Текст книги "Бремя выбора. Повесть о Владимире Загорском"

Автор книги: Иван Щеголихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Порученец Гриша орал в самое ухо:

– Добр-рое утр-ро! Добр-рое утр-ро! – и тормошил за плечо Загорского. – Вы встали?

– Встали… – сонно пробормотал Загорский, с трудом расклеивая губы. Выпрямился на стуле, глаза закрыты, стол под руками плывет в сторону.

– Доброе утро! – еще рал, проверочно прокричал Гриша. – Эй, Владимир Михалыч! – И поставил перед ним на стол чайник с кипятком.

– Доброе, доброе. – Загорский открыл глаза. – А где твоя винтовка, Гриша?

Порученец ругнулся вполголоса – опять винтовка! – и заспешил к двери, намеренно громко топая сапогами и делая вместо пяти шагов десять, чтобы окончательно разбудить Загорского и тем самым выполнить первое на сегодня поручение. А винтовка… На днях заходили девушки из университета Свердлова (им поручено было рассеивать слухи и выявлять паникеров возле тумб с географическими картами, па которых отмечалось положение на фронтах), увидели винтовку в углу и спрятали ее за вешалку. С Гриши семь потов сошло, пока он ее нашел. Могли ведь и унести…

Заседание окончилось поздно, часа в три, Загорский успел отворить форточку, вернулся к столу на минутку, запереть документы, – «сейчас отправлюсь домой» – положил руки на стол, голова сама склонилась па руки, и он захрапел. В таком, совсем не исключительном, случае порученец обязан был его разбудить утром. Но как будить, если человек спит как мертвый? Кричать, тормошить, трясти. Гриша обсуждал подробно, что именно кричать в самое ухо, чтобы пострашнее. «Горим!», к примеру. А когда мы не горим? «Кремль на проводе!» А он каждые пять минут на проводе. «Деникин!» Но кто про него не помнит… «Вот до чего довела нас Антанта, – сказал Владимир Михайлович, – уже и пугать нечем. Говори мне, Гриша, просто «доброе утро»». И Гриша старался «говорил», сотрясая особняк графини Уваровой.

Фразу про Антанту Загорский взял у Ленина. Рассказывали, будто Ильич увидел однажды в Совнаркоме Павловича, старого ученого, историка и экономиста, в шинели, к ремнях и в сапогах, надо полагать, со шпорами (по-литработников перед отправкой на фронт одевали как надо), – и говорит: «Вот до чего довела нас Антанта: даже Павловича посадили на лошадь».

Гриша побежал вооружаться, а Загорский выпил глоток кипятку и достал бритву. Один «золинген» был у него в «Метрополе», а второй на всякий случай он принес сюда как-то летом, когда дел прибавилось и пришлось засыпать иной раз прямо в кабинете. В конце концов особняк графини тоже жилье.

Стоя перед окном, он быстро брился, ловя зыбкое свое отражение в серой поверхности стекла, видел смутно лицо в белой пене и движение руки с лезвием, а заодно и хмурое утро видел за окном, мокрую листву и дождь в саду, оставаясь все еще на грани сна и бодрствования, умышленно стараясь подержать сознание отключенным еще немного, еще чуть-чуть до того, совсем уже близкого момента, когда врубит его, и пойдет безостановочно мелькание разрядов – звонки, приказы, спросы, ответы – снова до глубокой ночи.

Слегка кружилась голова, слегка звенело в ушах, слегка мутило. Каждое утро. «Так вот и начинается совболезнь». Дальше обмороки и приказ: в санаторий. Но он делает все, чтобы предотвратить болезнь, а все – это приказ себе: ты можешь то, что ты должен. Дела на сегодня: подготовка субботника, заседание в Моссовете, обучение частей особого назначения, подбор разведчиков в особый отряд Камо (для диверсий в тылу Деникина), разбор фактов бюрократизма и – оборона Москвы.

Сентябрь, хмурое утро, дождь. За окном в саду сумрачно, желтая листва взмокла и потемнела.

Кончается последнее тяжелое полугодие.

