Текст книги "Бремя выбора. Повесть о Владимире Загорском"

Автор книги: Иван Щеголихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Направил было стопы к Ленину, сказали – гряди вон.

В подряснике, в скуфейке, руки сложил над поясом, будто поет подложечка, поза вроде бы смиренная, во взгляд стойкий и жидкая бородка вскинута, облик двоится, выражая смирение нажитое и природную непокорность.

– Уж так прямо и сказали? – усомнился Загорский.

– Понять дали. – Смотрит испытующе, решая, будет ли польза от сего посещения. – Пошел я к нему с нижайшей просьбой. – Заколебался, надо ли изливать душу, если человек перед ним не главный?

– Садитесь, говорите свободнее, я не митрополит.

– Благодарствую. Так лучше мысль воспаряет.

Аня Халдина ушла вовремя, смеялась бы – «воспаряет», ну а «гряди вон» прямо хоть в арсенал бери.

– Ленин очень занят, он не в состоянии принять всех желающих.

Поза инока не изменилась, но взгляд стал с укоризной – наместник Ленина отнес его к числу всех праздно желающих.

– Но если ваша просьба важна для дела революции, мы похлопочем, он примет вас, – продолжал Загорский, подбрасывая иноку надежду. Не так-то просто удовлетворить ходатая, настроенного идти непременно к Ленину, – В чем ваша просьба?

Инок шевельнул синеватыми кистями, взял руку в руку.

– Прошу власть запретить вскрытие святых мощен принародно.

Загорский молча покивал – понятно. Дан требует власть отдать, монах – власть употребить. Вот и пораскинь, как тут быть с точки зрения широкой демократии.

Причем оба не одиночки, не от себя просят, требуют, за ними слои населения, тоже массы, особенно за монахом.

Одно утешение: оба нашу власть ощущают, убедились в ней. Осталась некая «малость», чтобы в нее поверили.

– Мы можем запретить или ограничить только то, что идет во вред трудящемуся.

– Народ теряет веру. Вред прискорбный и очевидный. Последнее пристанище утрачивает духовное – веру в бога.

– У парода, и уже давно, появилась необходимость и возможность другой веры – в свои силы. Упразднение иллюзорного счастья есть требование действительного счастья, мы так считаем.

– Вы – кто такие?

– Марксисты. Руководящая партия пролетариата.

Инок даже чуть зажмурился от столь густой ереси.

– А мы христиане, – не без гордости сказал он. – Вашему делу второй год, а церкови христианской без малого две тыщи лет. Вы пришли на готовое.

– Неверно, выдумка. Материалисты появились задолго до христианства.

– Вы пришли на готовое, – упрямо повторил инок. – Христос сказал: «другие трудились, а вы вошли в труд их». Не совестно?

– Хорошо сказал! – воскликнул Загорский, – Не в бровь, а в глаз капиталу, эксплуататорам. Революция и явилась возмездием. А ваша братия разве не пользовалась чужим трудом?

– Не тщитесь сотрясать воздух, меня вы не собьете с пути праведного. А вот народ темен, в вере нуждается, его-то смущать жестоко.

– Значит, пусть народ пребывает в темноте и невежестве. А свет разума – это жестоко. Прискорбно, молодой человек. «Народ темен – и на том стоим». И вам не совестно?

– Надо служить пароду, облегчать поелику возможно его страдания.

«Служить народу»… Прямо хоть изымай из оборота, запрещай декретом эти слова! Эсеры – служить народу, анархисты – служить народу, и церковники то же само». И Колчак, и Юденич под тем же лозунгом ведут полка па парод.

– Ваши коллеги, молодой человек, говорят так: красно глаголя, лжу глаголешь. Народ не верит пустому слову, он убедился: нужно верить только делам. А вы пришла с просьбой запретить дело просвещения, пришли отстаивать темноту. В этом вам никто не поможет. Мы – но власть тьмы.

– Главная тьма – неверие.

– А если вера – в ложь? Мощи Сергия оказались сгнившими, и вы сразу к властям – запретить вскрытая, иначе конец вере.

– Тлением нашей веры не смутишь, – падающим голосом сказал инок – трудно ему, не сможет он сговориться с этим наместником. – Народ Ленину верит, пустите меня к нему.

