Текст книги "Три аксиомы"

Автор книги: Иван Зыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

А если взять все прорехи, зияющие в зеленой шубе никогда никем не рубленной тайги (не всегда даже доищешься до причины их возникновения), то их в Восточной Сибири насчитывается 82 миллиона гектаров, то есть 20 процентов всей лесной площади, а на Дальнем Востоке – 40 миллионов гектаров, 25 процентов.

Вот какая «гармония» царит в лесах, карты которых составляют аэрофотосъемкой с самолетов, а ногами в тех местах люди по земле не хаживали.

При такой «гармонии» из 910 миллионов гектаров лесной площади СССР покрыто лесом 738 миллионов гектаров, а 172 миллиона пустуют.

Стволы и листья

Не знаю, дорогой читатель, в каком доме вы живете. Возможно, в каком-нибудь крупнопанельном и сборнобетонном. Но оглядите свою комнату – дерева в ней увидите больше, чем всякого другого материала: пол, двери, косяки, оконные рамы, столы, стулья, шкафы – все это сделано из натурального дерева. Да есть еще мною мелких других предметов из переработанной древесины, потерявшей свой натуральный вид. Вот, например, «шелковая» рубашка, что облегает ваши плечи, изготовлена из еловых щепок; ваш элегантный костюм – из тех же щепок с маленькой примесью бараньих волос.

Для ваших нужд, но невидимо для вас изо дня в день расходуется множество древесины. Вы ездите по железным дорогам, а чтобы дороги могли работать, раз в десять лет меняются все шпалы от Калининграда до Владивостока и от Мурманска до Кушки. А сколько досок тратится на бочки и ящики, чтобы привезти нужные вам товары!

Особенно много леса поедают писатели. Их можно сравнить с шелкопрядами и таежными пожарами. Напишет даровитый мастер художественного слова полное собрание сочинений весом на полпуда, начнут его печатать подписным изданием большим тиражом на бумаге первого номера – ну и гони на это дело тысячу вагонов еловых бревен, стриги в лесу плешь на несколько квадратных километров!

Не сочтите это упреком. Я к тому говорю, что древесина – нужнейший и незаменимый материал; никакая отрасль человеческой деятельности не может без нее обойтись, даже такая возвышенная, как литература.

Следует при этом отметить, что писатели, призывающие бросить топор, оказываются в пикантном положении: чтобы напечатать это призыв, людям приходится браться за топоры.

Многие обыватели рассуждают так: «Вообще-то говоря, рубки – дело греховное, да ведь нужда заставляет, нельзя обойтись без древесины: строиться надо, мебель нужна. Потому и приходится скрепя сердце идти на варварское уничтожение. А как только будут найдены какие-либо заменители древесины, тогда можно будет рубки прекратить, а леса пусть шелестят листочками и стоят для красоты природы».

Тут явное недоразумение.

Вспоминается такая аналогия. Лев Толстой был, как известно, вегетарианцем; не ел мяса, и по моральным соображениям не допускал убоя скота. Но он любил пить кофе со сливками. Молочные продукты вегетарианцам не возбраняются. И вот Толстой со своим другом Чертковым пытался решить вопрос, как получить от коров одно молоко, без мяса, и чтобы коров не убивать. И никак это не получается. Дело в том, что коровы должны рожать телят, иначе молока не будет. Половина телят – бычки; молока от них не дождешься. Старые коровы тоже перестают давать молоко. Если держать этот безмолочный и, следовательно, бесполезный скот, сколько же понадобится сена! В нашем климате, при наших долгих зимах нам это не по силам. Станете вы есть мясо или не станете – все равно надо убивать. Поэтому в использовании мяса заключается хозяйственная целесообразность. Молока без мяса не бывает.

Так же вот и в лесу. Там тоже листья не бывают без стволов. Если мы по вегетарианским соображениям откажемся от использования древесины, найдем заменители и станем делать столы и кресла из пластмасс, это не избавит нас от необходимости срубать деревья и вывозить их из леса, чтобы они не гнили, не разводили заразы. Хоть на выброс, а срубать придется. Поэтому в использовании древесины тоже заключается хозяйственная целесообразность, подсказанная нам самой природой.