Красная Армия растет. В марте было полтора миллиона бойцов, к сентябрю стало три с половиной миллиона.

Растет ее вооружение. Если в апреле рабочий класс республики выдал 16 тысяч винтовок, то в августе – около 43 тысяч. Кончается тяжелое полугодие.

Начинается сверхтяжелое. В Москве остался одни процент коммунистов к числу жителей.

Растет армия, растет вооружение, но Деникин взял Курск и пошел на Орел. С пулеметами Кольта из Америки. С гаубицами и бронемашинами «Остин» из Англии. С французскими самолетами. Идут поголовно офицерские полки, гусарские полки, гвардейцы двора ею величества. В шинелях из Манчестера, па канадских седлах.

Миллион рублей царскими ассигнациями получит тот деникинский полк, который первым войдет в Москву, – такой приз объявлен и уже приготовлен донецкими капиталистами.

А дока деникинские полки получили двести миллионов патронов – без малого по два на каждого российского жителя.

Из Америки идут караваны судов с аэропланами, бомбами, паровозами.

В Сибири Колчак и чехи.

На Дальнем Востоке японцы и американцы.

В Архангельске англичане.

В Тифлисе и Баку англичане.

Черное море бороздят французские корабли.

На Украине Симон Петлюра к Нестор Махно, что ни волость, то своя банда.

Никогда еще Советская республика не была такой маленькой, как в сентябре девятнадцатого.

Ранняя будет осень, скоро снова – нечем топить. Ненастье пронизывает листву, тротуары, улицы, пронизывает и душу людям предвестием новых забот и бед.

«…Человек отличается как безграничной способностью к расширению своих потребностей, так и невероятной степенью сокращения их».

Грохнуло по двери, скребануло, бухнуло, будто сразу трое ломились с той стороны, ища ручку, дверь толчком отворилась, штыком вперед качнулась трехлинейка, за ней голова Гриши в фуражке со звездой.

– Дзержинский! – выпалил Гриша, и в голосе его: спасайся кто может.

– Ты же не контра, Гриша, бояться Дзержинского.

– А я и не боюсь. Я – чтоб начеку перед Чека.

Гриша парень старательный и сообразительный. На фронт не попал по болезни. «Батя помер, наследство оставил – язву желудка». Признали Гришу нестроевым, попал он на трудовой фронт, работал на совесть, но пришел час, и попал Гриша в отряд особого назначения. Получил форму, оружие, а главное, солдатскую флягу, удобную, плоскую, нальешь в нее кипятку, сунешь под рубаху – и язва утихомиривается.

– Документы стребовать? – басом спросил Гриша, стараясь заглушить свой переполох, занял дверной проем и даже локти растопырил – никого не пущу.

– Зачем?

– Бдительность показать. Я ма-агу!

– Если можешь, попробуй, – согласился Загорский.

Побегушки Гришу мало радуют, ему хочется утвердить себя чем-то строгим.

– Позвольте, – послышался за его спиной глуховатый голос.

Гриша отскочил от двери, будто его шилом в зад, стукнул прикладом об пол, штык рывком на себя, замер по стойке смирно, ест глазами Дзержинского. И все – от одного-единственного слова, мягкого, интеллигентного, но каким тоном спокойно-властным было оно произнесено. Не зря у контры дрожали поджилки от его голоса. «Позвольте» – просьба, если ее написать, но если ее произнести топом председателя ВЧК в сентябре тысяча девятьсот девятнадцатого…

Дзержинский коротким жестом отдал честь, и Гриша высоким голосом, перевитым рвением и почтением, выпарил в ответ:

– Здравия желаю, товарищ председатель ВЧК!

