеста с изъянцем… А давно ли?..»

В просветах между листьями сверкают звезды; они, точно капли серебряного дождя, летят из глубин неба.

Так летят годы жизни. Только не к земле, а к небу, не приближаясь, а удаляясь.

Еще в детстве неопытным умом уловила Маша главную суть бытия – движение. Пыталась воспротивиться логике природы:

– Мамочка!.. Я никуда не пойду из дома. Я буду с вами. Всегда с вами. Всегда, всегда…

Мать прижимала к себе дочку, целовала круглую душистую головку. «Мамочка, мама…» Вся, вся–родная и понятная… Знает дочка, что скажет, как обнимет, поцелует. Как ответит на шутку папы. Папа говорит: «Улыбка снимает напряжение клеток». Дочь знает, где заряжаются его клетки. На работе. Папа–военный журналист, подполковник. Он работает в редакции журнала. По словам папы выходит, что в редакции собрались люди, которые нарочно все делают не так. Когда Маше было пять или шесть лет, один из папиных друзей сказал: «Журналисты едут на нервах». Маша долго не могла понять, как это на нервах можно ехать.

Папа не любил телевизор. Как это его не любить? А вот папа не любил. Однажды старый музыкант и певец исполнял фронтовые песни, отец заругался: «Знаю я его. Во время войны отсиживался в Ташкенте, а теперь воюет». В другой раз прибавил: «Добро бы голос был, а то хрипит, словно с похмелья». Маша, сидя с мамой у экрана, поглядывала на отца, думала: «Ругается потому, что в клетках у него напряжение».

Мама была чуткой, отец грубоватым. Там, где мама думала и молчала, отец говорил напрямик:

– Пап, ты меня слышишь: а я сегодня Саньке массаж делала.

Санька – Машин друг. Он учится на первом курсе института. Маша – в десятом классе.

Отец на кухне подогревает чай.

– Какой массаж? – доносится его голос.

– Обыкновенный. Массаж живота.

– Что ты еще придумала? Зачем это?

– Человек заболел, а ты говоришь – зачем. Нес ящик с приборами и надорвал мышцу живота. Ты же знаешь Саньку, он все норовит сделать сам.

– Ну, ты это перехватила, – выносил свой приговор отец. – Как хочешь, но массировать кавалеру живот – это как–то… не вяжется.

– Ты, папа, обо всем судишь с колокольни своего поколения. Предрассудки все это! Мы проще смотрим на вещи, трезвее…

– Ну, ну, валяйте. Только, показывая на белое, ты не сможешь мне доказать, что это черное. Хорошо есть хорошо, плохо есть плохо. Пройдет несколько лет, ты расстанешься с Санькой, и тебе будет стыдно вспоминать, как ты ему массировала живот.

Самое печальное в этом было то, что отцовское предсказание сбылось…

Южная ночь набухала прохладой.

Замерли шаги последнего из гуляк; где–то проворчал и стих автомобиль.

«А в Сибири скоро займется заря». Сибирь вспоминается часто. Там родилась Мария как артистка, там переломилась ее жизнь. Переломилась…

В институте к ней пришла настоящая любовь. Александру было двадцать лет, ей – девятнадцать. Она была любимицей режиссеров и преподавателей, ей прочили блестящую карьеру в кино. Его это злило. И вообще он был до смешного ревнив. Если где–нибудь на танцах или в клубе Маша болтала с другими парнями, Александр этого не переносил. Если оставались вдвоем в квартире и Маше звонили знакомые ребята, Александр тянул из ее рук трубку телефона – «пусть они не звонят тебе».

Маша подтрунивала над ним. Часто говорила ему: «Ты слишком молод – ребенок, между нами ничего не может быть серьезного». А когда позади остался институт и «ребенка» «распределили» в Сибирь, Маша, несмотря на то, что в это время снималась в кино, бросила «блестящую карьеру» и устремилась за ним. Там они и начали нешуточную супружескую жизнь.

Было много хорошего, были счастливые дни. Пожалуй, Маша могла бы восстановить в памяти любой из них. Но день, когда жизнь круто развернулась и пошла другой дорогой, восстанавливать в памяти не надо, он и теперь весь, в мельчайших подробностях, стоит перед глазами.

– Я сегодня на выезд, а ты? – сказала Маша.

– Пойду в кино.

– Соловьева тоже не занята.

– Далась тебе эта Соловьева.

Маша укладывает в сумочку парик и гримнабор. Она жалеет, что начала этот разговор, ей неприятно говорить и даже думать о Лиде Соловьевой, артистке их театра, голосистой, банальной, но красивой. Маша не однажды уже видела ее с Александром: то шушукаются за сценой, то идут под ручку. Маша пятый месяц ходила беременной, ей нельзя было волноваться, но она тревожилась и волновалась. Сердцем чуяла надвигавшуюся беду, но отвернуть ее не умела.

Ничего больше не сказала мужу в тот вечер, уложила сумочку, накинула шубу.

Дальше все было проще и прозаичней. Автобус с артистами не добрался до районного клуба: помешали снежные заносы. В одиннадцатом часу Маша вернулась домой. Тихонько, стараясь не будить мужа, открыла дверь… Навстречу к ней метнулся Александр.

– Не входи!..

Маша испугалась, смотрела на мужа и не могла понять, что с ним произошло. Глаза его выражали страх и растерянность.

Маша включила свет. И все разъяснилось. Потом была минута, когда никто не знал, что надо делать. Лида стала быстро собираться. Маша, точно это было в тумане или в бреду, сказала: