Текст книги "Бремя выбора. Повесть о Владимире Загорском"

Автор книги: Иван Щеголихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На пленуме Моссовета Загорский испытывал тот особый подъем духа, который всегда возникает в кругу соратников, когда видишь лица товарищей и происходит слитно взаимозарядка верой и силой. Крепкие руки жмут твою руку, мимоходом бодрящая, а у иного лихая улыбка. Тягот много, но вместе мы не вешаем носа, нет среди нас уныния, есть надежда. И взволнованность та самая, с юных лет, с первых маевок и сходок. У каждого имя, заслуги, авторитет, каждый – один, но каждый и един, и в том, как ты служишь единству, проявляется твоя единственность. Они на тебя смотрят, а ты на них, и каждый уверен: с возложенными обязанностями справишься – или погибнешь. Умрешь, но сделаешь, и смерть твоя будет не в пустыне одиночества, а на миру.

Для Загорского основной вопрос пленума – о Комитете обороны. Пока шло обсуждение, он нетерпеливо посматривал на часы – не опоздать бы ко второму вопросу. Споров не было, каждый понимал, время сжато, не до лишних слов, и потому без особых прений президиум Моссовета принял решение: всем советским учреждениям Москвы и всем районным Советам неуклонно и без промедления исполнять все распоряжения Комитета обороны, направленные к внешней или внутренней охране Москвы.

Теперь их Комитет – полноправная власть. Вчера после доклада Загорского партийная конференция подтвердила все постановления Комитета обороны и приняла резолюцию, «вполне одобряющую его политику».

Дождавшись решения, Загорский потихоньку вышел из-за стола президиума. Пора домой, в МК. На первом этаже у входа его ждал Гриша. Вышли на улицу. Свежо, бодро. «Начало девятого, успеем». Свежо, бодро, никакой усталости. Устаешь не от дела – от волокиты. А когда все в срок и единой волей, прибывают силы, поскольку тут же видишь отдачу. Скорым шагом по Тверской и палево в переулок – пять – семь минут ходу.

Завтра пятница, митинги по всей Москве – дело МК, ваше дело п наша гордость. Не было еще случая, чтобы кто-то отказался от выступления, вернул нам путевку. Нет такой уважительной причины, которая бы позволила уклониться от митинга. Даже болезнь не причина. Как на фронте, как в бою. Смертельно больной Яков выступал на митинге в Орле… Уважительная причина только одна – смерть. А пока большевик жив, он едет к рабочим, песет слово партии. За два года только один-единственный раз Московский комитет принял решение отменить выступление на митинге. Это было в прошлом году, 30 августа.

В ту пятницу утром па расширенное заседание бюро МК собрались секретари всех районных комитетов Москвы. Среди прочих вопросов – кого ждут сегодня на митинги по районам? «Где выступает Ленин?» – спросил Загорский. «У нас, – отозвался секретарь Басманного райкома, – на Хлебной бирже». «И у нас, – добавил товарищ из Замоскворецко-Даниловского, – на заводе Михельсона».

Загорский помнит эту путевку, обычную, стандартную, как и всем выступающим. «Товарищу Ленину. Начало в 6 ¹/₂ час. Путевка на митинг 30-го августа 1918 г. Тема: «Две власти (диктатура рабочих и диктатура буржуазии)».

Едва закончили с вопросом о митингах, как из Кремля сообщение: только что в Петрограде убит Урицкий, председатель Петрочека. Дзержинский срочно выезжает туда. «Выступления Ильича придется сегодня отменить, – сказал Загорский. – Кто за это предложение, прошу поднять руки». Проголосовали, и Загорский тут же позвонил Ленину: обстановка тревожная, Московский комитет принял решение отменить путевку на ваше имя. Ленин уперся: «Вы хотите прятать меня в коробочке, как буржуазного министра?» Загорский настаивал: «Временная мера, Владимир Ильич, в связи с оживлением террористов». Ленин возражал, он обещал рабочим быть на собрании, это во-первых, во-вторых, принципиально важно именно сейчас выступать па митингах, положение очень серьезное, задачи сложные, и надо решать их открыто вместе с массами. «Или вы со мной не согласны, Владимир Михайлович?» Голос у Ленина жесткий, вопрос звучит с укоризной: вы что, Загорский, не верите рабочему классу? Спорить с ним трудно, тем более что речь идет о его личной безопасности, а охрана всегда раздражает Ленина, кажется ему унизительной. «Мы выслушаем ваши возражения на бюро, Владимир Ильич. Напоминаю, вы состоите на учете в Московской партийной организации, – Загорский с Лениным никогда так не разговаривал. – Речь идет не просто о безопасности Ульянова-Ленина, речь идет о жизни вождя пролетариата, – оправдывая свой тон, продолжал Загорский. – Прошу вас на бюро, Владимир Ильич». «Сегодня не могу, занят. Обещаю завтра», – отрывисто сказал Ленин и положил трубку.

