Текст книги "Покоренный "атаман""

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Глава восьмая

Чем крупнее дичь, тем сильнее нужен заряд. Вот если бы статью о Каирове написал академик или, на крайний случай, какой–нибудь лауреат?.. Но где взять такого автора?..

И тогда Женя Сыч вспомнил о Кургане – писателе, живущем в Степнянске. Курган когда–то работал в ГорНИИ. Наверняка он знает и Каирова. «Напишем статью с ним вместе, – решил Сыч. – То–то будет выстрел!..»

Вечером Сыч стоял у двери с надписью «Писатель Ф. А. Курган» и нажимал кнопку звонка. Тишина за дверью долго не нарушалась, но вот послышались мягкие шаги по коврам. И смолкли на почтительном расстоянии от двери.

– Кто там? – спросил женский голос.

– К Феликсу Архиповичу, скажите ему, пожалуйста…

– А, старик! – отозвался в глубине коридора Курган. – Аличка, проведи его в кабинет. Это Евгений Сыч, из газеты.

Квартира у Архипыча большая: окна выходят на центральный проспект, балкон – на городскую площадь. А если из окна посмотреть вдаль, то там в дымке увидишь панораму шахтерских поселков. В правой стороне стоят трубы металлургического завода, громоздятся домны, а еще правее, теряясь в мареве, маячат силуэты двух телевизионных вышек.

Архипыч сидит в кожаном старинном кресле, он только что отдыхал: разомлел, говорит вяло и все время поглядывает на диван, где разбросаны думки и шерстяной старый плед. Сыч вспомнил оброненную кем–то фразу: «От трех до шести Архипыч отдыхает». Украдкой Женя взглянул на часы: без четверти шесть. Пока обменивались обычными для такого момента фразами, гость оглядывал кабинет: книги, книги… Вместо письменного стола – конторка из красного дерева. Медный атлант держал в руке серебряный подсвечник, а выше, на столе, – портрет Антона Лободы – первооткрывателя Степнянского угольного месторождения. Ему Архипыч посвятил почти все свои исторические рассказы и повести. А недавно на основе своих прежних книг и брошюр написал роман. Книга толстая, в двух частях. Теперь Архипыч, как говорят остряки–журналисты, пишет третий том: «Лобода и водородная бомба».

– Лободу вы открыли людям, – говорил Сыч, стоя возле шкафа и листая книгу. – Ведь до вас его мало кто знал.

– Всякое открытие сопряжено с риском, – позевывая, отвечал Архипыч. – Проще, конечно, тиснуть брошюру о Тарханове. Тарханов – столп, герой гражданской войны. Исписан вдоль и поперек. А ты попробуй вот так, как я: целину подними.

Архипыч говорил вяло, но легко, не утруждая себя поисками точных, весомых слов. Он как бы делал разбег, «пристреливался» к серьезной беседе и для этого изучал гостя.

– Писатель–историк должен знать детали, тогда он может писать интересно. Ты вот на Сладком озере был. А знаешь ли, что проездом из станицы Луганской в Москву Лобода купался в этом озере и залечил в нем «струпья на теле холопьем»?..

Архипыч с видом победителя откинулся в кресле. В его маслянисто–серых глазах вспыхнул огонек задора, молодецкой удали.

– И что же?

– Как что?.. Представляешь, как засветится образ от такой детали!.. Помнишь, у Чехова: стеклышко бутылки на плотине, и – картина. Деталь – она, брат, как драгоценный камень.

Евгений листал роман о Лободе. Что ни страница, то документы, циркуляры, протоколы дознаний.

– Где вы их брали? – Кого? – Документы.

– А-а… В архивах. Из Каменки, станицы Луганской, из Тынянова шлют. Я, брат, люблю документальность. Красоту характеров моих героев, благородство их душ хочу доказывать свидетельствами современников. Мало ли что может наговорить писатель, но документ не соврет, документ–истина. Попробуй опровергни протокол таможенного чиновника о смертной драке, которая «…имела быть между Лободой и двумя лихоимцами, коварством и побоями желавшими отбить мешок с горючим камнем у царева человека Антона…».