Загорский быстро обвел глазами стол, подал иноку лист бумаги. Тот принял обеими руками, прочел: «По указанию В. И. Ленина как можно быстрее сделать кинофильм о вскрытии мощей Сергия Радонежского и показать его по всей Москве». Лицо инока стало постным, он вернул листок, перекрестился.

Он устал, огорчение следует за огорчением, и нечем ему остановить смуту свою, оборвать разом, декретом ли, каким другим настоянием, лишь, бы вернуться к прежнему и жить, как жил.

Не дают! И еще беда, не сидится ему в лавре, за пределы пошел, лезет в пекло, тщится узнать, разведать – уж так ли худо везде? Не верится ему. слишком быстро псе рушится.

Да быстро ли? Может, зерно сомнений таилось в его душе давно, только роста не давало до той черной пятницы.

Будто продолжается вскрытие, и уже обнажают по мощи Сергия, а душу самого Иринея и показывают ему при свете новых слов пепел его…

– Нет в мире другой страны, где весь парод по имени Христа назван – крестьяне русские. Не монашеский орден, не секта какая-нибудь суетная, а весь народ на земле русской. Если па ваших знаменах писано: все для народа, то какому же вы пароду служите? Которого пет? Тот, который есть, протестует.

Готовый мартовец. Мек в подряснике. Удивительно, до чего похож в своей логике. Видно, и впрямь меньшевизм – это не программа, а склад мышления, особая природа, порода людей. (Впрочем, большевизм тоже.) По так давно Мартов кричал по поводу продотрядов: «Предательство! Вы придумали убрать из Москвы лучший цвет пролетариата и тем самым задушить здоровый протест против голода». Главное – протест. Здоровый. А за хлебом пусть едет дух святой.

– «Какому народу служите»… Российскому, как и бы, только задачу свою понимаем иначе. Ваше убеждение на вере, а наше – на знании, и только знания дают убеждения. Вы убедились, что мощи тленны, но от нас требуете запретом поддержать заблуждение. А в писании, к вашему сведению, говорится: познайте истину, и истина сделает вас свободными. Познайте! Немало бывших верующих пришли в ряды революционеров. Они прошли сложную полосу исканий. Один из наркомов учился в духовной семинарии, председатель ВЧК когда-то хотел быть ксендзом. Но в ту пору они не просто крестили лбы и долбили догму, они мучительно искали истину, и нашли ее в материализме и в борьбе, а не в молитве и послушании. Уверен, что и вы, молодой человек, перестанете хвататься за старое. У вас еще все впереди, ищите и обрящете, как говорится.

– В ваших словах нет ненависти, но к вам… – Он не договорил, только головой покачал.

Нет ненависти. Ни к Дану, ни к этому настойчивому иноку. Нет, и слава богу. Нет ненависти, потому что есть знание: гнет религии лишь продукт и отражение экономического гнета. Никакой проповедью нельзя просветить пролетариат, пока его не просветит борьба его собственная против темных сил капитализма. И в этой борьбе религиозные бредни сами собой теряют значение. Мы не выдвигаем религиозный вопрос на первое место – оно не ему принадлежит. Не выдвигаем, чтобы не распылять, не дробить силы для действительно революционной экономической и политической борьбы.

Нет ненависти – нет жестокости. Нет жестокости – нет и ответного фанатизма, не должно быть, во всяком случае.

Нет ненависти, есть знание: «Мы, партия большевиков, Россию убедили. Мы Россию отвоевали – у богатых для бедных, у эксплуататоров для трудящихся. Мы должны теперь Россией управлять».

А управлять – самое трудное. И среди многих трудностей еще и та, что ни Дан, ни монах, ни весь калейдоскоп контры не желают нашего управления. Они разные, внешне противоположные – послух и неслух, церковь и анархия, по принцип исповедуют один: «Заблуждаются другие».

А большевики? «Не ошибается тот, кто ничего по делает».

– Много вас в лавре, в семинарии? – спросил Загорский.

– Порядочное количество. В семинарии сто восемьдесят душ.

«Больше роты молодых бойцов. Не стоящих и одного красногвардейца». Посмотрел пристально на монаха – давно не видел он столь близко этой доисторической одежды, в МК тем более. Уговорить бы его для начала просто переодеться. Бороденку сбрить, постричь патлы, выдать ему шинель со звездой, сапоги со шпорами. И вернется к нему прежний строй мысли, устыдится своих словес среди живых людей с шутками-прибаутками. Как мало надо – переодеть. Актер переодевается для спектакля в чужое платье и преображается соответственно. Снимает платье – возвращается к себе. Эти же всегда исполняют роль, денно и нощно, а когда людей нет, перед собой лицедействуют. А что там в мире без них творится, каково людям – на все божья воля.

