Текст книги "Бремя выбора. Повесть о Владимире Загорском"

Автор книги: Иван Щеголихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

8 июля в некоторых районах Москвы не выдали хлебный паек. Одна из работниц на фабрике «Богатырь» в Сокольниках упала в обморок от истощения. Фабрика прекратила работу, женщины подняли шум. Вдобавок пронесся слух, будто фабрику на днях закроют, нет сырья, зарплату платить не будут. Слухи были верны отчасти, фабрику закрывали временно, пока не подвезут сырье, но рабочих не выбрасывали на улицу, профсоюз принял решение платить по три четверти заработка во время простоя. Однако страсти закипели, стихийно собрался митинг, особенно шумели женщины, было их большинство, как и на всякой фабрике этого тяжелого лета. Митинг без долгих споров принял решение: идти всей толпой к Сокольническому Совету и требовать хлеба. Члены партячейки надорвали горло, крича свое предложение: не ходить толпой, проявить сознательность, выделить делегацию, пусть она расскажет Совету о положении на фабрика и изложит наши требования, там поймут, не царская власть, а рабочая. Но предложение партячейки заглохло в криках. Толпа вышла на улицу и двинулась к Совету. Уже появились горластые организаторы: «Надо поднять другие фабрики!» Несколько женщин отправились в Лефортово на Суворовскую мануфактуру, принялись там актировать, а довод один, всем понятный: хлеба!

Суворовская мануфактура прекратила работу.

Толпа с «Богатыря» двигалась к Совету. Уже кричали: пойдем па Преображенскую площадь и дальше, на Каланчевку, к площади трех вокзалов, будем поднимать на пути все фабрики и заводы.

О волнениях сразу же стало известно в Сокольническом комитете РКП (б). Немедленно были посланы к «Богатырю» все коммунисты с наказом: присоединиться к толпе, влиться в хвост и всеми силами уговорить людей, успокоить, разагитировать, предложить действовать организованно, не идти на поводу у безответственных крикунов. Люди опытные, авторитетные, они сумели сделать свое дело. На Преображенской площади толпа уже разбилась на отдельные группы. К вокзалам прошли человек тридцать, не больше. Снять с работы другие фабрики не удалось.

Однако и в среду «Богатырь» не работал. Вывесили белый флаг, знак ропота и недовольства. Требования все те же: хлеба. Настояниями и даже угрозами женщины с «Богатыря» не давали работать и Суворовской мануфактуре уже второй день. Стихия улеглась, запахло контрреволюционной агитацией.

Загорский позвонил Ленину: как быть? Ленин уже знал о событиях. Не выдали хлеба не только в Сокольниках, но и в Городском районе. Вчера Совнарком обсуждал вопрос, почему не были учтены хлебные запасы Московского продотдела. Виновные понесут наказание. В ближайшие два-три дня положение исправится. «Надо ехать к рабочим. Действовать только убеждением! – сказал Ленин. – Никаких репрессий не применять. Рабочие страшно утомлены».

Загорский поехал в Сокольники вместе с Александром Федоровичем Мясниковым, военным организатором МК, испытанным агитатором, давно привыкшим говорить с толпой, митинговать. Действовать только убеждением, никаких репрессий.

И вот они стоят перед возбужденной толпой.

Всю жизнь им приходилось бунтовать самим – во имя рабочих, теперь вот самим пришлось усмирять голодный бунт.

Кто довел?

Все знают кто, но кто даст хлеба?..

Лучшая часть рабочих ушла от станка в окопы, иначе не было бы сегодня белых флагов.

«На заседании Совета народных комиссаров варком продовольствия Цюрупа, – заговорил Загорский, – упал в обморок. Нехватка, голод, разруха не по вине Советского правительства! Войну нам навязали. Нас, первое государство пролетариата, хотят удушить петлей четырнадцати иностранных держав. И никто и ничто не поможет нам, не спасет нас, кроме пас самих, нашего труда. Ленин знает о вашей фабрике. Ленин помнит: страшно дорого платят рабочие за свое право быть хозяевами жизни…»

А наркомы, горкомы, депутаты Советов – не платят? Нелегко им было стоять перед царским судом, но каково – перед судом рабочих?