Пусть знает молодежь, как подвижнически благородны и сильны духом были наши деды и прадеды. Вам это полезно будет. У вас, молодых, притупилось понятие о таких вещах, как мужество и честь. Рыцарские чувства вам неведомы. Если бы даже милиция разрешила дуэли, вы не скрестите шпагу с обидчиком, не вызовете на дуэль оскорбителя. Рационализм века измельчает души. А это плохо, это, брат, никуда не годится.

Сыч слушал. Архипыч воодушевлялся:

– Во всем теперь ищут здравый смысл и расчет. Трезвость ума согнула спины, словно сорняк на поле, расцвели угодничество, скрытность, лицемерие. О том, кого прежде называли плутом, мы теперь говорим: «Дипломат». И не поймешь, чего тут больше, уважения или порицания. Человека, дерзнувшего сказать людям правду в глаза, тотчас упрекнем в запальчивости, назовем несерьезным. И хода такому нет. Ни веры, ни почтения. Зато уж тихому, тишайшему – дорога! Как же! Такой не вспылит, не наделает лишнего шума. Очень они удобны для начальников, тишайшие!.. Только вот государство при них остается в накладе.

Сыч было хотел заговорить о статье, но Архипыч его перебил:

– Теперь вы понимаете, какие идеалы хочу я посеять в ваших молодецких головушках?..

Зазвонил телефон. Архипыч нехотя взял трубку.

– Кто говорит?.. А-а, директор музея. Приветствую, Леонид Максимович. Для Лободы зал отвели? Хорошо. Приду. Без меня не оформляйте. Напутаете.

В голосе Архипыча слышалась уверенность. Музей, Лобода… – тут он был хозяин.

Курган прошелся по просторному кабинету, взмахнул театрально рукой:

– Завидую тебе, старик, по–хорошему завидую. Ты правильно начинаешь. В гуще жизни, всегда в бегах, заботах. Спартанская жизнь у тебя, здоровая. Только не будь статистом. Читателю надоела трескотня цифр, тонны угля, окоты, опоросы. Душа истосковалась по живому слову. Люди хотят знать, что хорошо и что плохо в наше время. Все говорят о передовой морали, высокой нравственности, о нормах поведения, но какая она – эта норма? Какая мораль, какая нравственность?.. Глупо же думать, что человек воспитается сам по себе. Нет–нет, все надо рассказывать людям, растолковывать. Мораль – она, как и все на свете, по законам диалектики развивается. Ах, как много еще нами недопонято, недоосмыслено, непроработано нашим умом!.. Добро бы знаний не хватало, а то ведь кого ни возьми из пишущей братии – на лацкане пиджака ромбик висит: то университетский, то инженерный, а то еще какой–нибудь. Вот что обидно – ученые все!

– Вы вот говорите о газете, – оживился Сыч, – а я подумал: хорошо бы Архипычу громыхнуть статьей. И тема есть подходящая: Каирова разделать.

– Каирова, говоришь? Это за что же?.. Впрочем, грехов у него немало. Но его голыми руками не возьмешь. Нужны факты и факты. На него, как на медведя, – с рогатиной нужно идти.

– Факты полгода собираю. Важно, чтобы автор статьи был авторитетным. Так что, Архипыч, по рукам!..

Архипыч не сразу согласился написать статью. Дважды или трижды заходила в комнату Алиса Петровна, метала на мужа тревожные взгляды, но Евгений не придал им значения.

Сыча пригласили обедать. За столом Женя «выкладывал» факты, обговаривал конкретные аспекты статьи, а хозяйка все так же бросала на мужа косые взгляды.

Провожая Сыча, Архипыч сказал:

– Задал ты мне, старик, задачу. Лаборатория автоматики – это институт, а институт – честь совнархоза. Тут ворошить опасно. Ну да ладно, давай напишем.

Глава девятая

1

Соловей поужинал, принял душ, когда в коридоре часто и прерывисто зазвонил телефон.

– Рома, тебя из Степнянска! – позвала жена.

К телефону шел не торопясь, по пути машинально завязывая шелковый шнурок пижамной куртки.

– Боря, ты?.. Привет, дорогой, привет. А? Что там с тобой стряслось? Почему твой голос так дрожит… Ну вот, я так и думал, я знал: с тобой непременно должно было что–нибудь случиться.