В Советском Союзе есть 88 миллионов гектаров особенно ценных древостоев, выполняющих важную защитную роль. Это полезащитные, водоохранные, почвозащитные, курортные леса, зеленые зоны городов. Они предназначены для самого тщательного хранения. В этих лесах имеется 9 миллиардов кубометров древесины. Таким богатством не располагают все страны Европы, взятые вместе, но без СССР. Но у нас одно время решили этим богатством пренебречь. Считалось, что для добывания бревен и досок у нас есть много других лесов, а защитные приносят пользу своим существованием; не древесина их нам нужна, а сами они, живые, с зелеными листьями и хвоинками, освежающими воздух. Их решили хранить без рубок. Да ничего путного не получилось.

Воронежский обком в послевоенные годы просил разрешения срубить и лесах своей области полтораста тысяч кубометров для строительства в колхозах, ему тогда отказали, а в 1958 году волей-неволей пришлось срубить 580 тысяч кубометров погибших деревьев, чтобы спасти остальной лес от заразы. Удалось выбрать годной для дела древесины только 240 тысяч кубометров, остальное оказалось дуплистыми стволами, трухой, гнилушками, хворостом.

Три аксиомы

Лесное дело зиждется на трех основных положениях, трех аксиомах. Из них первая: лес надо обязательно рубить. Где нет рубок, там нет и хозяйства, и это вредит здоровью, сохранности и росту леса, не говоря уже о том, что без рубок сгнивает и зря пропадает нужная нам древесина.

В процессе выращивания культурного леса лесоводы ведут осветления, прочистки, прореживания и другие рубки ухода, необходимые для лучшего роста деревьев. Но наступает пора, когда весь выращенный древостой должен быть спилен, чтобы уступить дорогу новому поколению. Это главная рубка.

Вторая аксиома: главная рубка должна производиться в наиболее выгодный час, когда с каждого гектара можно получить максимальное количество добротных бревен. Недопустима преждевременная рубка, когда деревья еще тонки и из них нельзя напилить хороших и широких досок. Но нельзя также и запаздывать. Зачем зря гноить добро? В лесу зевать не годится, а то плод переспеет.

Лесная наука накопила большой материал о ходе роста древостоев в разных географических зонах. По этим данным и можно установить наиболее выгодный возраст спелости.

Автор книги «Оптимальный возраст рубки» профессор Н. П. Анучин считает целесообразным в Московской области срубать дуб в 110 лет, сосну – в 95, ель – в 90, березу – в 65 лет.

В Архангельской области, где деревья растут медленнее, надо рубить, по мнению Анучина, сосну в 135 лет, ель – в 130 лет.

Существуют и другие взгляды.

С первыми двумя аксиомами неразрывно связана третья: на месте вырубленного леса должен расти новый лес не хуже, а по возможности лучше прежнего.

Если же останется голый пустырь или вырастет дрянной лесишко, как описано у Тургенева, то это никуда не годится, и в этом случае тоже нет хозяйства, а получается порча и уничтожение.

Бывают исключения, когда в тайге строятся заводы, города или расчищенные от деревьев площади отводятся под сельское хозяйство. В подавляющем же большинстве случаев вырубленные участки предназначаются под выращивание нового леса. Поэтому рука об руку с лесорубами должны работать лесоводы.

Рубить, выращивать, снова рубить – таков самый верный способ хранения.

Соблюдение трех аксиом обеспечивает вечное существование леса.

Эти три истины считались самоочевидными, понятными каждому. Ни в одном учебнике они не разъяснялись. Выявилась необходимость их рассмотреть, поскольку у нас широко распространились противоположные мнения.

Нормальный лес

– У нас часто слышишь: «На наш век лесов хватит, но потомков мы обездолим».

Я обратился за разъяснениями к профессору Анучину.

– Как, Николай Павлович, лучше обеспечить лесом наших детей и внуков?

– На этот счет, – ответил профессор, – существует очень простая теория нормального леса. Как вы думаете? Какой лес лучше – старый или молодой? Молодой лес хорош? Да, хорош, если вы хотите сохранить его для будущего. Но сейчас на широкие доски он не годится, для этой цели он плох. А спелый лес? Тоже хорош сейчас на рубки, а для хранения на будущее плох: зря станете гноить. Вот и выходит, что в каждом районе и даже в каждом отдельном хозяйстве и лесничестве необходимо иметь лес разных возрастов, причем одинаковое количество всех возрастных групп. Вот такой лес и называется нормальным. Он одинаково обеспечит потребности и наши, и наших детей, и внуков. Никто ни на кого не будет в обиде.

