Текст книги "Каспий, 1920 год"

Автор книги: Иван Исаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Счастливый шанс англичанина заключался в том, что штурман Арвид Буш, поймавший его в бинокль раньше других, произнес громко два слова: «Белый флаг».

Продолжение фразы Буша: «…очевидно, идет сдаваться», сказанное по молодости лет и незнанию истории, никого не заинтересовало, но нажать замыкатель «ревуна» после такой реплики, конечно, было невозможно. Еще через минуту выяснилось, что это не торпедный, а рейдовый катер под полосатым тентом от солнца и идет он не тридцати– или сорокаузловым ходом, а от силы десяти-двенадцати, и что на переднем флагштоке у него большой белый флаг, который вместе с трепыхающимся тентом и был принят за пенный бурун.

Недаром говорят, что у кого-то «глаза велики». Страх не страх, но напряженная готовность к подвоху врага даже в период перемирия сделала свое дело. К счастью, все кончилось благополучно.

Поскольку «Деятельный» находился ближе всех к молу, катер с парламентером направился к нему.

Вот тут– то и начинается проблема субъективности зрительной памяти.

К.И. Самойлов, отличный советский адмирал, достойный во всех отношениях человек, очень правдиво (за исключением отдельных частностей) описавший Энзелийскую операцию в своей книге «На канонерской лодке «Ленин» {122}, утверждает, что катер парламентера имел впереди вместо флага прикрепленный белый китель.

Б.П. Гаврилов, бывший главарт и один из флагманов флотилии, выдержанный командир, пользующийся громадным авторитетом, благодаря большому опыту и длительности службы, в своих воспоминаниях пишет: «…из гавани выскочил быстроходный катер с громадным белым флагом размером с простыню…» {123}

Наряду с этими свидетельствами в трех письмах, посланных на протяжении пяти лет, в течение которых собирались воспоминания участников, В.А. Снежинский продолжает утверждать по сей день, что: «…на носовом флагштоке катера развевались дамские панталоны…» {124}

Никакие ссылки на Самойлова, Гаврилова и других не помогают. Объясняя происшедшее явной спешкой, в условиях которой, очевидно, снаряжали парламентера, и ссылаясь на других товарищей с «Деятельного», также увидевших эту принадлежность дамского туалета, товарищ Снежинский совершенно серьезно не считает возможным отказаться от своей версии.

Остается сказать, что в моем дневнике упомянуто о «куске белой материи в качестве парламентерского флага». В те годы способность замечать вокруг корабля все обычное и особенно необычное, без чего невозможно формирование хотя бы посредственного капитана, была развита у меня довольно сильно, поэтому утверждаю, что, если бы англичанин шел с панталонами вместо гюйса, этот факт, наверное, оставил бы след в записках командира «Деятельного».

Конечно, для истории эта деталь не имеет никакого значения. Однако она небезынтересна как показатель одного из симптомов падения авторитета противника по мере выяснения его растерянности, ошибок и слабостей, явившихся следствием главным образом того, что он был застигнут врасплох.

Ведь наши товарищи готовились к ожесточенной схватке, имели очень тяжелые задачи – лезть с 75-мм пушками под огонь шестидюймовок; маневрировать в районе, считавшемся опасным из-за мин, не имея тральщиков; кожановцам пришлось высаживаться, можно сказать, «повзводно», если не «поотделенно», на берег, на котором противник располагал усиленной бригадой из трех английских и двух индусских батальонов общей численностью до двух тысяч человек. В то же время те же товарищи видели неудачный взлет самолета, неудачную атаку торпедного катера, «бледный» залп одной из батарей, переползание растерянных «томми» обратно к Казьяну, и, наконец, они узнали о просьбе английского командования о прекращении огня.

Вот почему церемония встречи парламентера могла зафиксироваться в сознании некоторых товарищей в непочтительном для врага виде, причем совершенно искренне, ибо его уже не уважали… При иных обстоятельствах боя версия с простыней, кителем и другими частями туалета как со знаком слишком поспешных сборов не могла бы возникнуть и закрепиться в памяти участников.

* * *

Когда катер явно повернул в направлении мостика «Деятельного», то неожиданно для всех, стоящих на нем, всегда невозмутимый начдив, до этого момента абсолютно спокойный, вдруг заволновался и, поспешно спускаясь с мостика, предложил:

– Передаю вам временное командование группой!… Поскорее переправьте его к командующему, а меня, ради бога, увольте от встречи!… Меня здесь нет!

Теперь наступила моя очередь смущаться. Было досадно из-за своего внешнего вида {125}. Но помимо того смутила первая мысль, которая пришла в голову: «Как объясняться с парламентером? На каком языке?» Весьма сомнительные знания школьных лет, позволявшие во время плавания на Дальнем Востоке болтать на интернациональном портовом жаргоне, давно улетучились из головы из-за полного отсутствия практики с 1915 года.

Более двухсот лет существовала международная традиция считать английский язык морским языком (на котором издавалось большинство карт, лоций, пособий, альманахов и т.д.). Поэтому знание его всегда почиталось одним из свидетельств морской культуры, хотя это было весьма относительным показателем для оценки уровня мореходного искусства. Наши поморы заткнут за пояс любого обитателя британских островов, не зная английского языка. В то же время знаменитые ученые-моряки, вроде Лазарева, Пахтусова, Невельского или Макарова, прославили свою родину не тем, что владели английским языком, хотя знали его в совершенстве. Поэтому сомнений в необходимости знания иностранных языков у меня не было и до этого случая. Смущало другое.

Командир «Деятельного», впервые вступая на дипломатическое поприще, не был ни помором, ни открывателем новых земель, поэтому ложное самолюбие его очень страдало при мысли о том, как представитель интервентов злорадно отметит и будет разносить сенсацию, что командир большевистского флота абсолютно не знает английского языка. Но… опасения оказались совершенно напрасными.

Не успел катер поравняться с мостиком, как типичный офицер британской пехоты (рыжеватый, худой, подтянутый, в «хаки», с голыми коленками), приложив руку к козырьку, почти без акцента крикнул:

– Прошу разрешения подойти к борту.

Тем самым он показал знание не только русского языка, но и морского хорошего тона. Первое дело честь «Интеллидженс сервис», а второе – традиционному воспитанию островитян, у которых даже армейцы знают морские обычаи.

Мне пришлось, сойдя с мостика к трапу, выслушать официальное представление капитана королевских войск Джона Крачлея, явившегося «от имени командира 39-й пехотной бригады, бригадного генерала Батмэн-Чемпэйна, для переговоров с командующим Красным Флотом». Не отходя от трапа, я написал в тетрадь семафоров донесение и приказал передать его прожектором на «Либкнехт», приступив к нудной миссии – развлекать посланца, пока не придет ответ от комфлота.

Нетрудно было начать с комплимента в связи с отличным знанием Крачлеем русского языка.

– О, я имел удовольствие несколько лет прослужить клерком на английском предприятии в Юзовке! – И дальше последовали сладкие и восторженные выражения, адресованные «этой чудесной стране». Поскольку он жил в царской России, то нетрудно было догадаться, к кому и чему относились приятные воспоминания англичанина.

Через десять-пятнадцать минут беседы можно было убедиться, что перед вами не обычный строевой офицер, а человек даже без выправки, но с относительно широким общим и специальным образованием {126}. Капитан был явно озабочен, хотя пытался усиленно это скрыть. Он непрестанно шарил глазами по кораблю, но больше посматривал по сторонам, фиксируя боевой порядок эскадры, пытаясь во всем разобраться, все запомнить. Поскольку он впервые был на большевистском корабле (о чем так и заявил), то, не скрывая любопытства, рассматривал внешний вид командиров и матросов, стараясь в то же время оценивать их взаимоотношения.

Интересно отметить, что хотя никто никого специально не предупреждал, но верхняя команда как-то сама подтянулась; товарищи начали при обращении козырять, приказания выполнять бегом, отвечая громким «есть!» (мол, знай наших, тоже службу понимаем!).

Но, несмотря на внешнее благополучие в начале дипломатического приема, через несколько минут произошел первый неприятный казус. Не желая пускать гостя на мостик, я в то же время не мог пригласить его вниз, где отсиживался Чириков, так что весь разговор продолжался на шкафуте, у трапа. Не предупрежденный сигнальный старшина (моя вина!), не подозревавший о лингвистических талантах гостя, лихо сбежал с мостика и, откозырнув, доложил: «Так что приказано задержать возможно дольше, а затем направить на «Карла Либкнехта»!»