Софья Григорьевна тихонько раскрыла дверь кухни, прислушалась. Из Степнянска мог звонить только Каиров. Зачем ему понадобился Рома?..

– Академик болен, – кричал в трубку Соловей. – Второй месяц он лежит… Написать опровержение в редакцию? Не могу, дорогой, болен академик. А? Мне подписать? Я, слава богу, не академик. Моя подпись… А? Позвонить? Это можно. Конечно, из канцелярии академика. Да, да, так и скажу: его помощник.

Закончив разговор, Соловей с сердцем бросил трубку. Сделал несколько шагов по коридору, заглянул на кухню и снова прошелся по коридору.

– Ты хотел мне что–нибудь сказать? – вышла Софья Григорьевна из кухни. Она держала в руках стакан с кефиром.

– Я всегда говорил, что не надо взлетать высоко. Каиров взлетел слишком высоко. Я знаю, что это такое. Я еще в детстве, когда мне было двенадцать лет, поднимался на вышку городской купальни. Снизу на тебя все смотрят, внизу галдят: прыгнет или не прыгнет? А что, если сорвется – вот будет потеха! Но это еще не главное. Там, вверху, существует зависимость: чем выше, тем меньше места. Вот что важно. Каждый хочет примоститься поудобнее, покрепче схватиться за поручни. Кому хочется лететь с большой высоты?..

– Рома, ты говоришь загадками. Борис Ильич не занимает чужого места, он известный в научных кругах человек.

– Вот–вот, известный. О! Он очень известный! Рома развел руками, словно хотел сказать: «Его знает весь мир». И продолжал:

– Но спросите вы у меня, какой он ученый!..

– Рома, ты несправедлив к Каирову. Борис Ильич наш приятель.

– Знаю, знаю – не волнуйся. Мне просто противно, когда человек слишком не похож на себя. В другой раз я и сам себе становлюсь противен. Но я честен, не надеваю маски и не дурачу людей. Все знают, чего хочет Соловей и чего он стоит. Я тоже это знаю и не лезу в облака. Я помощник, и это моя профессия. Он думает, что я неудачник и дурак. Да, да, да!.. – остановил Соловей жену, пытавшуюся ему возразить. – Люди, подобные Каирову, высоко задирают нос. Они слишком рано начинают верить в свое превосходство над всеми другими. Получают должности, звания и тотчас забывают, какими путями они это сделали. Я знаю многих Каировых, и все они такие. Ну ничего, пусть Рома для них неудачник. Когда им припекает одно место, они бегут к Роме. Все бегут, все!.. Каиров даже мне говорит одно, а думает другое. Рома Соловей для него неудачник, Рома Соловей неуч. А как только припечет – Рома, помоги!..

– Но ты не откажешь Каирову в помощи, – заговорила Софья Григорьевна, – ив голосе ее слышалась просьба. Она осторожно поставила кефир на тумбочку возле койки мужа. – Вы так давно с ним знакомы.

Соловей с усилием улыбнулся, нежно похлопал жену по щеке. Потом чинно, не торопясь лег в постель. Софья Григорьевна поправила под головой мужа подушку, дернула включатель ночного бра и тихо удалилась в комнату, где спал ее Мишенька.

Утром, собираясь на службу, Соловей не вспомнил о Каирове, будто и не было звонка из Степнянска, но едва пришел в Комитет, тотчас же позвонил редактору степнянской газеты.

Со Степнянском соединили тут же. Редактор долго не мог понять, кто с ним говорит.

– Государственный Комитет! – кричал Соловей в трубку. – Ну да, я помощник председателя. Недовольны статьей о Каирове. Как вы могли пропустить?.. Будем писать опровержение. Подождать? Можно и подождать. Только вы там построже накажите клеветников и дайте опровержение. А как же? Ошельмовали крупного ученого, оскорбили…

Редактор сбивчиво, путано говорил что–то в свое оправдание. Соловей не церемонился.

– Ладно, – сказал Соловей. – Подождем неделю, а гам пеняйте на себя.

И повесил трубку.

2

Редактор областной газеты Василий Григорьевич Бузылев читал гранки статей. Как всегда в утренние часы, он читал статьи очередного номера. И что бы ни случилось в редакции, в Степнянске, в целом мире, он должен был читать мокрые, пахнущие типографской краской полосы. Газета, как время, ждать не может.