– Как же сделать лес нормальным?

Просто, хотя и долго. Допустим, наиболее выгодный возраст рубки леса в нашем районе установлен в девяносто лет. Разделите лес на девяносто делянок и ежегодно срубайте по одной. Вот и получите нормальный лес с одинаковым количеством деревьев всех возрастов от одного до девяноста лет.

Срубите разом много делянок – нарушите нормальность, перестанете рубить – тоже ее нарушите.

В нормальном лесу ежегодные рубки строго обязательны. Отсутствие рубки – показатель отнюдь не сохранения и бережного отношения к лесу, а, напротив, бесхозяйственного, расточительного подхода к нему. Как у нас выполняли или не выполняли это правило – увидите из статистических справочников.

Я их просмотрел. В европейских странах, где издавна ведется лесное хозяйство, например в Германской Демократической Республике, возрастной состав приближается к нормальному.

У нас в южных, центральных и западных областях лесопользование было неравномерным; бывали периоды весьма слабой и периоды усиленной эксплуатации лесов.

После войны на Украине, в Белоруссии, Литве, в западных и центральных областях Российской Федерации города и села лежали в развалинах. Для скорейшего восстановления в этих областях усиленно рубились эксплуатационные леса второй группы. Спелые древостои там порядком поизрасходованы, их осталось немного. Это результат переруба.

Но недостаточно там и приспевающих лесов, этого ближайшего резерва, идущего на смену спелым. В лесах наших густонаселенных и давно обжитых областей мало деревьев, родившихся в 80-х, в 90-х годах минувшего столетия и в самые первые годы нынешнего века. Тогда раздавались особенно громкие протесты против рубок, и леса слабо рубились. Мало было древесных смертей, но мало и рождений; древостои не обновлялись. В результате недоруба получился неблагоприятный сдвиг в возрастном составе. Во всех центральных, южных и западных районах страны приспевающие леса занимают не двадцать процентов площади, как следовало бы по норме, а около десяти.

В последние десятилетия в этих областях много сажали, много есть молодняков. Они достанутся потомкам.

Другое положение в тайге. Она рубилась мало, и в ней преобладают престарелые древостои, не дающие прироста.

В целом по РСФСР в настоящий момент имеется 32 миллиона гектаров молодняков до двадцати лет, 30 миллионов гектаров молодняков старше двадцати лет, 90 миллионов средневозрастных, 61 миллион приспевающих, 222 миллиона спелых и 205 миллионов гектаров перестойных лесов.

Ежегодно в рубку отводится два миллиона гектаров.

Тайга

У лесорубов

Еду из Москвы по Северной железной дороге. Мимо окон нашего вагона с грохотом проносятся встречные поезда, и сколько их ни промелькнуло, все шли с одним грузом – досками и бревнами.

Это напоминает, что мы едем из мест, где зеленые деревья украшают нашу жизнь и существуют главным образом для любования, в край, где лес составляет предмет промысла.

За Вологдой напоминания становятся настойчивее и многообразнее. Река Сухона, над которой мы проехали по мосту, сплошь забита плотами. Здесь с давних пор работает бумажная фабрика «Сокол», перерабатывающая эти плоты.

А как въехали в пределы Архангельской области, бревна еще чаще стали попадаться на глаза. Они лежат на товарных станциях горами, и тут же идет их погрузка в вагоны.

Полстолетия езжу по этой дороге. Всегда она была не похожей на другие. На южных дорогах пассажиры выбегают на станциях и возвращаются в вагон с жареными курицами, вареными яйцами, красными помидорами, зелеными огурцами. Здесь никогда ничего нельзя было купить съедобного. В лесу живут главным образом на привозных харчах. Своя только черника с брусникой да грибы.

Однажды на станции Лепша продавали живую куницу в ящике с крышкой. Зарился я на нее: вот бы держать дома вроде кошки! Но сердитый зверек обнаруживал явную непригодность к мирному сосуществованию с человеком в городской квартире. А красив!

Настолько своеобразен лесной край, что отголоски его особенностей доходят даже до сидящего в вагоне пассажира.

Помню время, когда дорога от Вологды до Архангельска на протяжении шестисот километров шла по коридору в сплошном густом еловом лесу. Теперь лес мелковат, и не везде растет елка, много березы с осиной.

Срубили? Ладно бы, кабы срубили, а то сгорел.