Пришлось пуститься в импровизацию на тему о том, очевидно, комфлот не хочет допустить, чтобы парламентер мог попасть в зону огня.

Но несостоятельность подобной версии была тотчас разбита сообразительным бывшим донецким клерком:

– Во-первых, мы с берега не стреляем, поэтому на флагманском корабле безопасно так же, как и у вас! А во-вторых, главная цель моей миссии заключается именно в том, чтобы добиться прекращения огня с вашей стороны!… Поэтому я настаиваю на свидании с командующим!

Провалившись в качестве дипломата, я решил направить англичанина «по этапу». Флагманский корабль за последние минуты еще больше удалился на ост, в сторону высадки, и наиболее близким к нам кораблем оказался крейсер «Роза Люксембург».

И тут произошел второй казус.

Пока мы стояли у трапа в ожидании ответа с флагманского корабля, английский катер сдали под корму и поставили на бакштов. Находившиеся по расписанию на юте (а отмены боевой тревоги не было) сгрудились на самой корме. От нас не было видно, что там происходит. Когда же, продолжая разговаривать, мы прошли кормовой мостик, а товарищи предупредительно расступились, то Крачлей позеленел, увидев в руках улыбающегося индуса-рулевого небольшой красный флажок, аккуратно прибитый к маленькому древку.

У капитана хватило выдержки не устроить истерику, но несколько слов, сказанных им внешне спокойно на хинди или каком-то другом языке, заставили вытянувшегося индуса посереть, а флажок выпал из его руки и тихо свалился за борт катера, к великому возмущению наблюдавших за этой сценой.

Не ожидая реакции, Крачлей прыгнул в катер, который тотчас отвалил и пошел по моей рекомендации в направлении к крейсеру «Роза Люксембург», где его могли развлекать первоклассным французским языком, которым в совершенстве владел главарт. Как потом оказалось, на это обстоятельство Крачлей обратил особое внимание и упорно расспрашивал Б.П. Гаврилова, где и когда он изучил этот язык. Но выполнение миссии парламентера не продвинулось ни на шаг. Повторилась та же процедура запроса флагманского корабля и ожидания указаний. Все же, очевидно, совместно с Гавриловым мы выполнили задание, так как вскоре затем последовало разрешение направить его на «Карла Либкнехта», причем комфлот сам пошел как бы навстречу, приблизившись к меридиану Казьяна. Когда же Крачлей поднялся на борт миноносца, последний круто развернулся и опять пошел на ост.

Перемирие в форме томительной паузы продолжалось.

Иранское солнце (недаром оно на государственном флаге!) начинало серьезно давать о себе знать.

Пологая зыбь от норд-оста стала более ощутимой. Корабли очень лениво переваливались с борта на борт.

Но штиль был настолько полный, что поверхность моря была как бы маслянистой и под солнцем слепила глаза.

* * *

Следующий раздел можно было бы назвать «Разложение колониальных войск посредством агитации». Но, к сожалению, мы на «Деятельном» к этой задаче абсолютно не были подготовлены. И если некоторые индусские солдаты действительно вышли из повиновения своим колониальным начальникам (а это подтверждалось появлением перебежчиков и другими фактами), то причиной тому служила не наивная агитация наших товарищей, а результат воздействия более серьезных факторов и в первую очередь – победы над англичанами и их капитуляция.

Когда «Либкнехт», приняв на борт парламентера, дал ход, то английский катер оказался один среди вражеской эскадры, вдали от порта и, очевидно, не успев получить какие-либо указания. Старшина-индус не рискнул возвращаться в гавань без офицера, поэтому после некоторого колебания направился к «Деятельному» и, подойдя вплотную, попросился жестами на бакштов, к своим «старым друзьям». Кое-кто из наших прибалтийских моряков (кажется, Гертнер) знал английский морской жаргон, с помощью которого и усиленной жестикуляции в течение более двух часов товарищи пытались подружиться с индусами, а заодно и прощупать их настроения. Но, к сожалению, чем более возвышенные и отвлеченные идеи хотелось внушить индусам, тем больше не хватало слов, жестов и даже пальцев.

Характерно, что маленький катер с экипажем всего в три человека являлся как бы миниатюрным сколком с грандиозной колониальной системы.