«Сейчас нечеловечески трудно всем, тяжелейший период переживает революция. И в такой обстановке, когда все вы трудитесь па пределе сил, каждое неверное, несдержанное слово – на руку врагу. Болтуны и демагоги отравляют сознание, действуют па нервы, которые и без того измотаны голодом, утратами, непосильной работой. Болтовня в такой обстановке равносильна спичке на пороховой бочке. Нам нужно подбадривающее слово друга, а не разлагающее слово врага. Нам нужна сознательность…»

Они несут вместе с нами бремя нашего выбора, пашей и своей борьбы, все несут, сознательные и несознательные, ибо мы уже не просто партия, но и власть.

«Мы обещаем: если фабрика будет временно остановлена, зарплата вам будет выплачиваться полностью. Мы предоставим вам отпуска, чтобы вы смогли поехать в деревню подкормиться. Каждый имеет право привезти с собой по полтора пуда муки. Особо нуждающимся работницам мы распределим вещи, которые оставила в Московском ломбарде сбежавшая буржуазия. Мы выполним ваши требования, пойдем на всевозможные уступки до тех пределов, в которых возможно удержание власти для защиты революции».

В тот же день, 9 июля, Ленин по прямому проводу отдал распоряжение в Нижний Новгород – председателю губернского исполкома, Волгопроду, губернскому продкомиссару и губвоенкому: немедленно мобилизовать рабочих и солдат для погрузки и отправки хлеба в Москву.

…За июль месяц «Богатырь» выдал 67 тысяч пар галош.

– Ваше мнение, товарищи, какие будут дополнительные соображения? – спросил Дзержинский.

– Есть решение, начнем действовать, – отозвался Лихачев.

– Начнем действовать, появятся соображения, – добавил Пятницкий.

– Мы конспираторы, Феликс Эдмундович, – улыбнулась Людвинская. – Про пас теперь и чекисты ничего знать не будут.

Тихий Шварц не сказал ни слова.

Горстка товарищей начинает работать в подполье. Они будут жить вместе со всеми – и в то же время особняком. Хочешь не хочешь, а думай о разгроме, – иначе ведь не настроишь себя действовать соответственно. Ты видишь красный флаг над Моссоветом, но представляй, что там уже трехцветное добровольческое знамя. Ты помнишь, что па Лубянке Дзержинский, но представляй, что та муже палачи Антанты и Деникина. Знаешь, что в Кремле Ленин и Совет Народных Комиссаров, но представляй, что там уже новый царь, Антон Первый, как теперь называют Деникина, там сенат и синод, а оклемавшийся после нападения патриарх Тихон служит панихиду по большевикам.

Представляй – и начинай жить иначе, ходи по своим улицам, как по чужим, предвосхищая заранее, как здесь будут рыскать жандармы и как в Гнездниковском переулке снова расположится охранка и поразведет шпиков по всей Москве – ловить тебя и твоих соратников.

Ты не только сам перестройся, по и других перестрой, организуй подпольщиков – сапожников в лавке на бойком месте, провизора в аптеке, извозчика на Тверской, учительницу в народной школе. И пусть они живут в советской столице, среди советских людей, но живут себе на уме, будто нет здесь ничего советского, все изгнано, упрятано, разбито…

Парадокс, но под врагом легче уходить в подполье, чем при своей власти. Там – тайком от чужих, здесь – тайком от своих. Сам у себя под стражей. Как ты ни закален, ни опытен, а потребуется особая изощренность и новый опыт.

Все они стойкие, мужественные, закаленные, Загорскому хотелось похвалить их, приободрить, они даже представить себе не могут, какие они замечательные товарищи, но он сдержался, чувствуя – похвала неуместна, получится, будто ты ждал от них меньшего, мало верил и не очень надеялся.

А задача у них, в общем, безрадостная.