Остался осадок после разговора, Ленин не подчинился, как-то так получилось, будто секретарь МК не понимает всей серьезности момента, недостаточно ответственен со своим галантным предложением. Никто из присутствующих не считал, что Загорский перестраховывается, что не прав в своих настояниях, тем не менее он оказывался не прав. Ленин отвечал ему твердо, пожалуй резко, времени у него в обрез. Сказать по совести, Загорский и сам не верил в опасность – и все-таки… Конечно, повлияло только что полученное известие – убийство, да кого – председателя ЧК, да где – в Питере, да еще в служебном помещении ЧК, где охрана само собой разумеется. Так что строгость его с Лениным обоснованна.

Завтра он явится на бюро – сказал «обещаю»– и будет резок: «Вы создаете прецедент. Выступления на митинге имеют характер партийной мобилизации». Попробуй с ним спорить! Будем сидеть и краснеть. Он настолько верит в правоту своего дела, что не допускает и мысля об опасности для него в рабочей среде.

И еще, как давно заметил Загорский, препятствия Ленина только подстерегают, он будто жаждет их, будто главным условием успеха является для пего наличие препятствий. Он совершенно игнорирует невозможность достижения цели, такова натура. Для него нет обстоятельств, которые все оправдывают, со всем примиряют.

Но назавтра Ленин не приехал в МК.

Картина, как потом узнал Загорский, получилась на заводе Михельсопа поистине жуткой. И дело не только в выстрелах Каплан.

После выступления на Хлебной бирже вдвоем с Гилем, шофером, они поехали на Серпуховскую. На заводе Михельсона их никто не встретил, время рабочее. Ленин совершенно один, никого из завкома, прошел в гранатный цех. Никого из охраны. (Не было бы выстрелов, об охране никто бы и не вспомнил. Ленин не любил ее, попытка охранять его незаметно кончалась неудачей, он все замечал и ловко избавлялся от охраны, используя свой опыт конспиратора. Все было тихо на Хлебной бирже, где он выступал только что, и никто об охране не подумал.)

Он вышел из цеха через час. Вместе с толпой пошел к машине. Две женщины жаловались ему на продотряды – у них отобрали продукты. Ленин обещал разобраться, помочь. И тут выстрел. В трех шагах женщина в черном. После краткой паузы – еще два. Секунду – мертвая тишина. И крики: «Убили! Убили!!» – и толпа шарахнулась со двора. В воротах давка.

Толпу можно попять, люди измождены, нервы взвинчены, достаточно искры паники. Совсем недавно, в июле, по Москве раздавалась стрельба, гремели орудия, левые эсеры пытались захватить власть.

Гиль сразу обернулся на выстрелы, выхватил наган, женщина в черном швырнула браунинг к его ногам. Гиль не успел выстрелить, Ленин застонал, повалился на землю, Гиль бросился к нему, показалось: и там враг, надо успеть заслонить собой.

Какие-то мгновения, считанные секунды. Ленин один лежит на земле, на пустом заводском дворе. Над ним склонился Гиль с наганом в руке. И слышится крик женщины, неизвестно откуда, словно с небес: «Что вы делаете?! Не убивайте его!» Мгновения, но они растягиваются в воображении, держатся, длятся вечность.

Наконец, из мастерской выбежали трое с оружием: «Мы из завкома, свои!»

Каплан исчезла со двора с толпой. В панике про нее забыли. Но мальчишки, не поддаваясь смятению, бежали за Каплан и следили за ней не только из желания задержать террористку, но также из детского любопытства, они ждали продолжения смертной игры: а что она может еще устроить, может быть, бомбу бросит? Игра грозила оборваться, когда за воротами толпа раздалась, стала растекаться, и тогда мальчишки подняли крик: «Вот она! Вот она!..» Каплан окружили, она стояла, держась за дерево. Еще не все опомнились, не все пришли в себя, но уже нашлись трезвые головы, самосуда не допустили. Побежали обратно к Ленину.

…Один на земле, на пустынном заводском дворе, с тремя пулями в теле. Только что была трибуна вождя, и вот он в пыли, как простой смертный. Краткий миг – вечный миг.

Уже вечером тридцатого пошла по Тверской колонна рабочих с развернутым красным полотнищем и черными буквами на нем от древка до древка: «Террор».