Боженька сидит крепко. Даже в пятом году, на подъеме, когда можно было смело ругать-костерить станового и пристава, попа, чиновника, самого царя крыть, отводя душу, бог оставался богом. И когда товарищ Денис однажды в типографии Кушнерева поднял голос против дурмана религии, старый наборщик его осадил: «Чашки бей, а самовара не тронь». Годами, десятилетиями будут еще сидеть иные возле этого самовара, и помогать им будут такие вот молодцы в рясах и подрясниках. И не только российские. Ленин не зря говорит: на перестройку сознания потребуются годы.

– Тяжко, господи помилуй, тяжко, – забормотал инок. – Страна-страдалица, глад и мор, только ангелы о неба не просят хлеба. – Бормотал он с болью, искренне, истово. – Не один человек крест песет, а парод весь. И распят будет, как Христос…

– И воскреснет, если уж на. то пошло! – подхватил Загорский. – Для другой жизни. Новое не может развиваться, если старое остается в неприкосновенности.

– Ленин занят. – Инок вздохнул. – Позвольте мне зайти к вам еще хотя бы один раз.

– Пожалуйста, когда захотите, – И продолжил сочувственно – Наверное, вам трудно будет жить, как вы жили прежде, придется делать выбор. Вы человек думающий.

Инок помотал головой, торопясь вытрясти из ушей обольстительные слова, и перекрестился. Кланяясь, все же напоминая актера па сцене, он попятился к двери.

«Крестится, а ручонка серая…»

Загорский ткнул пером в чернильницу, записал на листке: «Для Исполкомиссии. Празднование 1 Мая не должно носить особо пышного характера».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Первого мая он увидел другого Ленина.

Положение па фронтах улучшилось, Колчака погнали от Волги, Юденича не пустили в Питер. На Восточном фронте нашими войсками взят Бугуруслан, продвинулись в районе Чистополя, идут успешные бои под Оренбургом и Уральском. От Царицына наши двинулись на Ростов, белоказачьей авантюре скоро придет конец.

Под Царицыном сражался Рогожско-Симоновский полк, сформированный в Москве военным организатором района Сергеем Моисеевым. Рассказывают, комиссар полка Моисеев в боях подает пример, находчив и храбр, ни снарядам, ни пулям не кланяется. Пригодился Сергею боевой опыт. Мировая война застала его в Париже, в эмиграции, и Сергей впопыхах вступил в армию союзников – заговорила дворянская кровь, решил защищать Россию. Кличка у него была Зефир. Из Царицына Ворошилов прислал в Москву телеграмму – хвалил Рогожско-Симоновский полк за отвагу. Зефир, можно надеяться, станет кремнем…

Вдоль Кремлевской стены пустынно. На корпусе Сенатской башни – мемориальная плита Коненкова: жен-щина с веткой мирры в руках и слова: «Павшим в борьбе за мир и братство народов». (Женщина – в традициях художников Парижской коммуны – полуобнажена. При открытии, подавая Ленину ножницы – разрезать ленту, Коненков назвал свою мемориальную работу мнимореальной.) Рядом свежая могила Свердлова в цветах. Длинная гряда братской могилы жертв революции ровно выложена дерном.

МК принял предложение Загорского: празднование не должно носить особо пышного характера. Провести демонстрацию трудящихся на Красной площади и митинги по районам. Показать бесплатно спектакли на площадях, утроить сеансы граммофонов. Днем бесплатно накормить детей и, по возможности, рабочее население, раздать бесплатно номера газет «Правда», «Беднота», «Коммунар». С наступлением темноты показать кинематографические картины.

Последним пунктом в решении МК записано: «Прилить невозможным выдать районам красную материю для флагов и лозунгов». Красная материя идет в обмен на хлеб в южные, хлебородные губернии, в Саратовскую и Симбирскую прежде всего. Комиссариат продовольствия отпускает красную материю только за особую наличную плату – хлебом. Не было еще такой цены у хлеба – цепы символа революции.