Три ранга (старшина, капрал, рядовой) и три разных народности были легко различимы. Но можно ручаться, что они, кроме того, представляли три разные касты и различные религии. Маленький ковчег, в котором социальная дистанция от статного старшины до моториста была еще большей, чем между «цивилизованным» рулевым и английским капитаном. И этот подбор был не случайным и сделан не сегодня, для выхода с парламентером. Подобные сочетания – результат длительного опыта колонизаторов, вся история которых по управлению Индией является историей подавления восстаний и научила мешать сплочению, разъединять, – вот в чем был смысл подбора.

Когда один из наших моряков, вскрыв банку флотских консервов и прикрыв ее большой горбушкой вкусного хлеба, протянул, улыбаясь, старшине, то последний даже отвернулся. Это было принято за своеобразную церемонию деликатности. Мало ли у кого какие обычаи.

Тогда добрая душа моряка заставила его свеситься за борт и поставить банку на корму катера. Индус сделал вид, что ничего не видит. Но как только из-под тента медленно потянулась черная рука моториста, старшина поддел банку носком желтого ботинка, и все угощение полетело в море. При этом на его лице была мина величайшей брезгливости. Черная рука исчезла мгновенно.

Негодование наших товарищей было настолько велико, что пришлось вмешаться командиру: убеждать, что индус – мусульманин, что он принял мясо за свиное, и наговорить еще что-то о секте неприкасаемых и много другой ерунды, лишь бы утихомирить страсти и не очень показать полное свое незнание этих людей.

Важно то, что «воспитание», полученное индусами от колонизаторов, и специфический подбор команды катера сделали свое дело. Флажки они взяли как сувениры, как игрушки и, очевидно, перед приемом «сахиба» на борт выкинули их в воду. Никакого контакта не получилось. Единственно, что должны были понять индусы, что большевики с ними не воюют и им зла не желают.

Но важнее было то, что позже, когда созрели для этого объективные условия, не помогло британцам ни многообразие каст и религий, ни рекордный процент неграмотности населения, ни изощренная система тонкого обмана, натравливания друг на друга, так же как не помогли танки, самолеты и карательные экспедиции против непокорных племен.

Наивная попытка агитации товарищей с «Деятельного», конечно, не могла иметь успеха. Но можно быть уверенными, что оба индусских батальона, вернувшись на родину, были неплохими агитаторами, рассказывая о бегстве англичан из Баку, о восстановлении советской власти в Азербайджане и о капитуляции войск его величества в Энзели. И этим способствовали развитию общего процесса борьбы за независимость Индии.

Пауза

Томительная пауза продолжалась.

Дали обед команде – «не отходя с боевых постов». Это когда вторые номера и подручные разносят бачки к пушкам, в погреба, кочегарки и машины.

Дольше, хлопотно, но зато в любой момент можно открыть огонь или дать реверс машинам.

* * *

Настроение поднялось.

Несмотря на боевую готовность – курение, разговор, шутки.

Прошло больше пяти часов после первого залпа, а мы не знаем, что будет через минуту.

Возможно, англичане прекратят сопротивление, но возможно, что за время перемирия они, оправившись от «побудки», подготовили какой-либо сюрприз. Ведь теперь они знают состав наших сил, знают, что задержалась высадка десанта, что у Кепречала была только демонстрация, что кавдивизион подтянется не раньше вечера, что с моря к нам не подходят никакие дополнительные силы… и многое другое из того, что можно было увидеть и подсчитать за пять часов наблюдения с берега. Поэтому не исключено, что они откроют огонь из неотгаданных еще батарей и всей бригадой атакуют высаженную часть десанта, угрожая в то же время ударить ему в тыл со стороны Решта.

Сейчас полдень, но высажено еще только около половины кожановцев!

Неопределенность изводит.

Но оказывается, на войне нужны не только порыв, напор, концентрация воли и энергии для атаки, но иногда надо иметь выдержку и терпение для той же цели, для достижения успеха.

Давно истекли два часа, условленных как время перемирия. Хотя момент его начала и конца юридически не оформлялся, но исходя из фактического времени переговоров, можно считать, что ориентировочно боевые действия должны были прекратиться в 8 часов 30 минут, в крайнем случае в 9 часов 00 минут.

Если исходить из этой предпосылки, то формально перемирие должно было окончиться в 10 часов 30 минут или в 11 часов 00 минут. Между тем наступил полдень, и пока нигде огонь не возобновлялся.