Читал, а на душе у него скребли кошки. В ушах еще стоял нагловатый сиплый голосок Соловья. Представлялось, как этот же Соловей звонит секретарю обкома. «Ошельмовали крупного ученого. Накажите клеветников…»

Секретарь обкома – человек новый. Как бы не хотел редактор, чтобы в ушах нового секретаря раздалась трель московского Соловья.

Редактор в нетерпении подвинулся в кресле, сел на самый краешек, будто спинка кресла была испачкана чем–то липким.

Василий Григорьевич никогда не торопился принимать решений. Не шумел, не злился, никого не распекал. Но» тот, кто давно с ним работает, научился угадывать его тайные мысли.

Обычно Бузылев сидит в своем кабинете и читает полосы. Стол у него большой, удобный, с двумя львами на тумбах. Львы устрашающе раскрыли пасти. Впрочем, никто из сотрудников их не боится. На львов даже не смотрят; каждый, кто заходит в кабинет, ждет, когда редактор поднимет глаза. Но редактор не всякого удостаивает взглядом, чаще всего сотрудник стоит, а Бузылев продолжает читать. Однако это не значит, что редактор не видит вошедшего. Нет, он все видит, он даже думает о человеке, стоящем перед ним, соображает, зачем к нему пришел человек. И при этом всегда говорит какие–то слова. Рука с карандашом бойко бежит по строчкам, иногда задержится, зачеркнет слово или поставит на полях птичку, но затем снова прыгает по заголовкам, линейкам, заставкам.

Редактор покачивает головой, говорит: «Ну статьи, ну статьи». Голос у него тонкий и сипловатый – как у старушки.

Сегодня Василий Григорьевич ворчал что–то непонятное. Было видно, что редактор неспокоен, его что–то тревожит. Несколько раз он посматривал на телефон – видно, хотел позвонить, но удерживался. Потом все–таки позвонил.

Говорил тихо, спрятав голову и телефонную трубку под абажур настольной лампы.

– Да, да – опровергают. Из Москвы звонили. Вы с Сычом меня зарежете, вы меня уложите в больницу. Как я пропустил статью – ума не приложу. Еще ведь подумал: Каиров – величина, а они его, как мальчишку.

Бузылев говорил так, будто беседовал с самим собой. Трубку он зажал между плечом и ухом, а руками протирал очки. То и дело дул на них, наставлял на окно, щурил подслеповатые глаза.

– Что-о? Сыч писал, а ты подписывал? Ай–яй–яй, час от часу не легче. Спровоцировал, говоришь? Да как же он тебя… Значит, и ответственность на этого зеленого петушка? Умываешь руки, Архипыч… А-а?.. Все понятно, все понятно, дорогой. Ладно уж, не волнуйся, пиши себе романы про благородных людей, поучай молодежь, а мы тут разберемся, как–нибудь сладим… Говорю тебе, сладим… Ладно уж…

Редактор положил трубку. И снова склонился над полосой. Вошли два фотокорреспондента, положили на стол снимки. Не отрываясь от полосы, редактор косился на фотографии, покачивал головой.

– В Тьмутаракань, Тьмутаракань… – ворчал он беззлобно. – Там есть многотиражка, туда и несите свои картинки. Еще Елабуга есть – там тоже примут. А у нас большая газета, нам кашки–ромашки не подходят. Нет, нет – в Елабугу.

Редакторская рука бежала по строчкам, а фотокорреспонденты, сгребая со стола снимки, пятились назад, к двери. Спорить с редактором бесполезно, раз он сказал «кашки–ромашки», значит, все кончено, снимки бросай в корзину.

Они пятились назад, а Бузылев им вслед говорил:

– Идите, идите, и никакой профсоюз вам не поможет.

Это тоже была его поговорка.

В кабинет вошел вызванный из Чарушина Евгений Сыч. В редакции все знали о звонке из Москвы, и Сыч был подготовлен к неприятной беседе.

– Здравствуйте, Василий Григорьевич! – приветствовал он редактора подчеркнуто бодро и громко.