Исключение для Красной площади. На каждом зубце стелы красный флажок. Напротив Кремля на здании Верхних торговых рядов – алые полотнища с изображением рабочего и крестьянина. К рукам бронзовых Минина и Пожарского прицеплено по флажку.

На Лобном месте белое покрывало прячет фигуру Степана Разина, ветер полощет парус, складки у постамента пузырятся, рвутся из-под веревок, будто не терпится Стеньке распеленаться, выглянуть: какие они, потомки.

Площадь залита солнцем, природа балует. Колонны рабочих, отряды особого назначения в шинелях с синима леями, войска гарнизона.

Лозунги: «Под красное советское знамя, против черного знамени Колчака, генералов, капиталистов, помещиков!»

««Станьте овцами и живите в мире с волками», – говорят соглашатели. «Вырвите зубы у волков и лживые языки у предателей», – говорим мы».

«Рабочий не хочет командовать мужиком: он хочет помочь мужику и получить от него помощь».

Около полудня на площади появился Ленин, обычный, не парадный, пальто внакидку, слегка возбужденный, по-семейному вышел праздновать, с женой, с сестрой, поблизости чьи-то дети. Пока шел к трибуне, останавливался много раз, жал руки, улыбался, что-то говорил и шел дальше. Протянул руку Загорскому и сразу вопрос: настроение среди рабочих?

Загорский знал: с таким вопросом он обращается к каждому партийцу, особенно из МК или из Моссовета. Даже в праздник для него этот вопрос не праздный. И отвечать на него надо подумав, информацией, а не отговоркой, тут не годится расхожее: «Как живете? – Да помаленьку». И по твоему ответу Ленин видит, какое настроение у тебя и, более того, чего ты сам стоишь.

Велик соблазн порадовать Ильича в праздник, но чем – мечтой? Революционной фразой? Слишком дорога дружба с Лениным и велико уважение к нему. Язык не повернется благовестить попусту.

«Было бы только сознание недостатков, равносильное в революционном деле больше чем половине исправления!»– это его слова, А сознание недостатков – не перечень их (до второго пришествия хватит перечислять). Умей выделить главное, определяющее, если ты политический организатор.

– С января по май, Владимир Ильич, Москва отправила на фронты двадцать одну маршевую роту, пятьдесят пять тысяч лучших рабочих.

Ответ уклончивый, ответ неполный, но остальное Левин понимает сам. Надо обеспечить семьи фронтовиков, а к пустым станкам на заводах и фабриках поставить замену такую же умелую и сознательную и воспитывать их, чтобы не просто сохранить трудовой темп, а ускорить его. Красная Армия требует оружия, шинелей, обуви.

Пятьдесят пять тысяч. На фронт. Важно, нужно, необходимо. Но куда денешься от ощущения, что – от себя отрываем? Как они нужны Москве, эти десятки тысяч лучших рабочих! Как неизмеримо легче было бы с ними строить, работать, жить!..

Но кто будет воевать против четырнадцати держав?

И еще из оставшихся надо выделить сто пятьдесят, опять-таки лучших, в партийную школу при МК. С отрывом от работы. Чтобы с их помощью сохранить влияние в рабочей среде. Не только улавливать и плестись в хвосте разных настроений, но и самим создавать боевой, трудовой накал.

А потом и эти полтораста уйдут на фронт…

– Сколько осталось коммунистов в Москве, Владимир Михайлович?

– Неполных семнадцать тысяч, Владимир Ильич. Почти в два раза меньше, чем белогвардейских офицеров. Сейчас их в Москве тридцать восемь тысяч.

– Офицеры без армии не офицеры. Будем использовать их на технической работе по снабжению Красной Армии.

Они сами по себе армия. «Предавали и будут предавать…»

– Проводим еще и партийную мобилизацию, Владимир Ильич. Перед самым праздником МК предложил районным комитетам самообложиться…

Ленин покрутил головой – «самообложиться»! Но так вошло в обиход.

Загорский говорил кратко, вроде бы дельно, но испытывал досаду, понимая, что как-то минует главное, без озабоченности говорит, по принципу «черное с белым по берите, «да» и «нет» не говорите».

– Вопреки нашим ожиданиям, – по инерции продолжал он, – районы выделили довольно много товарищей. Двадцать из них уже отбыли на фронт. Остальные вольются в общегражданскую мобилизацию. Сразу же после праздника мобилизуем отряд старых большевиков до| Луначарского включительно. Направим их в провинцию на две-три педели, чтобы они провели мобилизацию па местах.