Общая обстановка определялась к этому времени следующим положением на различных участках:

английский парламентер, капитан Крачлей, находился на флагманском миноносце «Карл Либкнехт»; никакого ответа не последовало; мотивировалось это обстоятельство тем, что не поступило указаний из Тегерана или Багдада;

десантные подразделения продолжали медленно высаживаться; один поток усиливал главные силы Кожанова, обращенные фронтом к Казьяну;

второй поток высаживающихся шел на усиление заслона в сторону Решта;

Гаврилов с группой своих кораблей держался под машинами против Казьяна, готовый в любой момент открыть огонь;

группа Чирикова продолжала держаться в одной-двух милях от входа в порт, ведя наблюдение за гаванью и лиманом;

наконец, кавдивизион продолжал безостановочно двигаться по прибрежной дороге на юг, нарочито не портя линии связи, предоставляя возможность персидским чиновникам или английским агентам доносить о своем движении.

Во вражеском стане происходили на первый взгляд малозаметные, но очень существенные изменения.

Выход английского катера с белым флагом, который наблюдался всеми в городе, Казьяне и в порту, очевидно, был понят различными группами людей по-своему.

Во всяком случае мы стали замечать признаки некоторого оживления. Кое-где показались люди. В лимане появились одиночные киржимы. Над некоторыми зданиями и на судах стали подниматься флаги.

Вот эти одиночные признаки постепенно стали умножаться, и приблизительно к полудню можно было наблюдать следующую картину:

набережная и коренная часть мола стала заполняться народом;

на большинстве судов подняты национальные русские флаги (трехцветные); но, кроме того, на некоторых еще и флаги расцвечивания!

Но, пожалуй, самым значительным из наблюдаемого надо было считать увеличение движения по лиману киржимов, шлюпок, катеров и двух маленьких пароходиков, которые постепенно слились в сплошной поток – по трассе из порта в направлении на юго-восток. Из-за мола, землечерпалки на фарватере, камышовых зарослей и казьянского парка все эти плавучие средства сразу же скрывались из видимости. Но карта безошибочно говорила, что этот поток устремлен в устье реки Пир-Базар и ведет кратчайшим путем к Решту.

Происходит поспешная эвакуация белых, полубелых и всех английских приспешников, которых не устраивала встреча с большевиками.

Так Энзели переправлял всех наших врагов в Решт по кратчайшему пути.

Трасса была вне дальности пушек «Деятельного». Чириков, напомнив о перемирии, категорически запретил подойти к молу и расстроить огнем планомерность этой эвакуации.

Комфлот был далеко, да еще на борту у него был парламентер.

Позже мы убедились, что эвакуация не была планомерной и даже не эвакуацией, а паническим бегством, или, по терминологии белых, «драпом».

Но все же он состоялся беспрепятственно, хотя и налегке.

Это обстоятельство объясняет то, что мы не захватили почти ни одного пленного.

Окончание перемирия

Когда около 12 часов 40 минут со стороны пляжа у Хуммама послышался орудийный выстрел, а затем редкие залпы более крупного калибра, все почувствовали своеобразное ощущение облегчения.

Бой так бой! Все же лучше, чем это елозание на месте и полная неопределенность.

Однако для нашей группы и группы Гаврилова обстановка не прояснилась. Берег молчал, никто не атаковывал из гавани.

Народ на молу и пристанях сначала шарахнулся, но видя, что мы огня не открываем, выжидающе остановился, прижимаясь к строениям.

Флаги на белогвардейских судах не спускались. Усилилось движение по лиману на Решт. Но начдив не разрешил приблизиться к молу и открыть огонь по удиравшим. По-своему он был прав – при этом неизбежно пострадали бы некоторые персы и их имущество. Кроме того, среди уезжающих могли быть местные жители, решившие переждать исход событий где-либо подальше от наших пушек.

Опять полная готовность и ни одного выстрела.

* * *

Позже мы узнали, что англичане явно затягивали ответ. Кто это делал – генерал Чемпэйн или его высшее начальство? – сказать трудно. Но если двух часов для переговоров с Тегераном или Багдадом было мало, то к полудню истекло уже более пяти часов с момента первого залпа, о чем энзелийский штаб, бесспорно, донес по команде.

Кроме того, с крейсеров и канлодок стали наблюдать накапливание людей и машин в восточной части казьянского парка.