– А–а–а… – едва слышно тянул в ответ редактор. И не удостоил Сыча взглядом, не протянул ему руку. Это была минута, повергшая Сыча в уныние. Ничего так больно не задевало его, как невнимание начальника. Губы Сыча подрагивали.

– Явился – не замочился, – продолжал редактор, не поднимая головы. – Нет–нет, собственные корреспонденты когда–нибудь взорвут редакцию. Бузылев оторвался от полосы. На Сыча уставились увеличенные стеклами очков черные глаза редактора.

– Ты что, заявление принес об уходе?

Сыч знал чудачества редактора, много слышал о его язвительных шутках, но тут его взорвало.

– Да, – кивнул он решительно. Тут же присел к столу и размашисто начертил: «Прошу уволить… по собственному желанию».

Редактор взглянул на подвинутую ему бумагу, потрогал пером ноготь пальца. Потом еще ближе пододвинул к себе заявление. Читал внимательно, как читают малограмотные. И то склонял голову на одну сторону, то на другую. Потом вкрадчиво подвинул заявление на угол стола. Читал газету, а сам кончиками пальцев подвигал заявление на угол.

– Эх–хе–хе… Сыч, Сыч… Летаешь ночью, а соловья боишься. Свистнул соловей, а ты и лапки кверху: «…прошу уволить…» А мне что прикажешь делать?.. На меня соловьи почаще наскакивают. Чуть заденет их газета побольнее, а они кричат: «Оклеветали!..»

Редактор поднялся, сделал несколько шагов к окну, потом – к стене.

– Одно только плохо, – сказал примирительно, – нервы сдают. По ночам уснуть не могу. Мне теперь и снотворные не помогают. Лежу и, как тезка твой сыч, смотрю в потолок. Ну да ладно. Иди, работай. И плюнь на эту историю! В твоей жизни их еще много будет. А что Архипыч на тебя всю вину валит, так это тоже не беда. Архипыч здоровье бережет. Жить хочет.

Женя поднялся со стула. Не глядя на Бузылева, направился к двери. Ему было неловко за свою горячность, и он вдруг понял, какое благородное сердце прячет этот человек за своей показной суровостью.

Глава десятая

1

Совнархоз доживал последние дни. О нем никто не сожалел, никто его не оплакивал – ждали дня, когда на фронтоне исполинского куба с колоннами появится надпись: «Министерство…» Приняв на себя командование столь великой армией шахт и заводов, совнархоз оказался в положении горе–начальника, который метался из стороны в сторону, пытался наладить строй, но голос его терялся в бестолковой суете. Наконец пришел день, когда ему, уставшему от бесплодных хлопот, сказали: «Иди в отставку, братец. Ты взялся не за свое дело».

Так думал Селезнев. Он сидел рядом с Данчиным в приемной председателя совнархоза, ждал, когда их позовут в кабинет. Возле дубовых дверей, выпиравших из стены массивным шкафом, все время толпились люди. Селезнев беспокойно поглядывал на них, потом на секретаря. Она уже докладывала председателю о двух посетителях «с шахты», и тот сказал: «Приму». После того прошло полчаса, а в кабинет входили все новые лица.

Данчин ждал терпеливо. Казалось, ему даже нравилось сидеть в приемной и ожидать вызова к председателю совнархоза.

Кивнув на шкаф–дверь, он сказал Селезневу: – Никогда я не был у такого важного начальника. Пожалуй, он побольше прежнего наркома будет.

– Много больше, – подтвердил Селезнев.

Вышла секретарь и кивнула горнякам: дескать, проходите. Начальник шахты одернул пиджак, вдохнул полной грудью и шагнул к двери. Данчин уже в «шкафу» нагнал Селезнева. Шел по кабинету за спиной начальника шахты, ссутулив плечи, склонив голову. Впрочем, и в такой позе он заметно возвышался над Селезневым. Краем глаза оглядывал кабинет: сверкающий глянцем желто–восковой пол, окна во всю стену – из них виден был пруд и городской пляж.

– Здравствуйте! – проговорил Селезнев осипшим от волнения голосом и некстати тронул ус, неловко повел плечом. Данчин наклонил еще ниже голову, – теперь уже в знак приветствия. Председатель сдержанно кивнул посетителям:

– Садитесь.

Сказал неприветливо, вяло и всем телом навалился на левый поручень кресла, потянул из воротника шею, точно он давил ему горло.