Ленин слушал рассеянно, действия МК ему были известны, если не конкретно, то в принципе, смотрел по сторонам быстро, цепко, спросил не к месту:

– Сами не голодаете? – И топ деловит, без тени сочувствия, сентиментальностью oн никогда не страдал, таким топом спрашивают: «А сами вы исполнительны?» – Последите за своими товарищами из МК, Владимир Михайлович.

– Я помню, Владимир Ильич: «Беречь казенное имущество». – И решил все-таки закончить о настроении: – Одним словом, настроение боевое, настроение трудовое…

Ленин скучно прищурился, опять посмотрел в сторону.

– …но, если говорить правду, Владимир Ильич, чудо нам бы не повредило.

Взгляд его живо вернулся к Загорскому.

– А вот это и есть чудо – говорить правду! – с напором сказал Ленин, и в глазах блеск, щеки стали теплей. – Даже если она нам невыгодна. Говорить правду на фоне лживых обещаний Колчака и Юденича, демагогии меньшевиков и эсеров. Мы будем непобедимы в том случае – и только в том случае, если всегда, при всех поворотах истории не будем выдавать желаемое за сущее, не будем врать из так называемых «тактических соображений». Мы должны говорить то, что есть, кто поставил нас в такое положение и почему мы должны защищать революцию. Слишком дорогой ценой платят рабочие за свое право быть хозяевами жизни, слишком дорогой! Но мы не должны лгать и обещать им тут же молочные реки и кисельные берега. Они перестанут верить нам и отвернутся. Ложная фраза есть гибель нравственная, верный залог гибели политической.

Подошли к трибуне, грубо сколоченной из досок. Ленин поставил ногу на неструганую ступеньку, будто проверяя, надежна ли, проверил, затем коротко вскинул руку – и Загорскому:

– Прошу.

Мгновенно – домик в Сешероне, четвертый год, усатый, лысый, в косоворотке, незнакомец мужицкого вида приглашает, не подозревая, что сейчас раскритикуют его за раскол в пух и прах. Как легко было с ним тогда остаться наедине и говорить долго, как медленно текло время в начале века – только набирало разгон. Ступеньки юности, крашеные, домашние, и ступеньки зрелости, наспех схваченные гвоздем нетесаные отрезки, но и тогда и теперь – вверх, и вверх – по его зову.

– Владимир Михайлович! – требовательно сказал Ленин, видя, что Загорский мешкает. – Сверху вам видней будет настроение Москвы.

Загорский взбежал по светлым свежим ступенькам – высоко, штук двадцать, – выскочил наверх, не поднял головы, ведь не его ждет площадь, обернулся к лесенке, подал Ленину руку.

А площадь сверху все-таки была красной. В каждой колонне знамя. И всюду, не густо, не сплошь, но по всей площади рассыпаны там и сям маковки красных косынок – женщины хранят их теперь для большого праздника, как хранили прежде по сундукам кашемировые шали и шелковые косынки.

– …В прошлом году Первого мая мы были под угрозой германского империализма, – говорил Ленин с трибуны. – Теперь он сломлен и повергнут в прах…

Была бы прежней Россия – был бы конец войне.

Был бы конец войне, но не было бы никакой России, ни прежней, ни нынешней, не совершись революция. Она сохранила Россию, помимо всего прочего, еще и от реальной возможности стать германской колонией.

– Изменилась картина празднования пролетарского дня не только у нас, – звучал над площадью высокий баритон Ленина. – Во всех странах рабочие стали на путь борьбы с империализмом. Освободившийся рабочий класс победно справляет свой день свободно и открыто не только в Советской России, но и в Советской Венгрии и в Советской Баварии…

Трудно сказать, победит ли окончательно и надолго ли победит революция в Венгрии и в Баварии, в каждой стране свои условия, но то, что именно в эти дни там победил народ, послужило великой поддержкой российскому пролетариату.

– Да здравствует международная республика Советов! Да здравствует коммунизм!

Толпа рукоплескала, кричала «ура» и «да здравствует», толпа ликовала – свой праздник, наш!

Никогда и нигде Загорский не видел такой толпы, вдохновенной, единой, целеустремленной, ни в Германии, ни во Франции, ни в Швейцарии, ни в Англии.