В 1920 году стояло отчаянное сухое лето, дождь не выпадал до сентября. Изношенные паровозы работали без ремонта, ходили на дровах, разбрасывали тучи искр. Пересохший лес постоянно загорался, а тушить было некому: народ не вернулся еще с фронтов, продолжалась разруха. В июне я ехал из Москвы в Архангельск – горело, в августе ехал из Архангельска в Москву – тоже горело. Пожар длился три месяца, к его концу по обе стороны дороги протянулись черные полосы да кое-где торчали обугленные стволы без веток.

Убыток большой.

Но в следующие годы природа взялась за восстановление растительности. Ветер нанес древесных семян, и они хорошо взошли на оголенной, освобожденной от толстого слоя мхов и удобренной золой почве. Сейчас пассажиру, едущему по железной дороге в Архангельск, невдомек, что тут когда-то бушевал грандиозный пожар. Стоят деревья тридцати-сорока лет. А если увидите местами помоложе, так они появились после пожаров 1927, 1932, 1936, 1956, 1960 годов. Леса-то ведь сколько раз горели снова. Возможно, вам на глаза попадется где-нибудь и свежее черное пятно.

Но, разумеется, нынешние пожары полегче прежних, потому что теперь меры принимают да и техника стала посильнее. Специальные самолеты патрулируют над тайгой, а заметят дым – сбрасывают к месту пожара парашютистов-десантников. Важно ведь подавить огонь в самом начале. Упустишь время – тогда уж не потушишь.

В Коноше, на развилке дорог, я пересел в другой поезд и сошел на станции Подюга. Как и на многих других станциях Северной дороги, тут находится леспромхоз – предприятие по заготовке древесины.

В самой Подюге лес, конечно, не рубят, как не ловят рыбу в порту и не жнут пшеницу на мельнице и элеваторе. Здесь только переработка, склад и отгрузка на железную дорогу.

А рубят деревья вдалеке, в глубине тайги. Лесозаготовительные пункты и участки разбросаны в разных сторонах. Они находятся и на юге, и на севере, и на западе.

Почему так далеко раскиданы лесозаготовительные пункты?

Да потому, что любое производственное предприятие рассчитано на длительное существование. Только в романе можно написать, как лесопромышленник нагнал тысячу мужиков с топорами и постарался скорее изничтожить лесок. В жизни так не бывает и не бывало.

Можете представить, как встревожила бы бакинских нефтяников или шахтеров Донбасса весть, что нефть и уголь кончаются? Точно так же огорчительно для лесорубов известие о том, что кончается спелый лес.

Вкладывая большие капиталы в строительство поселков и лесовозных дорог, стараются, чтобы каждый лесопункт надолго был обеспечен сырьевой базой. Для этого каждому лесопункту отводят большую территорию, и оттого они расположены вдалеке друг от друга.

Лес привозят в Подюгу разными путями: по автомобильным и по своим леспромхозовским железным дорогам особого типа – с узенькими рельсами и крошками-паровозами. А главная масса древесины – больше двухсот тысяч кубометров за лето – приплывает по воде.

Вот она, река Подюга, перегороженная плавучей перемычкой из деревянных мостиков и бревен, скованных цепями. Эта преграда остановила приплывшую с верховьев древесину. Где-то там, выше по течению, целую зиму рубили лес и складывали на берегу, а весной после ледохода сбросили в воду, бревна поплыли, и вот здесь их остановила запань. Скопились миллионы бревен, тесно прижавшись друг к другу и заполнив собою всю поверхность реки, словно легла от берега до берега плотная деревянная мостовая.

Здесь бревна специальными машинами и лебедками вытаскивают из воды и сортируют, какие куда: одни в распиловку на доски, другие на шпалы, третьи на рудничную стойку или бумажные балансы, и есть, к сожалению, такие – с гнилью и кривизной, – что годятся только на дрова.

Поедем вдоль реки навстречу плывущим бревнам, поглядим, где и как их добывают. Дорога идет по берегу Подюги. Тут сравнительно обжитые места, есть поляны и сенокосные участки, попалась на пути деревня Вельцы, но по сторонам всегда видны темные стены елового леса – острозубые гребеночки.

Должен сказать, что дорога, по которой мы едем налегке, не годится для перевозки тяжелых бревен. Да она им и не нужна, ведь их несет текучая речная вода.