Он заговорил, подбирая слова, чтобы не допустить сожаления, горечи:

– Мы обеспечиваем себе тылы. Мы готовимся жить дальше в любых, самых невероятных ситуациях. И в этом свидетельство нашей неукротимости и жизнестойкости. Но, готовясь уйти в подполье, мы вместе с тем должны еще больше мобилизовать силы для обороны Москвы. Три месяца назад, в июне, Феликс Эдмундович, как вы знаете, обратился в МК и в Моссовет с предложением создать единый центр для руководства всей партийной, советской и военной работой в столице. Полагаю, что сейчас, назрела необходимость в создании такого центра.

Дзержинский кивнул, сказал:

– Мы обсуждали с Ильичом и этот вопрос – о создании временного оперативного штаба в Москве для обороны и борьбы с контрреволюцией. Работа чекистов вам известна, за два года раскрыто несколько десятков крупных заговоров. «Всероссийский монархический союз», «Орден романовцев», «Сокольническая военная организация», «Объединенная офицерская организация». Чего стоит заговор Локкарта с иностранными послами. Кроме белогвардейцев еще и эсеры, левые, правые, меньшевики, анархисты. Буквально на днях раскрыта в Москве белогвардейская организация «Национальный центр». Они готовили мятеж в Москве к приходу Деникина. Восемьсот офицеров имели оружие и даже снаряды для артиллерии. Ведем следствие. Кроме того, в последнее время совершено несколько вооруженных нападений на банки в Москве и в Туле, что также говорит о разветвленной антисоветской организации. В июле ограблена касса рабочего кооператива на патронном заводе в Туле на миллион рублей. 12 августа – грабеж Народного банка в Москве на Долгоруковской, 18 августа – Народного банка на Большой Дмитровке, и опять взято около миллиона рублей. В конце августа снова грабеж банка в Туле, на три с половиной миллиона. Вероятнее всего, оживились анархисты. Положение крайне напряженное. ЦК направил к нам на работу Вячеслава Рудольфовича Менжинского. По решению Моссовета создается Комитет обороны Москвы. Наблюдение за энергичным и быстрым проведением всех мер по охране города поручается секретарю МК Загорскому, председателю Моссовета и председателю ВЧК. Таким образом, в Москве начинают действовать еще два комитета – обороны и перехода в подполье. – Дзержинский встал. Поднялись и «подпольщики».

– Что ж, товарищи, потягаемся теперь, чья возьмет, – сказал Загорский. – Кому работать, а кому в отставку, нашему комитету или вашему.

Комитет подполья начал свою работу, Комитет обороны – свою.

Москва объявлена на военном положении, с 23 часов вводится комендантский час.

Приказ: вооружить не менее тысячи коммунистов и перевести их в казармы. В течение двух недель обучить их стрельбе, ружейным приемам, ведению уличного и полевого боя. Через две недели – следующую тысячу коммунистов в казармы.

В каждом районе создан оперативный штаб, назначены: руководитель разведки (для выявления паникеров и вражеских агитаторов в местах скопления людей), начальник патрулей, заведующий охраной оружия и складов, заведующий санитарной частью.

Приготовлены сирены для подачи общей тревоги. Задачи Комитета обороны:

патрулирование во всех районах Москвы; усиление охраны Кремля, советских учреждений и огнескладов;

создание автомобильных баз, приведение в боевую готовность бронемашин;

борьба с бандитизмом и дезертирством; улучшение быта красноармейцев, улучшение санитарного состояния гарнизона, изготовление мыла, сбор соломы для матрацев;

сбор топлива, сбор шинелей, сбор утильсырья.

МК вынес решение: обязать коммунистов Москвы, всех и каждого, оказывать всемерную помощь Московской ЧК.

Всем членам МК, членам райкомов, а также коммунистам со стажем выдать мандаты с правом немедленного задержания и ареста лиц, ведущих подрывную работу.

Готовить партийную неделю – меры по новому пополнению партии. Ряды коммунистов в Москве поредели, как передовая цепь в штыковой атаке, – остался один коммунист на сто жителей. У старых и новых членов партии будут одинаковые привилегии: первому винтовку в бою, первому лопату на субботнике. И еще одна привилегия – висеть на фонарях, если войдет Деникин.