На что рассчитывали англичане – сказать трудно, поскольку они так и не опубликовали документов об этой операции. Возможно, что дело было до банальности обыденно и что не было никакой хитрости, а верховный комиссар Великобритании на Ближнем Востоке не захотел брать на себя ответственность за капитуляцию британских войск и просто отмалчивался, предоставив командиру бригады и его прямому начальнику командиру 13-й дивизии {127} выпутываться самим из этого крайне тяжелого положения.

Так или иначе, но советскому командованию было абсолютно невыгодно затянуть вопрос о капитуляции врага до темноты, что автоматически повлекло бы перенесение его на следующий день. За ночь могли исчезнуть как люди, так и предметы, в захвате которых мы были заинтересованы.

Не подлежало сомнению, что ночная атака торпедных катеров имела бы гораздо больше шансов на успех, чем утренняя попытка.

Наконец, с каждым часом по направлению на Решт уплывали сотни, если не тысячи белогвардейцев.

Поскольку к полудню уже высадилась почти половина кожановцев, все мы, стоявшие на мостике «Деятельного», внутренне одобрили решение командования.

У всех, как говорится, чесались руки, но… пришлось терпеливо выжидать, слушая методичный артиллерийский огонь, доносившийся с востока.

* * *

Комиссар поднялся на мостик и рассказал, что очень волнуется индус, старшина катера, все время посматривающий в ту сторону, куда ушел «Либкнехт» с его капитаном. Характерно, что два других члена экипажа оставались совершенно равнодушными к судьбе своего белого властелина.

Добился разрешения начдива отправить катер в порт. Дело в том, что в случае необходимости дать ход все равно бакштов придется отдать или обрубить. На просьбу индуса разрешить идти в район высадки ответил категорическим запретом. Там бой, и катер могут принять за торпедный. Чтобы не сбежал, полпути его провожал «Дерзкий».

* * *

Чуть не повторился эпизод с встречей торпедного катера. Это и был настоящий боевой катер, но, выйдя из-за оконечности мола, он сразу пошел вдоль восточного берега. Затем, прежде чем мы определили элементы его движения, показался большой всплеск, и катер, развернувшись на пятке, скрылся опять за молом.

Значительно позже, к концу дня, когда были захвачены все трофейные корабли, включая и «матку» английских катеров – пароход «Кама» {128}, удалось узнать, что этот торпедный катер выходил не с целью атаки. Он сбросил в море свою торпеду и большой ящик с бортовыми пулеметами, взрывателями и другими приборами от катеров и торпед, чтобы обесценить наши трофеи. Топить это добро на глазах у всего порта, да еще на малых глубинах хитрые враги не захотели.

Никого из участников этой «операции» мы, конечно, не застали – после своего выхода за мол они бежали в Решт. Взорвать или поджечь самые катера они не рискнули: настроение моряков, решивших сдаться советской флотилии, это исключало. А рисковать собой не захотел ни один из белогвардейцев, оказавшийся в Энзели 18 мая 1920 года.

Новое перемирие

Вялый огонь в районе Хуммам – Казьян (восточная окраина) постепенно стал затихать и затем прекратился.

Это взмолился бригадный генерал войск его величества, обещая незамедлительно дать ответ.

Комфлот согласился продлить перемирие до 20 часов по местному времени, но на этот раз никто уже не сомневался в окончательном исходе дела. Однако чтобы избежать лишних жертв, надо было, чтобы английская сторона официально признала готовность принять все советские условия. Генерал же или колебался, или чего-то выжидал.

Заданный срок окончания перемирия, который приходился на сумерки, ничем разумным объяснить нельзя. Не берусь высказывать окончательное суждение – я не присутствовал при принятии решения и не знаю доводов, – но по-прежнему думаю, что над комфлотом продолжал тяготеть все тот же факт медленности выгрузки десанта. Действительно, под вечер была закончена высадка всех бойцов и выгрузка значительного количества грузов с так называемых «судов снабжения». Но никто никогда не возвращался к вопросу о сроке второго перемирия – англичане капитулировали задолго до его наступления.

* * *

Итак, десант продолжал высаживаться главным образом при помощи неутомимого «Володарского».

Все пушки молчали.

На берегу уже никто ни от кого не прятался. Пожалуй, можно было наблюдать элементы «братания» наших моряков с «томми», хотя английские офицеры грозили своими стеками, не рискуя подходить вплотную.