Мы ехали двадцать километров и достигли места, где бревна сбрасывают в воду. Это Пастуховский лесопункт. Тут построен поселок для лесорубов, и тут находится такой же разделочный склад, как и в самой Подюге, – с эстакадами и штабелями бревен.

А лес здесь не рубят, его сюда тоже привозят.

На очень высокой ноте запела флейта, послышался нарастающий стук колес, и по тоненьким рельсикам выкатился из-за елок паровозик – с дымом из трубы, паровой одышкой и всеми подобающими настоящему паровозу атрибутами, только маленький, словно молод еще, не вырос с большого.

Крошка паровозик, посвистывая свирельным голоском, подкатился к эстакадам. За ним, торопливо крутя колесиками, бегут платформы, нагруженные пачками целых еловых деревьев во весь их рост. Они так длинны, что каждая пачка занимает сцеп из двух платформ-тележек; концы лежат на тележках, середина висит в воздухе.

Паровозик поставил приведенный поезд к эстакаде для разгрузки, отцепился, долго бегал, с железным лязгом собрал порожние платформы, постоял, попыхтел-посопел и двинулся обратно в лес порожняком.

На Пастуховской узкоколейной железной дороге есть и пассажирский вагончик для проезда рабочих на лесосеки. В нем я и устроился.

До лесоразработок поезд шел часа полтора без остановок. Расстояния в тайге преодолеваются труднее, и здесь все кажется дальше, чем в Средней России. По-видимому, мы сделали километров двадцать пять, и тут рельсовые пути начали ветвиться; в разные стороны отделились временно проложенные «усы»; они входят в каждую делянку, где рубят лес, – иначе как же без них вывезешь деревья? Весь лес пронизан такою же густой сеткой железнодорожных путей, как Москва улицами и переулками.

Один из «усов» привел меня на делянку.

Это предназначенный для рубки квадрат длиной и шириной в полкилометра.

Для человека, который давно не бывал на лесозаготовках, эта делянка, куда я попал, выглядит непривычно.

Прежде лесосека была наполнена бревнами, машинами и народом. В центре стояла передвижная электростанция, возвышались погрузочные краны, лежали штабеля бревен, около них происходила деятельная людская толчея и слышались выкрики: «Раз! Два! Взяли!»

А здесь ничего и никого нет: ни штабелей, ни кранов, ни людей. Только около железнодорожного пути сооружена простейшая погрузочная эстакада – наклонные брусья отлого поднимаются от поверхности земли до высоты железнодорожных вагончиков.

Да полно! Лесосека ли это? Быть может, надо мной подшутили? Быть может, делянка только готовится для будущей работы и не все еще сюда привезено и здесь установлено?

Но нет, где-то недалеко за елками зарокотал моторчик, словно бежит мотоциклетка. Порокотал, замолк, снова рокочет. А вот и еще мотор тарахтит, на другой голос, этот похож на трактор.

Я отправился в ту сторону по прорубленному среди елок коридору. Навстречу мне ползет трактор, волокущий десятка полтора елей. Толстые комли подняты на задок трактора, вершины с необрубленными ветками волочатся по земле.

Я иду туда, где то застучит, то замолкнет моторчик, похожий по звуку на мотоцикл. Раскрылась прогалина. На ней орудует человек с бензиномоторной пилой.

К моторчику приделана тонкая узкая пластинка; по ее краям натянута замкнутая пильная цепь, похожая на ту, что в велосипеде идет от педалей на ось колеса, но на каждом ее звене сидят острые режущие зубья.

Вальщик подходит к дереву, приставляет эту пластинку с пильной цепью к стволу, включает мотор, и начинается стрекотанье. Быстро несется пильная цепь, перерезая своими острыми зубьями волокна древесины. Пила идет в дерево, как в масло. Она стрекочет двадцать секунд, раздается отрывистый треск надлома, дерево опрокидывается, шумя ветками, и гулко ударяется оземь. С этим деревом кончено. Можно к следующему.

Работает вальщик один. Столкнуть дерево в нужную сторону помогает клин, вставляемый в распил перед концом валки.

Вальщик Иван Заводенко, он же бригадир, спилил штук пятнадцать. В это время вернулся освободившийся от своего груза трактор. Заводенко положил пилу. Из кабины вышел тракторист Казимир Карчинский. Оба принялись накидывать на комли сваленных елей петли из стального тросика с крючками и кольцами. Через эти кольца пропущен основной собирающий трос.