23 сентября «Известия ВЦПК» и «Правда» поместили обращение ко всем гражданам Советской республики и связи с ликвидацией «Национального центра»: «Знайте, что всякий, кто посягнет на республику пролетариата, будет истреблен без всякой пощады. На войне, как на войне. За шпионаж, пособничество к шпионажу, участие в заговорщической организации будет только одна мера наказания: расстрел».

Длинный список расстрелянных, 66 человек. Кадеты, члены Государственной думы, барон, князь Оболенский, князь Андроников – личный друг Николая Романова и Гришки Распутина, четыре генерала, офицеры, юнкер, два студента, профессор Петровской сельскохозяйственной академии, шпионка-учительница, шпионка-актриса…

Шестьдесят шесть! Они не были обречены на смерть ни происхождением своим, ни титулом. Они имели возможность не только сохранить себе жизнь, но и помочь народу приблизить победу. Ведь командует же Восточным фронтом бывший полковник царской армии Сергей Сергеевич Каменев. Командует армией бывший прапорщик Тухачевский. Комапдует дивизией бывший унтер-офицер, георгиевский кавалер Чапаев. И профессор Тимирязев своими средствами отстаивает революцию…

В том же списке – меньшевик Розанов. Чекисты взяли его па квартире шпиона Штейнингера. «ВЧК постановила: гражданин Розанов виновен в преступлении, караемом по законам революции расстрелом. Ввиду того, что он действовал по постановлению своих товарищей по партии, дело его выделить и направить к доследованию на предмет обнаружения его соучастников по партии…»

На следующий день состоялась общегородская партийная конференция в «Метрополе», в зале с фонтаном. 224 человека с правом решающего голоса. Открывает конференцию Загорский. Руководство собранием поручается Исполнительной комиссии МК. Председательствует Пятницкий. Период величайшего напряжения на всех фронтах. кроме Северпого. Потеряли Курск. На Востоке после успехов период отдач. В Петрограде сосредоточиваем башкирские части, чтобы иметь крепкий кулак против Финляндии. Прорыв Мамонтова, семь тысяч сабель. Деникин угрожает Орлу и Туле. «Нам легче оставить Москву, чем Тулу», – заявил Троцкий. В зале гул.

Дзержинский говорит о ликвидации «Национального центра».

Загорский – о работе Комитета обороны Москвы. Конференция постановила:

«Партийные организации в Москве и во всем секторе должны быть немедленно переведены на военную ногу:

а) путем снятия боеспособных коммунистов со всех гражданских не безусловно необходимых постов и перевода их на военную работу;

б) путем сосредоточения работы всех органов и учреждений на обслуживании гарнизона во всех отношениях для придания ему наивысшей боеспособности;

в) путем всесторонней помощи больным и раненым красноармейцам;

г) путем повышения напряженности труда па всех предприятиях, непосредственно обслуживающих армию.

…Перед лицом сверхчеловеческой трудности конференция передового московского пролетариата уверенно и во всеуслышание заявляет: Не сдадимся!

Выдержим! Победим!»

На следующий день, 25 сентября, на 6 часов вечера МК назначил собрание партийного актива Москвы, представителей районных комитетов, красноармейских частей, агитаторов, слушателей партийной школы при ЦК. На повестке дня два вопроса: информационное сообщение о раскрытии заговора и о работе партийных школ второй ступени. Должны явиться все те товарищи, которым завтра, в пятницу, предстоит выступать на митингах по Москве. МК уже назвал тему: «Деникинский шпионаж и защита Советской республики».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Дан ждал, слушая улицу, не хотел спать. «Не слышно шума городского», мертвая тишина в переулке, полночь, а Берты нет. Она ушла под вечер в штаб-квартиру на Арбате для связи с Каземиром, должна была вернуться к десяти, но вот уже двенадцать.