Каплан была расстреляна через три дня комендантом Кремля, матросом с крейсера «Диана» Мальковым. Об этом сообщили газеты. Глава революционного правительства не мог нарушить закон революции. Но слухи оставили Каплан в живых, появились очевидцы, число их росло. Один видел ее в Петрограде в «Крестах», другой на прогулке в Орловском централе, третий на пересылке – «черная, как ведьма, патлатая, глаза бешеные» и прочее. Ленин будто бы приказал нарушить закон и сохранить ей жизнь. Про газетное сообщение позабыли.

Легенда оказалась упрямее факта, и имела она в виду совсем не судьбу Каплан, а скорее всего образ Ленина. Память неумолимо стремилась сохранить ого великодушным, всепрощающим. Но как легко она, память, забывала смертельную угрозу революции! Как легко она, память, забыла мятеж эсеров, размах грозящего кровопролитии. «Отряд Попова, отребье, сброд», и ни слова о том, что еще вчера это был не сброд, а конный полк ВЧК. Обезоружили Дзержинского, убили делегата съезда Советов Абельмана, захватили телеграф, отдали распоряжения, начали обстрел Кремля. «Отряд Попова, отрядишко» – будто большевик молодец только против овец…

Гиль, наверное, растерялся от неожиданности…

Когда Ленин в феврале четырнадцатого приезжал к Загорскому в Лейпциг, в штаб-квартиру на Элизенштрассе, и когда они вдвоем выходили вечером на прогулку, Загорский не вынимал руки из кармана, держал палец на крючке револьвера. Он был постоянно, ежесекундно готов к нападению и успел бы предотвратить его. Никто не поручал ему охранять гостя, и сам Ленин не знал про оружие у своего остроумного спутника и партнера по шахматам, но Загорский понимал: здесь, в Лейпциге, на нем, руководителе группы содействия РСДРП, лежит вся ответственность перед партией за жизнь этого человека.

…Свернули с Тверской палево, в Леонтьевский, Гриша зябко встряхнулся, как воробей под дождем, закинул ремень винтовки на спину, потер руки.

– Чайку бы сейчас, кипяточку.

– Пока мы будем заседать, поставишь самовар, – отозвался Загорский. – У меня сахарину куча, с пол чайной ложки, погреемся.

На той стороне переулка, в тени под окнами виднелась согнутая фигура. На их шаги человек рывком оглянулся, выпрямился и – пошел навстречу, размахивая руками, всем видом своим показывая – безоружный. Широким шагом он пересек дорогу, окликнул:

– Товарищ Денис!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Загорский сразу шагнул навстречу, приветливо всматриваясь, поднял руку. Не много в Москве осталось старых большевиков, и он рад встрече.

– А, это ты, – сказал он холодно и опустил руку.

– Встретились, наконец-то встретились, – не своим голосом заговорил Дан: – «Он мог бы опустить руку и на кобуру», – Гора с горой не сходятся, как говорится, а вот мы…

– В чем дело? – перебил Загорский.

Дан хотел привычно сунуть руки в карманы. Когда некуда себя деть, почему-то лезешь в карманы, будто там опора. Сдержался, руки ему пригодятся. «Скоро ли они там?!»

– Сейчас, – сказал Дан, прислушиваясь. На взгляд со стороны, он будто пережидал волнение, слова застряли, – Сейчас, минутку. – Как только ахнет, эти не готовы, хоть на мгновение да растеряются, он выхватит винтовку у долговязого. Маузер у Загорского в кобуре, успеет только дернуться – и руки вверх. «Пойдет заложником».

Дан шагнул ближе, жадно вслушиваясь.

– В чем дело? – резко повторил Загорский.

Гриша дернул плечом, ремень соскользнул, Гриша перехватил винтовку, штык качнулся вперед и вниз, на уровень живота Дана.

«Отброшу пинком!»

– У меня к тебе просьба, товарищ Денис, – доверительно заговорил Дан. – Время идет. Время все меняет. Завтра… ведь будет завтра, как ты думаешь? Аресты, аресты, сила есть, ума не надо, а потом будет результат.

– У врага найдется сказать больше, чем у любого доброжелателя. Короче, – потребовал Загорский, – или проваливай.

«Он меня отпускает, милостивый, прогоняет даже!»

– Куда спешить? – сомнамбулически тянул Дан. – На тот свет? На тот свет мы всегда успеем. Почему ты не арестуешь меня, товарищ Денис? Дай команду.

Гриша качнул штыком, посмотрел на Загорского, ожидая не команды, а всего лишь знака.

– Мы изолируем угрозу реальную, а не фикцию. – (Гриша опустил штык). – Ты бессилен, Дан, как и все вы, бывшие и не ставшие.