Расцветились все белые суда.

Поток на Решт через лиман стал менее плотным. Очевидно, главная масса схлынула.

* * *

Первыми признаками благополучного окончания операции явились еще большее нарастание толпы на молу и своеобразный визит энзелийского губернатора.

Полагаю, что история международных отношений еще не зафиксировала такого оригинального визита.

* * *

Из– за мола медленно выполз рейдовый буксир с высокой трубой и, переваливаясь на зыби с борта на борт, направился к крейсеру «Роза Люксембург». Очевидно, выбор направления определился сравнительно большими размерами советского корабля и флагом (Гаврилова) на форстеньге. Однако сообразив, как потом выяснилось, что до крейсера идти значительно дальше, чем к «Деятельному», буксир повернул к нам.

Помимо национального флага на гафеле, на стеньге развевался огромный желтый штандарт с усатым львом и солнцем за его спиной, занимая почти половину высоты мачты и лениво заполаскивая своим полотнищем от качки и хода корабля.

Сомнений не оставалось: приближалось высокое начальство с высокой миссией.

Зато свое собственное начальство (Чириков) опять поспешно скрылось в кают-компании.

* * *

На корме очень старенького и на редкость грязного и промасленного буксира, видно, наспех, была расчищена площадка, устланная хорошим ковром, на который поставили массивное кабинетное кресло с высокой спинкой.

Восседал на этом своеобразном троне тучный перс с животом необъятных размеров, в черном костюме и шапочке, с золотой цепью на животе и с огромными перстнями почти на каждом пальце. Вокруг кресла – почтительная свита. Слева из-за спины протягивалась как будто сама собой чаша с лимоном, а справа так же почтительно – тазик для слюны.

Чуть впереди, у борта, стоял толмач, балансируя на качке, чтобы не упасть во время глубоких поклонов. При каждой фразе, сказанной губернатором или командиром миноносца, он изгибался вдвое от почтительности, но говорил по-русски так плохо, что почти невозможно было понять те три-четыре слова, которыми он оперировал.

На визитера жалко было смотреть… Он, очевидно, не выносил никакой качки и в это губительное путешествие, наверное, пустился только потому, что многочасовое ожидание разгрома его резиденции артиллерийскими снарядами с неизбежными в последующем «большевистскими зверствами» было еще страшнее и невыносимее.

Начальник гарнизона (явная синекура, ибо с приходом оккупантов у него было не больше одной караульной роты), пользовавшийся правами генерал-губернатора, слыл открытым англофилом и удрал в Решт после первого утреннего залпа, чем показал недюжинные способности в умении оценивать обстановку. Про него говорили, что он трепетал при имени Кучук-хана, отлично ладил с англичанами и грабил народ не по чину. Он сам был заранее уверен, что советское командование не проявит должного уважения к его званию. Гражданский губернатор, которого мы имели честь видеть, представлявший интересы местной компрадорской и торговой буржуазии, был более гибким политиком, но вряд ли его отношение к большевикам значительно отличалось от мнений и чувств его военного коллеги. Можно предполагать, что он просто не успел удрать, и теперь – под нажимом купеческих старейшин и консулов – ему пришлось пуститься в это героическое и вдвойне опасное плавание.

Шкипер– перс, давая то «малый вперед», то «малый назад» и перекатывая штурвал с борта на борт, удерживал корму своего буксира против мостика миноносца, что ему вполне удавалось. Несмотря на это, у него был напуганный и несчастный вид, возможно, потому, что шкипер был бессилен против зыби. Из-за нее буксир раскачивался, как хотел, и даже периодически взлетал на уровень нашего планшира или же проваливался ниже обнажавшейся ватерлинии «Деятельного». В эти моменты мы должны были казаться губернатору возносящимися на небо, а он сам, зажмурив глаза, в который раз ожидал безвозвратного низвержения в пучину.

Но аллах велик! Он создал море, и он же создал губернаторов. В его власти и дать и взять. Инш-алла! Будь прокляты большевики, ради которых приходится переносить такие муки! Это в тысячу раз тяжелее и унизительнее, чем стоять часами в приемной у английского майора – коменданта Энзели. История говорит, что один из властителей приказал высечь непокорное море. Но сейчас можно было ручаться, что, вернувшись на берег, этот властитель прикажет высечь всех тех, кто был свидетелем непокорности Каспийского моря.