Одно из двух: либо их забрали там, либо у Берты хватило дури пойти домой в комендантский час. А по городу сейчас кошка не пробежит незамеченной. Вся Москва ощетинилась штыками патрулей.

Если учесть, что квартиру Восходова они заняли под штаб недавно, то чекисты их не успели засечь, хотя чем черт не шутит… Если штаб взяли, на Арбате наверняка засада, и Берта льет сейчас крокодиловы слезы перед чекистами: «Отпустите меня домой, к ма-аме». А ей отзывчиво: «Охотно, гражданочка, мы вас даже проводим, на машине подвезем, куда прикажете?» Куда же еще, как не сюда, в Дегтярный.

Молодцов с Лубянки Дан ждать привык, но в последние дни ожидание его дополнилось кое-чем: прежде он ждал их за дело прошлое, если не совсем прощенное, так терпимое, а нынче ждет за дела настоящие. Пришлось увеличить свой оборонный запас. К нагану под подушкой Дан добавил две гранаты-лимонки, сунул их в пальто на вешалке у двери, чтобы встретить гостей как положено, у порога, да еще передвинул в коридоре старый шкаф с рухлядью, освободил черный ход, обеспечил себе «сквозняк».

Одно из двух: либо льет крокодиловы слезы, либо пьет сивуху с Сашей Барановским. Либо льет, либо пьет, шансы равные, и другого выбора нет, разве что в сивухе – и шампанское могут себе позволить, и коньяк французский, и многое другое. Нет сейчас в Москве людей, которые бы имели при себе столько денег, как они, то бишь, как мы. Считать не пересчитать.

«Какого черта я до сих нор отделяю себя, почему все еще «они», а не «мы»?» Берта вон сразу впряглась, носится по Москве связной и про театр забыла.

Прежде Берта частенько не ночевала дома, поддерживала, видно, связи со своей лигой, «коммуной», но потом Дан отвадил ее от ночных радений. Вот уже почти год она вела себя, скажем так, прилично. Из театра сразу домой, к Дану.

Уже двенадцать. Сегодня она впервые не спит с Даном. Сказать точнее, спит не с Даном. И не впервые. Собственно, чему тут дивиться? Пошла в другую коммуну, а принцип исповедует прежний – долой стыд.

Темень за окном, темно, как в ящике. Опять одиночка. «Темно, как при большевиках», – будут говорить потом.

«Нет, не льет она слезы, чует мое сердце. Чю-юйству-ет, – покривился Дан. – Поиграла с браунингом, взяла напрокат у Соболева, вспомнила про свои ямочки пухлою, а дальше…»

Что, ревность заиграла? А забавно пойти бы сейчас туда. Очень забавно – пойти в комендантский час, но допустим. Пойти, дойти, тук-тук, откройте дверь, а потом что? Стать в очередь?

«Пристрелить бы ее, сучку». Стерву, потаскушку. Вот и лексика, наконец, появилась у тебя человеческая взамен политической, моральная, домостроевская. С чего бы? Ты что, ревнуешь? Она тебе кто – жена? Любовница? Она тебе дочь прежде всего, дочь собрата по революционной борьбе.

Бедный Марфин, знать, ворочается в гробу. Умирал – просил: найди ее, Дан, мою единственную, плоть мою и кровь, пусть продолжит дело отца. Хотел видеть дочь в гуще борьбы, только вот не знал, не оставил, за что именно, Берта сама нашла, выбрала, за что бороться. За свободу, конечно, само собой разумеется. За свободу в отношениях между людьми прежде всего. Всякая там экономия, классы мало ее касаются, она в них не верит. Если они по Марксу и действуют на самом деле, так действуют невидимо, исподволь, ей же необходимо наглядное, телесное ощущение свободы. Для Берты с ее такой внешностью один путь – взрывать, ломать и решать проблему пола. Сокрушать старые устои и создавать новые. Сокрушая, мы уже создаем. Долой стыд! – остальное приложится. Говорим о равноправии женщины, но только в каком смысле? Только в таком: наравне с мужчиной она может взяться за винтовку, за саблю, за плуг, равноправно может стрелять, рубить и пахать. А ей не рубить хочется, а любить. И если вы делаете революцию политическую, экономическую, социальную, извольте не забывать еще об одной, и весьма существенной, – эротической. Изменилось все, так изменим же и половые отношения. Ведь не появился какой-то новый пол, средний, пет, появился новый мужчина и, тем более, новая женщина, которая теперь никогда не скажет: долюшка русская, долюшка женская, вряд ли труднее сыскать…