Селезнев стал излагать суть вопроса. Говорил о приборе Самарина, о том, как «институтские» сняли его, а на шахте в это время чуть было не убило двух горняков, потому что не было реле защиты от токов утечки – прибора Самарина.

– А недавно мы узнали, что и самого Самарина уволили из института. И группу электроников распустили. Это уж непорядок, товарищ председатель! Мы бы просили вмешаться, защитить…

Говорил сбивчиво, несвязно. И когда закончил, испытал такое чувство, точно гора у него с плеч свалилась.

– Ну, а если прибор нехорош – решили его доделать? – сказал председатель.

– Прибор хорош, незачем его доделывать, – подал свой голос Данчин.

– Вам кажется хорошим, а ученые нашли в нем недостатки. Кому же я должен верить?

Селезнев смотрел в глаза председателю, смотрел неприязненно, тяжело. «Что с ним говорить, если он досиживает последние дни». И Селезнев хотел было демонстративно встать, ядовито извиниться: простите, мол, за беспокойство, но тут вступил в беседу Данчин:

– Мы, может быть, не так говорим – тут, знаете, есть много подспудного, такого, что не ухватишь руками, но с прибором дело нечисто. И с электрониками нечисто… Вы, товарищ председатель, послушайте сюда… – тут Данчин ближе подвинулся к председателю. – Каиров в институте играет скверную роль…

Селезнев кашлянул. И тоже ближе подвинулся к председателю. Ему не нравилась бестолковая речь Данчина, он бы хотел его перебить, заговорить сам, но Данчин распалялся:

– Электроники смотрят вперед, они хотят автоматизировать все процессы, а их разгоняют. Тут, товарищ председатель, какое–то недоразумение. Надо бы разобраться.

Данчин перевел дух, и тотчас же хотел заговорить Селезнев, но председатель их перебил. Он поднял ладони, сказал:

– Мне все ясно.

Он вышел из–за стола, слегка потянулся, посмотрел в окно. Говорить не торопился, и это понравилось Селезневу и Данчину. «Значит, задели за живое. Думает».

Председатель повернулся к посетителям.

– Взрослые вы люди, – сказал с укоризной, – и, наверное, хорошие люди, по крайней мере, я знаю вашу шахту как хорошую. А это значит, и дело вы свое хорошо правите, и людьми руководить умеете. Только вот противника жизни нашей вы не знаете.

Председатель оживился, предупреждающе поднял руку:

– Нет, нет, поймите меня правильно. Я, может быть, резок, может, немного преувеличу, но скажу вам так: время хоть нынче и мирное, а противник у народа есть. Он не чужеземец, на нем кет особой формы; он и объясняется на нашем языке, потому и трудно его распознать. Вот вы говорите, зря институтские сняли прибор. На шахте из–за этого двух горняков могло убить. Но вы не знаете, кому был нужен прибор и зачем… А нужен он был почтенному ученому. Для чего? Я вам сейчас покажу.

Председатель достал из стола папку, перелистал бумаги.

– Вот послушайте, прочту один документ. «Сводный отчет Степнянского горного научно–исследовательского института». Параграф, параграф… Да, да – вот параграф тридцать второй. Лаборатория автоматики. Закончены работы по электронному прибору АКУ, защищающему горняков от токов утечки. АКУ изготовлен в двух пробных образцах, прошел испытание на шахтах «Зеленодольская» и «Вертикальная – Глубокая». Институт рекомендует прибор в серию».

– А вот еще–параграф… параграф… сорок первый. «Завершены работы по созданию малогабаритной электронно–вычислительной машины СД‑1. Диапазон применения широкий, решение оригинальное…» Председатель аккуратно сложил папку, спрятал в стол. Он смотрел на Селезнева и Данчина так, будто задал им загадку.

– Теперь, надеюсь, вам понятна история с доработкой прибора. Отчитаться, пустить пыль в глаза, прикрыть свою научную несостоятельность – вот что нужно иным почтенным мужам! А вы говорите: прибор и без того хорош.