Когда вся эта операция, называемая чокеровкой, была закончена, тракторист Карчинский сел в кабину на свое водительское место и включил тракторную лебедку – трос натянулся, деревья вздрогнули, стронулись с места, собрались в плотную пачку, и вот эта пачка, влекомая тросом, медленно поползла к трактору, уткнулась в опущенный железный щит и вместе с ним поднялась комлями на трактор.

Карчинский дал ход и двинулся в очередной рейс, а Заводенко взял пилу и принялся валить деревья для новой ноши.

Мне приходится сидеть поодаль, потому что техника безопасности запрещает во время валки деревьев подходить ближе пятидесяти метров.

В лесу стоит легчайший туман, елки словно затянуты синевато-белесой кисеей, чувствуется сладко-горький запах лесной гари. Где-то вдалеке пожар.

Ретивые комары вьются надо мной гудящим облаком. Когда неотступно висит над головой черная туча, какую увидишь только в тайге, писк отдельных тварей сливается в громкий гул, и он мне с детства страшен, к нему нельзя привыкнуть, потому что сулит он уколы, зуд, волдыри, расчесы. Моя одежда посерела от густоты усевшихся стад, но на этот раз злые насекомые донимают только своим писком и, представьте, не кусают.

От всей души славлю всемогущество доброй науки химии, создавшей диметилфталат – маслянистую жидкость со слабым ароматическим запахом. Она защищает от укусов часа четыре, потом надо смазаться снова.

Так я и сидел да глядел на работу. Снова пришел трактор, нагрузился, потащил. С ним вместе двинулся и Заводенко, захватив с собой пилу. Я, конечно, тоже не остался на месте.

Трактор подтащил свою ношу к погрузочной эстакаде, где уже лежали раньше привезенные елки, и положил в общую кучу. А потом всю кучу обмотали тросами, трактор ушел на другую сторону через рельсы и включил лебедку. Тросы натянулись, вся масса деревьев всколыхнулась, зашумела, загрохотала, пересыпаясь на месте. Натянувшиеся вожжи, дважды охватывая кучу деревьев, сжали ее в цилиндр, и вот этот цилиндр покатился по наклонным брусьям к стоящим на рельсах порожним платформам. Не заскользил, а именно покатился, вращаясь вокруг своей оси. При этом сучья и ветки перемалывались, обламывались, и весь цилиндр становился все плотнее. Он поднялся по отлогим наклонным брусьям и лег на сцеп. Весь процесс погрузки с протаскиванием тросов и другими подготовительными операциями занял четверть часа.

При таком способе два человека успевают за день спилить с корня, подтащить трактором и погрузить два железнодорожных сцепа.

Вывозка деревьев с необрубленными ветками считалась перспективной и многообещающей. Она сулила две выгоды. Во-первых, можно избавиться от ручной обрубки веток топором: на нижнем складе этим делом может заняться сучкорезная машина. Во-вторых, вывезенные сучья можно переработать в какой-нибудь полезный продукт, например в смолу, строительный материал арболит или в плиты.

Но способ этот пока еще не ладится по многим причинам.

Одно из препятствий никогда не будет устранено: слишком громоздки деревья с ощетинившимися ветками, мало их влезает на сцепы или автомобили, транспорт ходит наполовину загруженным, работает вхолостую. А транспорт на лесозаготовках – главное.

И еще есть важнейшая проблема – забота о будущем леса. В перестойных таежных ельниках под пологом старого леса накапливается много самородного молодняка. Молодняк есть и в старых сосняках. В распадающихся и редеющих сосновых древостоях появляются «окна» – просветы, и в них появляются молодые сосенки.

При лесозаготовках стоит задача – сохранить жизнь молодняка. Есть деревца по пятнадцати-двадцати лет. Нелепо губить их, а потом заново выращивать мелюзгу. В этом случае мы теряем в выращивании нового леса десятки лет.

Совсем недавно весь подрост губили. Делянка срубалась вся разом, а трелевочные тракторы ходили по всей лесосеке вдоль и поперек, не разбирая пути, каждый раз по новому месту. Весь молодняк, конечно, погибал.

В последние годы организовали работу по иному. Разработка делянки начинается с прорубки коридоров, тракторных волоков. Между ними остаются узкие ленты леса. На делянке в четверть квадратного километра прорубается семь километров волоков. Тракторы ходят только по ним, никуда не сворачивая в стороны.