Марфин умер спокойно. А если бы жил? Кто мог представить себе, что только с февраля по октябрь продержится светлая пора революции, а потом придут большевики? Для того ли нас гноили в тюрьмах, мордовали на каторге, чтобы теперь были поруганы все свободы, все права человека?

«Победа будет нашей, – говорил Марфин. – Теперь мы самая многочисленная революционная партия в России, я горжусь этим».

13 правительство Керенского было нашим правительством. Оно вошло в историю.

Не устояли, распылились, как всегда бывает в партии свободной воли. Где только не встретишь теперь социалиста-революционера: и у мятежных чехов, и в Самарском правительстве, и в отрядах батьки Махно, у зеленых и желто-блакитных. Распылились, но не сдались, ищут, творя и пробуя, средств борьбы с диктатурой, с авторитарностью большевиков.

Бурные годы, кровавые годы, кому-то суждено остаться в истории, а кого-то выдует ветром времени с ее полей.

Дан не сдался. Он ждет своего часа, своего дня. Ждет, действуя. Действуя осмотрительно и обдуманно. Он видит: сейчас, как никогда прежде, за эти два года созрела ситуация для третьей социальной революции. В стране голод, разруха, оскудение и маразм. Мы должны ударить по большевикам их же оружием – террором. В этом наша тактика и политика.

Вместе с Казимиром Ковалевичем Дан возглавил Всероссийский повстанческий штаб революционных партизан. В Москве штаб разделен па группы. Идеологическую возглавил Казимир, боевую – Петр Соболев, с ним Барановский, Гречаников и Яков Глагзон. Литературой ведает Молчанов, наборщик из типографии Наркомпути, меньшевик (для начала ему отвалили из общей кассы пятнадцать тысяч рублей, но не в деньгах дело – в идее). И, наконец, группа техники, мастерская по изготовлению бомб и адских машин, где заправляет Вася Азов, золотые руки и храброе сердце. В августе Вася дважды ездил в Брянск к анархистам на оборонный завод. Привез оттуда взрывчатки целый вагон. Охраняли его одетые в красноармейскую форму партизаны с подобающими мандатами.

На даче Горина в Краснове, возле тихой речки Пехорки – рядом лес, птички поют – собрано уже шестьдесят пудов динамита и пироксилина, приготовлены адские машинки. Седьмого ноября по новому стилю будет фейерверк в столице. Петр Соболев намерен взорвать Кремль.

Сначала собирались сравнять с землей здание ЧК на Лубянке. Немалых трудов стоило Дану отговорить от бессмысленной траты средств. ВЧК всего-навсего подчиненная большевикам организация, там всего-навсего исполнители чужой воли. Зачем, к примеру, отрывать человеку руки, тратить порох, не лучше ли сразу снять голову? Ударить по партии, по ее вождям, и прежде всего по Ленину. По Кремлю, но не только по его стенам и по его башням.

Однако ждать до седьмого ноября больше месяца, слишком долго, если учитывать нетерпение и горячность партизан. Необходимо какое-то действие. Революционер не может, не должен ждать созревания условий, он их создает сам, ибо насильственные акты за два-три дня сделают гораздо больше, чем многолетняя пропаганда и агитация. К тому же определенные условия налицо. Столица на взводе. На партийной конференции Троцкий заявил: нам легче сдать Москву, нежели Тулу. Понимай так: Москву большевикам не жалко, они из Москвы уйдут, как ушли из Питера. Бросят народ, сердце России, оставят белокаменную на растерзание Деникину. Вот тут-то и надо показать народу, что есть в Москве сила, способная за нее постоять, способная отомстить за такое решение.