Председатель свел у переносицы черные широкие брови. На лбу у него резко обозначились три морщины. Селезнев только теперь заметил, что лицо у председателя испещрено мелкой вязью морщинок, лет ему, наверное, за пятьдесят. Ни Селезнев, ни Данчин теперь уже не думали дурно о председателе, он им не казался ни чванливым, ни неумным, наоборот, оба они были поражены внезапной откровенностью этого большого человека, его глубоким проникновением в суть запутанных, сложных явлений.

Они молчали. Им не хотелось говорить. Они ждали, что еще скажет председатель. И он сказал:

– О Самарине тоже знаю. С ним история посложнее. Тут, пожалуй, преступлением пахнет. Мне стало известно, что в Москве печатается книга Каирова об электронных машинах. Боюсь, что к этой книге Каиров имеет такое же отношение, как и к приборам. Вот и выставил он Самарина, а вместе с ним и всех электроников из института. Одним словом, тут история неприглядная, и сейчас ею занимаются в обкоме партии. Будьте спокойны: все станет на свои места. А теперь извините меня. Я должен идти на пульт, говорить с англичанами. Они сейчас в Магнитогорске, но собираются к нам. Между прочим, самаринской машиной интересуются.

2

– Ральф, взгляните на часы, не пора ли нам выходить?..

– Да, через два часа отправляется самолет на Степнянск.

– Надо вызвать такси.

– Нет, мы пойдем пешком. Я хочу посмотреть панораму Магнитки ночью.

Инженер Дэни Сэтби и его референт Ральф – туристы из Англии – собирались в Степнянск к председателю совнархоза и инженеру Самарину, с которым Сэтби дважды встречался в Англии и считал русского парня своим другом. Здесь, в Магнитогорске, от случайно встретившихся московских физиков Сэтби услышал о сверхчувствительной электронной схеме Самарина и решил во что бы то ни стало посмотреть ее. Он позвонил в Москву и тотчас же получил разрешение на поездку в Степнянск. Конечно же, Андрей покажет ему свою электронную схему!..

Они не виделись шесть лет – с тех пор, как встретились на английском заводе, куда русские ребята приезжали смотреть большую электронно–вычислительную машину. Завод принадлежал отцу Сэтби, сын в то время дублировал начальника мартеновского цеха – молодой инженер проходил практику на всех ступенях металлургического процесса.

Дэни пригласил Самарина в гости. Предлагал жить в фамильном особняке…

По Магнитогорску шли не торопясь. Миновали гастрономический магазин, прошли сверкающий огнями ресторан «Южный Урал» и скоро очутились у подножья горы Магнитной. На западном ее склоне в свете прожекторов гремели экскаваторы, вправо от них чернели силуэты аглофабрик.

– В двенадцатом году, – сказал Ральф, – японцы хотели купить гору Магнитную. Предлагали русским 25 миллионов золотом.

– Где ты вычитал?

– В книгах по русской истории.

Как же посмотрели на это русские?

– Они показали им кукиш.

– Правильно сделали. Как видишь, воздвигли тут фундамент русской металлургии.

– Но японцы тоже воздвигли бы здесь фундамент русской металлургии.

Сэтби в недоумении посмотрел на спутника.

– Не удивляйтесь, сэр. При первом же конфликте Союз бы оттяпал завод у япошек.

Сэтби рассмеялся.

– Из вас, Ральф, выйдет превосходный гешефтман, Ваш отец недаром приобщает вас к коммерции.

– Это не совсем так, – обиделся Ральф. – Отец приставил меня к вам в референты и сказал: «Наблюдай за этим Архимедом и постарайся перенять его знания и опыт. Отец хочет, чтобы я походил на вас. А кроме того, то, о чем я говорю, больше относится к политике, чем к коммерции.

Ральф тоже был сыном главы металлургического концерна, расположенного в другом районе Англии. Заводы концерна давали рекордную в мире выплавку металла, но на Магнитке был более дешевый металл.

Отправляя сына в Россию, отец Ральфа наказывал ему непременно побывать на Магнитке. И если Сэтби не ставил перед собой никаких конкретных задач, то иначе был настроен его спутник Ральф. Его интересовало электронное оборудование доменных печей, мартенов и прокатных станов. Потому–то он с жаром принял предложение Сэтби посетить его друга Самарина и заодно посмотреть «сверхчувствительную электронную схему». Сэтби при этом сказал: «Может быть, мы закупим ее у Советов и применим для раскроя листа на прокате».