…Вечером, разматывай перед сном портянки в казарме, Гриша будет рассказывать, как остановил сегодня Дзержинского у двери кабинета Загорского, как потребовал у него четко и с расстановочкой: «Па-азвольте ваш мандат», и как Феликс Эдмундович тотчас достал и раскрыл перед Гришей свой мандат из красной кожи, после чего Гриша вежливо разрешил ему проходить. «Правильно, товарищ чоновец, спасибо за службу», – сказал ему гроза контры. «Служу трудовому народу». Через день-другой Гриша добавит, как Дзержинский пожал ему руку, спросил, откуда он родом, и Гриша тут же рассказал ему и про батю своего, крестьянина, который умер весной от голода, и про мать, едва выжившую, и про твердость Советской власти в его родной Яхроме Дмитровского уезда Московской губернии. Пройдет еще лет семь-восемь, а Гриша, если будет жив, вспомнит многое другое из того, что не сказал, но одним только взглядом, одним жестом приветствия выразил ему, рядовому бойцу частей особого назначения, и в лице его всем другим верным и преданным людям особого назначения Железный Феликс, гроза контрреволюции, дорогой и незабвенный Феликс Эдмундович.

И рассказывая подробности, вспоминая все больше, Гриша не погрешит против истины, не исказит главного – времени, когда подробности были спрессованы в одном только взгляде и в коротком жесте. Потомкам трудно будет представить цену мгновения этой осени 1919 года, они не станут спрашивать, где кончается правда и начинается выдумка, потому что правда того времени – не кончается. Была быль, да забылась и стала сказкой. И потомки будут ждать обстоятельных воспоминаний о чуткости и человечности – но ритму нового спокойного времени, и Гриша будет стараться не ради своей корысти, но ради славы и всеобъемлющей широты революции и тех ее героев, с которыми Грише в те мгновения довелось приобщиться к истории. И он не скажет, да и сам забудет со временем, что для долгих слов, расспросов и благодарностей не было тогда минуты, а если и была, то как раз для короткого взгляда и короткого жеста, но какого – отдал честь! И еще Гриша споет песню чоновца – человека особого назначения, осназца: «Так будем зорче целиться, опасность впереди. Вперед, солдаты Феликса, не сдать, – а победить!»

А пока он поступил правильно, не потребовав никаких мандатов, чтобы не сказал ему потом Владимир Михайлович, не подумал: «Груб ты, Гриша, бюрократ, не умеешь с людьми обращаться, иди дрова пилить».

– Здравствуйте, Владимир Михайлович. – Рука у Дзержинского влажная и горячая. – Добр-рое утр-ро, как у вас принято.

– Чуть погромче, Феликс Эдмундович, но в принципе информация у вас правильная.

Загорский подал Грише листок с решением.

– Прошу отнести Квашу, в Бюро субботников. – И прочитал текст Дзержинскому: – «Заседания Исполнительной комиссии по субботам не устраивать, чтобы дать возможность активным работникам – членам партии принимать участие в субботниках».

Дзержинский кивнул. Гриша протопал к двери и захлопнул ее так, будто впаял в косяки, чтобы никто не подслушал разговор особого назначения.

– Не субботник для человека, а человек для субботника, – нарушил молчание Загорский. «Начинаю острить, чувствую: положение осложнилось».

Дзержинский отозвался улыбкой, чуть затянув ее, словно подхватывая готовность Загорского ко всему и намереваясь подтвердить: так и есть, Владимир Михайлович, осложнилось.

– И к вам прямо из Кремля. Ильич предлагает… – Дзержинский глянул на внимательное лицо Загорского, помедлил, счел возможным не говорить все сразу. – Предложение может показаться неожиданным. Но для тех, кто знает Ленина давно, такая мера предосторожности будет понятна. – Дзержинский заметно устал, но собран, от тонкой фигуры впечатление тетивы. Щеки землистые, веки набрякли, лицо стало еще более скуластым. Прежде Загорский не замечал такой сильной его скуластости. – Подготовка возлагается на ваши плечи, Владимир Михайлович, на Московский комитет. – Он медлил говорить конкретно, готовил Загорского, позволяя ему самому догадаться, либо не хотел пока произносить вслух не столь победоносные, как хотелось бы, слова. – Необходимо срочно созвать товарищей: Лихачева, Пятницкого, Людвинскую, Шварца. Позже будет назван еще один товарищ из финансовой комиссии Моссовета. Если не всех можно созвать по телефону, моя машина в вашем распоряжении. Дело строго секретное.