Паша задача выражена в декларации: на развалинах белогвардейской и красногвардейской принудительных армий создать вольные партизанские отряды. И пусть они объединят всех! В штабе повстанцев уже нашли место все жаждущие свободы, из разных партий и групп, тут не только анархисты Ковалевич и Глагзон, но и левый эсер Николаев, близкий к Спиридоновой, здесь и меньшевик Молчанов, и максималисты. И объединение их деловое: банки в Туле брали шестеро, трое анархистов и трое левых эсеров. Лозунг партизан все тот же, великий лозунг всех революций – да здравствует свобода. И не урезанная большевиками свобода помогать пролетариату, а истинная, полная и безоговорочная. Свобода не может быть относительной, как свобода служить кому-то, чему-то, она понятие абсолютное. Она не может быть частичной, как не может быть частично беременной женщина. Все или ничего! Или есть плод, зреет, или нет его, пусто во чреве.

Добьемся свободы – и немедленно. Десятилетия угнетения, каторга, тюрьмы дают нам моральное право воевать и умереть за свободу. За свободу полнейшую, чтобы заложенные в человеке природные инстинкты добра и содружества, кооперации и любви сами повели общество по нужному пути, сами создали гармоничную жизнь в разных естественных формах – общины, коммуны, артели, называй, как твоя душа пожелает, потому что не в названии дело, а в сути, в раскрепощении естества. По для этого надо с безоглядной отвагой и отчаянной решимостью пойти на последний штурм и – любой ценой! – уничтожить власть Советов, вставшую на пути гармонии.

Примем Бакунина: свобода завоевывается только свободой. И отвергнем Маркса: только при коммунизме произойдет скачок из царства необходимости в царство свободы. Это издевательство над узниками всех времен, над сотнями и тысячами людей, погибших в тюрьмах России.

Подготовительный период закончился. Настала пора действовать. Боевые группы партизан направлены и Тулу и Уфу, в Самару и Иваново-Вознесенск, в Брянск – штаб всероссийский, а не только местный. Собраны крупные суммы денег, материально штаб обеспечен, дальше нужно менять тактику, ибо слишком увлеклись эксами, как будто в этом вся соль программы. Эксы психологически развращают. Деньги еще не власть, но ведут к самонадеянности, успех кружит голову, дает ощущение безнаказанности, а отсюда и потеря осторожности. Вселенский гром, удар по Кремлю должен прозвучать не началом, и финалом, кончиной большевизма. Начало должно быть положено в эти дни.

Завтра мы соберем совет штаба и выработаем конкретные меры по уничтожению большевистской головки. Пора собрать энергию боевиков и одно русло и направить и цель. Работать они умеют, делового напора у них предостаточно, храбрости, дерзости, лютости им не занимать. За каких-то полтора месяца почистить восемь народных: банков – это надо уметь. Банк на Большой Дмитровке, на Долгоруковской, на Таганке, банк на Серпуховской площади, гастрольные поездки в Тулу, где взяли кассу патронного завода и кассу рабочего кооператива, банк в Иваново-Вознесенске. В итоге – несколько миллионов рублей наличными, а они оборачиваются взрывчаткой, оружием, снаряжением, мандатами, а также и поголовьем. В перерывах между банками щупали по Москве известных буржуев, изымали – на нужды революции – золото и драгоценности. Преисполненный классовой ненависти Саша Барановский одному стойкому буржую во время экса спалил на голове волосы. Спичка за спичкой подогревал ему темечко, чтобы тому было легче вспомнить, где припрятаны бриллианты.