Они взошли на край выработанного разреза, остановились. Отсюда была видна вся Магнитка. Разомкнутым строем стояли трубы мартенов, чуть дальше громоздились полнотелые домны, а в стороне, точно командир, высился стальной газгольдер. Багровые облака клубились у верхушек домен, из труб вырывался то белый, то оранжево–красноватый огонь.

– Красавец! – сказал Сэтби. – Если бы русские построили одну Магнитку и не сделали больше ничего, я и тогда бы поклонился им в ноги.

– Американцы поставили на земле не один такой гигант, – возразил Ральф. В нем шелохнулось чувство оскорбленного буржуа.

– Они ставили их сто лет, а русские – двадцать. Так–то, мой друг. И еще одно обстоятельство прибавьте к своим познаниям русской истории: люди, строившие американские заводы, делали деньги. Здесь же ни денег, ни славы не было. Был энтузиазм. Бескорыстное чувство.

Ральф подыскивал слова для возражений, но не находил. И то ли в шутку, то ли всерьез сказал:

– Парни из Скотлэнд – Ярда могли бы забросить на вас крючок.

– Им пришлось бы подождать, пока вы закончите у меня учебу.

Оба засмеялись.

3

Ночью Андрей стал вдруг задыхаться: с трудом разомкнул веки, глотнул воздух и… замер в изнеможении. Острая боль резанула сердце, и оно, казалось, остановилось. Самарин медленно повернулся на бок, сдвинул голову на матрац и так лежал минуту, две или целый час.

Самарин не знает, как долго держал его приступ. Боль отступила. Она схлынула разом, будто из сердца вынули гвоздь. Полной грудью Андрей вдохнул воздух, распрямился. Ослабевшую руку положил на лоб.

«Приступ или инфаркт?..»

Самарин выговаривал слова вслух, ему хотелось слышать свой голос.

Когда страхи первых минут рассеялись и сознание его прояснилось, он все отчетливее стал задавать себе вопрос: «Не инфаркт ли?» И ворочался с боку на бок, приподнимался, делал движения руками. Нет, ничего.

Немного успокоившись и придя в себя, Самарин поднялся с постели и, увидев голубоватый свет в окнах, обрадовался. Вытер лоб полотенцем, вышел из комнаты. Заглянул к отцу – его не было, пошел на кухню. Там в полутьме сидел старик и пыхал папироской.

– Ты чего, Андрюха?

– Так, не спится.

– А мне косточки спать не дают. Ломят, – сказал Фома Амвросьевич. – Стар стал, сынок. Скоро на покой.

– Кости и у молодых к непогоде ноют, – пытался успокоить отца Андрей.

– У меня, сынок, и сердце болит. Давно уж.

– Ну как давно? Когда ты впервые почувствовал? – Не помню, когда меня первый раз прихватило. Годов эдак двадцать прошло. Сидел я на лавочке, с бабами калякал, а оно как тиснет. Света не взвидел! Думал, конец, богу душу отдам.

Самарин повеселел. Двадцать лет прошло!..

– Лечиться надо, отец. Поезжай на курорт, в санаторий.

– Будто не бываю на них, на курортах! Нет, сынок, если уж безглазая заносит косу – удар не отведешь.

Сидели молча.

Вышел из кухни с письмом в руке Хапров. Он уже успел опохмелиться. На впалых стариковских щеках его светился румянец, в зелено–серых глазах поблескивали зайчики.

– Радость у меня, друзья! – потрясал он конвертом. – «Русскую масленицу» Эрмитаж покупает.

– Что это – «Русская масленица?» – спросил Андрей.

– Полотно у меня есть такое. В Англии писал. Десять лет трудился. В нем – вся боль души и любовь к России. Теперь в Эрмитаже будем…

Он так и сказал: «будем…». И распрямил грудь, откинул назад голову. Вышло у него это непроизвольно, незаметно для себя и других – естественно и просто. И Андрей понял: Святополк Юрьевич сообщил им самую важную в своей жизни новость. Конечно же, создавая картину, он думал о ее судьбе, мечтал о завидной доле. И доля эта пришла – явилась, как желанная награда за труд, признание таланта и благих намерений.