«Сейчас! Сейчас!.. – ждал Дан, прицеливаясь, примериваясь к винтовке, дрожа от нетерпения. – Проклятье, если бы их там не было, я бы вел себя по-другому».

– «Бывшие и не ставшие», – лихорадочно повторил Дан. – Сдаете Москву, а потом? Не допускаешь иного стечения обстоятельств?

– Москву не сдадим. А обстоятельства диктуются.

– Кем? Вами? – обретая прежнюю агрессивность, повысил голос Дан. – Значит, не арестуешь?

– Нет.

– Почему? – все больше распалялся Дан, сам себя не понимая, не этого же хотел, другого. – На меня есть приговор трибунала.

– Ты приговорен историей.

– «А ты бомбой!» – хотелось заорать Дану, бросить в лицо, плюнуть взрывом немедля: вот он, мой приговор!

– Ладно, иди, – злорадно сказал Дан, – ты заслушал свое преимущество. – И сунул руки в карманы медленным, угрожающим жестом. – Каждому по его делам.

– Владимир Михайлович! – спертым голосом вскрикнул Гриша и клацнул затвором, вогнав патрон. У него искрошилась выдержка терпеть этого если не контру, то наверняка психа.

Дан попятился, растопырив локти, не вынимая рук.

Загорский жестом остановил Гришу и посмотрел па Дана пристально. «Он еще может гадить, мелко пакостить, но разве па это все они, бывшие, замахивались когда-то?» Взгляд его словно говорил Дану: даже если у тебя оружие, я не унижусь бить лежачего. Коротким жестом он позвал Гришу вперед, и они пошли, шагая широко и в ногу, пошли, не оглядываясь – мало ли тут всяких встречных.

– Быстрее, – сказал Дан негромко. – Ну, быстрее же! – взмолился он.

Они не слышали, шли себе, над плечом Гриши покачивался штык.

«Я его отпустил жить, – подумал Загорский. – Но такой жизни не позавидуешь».

«Я его отпустил умереть, – подумал Дан, – на посту. Но чему завидовать?!»

Вот и весь разговор, комканный и рваный, как и вся его жизнь, бывшая и не ставшая. Вспомнил Берту и браунинг, последнее, что осталось…

«Раз-два», «раз-два», – удалялись шаги, стучали сапоги, будто шел один человек.

«Стой, время, стой! Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

Дан вырвал кулаки из карманов, затряс драными рукавами, его заколотило, он закричал:

– Быстре-е-ей! Бегом марш! Опоздаешь умереть, большевик, бего-ом!

А они шли, так же мерно и в ногу, не обернулись и не ускорили шага. Великодушие демонстрировали? А голос Дана сокрушал тишину в переулке:

– Са-аша! Со-оболев! Подожди-ите! Еще один смерти жаждет, суньте ему в пасть самоуверенную!

Вдруг трубный, дикий звук под ногами:

– Мя-ау! – Дан отскочил. Только сейчас понял: нет у него голоса, он не кричал, не орал, а шипел, сипел «кис-с», «кс-с», только и смог привлечь своим зовом бесприютного кота, хвост трубой, тощая спина дугой, весь каркасный, проволочный. Дан остервенело, с наслаждением пнул кота из всей силы, и тот кучно, тряпкой отлетел на три сажени, но не шмякнулся, а сразу на четыре ноги. И юркнул, растворился в стене.

««Но не разбился, а рассмеялся». Мне бы так – на все четыре ноги…»

Но у человека их только две. Шатко,

Стань па четвереньки, Дан. Упрись в землю всеми четырьмя, как паши предки. И будет тебе тогда и земля, и воля: как я хочу.

Но чем он тогда бросит бомбу?

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Черноусый командир расчесал усы янтарным гребешком, поднялся в сторону выхода впереди Ани, энергично размялся после долгого сидения, поднял и опустил одно плечо, потом так же другое, раздвинул – сдвинул плиты лопаток под тесной гимнастеркой. А руки держал неподвижно, согнув в локтях, вел перед собой сокровище – беременную жену, заслоняя ее всю, Аня ее не видела, а хотелось посмотреть еще разок, такая она пухлогубая, милая такая лапонька, какого она роста?

Слитный говор о разном, не спеша, переступая с ноги на ногу, все потянулись к выходу. Удивительно, до чего похожие лица, будто одна большая семья. И только затылки разные, стриженные и наспех завитые, короткие и длинные, каштановые, черные, рыжие. Тяжелые створы двери – внутрь покачиваются, то один, то другой их придерживает, чтобы не закрылись, передает свою услугу задним. Шли потоком, без давки, едва касаясь один другого.