Пора уже остановиться и осмотреться. Набирает дурную силу тенденция грубой наживы, романтика безнаказанных грабежей. Никто из них толком не сознает политическую сущность эксов, ибо дела никакого, кроме разгула, нет. Как бы не превратились все эти акции в бузу валяй-анархизма, в жажду голого накопительства. Пора уже примитивный грабеж освятить политической акцией, неспроста у боевиков чем дальше, тем больше слышится в речи, особенно у Барановского, жаргон босяцкого шалмана, воровской малины. Руководству штаба надо быть тверже. Однако предостережения Дана не производят на боевиков впечатления. Они еще не уразумели всей силы ЧК, действуют безоглядно, лихо, сам черт не брат. Оно и понятно, привыкли у Махно вести себя как моя душа пожелает, там Гуляй-Поле, гуляй-вольница, здесь же нечто совсем противоположное – диктатура пролетариата, железный кулак. Как теперь стало ясно Дану, чекисты потому не напали на наш след, что заняты были «Национальным центром». И если «центр» готовил свержение Советов в помощь Деникину, то факты эксов пока что ничем политическим не пахнут, эксы могут носить, да и косят характер частных грабежей. Мало ли банд в Москве.

Теперь же у чекистов руки освободились, а без дела они сидеть не любят. И потому пора, пока не поздно, заявить о себе. Собраться завтра и решить, что делать, а заодно поговорить и о революционной дисциплине, хотя братия ох как не любит этого слова, полагая, что вместо дисциплины должна быть революционная воля к победе…

На рассвете Дан заснул и не слышал, как пришла Берта. Открыл глаза – уже светло, увидел ее возле вешалки, окликнул, она испуганно дернулась, обернулась. Губы покусаны, под глазами круги, бледная, измочалена вдрызг.

– Где ты была?

– Сами послали. Вам что, память отшибло?

Тон Дана, его вопрос-допрос ее возмутил, и она первой пошла в атаку, лицо ее исказилось гримасой брезгливости.

Дан гмыкнул – действительно, сам послал, с хрустом поскреб волосатую грудь.

– Кто там был?

– Все были.

– А все-таки?

Берта повесила пальто, пошла к столу, ее покачивало, по даже это ей шло, ведьме. Дан не пил и потому легко уловил запах перегара, она будто всем телом источала его и шагами развеивала по комнате. В руках у нее газеты, все-таки не забыла купить.

– Меня из деловых соображений интересует, кто там был?

– Соболев был, Барановский, Глагзон, еще… некоторые.

Постояв возле стола, чувствуя, что Дан не отвяжется, она покорно подошла к кровати, подала Дану газеты. Не нужно ее допрашивать, она прежняя, помнит – каждое утро Дану нужна газета. На шее у нее Дан увидел грубый засос, будто малиновый рубец. Порезвились боевики, потешились.

– Сеанс коллективной любви? – поинтересовался Дан вежливо, интеллигентно.

Берта прижала руки к груди, отвернулась, застыла.

– Крылатый эрос в действии, как я понимаю. Наносит удар крылами по мировому капитализму, – высказывал свои догадки Дан.

Вместо того чтобы сказать ей «шлюха», он мямлит, как гимназист. Вот что значит непривычка к сценам. Это тебе не схватка на митинге.

– Вы пошляк! – решила Берта. – Я вам не вещь, не собственность… – в затруднении смолкла, ища слово, – …не корова и не поместье, чтобы вы могли распоряжаться мной.

– Ты просто стерва.

Пожалуй, хватит. Дан взял газеты, развернул «Известия ВЦИК». «Московский комитет РКП (большевиков) приглашает нижеследующих товарищей…»

Следовало бы ему сказать: ты молодец, Берта, презираешь условности, отвергаешь предрассудки, ей бы наверняка стало легче, но почему-то лезут сплошь грубые слова, оскорбительные, и не только слова, но и желание одолевает – схватить бы ее за пышные волосы да повозить кордой по полу.

– Вы мне противны как последний мракобес.

Таких уличений уши Дана еще не слышали.

– Человеческие желания превыше всего! – продолжала Берта.

Согласись, Дан, чего тебе стоит, утешь ее.

– Ах вон как– «желания». Тогда извини. Я-то думал, тебя изнасиловали.

Однако не смешно. Ее принципиально нельзя изнасиловать, она идейная именно в этом самом смысле. Будто исповедует принцип дзюдо: если тебя толкают, ты не противься, ты падай быстрее, чем этого от тебя ждут, и тем вали за собой других.