Загорский почувствовал, что бледнеет. Ленина он знает давно, знает о его стремлении предусмотреть абсолютно все, и все-таки, все-таки… Пятницкий – это конспирация, нелегальность, подполье. И остальные – старые испытанные большевики, в прошлом прежде всего мастера конспирации.

Неужели именно так обстоят наши дела?

От мая, времени наступления на фронтах, до сентября, времени поражений и уступок, прошло четыре месяца. Всего-навсего четыре месяца, но в них сто двадцать дней битвы, которой не видно конца, и когда ты один и тот же, а противник то один, то другой, то третий, только успевай поворачиваться на все стороны света.

Все лето Красная Армия гнала Колчака на восток.

Особенно успешно сражались бойцы Пятой армии под командованием двадцатишестилетнего Тухачевского. Начальником Политотдела Пятой был Владимир Файдыш, московский большевик, посланец Загорского. Освободили от Колчака Урал, вступили в Сибирь – и остановились. Красные части были измотаны, нуждались в отдыхе и пополнении, не были обеспечены ни материально, ни организационно, испытывали нехватку в оружии и обмундировании. Продвижение в глубь Сибири оказалось к сентябрю невозможным, Восточный фронт застыл без подкрепления, все силы были брошены против новой грозной опасности – с юга.

3 июля Деникин издал «московскую директиву», отслужил в Царицыне торжественный молебен в соборе и двинул войска на столицу. Вдоль Волги, на Саратов и Нижний Новгород, далее с поворотом на Москву пошла кавказская армия генерала Врангеля. Донская армия генерала Сидорина двинулась по двум направлениям: Воронеж – Козлов – Рязань и Новый Оскол – Елец – Кашира – Москва. Добровольческая армия генерала Май-Маевского взяла кратчайший маршрут: Курск – Орел – Москва. В солдатском строю с винтовками шли одни офицеры.

9 июля было опубликовано письмо ЦК РКП (большевиков) к организациям партии: «Все на борьбу с Деникиным!»

«Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции.

…Все силы рабочих и крестьян, все силы Советской республики должны быть напряжены, чтобы отразить нашествие Деникина и победить его, не останавливая победного наступления Красной Армии на Урал и Сибирь. В этом состоит ОСНОВНАЯ ЗАДАЧА МОМЕНТА.

…Советская республика осаждена врагом. Она должна быть единым военным лагерем не на словах, а на деле.

…Наше дело – ставить вопрос прямо. Что лучше? Выловить ли и посадить в тюрьму, иногда даже расстрелять сотни изменников из кадетов, беспартийных, меньшевиков, эсеров, «выступающих» (кто с оружием, кто с заговором, кто с агитацией против мобилизации, как печатники или железнодорожники из меньшевиков и т. п.) против Советской власти, то есть за Деникина! Или довести дело до того, чтобы позволить Колчаку и Деникину перебить, перестрелять, перепороть до смерти десятки тысяч рабочих и крестьян? Выбор не труден.

…Советская республика есть осажденная всемирным капиталом крепость. Право пользоваться ею, как убежищем от Колчака, и вообще право жительства в ней мы можем признать только за тем, кто активно участвует в войне и всемерно помогает нам.

…от всех коммунистов, от всех сознательных рабочих и крестьян, от каждого, кто не хочет допустить победы Колчака и Деникина, требуется немедленно и в течение ближайших месяцев необычный подъем энергии, требуется «работа по-революционному»».

А Деникин продолжал наступать. Красная Армия оказывала отчаянное сопротивление. Новый Оскол переходил из рук в руки трижды, Борисоглебск и Балашов – четырежды. Шесть раз за полтора месяца боев деникинцы брали и оставляли Новохоперск.

В августе кавалерийский корпус Мамонтова в семь тысяч сабель, из донских казаков, прорвал линию фронта и, лавируя между нашими частями, взял Тамбов, Козлов, Елец, нанес огромный вред нашим тылам, отвлек па себя многие полки Красной Армии, готовые к контрнаступлению против Деникина.