В открытые двери потянуло запахом лучины, теплый, с детства знакомый дымок Аня чувствует за версту. Гриша ставит самовар внизу, будет угощать чаем после собрания.

На сцену из-за кулис вышел Владимир Михайлович, все в порядке. Аня приветственно ему помахала, он заметил, улыбнулся, покивал ей, будто давно не виделись, подошел к Мясникову, что-то сказал ему, как вы тут без меня или что-нибудь похожее, бросил папку на стол, а как будто от этого его движения вдруг звонко треснуло, зазвенело, сыплясь, стекло балкона, что-то тяжелое бухнуло в деревянный пол. Говор будто срезало, и в тишине зашипело, ровный шум, будто примус горит, запахло гарью, химической, мерзкой, шествие вмиг порывом к двери, как па магнит гвозди, тяжелые створы ударили в притолоку, захлопнулись – ловушка, взметнулись руки,

Пытаясь открыть, шум, крики: «Бомба!» Аня видела перед собой одни затылки, плотно вмятые в тело толпы. Что случилось? Какая бомба?! Где, у нас? Как изменились, исказились лица, шум страха в зале, мельтешение рук у двери, беспомощное и жалкое, и все это у нас, в МК!

– Спокойно, товарищи! – зычно крикнул Владимир Михайлович, покрывая шум. – Спокойно! Сейчас мы все выясним.

Толпа на миг стихла, ослабила давку, створы на-конец разошлись, груда передних сразу вывалилась в проем.

«Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…» – слышался Ане счет, или это стучало, гулко тикало в ее ушах сердце?

Загорский сбежал со сцены, раздвигая руками людей, будто плывя водовороту наперекор, и – к змеиному шипению: он здесь главный, ему надо обезопасить людей в его родных стенах, где ему с утра до ночи приходилось успокаивать и призывать, порицать и хвалить, внушать и растить веру, а сейчас вот заминка, недогляд, промах, надо схватить и выбросить. Аня бросилась к нему, тоже крича, винясь перед всеми, ближе к нему – вместе наступить на горло шипению, увидела его лицо, бледное, решительное.

«Тридцать восемь, тридцать девять, сорок…»

Вот он, совсем рядом его глаза, он нагнулся – и тут как будто Земля вздохнула, легко колыхнув пол и стены.

Вздыбило кровлю, снесло потолок, задняя стена здания рухнула на ограду и в сад, осколки кирпича, мебели, клочья одежды, ножки стульев – россыпью в Чернышевский переулок. В ближних домах повылетали стекла, повалились трубы.

Сразу после грохота, гула, треска, в страшной краткой тишине под шорох осыпи раздался крик новорожденного. Послышались стоны и зовы и тут же первые голоса команды. Со стороны Моссовета гулкий топот множества ног – весь пленум бежал на помощь.

Гудки машин, вой сирен, звон пожарных повозок.

Первым рейсом карета скорой помощи вместе с ранеными увезла молодую мать с младенцем. Кем он будет, рожденный взрывом?

Усатый командир, весь в серой пыли, без фуражки, в струпьях серой крови по лицу, остался вызволять раненных.

Контуженный, оглохший Ярославский держался рукой за голову и пытался растаскать обломки. Ранены Мясников, Ольминский, Пельше, редактор «Известий» Стеклов, у многих переломы рук, ног, почти у всех контузия, ушибы, ссадины.

Мелькали пожарники, врачи, чекисты. Дымная пыль руин клубилась в свете автомобильных фар, факелов и лучин.

Извлекали из-под обломков тела, щупали пульс, отирали лица от пыли и крови платком, рукавом, шинелью, смотрели, кто это. Обезображенных не могли узнать, искали мандаты.

Вытащили Сафонова, члена Реввоенсовета Второй армии, старого большевика, каторжника, он бодрился, еще мог говорить, улыбался оскалом, но уже видно было – ему не выжить, перебит позвоночник.

Убит Титов-Кудрявцев, комиссар полка Первой Московской рабочей дивизии.

Убит Кропотов, депутат Моссовета, преподаватель партийной школы.

Убита Мария Волкова, работница Трехгорки, член губкома РКП (б), слушательница Коммунистического университета.

Убита Анфиса Николаева, портниха, секретарь парткома Железнодорожного района.

Убита Игнатова, активистка из Уваровского трамвайного парка.

Убиты большевики Разоренов-Никитин, Танкус, Колбин.

Убит Кваш, секретарь Московского Бюро субботников.

Убита Аня Халдина.

Растерзанное тело Загорского нашли под утро.