Ленин выступал трижды в разных местах Красной площади. И Загорский, стоя возле трибуны, глядя на толпу в упор, видел удивительно одинаковый, тусклый цвет нищеты. Белые и черные, синие и зеленые некогда одежды полиняли и выстирались, стали монотонно-серыми обносками. А обувь? Галоши на босу ногу, плетенные из шпагата тапочки, сыромятные опорки и, как роскошь; лапти, надежные, веками проверенные.

В Рязани пехотная школа выпустила первых краскомов. Вместо сапог красным командирам выдали по паре новых лаптей. Приказ начальника школы гласил: обувать лапти по торжественным случаям и на параде.

Создана ЧИКВОЛА – Чрезвычайная исполнительная комиссия войсковых лаптей.

Нельзя без боли смотреть на нужду, на худые, изможденные лица. Нищета в праздник становится еще ощутимее, бьет в глаза. Нигде он не видел такой толпы прежде, ни в Германии, ни во Франции, ни в Швейцарии, ни в Англии. «Страна-страдалица…»

– …На этом месте сложил он голову в борьбе за свободу, – говорил Ленин с Лобного места у памятника Степану Разину. – Много жертв принесли в борьбе с капиталом русские революционеры. Гибли лучшие люди пролетариата и крестьянства, борцы за свободу, но не за ту свободу, которую предлагает капитал, свободу с банками, с частными фабриками и заводами, со спекуляцией. Долой такую свободу, – нам нужна свобода действительная, возможная тогда, когда членами общества будут только работники. Много труда, много жертв надо будет положить за такую свободу. И мы сделаем все для этой великой цели, для осуществления социализма.

«Сделаем все». Трудно привыкнуть к нужде и голоду, невозможно привыкнуть. Но и упираться взглядом только в нужду и голод – значит не замечать, не понимать, не убеждаться в главном: в боевой стороне пролетарской жизни, не видеть каждодневной, ежечасной борьбы и ее результатов. А нужду мы потерпим, дело временное. Нам ее навязали, и мы ее победим.

Гремят литавры, ухает барабан. Парад кавалерии и пехоты.

Прогромыхал по площади танк, отбитый у французов под Одессой.

Пошли рабочие, песня прибоем «Смело, товарищи, в ногу», гармошка, пляска, колонна – вроссыпь, и пошла карусель, и с притопами, и с прихлопами, взмаха рук, платочки птицами, белозубые лица, отчаянные глаза – парод ликует, забыты беды, море по колено…

Ликование и страдание – край пости – бескрайности! – русского характера. Это про нас говорил Маркс: человек отличается от животного как безграничностью своих потребностей и их способностью к расширению, так и невероятной степенью сокращения их. Невероятнее быть не может, но – история движется нами, нами познано и усвоено главное ее направление. «Мы наш, мы новый мир построим…»

Из ворот Спасской башни выехал автомобиль, миновал деревянную будку для выдачи пропусков, подъехал к трибуне. Ленин поднялся на подножку автомобиля, приветственно вскинул руку. Шофер начал разворачивать машину, сейчас они уедут в Кремль. Толпа на мгновение приостановилась – и ринулась к автомобилю без команды, без клича, разом, как единое целое, вмиг окружила его тесным живым кольцом, приветствуя вождя криками, намереваясь нести его па руках.

Слышать грохот рукоплесканий, возгласы одобрения Ленину не в новинку, Ленин любит массу, для пего всегда важно, нужно удостовериться в ее поддержке и единстве, он заряжает ее словом, и она его заряжает ответно.

Сейчас Загорский увидел другого Ленина, смущенного и недовольного. Застыла на его лице неловкая, растерянная улыбка, казалось, он хотел пристыдить: не надо, товарищи, зачем же вы так, оставьте, пожалуйста, я-то тут при чем? – будто он не он, не фигура, не вождь – двойник всего-навсего, дублер того, настоящего Ленина…

Площадь постепенно пустела, оркестр гремел псе дальше, затихали песни.

Не хотелось думать, не хотелось помнить, что завтра будни.

Тревожные будни будущего. В котором главное из чудес– говорить правду. Иного чуда Ленин не обещал. Остается в силе сказанное им в конце марта: последнее тяжелое полугодие.

Загорский посчитал, загибая пальцы в кармане, – полугодие закончится в конце сентября.