Вплотную к самому Петрограду подошел Юденич с белофиннами и белоэстонцами. Подогреваемый эсерами и меньшевиками, изменил республике гарнизон Красной горки.

Крайне тяжелым стало положение в Москве. Резко усилилась контрреволюционная пропаганда прямо на улицах, на перекрестках возле военных карт, в длинных очередях за скудным пайком, на вокзалах: долой войну, даешь свободу торговли. Агитировали за стачку, «а срыв помощи фронту, за признание власти Деникина.

С мая по август Московская ЧК раскрыла более пятисот преступлений против революции. Вплоть до расстрела на месте наказывались хищения, взяточничество, вымогательство, злостное дезертирство, подделка мандатов, продажа их и покупка, распространение ложных слухов, порождающих панику.

Гуляли по Москве банды, вооруженные до зубов, грабили среди бела дня, убивали. Много хлопот доставила МЧК и милиции банда знаменитого Кошелькова. Еще зимой, в январе, Кошельков остановил автомобиль Ленина. Вместе с сестрой Марией Ильиничной, шофером Гилем и чекистом охраны Ильич ехал в Сокольники, где в Лесной школе лежала больная Крупская. Бандиты захватили машину и поехали на ней грабить. Не сразу, но все-таки Кошелькова поймали. Разводил руками матерый бандит, недоумевал: «Я же Ленину жизнь подарил, а меня к стенке».

Особым фронтом, его так и называли «черный фронт», была для Москвы Сухаревка, страшно живучая, неодолимая. Здесь ворочали миллионами, торговали всем па свете, продавали и покупали тряпье и бриллианты, оружие и человеческую жизнь. В прямой зависимости от положения на фронтах падал и поднимался здесь разменный курс всякой монеты, денег «думских» и «николаевских». «корейских» и «советских». Стоило Мамонтову взять Тамбов, как хлеб на Сухаревке моментально подорожал с тридцати рублей за фунт до пятидесяти, а когда Мамонтов взял Козлов, продвинулся к Москве еще ближе, хлеб ужо стал по девяносто рублей. За две недели – втридорога. Но как только наши части повернули Мамонтова па юг, цепа хлеба за фунт снова опустилась до сорока рублей.

Как раз в дни рейда Мамонтова в Москве совершено было крупнейшее преступление по должности. Целый эшелон продовольствия и товаров уплыл с советских складов на Сухаревку – 17 вагонов селедки, 3 вагона сахара, на 34 миллиона рублей мануфактуры и резиновых изделий.

Цены на продукты прыгали, по па товары все лето держались приблизительно па одном уровне. Пальто или мужской костюм можно было купить за две с половиной, три тысячи, шерстяную материю за 600–700 рублей аршин, белье 500–550, ботинки солдатские австрийского образца стоили 700–800 рублей, а фабрики «Скороход» в два раза дороже.

…Рыдают гармошки, показывая цветастые мехи, рыдают граммофоны «Чубарики-чубчики», рыдает дама в бархате – только что из рук вырвали севрский фарфор. Рыжий прохиндей в красных галифе, которыми награждают бойцов на фронте за храбрость, торгует кокаином, не боясь расстрела. Белозубый кавказец в бурке предлагает свой ассортимент – кинжалы, финки, кухонные ножи. Мало кто обратил внимание на то, как в толчее барахолки – «тучи» на воровском жаргоне – июльским днем худая баба лет сорока пяти, богомолка, побирушка с котомкой, стала вдруг рядиться за кинжал, купила его на собранные медяки и бумажки, крестясь, сунула кинжал в котомку и удалилась, шепча молитву: «Господи Иисусе, спаси и помилуй мя». А в субботу двенадцатого июля пырнула этим кинжалом патриарха всея Руси Тихона среди бела дня, когда он выходил из храма Христа Спасителя. Пропорола ему рясу и оцарапала кожу. До бога далеко, царя нет, куда за помощью? К чекистам. «Проходя среди толпы молящихся, я вдруг почувствовал сильный щипок в боку», – объяснил бледный патриарх. Бабу задержали, она заявила: «Тихон – антихрист», и весь сказ, расправа с ним в духе времени, не крестом и не перстом.

Тому, кто провел этот год на Сухаревке или вблизи ее, революция представлялась затянувшимся концом светя, а Москва – воплощением преисподней. Такого в век не переубедишь, он сам все видел, испытал, запомнил и, доведись потом уйти ему за границу, до гробовой доски будет клясть те дни, вспоминать, рассказывать и писать.

Но была, жила, действовала и другая Москва – революционная, советская, Москва – крепость и арсенал. Рабочий класс, отдав лучших своих сынов фронту, продолжал трудиться на оборону. 23 предприятия выполняли заказы Военно-инженерного управления, еще 11 работали на Артиллерийское управление, 14 заводов выпускали различную военную продукцию, 30 фабрик шили обмундирование и обувь для Красной Армии. «Марс», «Оборона», «Центрошвей» и бывшая фабрика Антонова готовила в день по шесть тысяч шинелей.

Не только фронту, но и тылу давала свою продукцию Москва рабочая – паровые котлы, двигателя, насосы, чугунное литье, рельсы, дрезины и вагонетки, не забыли а про нужды крестьян – плуги и бороны, пилы, топоры, колуны.

Каждую неделю Москва выходила на субботники, ремонтировала заброшенные паровозы и станки, разгружала баржи на пристанях. Руководителем Бюро субботников назначен Загорский.

Отряды рабочей инспекции боролись против черного фронта.

На работу в милицию пришли женщины, получив револьверы и свистки, паек и смертельный риск.

В августе легендарный Камо начал собирать особый партизанский отряд для действия в тылу врага – контрразведка, ликвидация штаба Деникина, диверсии, разложение врага изнутри. Отбор кандидатов, только из числа коммунистов, шел сначала через Загорского. Запомнился ему восемнадцатилетний юноша в очках Василий Прохоров, по кличке Дед, который вскоре был награжден именными часами за отвагу и мужество.

Все районные комитеты партии вели постоянную работу в красноармейских частях. В Пресненском районе намечен специальный «красноармейский день» – раз в педелю все ответственные товарищи направлялись к войнам для бесед, собраний, митингов.

Каждую неделю в МК заседала комиссия по связи с фронтом.

По Москве курсировал специальный трамвай Центрагита с плакатами, лозунгами и лекторами.

В самом начале сентября в пустой витрине кондитерской Абрикосова на Тверской появился огромный лист с рисунками и стихами – «Окно сатиры РОСТА» номер первый.

Волна за волной проходили партийные мобилизации. В июле в помощь Петрограду против Юденича послан отряд московских коммунистов в 500 человек. Еще 150 большевиков, способных вести работу в качестве полковых комиссаров, потребовались на Южный и Западный фронты. Распределили по районам так: от Пресненского – 20 коммунистов, от Городского и Замоскворецкого – по 23, от Сокольнического – 15, Хамовнического – 12, Басманного – 13, Лефортовского – 11, Железнодорожного, – 8, Сущевско-Марьинского, Рогожского и Бутырского – по 7, от Алексеевско-Ростокинского – 5.

В отрядах ЧОНа по всем районам города на август собрано более пяти тысяч человек, обученных и готовых к выступлению в любую минуту. Все списки поименно в руках Загорского.

«Обученных и готовых» – сколько забот, хлопот, волнений за этими двумя словами! Ученье в труде, ученье в бою, ученье на ошибках, на своих собственных, примеров, как надобно, сколько ни ищи, в истории не найдешь.

«Считай, что работа, связанная с обысками, арестами, допросами и т. п., может быть выполняема лишь ответственными работниками с большим политическим и партийным стажем, и признавая, что она может оказать деморализующее влияние на несложившихся еще подростков, предложить ВЧК и МЧК не давать подросткам, членам Союза Молодежи, такого рода работы. МК не возражает использовать их там, где требуется юношеская ловкость, подвижность, например работа разведчиков».

Собрались все, названные Дзержинским: Лихачев, Пятницкий, Людвинская, Шварц.

Слова приветствия, два-три слова о пустяках. Улыбка в кабинете Загорского обязательна, так сложилось. Потом эмоции могут быть всякими, и слезы не исключаются, но – потом. А сейчас сосредоточенное молчание. По Лицам Дзержинского и Загорского видно – совещание особенное, что-то произошло.

Заговорил Дзержинский, и теперь уже прямо:

– Учитывая тяжелое положение на фронтах, Владимир Ильич предлагает Московскому комитету РКП (б) начать подготовку к созданию в Москве подпольной организации большевиков.

Загорский оглядел товарищей. Впереди всех, единственная в группе женщина, элегантная, строгая Людвинская, по кличке Таня. Когда-то, совсем девчонкой, начинала свой путь в Одессе, прошла и тюрьму, и эмиграцию, работала в Сущевско-Марьинском районе, хорошо знает Москву. За ней Лихачев Василий Матвеевич, по кличке Влас, задумчиво смотрит в окно, словно прикидывая сразу, какие меры потребуются для подполья. В прошлом рабочий, Влас после пятого года эмигрировал в Америку. В семнадцатом году был в Питере делегатом Апрельской конференции от Сестрорецкого завода, затем направлен в Москву, избран здесь секретарем МК большевиков. Один из руководителей вооруженного восстания в октябрьские дни. Рядом с ним Исаак Шварц, по кличке Семен, тихий, скромный, но удивительный мастер «Т» – техники конспирации, тоже из старой гвардии. Вместе с Орджоникидзе и Спандаряном входил в Российскую организационную комиссию по созыву Пражской конференции. Откинулся на спинку стула Пятницкий, засверкал глазами, оживился, словно строевой конь при звуке боевой трубы. Вся его жизнь, в сущности, организация подполья, транспорта, явочных квартир, встречи и проводы большевиков за границей. В десятом году он возглавлял группу содействия РСДРП в Лейпциге, когда к нему в помощники приехал товарищ Денис с новым паспортом на имя Загорского. Они вместе переправляли к Ленину делегатов из России на Пражскую конференцию большевиков. Все это было давно, до войны.

До революции.

Вне пределов России…

А сейчас в родной Москве накануне второй годовщины республики нм предстоит заниматься тем же, чему, казалось, никогда не будет возврата, – снова принимать меры по уходу в подполье.

– Все мы твердо уверены в победе нашего дела. Но, нацеливаясь на победу, никогда нельзя упускать из поля зрения возможные осложнения, задержки и отступления. Вспомните Брестский мир… – Дзержинский говорил спокойно, без уныния и без лишнего пафоса. Он узнал о решении Ленина раньше других, успел освоиться, да и выдержки ему не занимать. – Сейчас необходимо обеспечить паспортами весь партийный актив и членов ЦК. Подобрать подпольщиков, организовать явочные пункты, наладить подпольную типографию. Обеспечить партию материальными средствами, для этого в спешном порядке па Монетном дворе отпечатать побольше бумажных денег, сторублевых царских «екатеринок», упаковать их в оцинкованные ящики и хранить в надежном месте. На имя Буренина, в прошлом купца, а ныне надежного товарища, оформить документы как на владельца гостиницы «Метрополь» – пусть будет еще один источник материальных средств на нужды подпольщиков…

Уход в подполье – отступление. Отступление, но не смерть! Брестский мир тоже отступление, уступка врагу, да еще какая уступка! Миллион километров территории, миллиарды марок контрибуции. Чтобы выиграть время, пришлось отдавать пространство. Но мир спас республику. И, кстати, самого Загорского. По телеграмме наркоминдела он был вывезен из плена в Берлин, где собственноручно водрузил флаг Советской республики на здании посольства…

Мартов в припадке антибрестизма кричал: лучше умрем, как парижские коммунары, но не уступим врагу!

«Надо воевать против революционной фразы, – отвечал Ленин, – приходится воевать, обязательно воевать, чтобы не сказали про нас когда-нибудь горькой правды: «революционная фраза о революционной войне погубила революцию»».

Ленин в те дни оставался почти один. Из членов ЦК только Свердлов и Сталии его поддерживали. Даже Дзержинский был сначала против. Но продолжать войну – верная гибель и революции, и России: Если война будет продолжена, Ленин и Свердлов уходят из правительств». (Опять раскол – и какой! – уже среди членов большевистского ЦК.) Троцкий, глава делегации в Брест-Литовске, отказался подписать мирный договор, и немцы перешли в наступление по всему фронту, захватили Латвию, Эстонию, большую часть Украины, придвинулись к Петрограду. И только тогда па пленуме ВЦИКа Ленину и Свердлову удалось доказать «полную невозможность сопротивления германцам» и получить большинство голосов – мир был заключен.

Меньшевики остались при своем мнении – лучше умереть достойно, как герои Парижской коммуны.

А что, если к ним прислушаться, если не тогда, так теперь? Дескать, мы свое дело сделали, революцию совершили, вполне убедительно взяли власть, продержались почти два года, честь нам и вечная слава, можем почить на лаврах, можем стать богом, то есть па все наплевать, мироздание пусть теперь само держится.

Неужели всем революциям суждено всего лишь повторять судьбу французской революции? А если не суждено, если история все-таки действительно развивается по спирали, то в чем же мы пошли дальше, оказались выше? Только ли в том, что продержались не 72 дня, как они, а в десять раз больше?

Нет, мы пошли дальше не только в количество дней. Они героически умирали – мы остаемся героически жить, вот она, главная разница. «Героизм длительной и упорной организационной работы… – говорит Ленин, – неизмеримо труднее, зато и неизмеримо выше, чем героизм восстаний».

Мы остаемся жить, а значит, переносить не только взлеты, но и падения. Идти к победе и предугадывать возможные отступления. Отступления – по не смерть, какой бы героической фразой она ни венчалась.

…Как будто сама природа создала меньшевизм, чтобы он при всех кризисах исполнял функцию противовеса большевизму, функцию изнанки, обратной стороны медали, функцию «решки» в игре судеб страны.

– Председателем специальной комиссии назначается Василий Матвеевич Лихачев, – продолжал Дзержинский спокойно, как на обычном, рядовом совещании. – Работа проводится в строжайшей тайне. Вы знаете, чем грозят разглашение. Но дело не только в панике. Сколько ликования, силы, уверенности такое наше решение придаст врагу, окажись оно разглашенным! А враг не за горами. Деникин движется на Орел и Тулу. «В Москву за святой водой!» – вопит его воинство. Все последние приказы Деникина начинаются словами: «Имея конечной целью захват сердца России – Москвы, приказываю…»

Сердце России. Истерзанное голодом, разрухой, болезнями. За первую половину года смертность по Москве увеличилась вдвое. Испанка, тиф, цинга, дистрофия. «За торговлю вшивым бельем – расстрел на месте». Половину своего населения растеряла Москва. В феврале семнадцатого в городе было два миллиона сорок три тысячи жителей. К осени девятнадцатого осталось чуть больше миллиона. Пустуют около десяти тысяч квартир – некому, некогда, не на что сделать даже пустяковый ремонт, а в таком состоянии для жилья они не пригодны. Исчезли но Москве жестяные вывески – пошли на ведра.

Но главная беда – голод. Летом стало хуже, чем было зимой. Если в апреле каждый член рабочей семьи получал в день по карточкам 216 граммов хлеба, то в июне стал получать 124 грамма. Мяса в апреле 64 грамма, в июне – 12. Постного масла снизили с 28 граммов до 12. Полфунта картошки выдавали в апреле – в июне картошку не получали совсем.

Бывшая знать, чиновные дрожали от страха: скоро нас начнут резать как паразитов. Толковали библию, мусолили все места о гладе и море, по даже в священном писании ничего не говорилось о том дне, когда из помоев исчезнут картофельные очистки.