Оставленные между волоками тридцатиметровые полосы леса валятся на две стороны, на оба примыкающих к полосе волока. Таким образом за каждый раз спиливается узкая лента всего в пятнадцать метров.

Деревья кладутся вершиной на волок, и вполне понятно что они ложатся к волоку под острым углом, а вся крона с ветками обрушивается на волок, молодняк же на лесной полоске почти не повреждается или повреждается очень мало.

Далее стоит задача сохранить молодняк и на следующей операции – собирании тракторной ноши. Прежде, когда подхваченные тросом лежащие деревья разворачивались на земле, катились вбок, на их пути мало оставалось живого. Теперь деревья кладут под острым углом, и трелевочный трактор имеет возможность выдернуть их на волок и почти не давить молодь.

Местность в Архангельской области – равнинная, плоская. Грунт в ельниках – глина. Почва избыточно увлажнена. А тут еще дожди хлещут. Летом 1962 и 1965 годов не было ни одного дня без дождя.

Тащит трактор свою тяжелую ношу по волоку. Раз пройдет, второй, третий. Мокрая земля разбивается в жидкую грязь и постепенно оседает. Что получается? Канава, наполненная водой. Пни поднялись над осевшей землей, но их в воде не разглядишь. Идет трактор по этой канаве в четвертый или в десятый раз и вдруг напарывается на невидимый под водой пень, застревает. А иногда не убережешься и от поломки.

Как же быть? Разрешить тракторам ходить каждый раз по новому месту, топтать молодняк?

Нет, надо закреплять волоки.

А чем?

Да вот хотя бы обрубленными сучьями и ветками.

Неизвестно, как пойдет дальше, а пока сучкорубы с топорами вернулись с делянки. Сучья обрубают на волоке и тут же их кладут. Тракторы втаптывают, перемешивают с землей; получается плотная хворостяная подушка – прекрасное покрытие для волока.

Дороги

В диспетчерской узкоколейной железной дороги началось беспокойство. Давно прошли все мыслимые сроки, а поезд с лесосек не возвращается. Нет от него ни слуху ни духу. Исчез.

Пора посылать следующий состав с порожними сцепами, иначе остановится работа бригад. Но как пошлешь? Где поезда встретятся? Как разойдутся?

И наконец прозвучало зловещее слово:

– Авария!

Да, аварии на узкоколейках происходят. А как без них обойдешься?

Суть заключается вот в чем.

Две бригады вместе с сучкорубами работали на делянке два месяца. Когда срубили и вывезли последнюю елку, делать здесь стало нечего. Надо переезжать на другую делянку, куда уже проложен новый железнодорожный «ус». А с выработанной делянки рельсы сняли.

Заготовка древесины – это вывозка миллионов тонн бревен из глубины безлюдной, бездорожной, болотистой, а зачастую и холмистой тайги. Но даже не в миллионах тонн главная тяжесть лесных перевозок, а в переменности путей. Лесорубы постоянно переезжают с места на место, постоянно осваивают лесную целину, но не для того, чтобы осесть на покоренном пространстве, а чтобы снова двинуться дальше.

Лесовозная дорога подобна ветвистому дереву с постоянно вырастающими и постоянно отпадающими ветками. Ветки растут, перемещаются, умножаются и прекращают существование, как только выполнят свою роль.

Подюжский леспромхоз строит в год 60 километров железной дороги. Тех путей, которые он уложил за время своего действия, хватило бы протянуть от Архангельска до Курска.

Железнодорожный путь требует прочности. Надо основательно подготовить земляное полотно. А прочность связана с большими расходами. Километр настоящей железной дороги, по какой мы с безопасностью привыкли ездить в поездах, стоит в среднем 150 тысяч рублей.

Но настоящие дороги прокладываются навек, по ним едут миллионы людей и проходит бесчисленное количество грузов. Большой первоначальным расход вполне оправдывается.

А километр лесовозного «уса» за краткое время своего существования перевезет тысяч до пяти кубических метров древесины, и надо, чтобы кубометр обходился леспромхозу рублей в шесть вместе со всеми многообразными расходами на заготовку, обработку и перевозку, включая сюда стоимость постройки дороги и жилья, износ машин, культурное обслуживание, управленческие расходы и все другое прочее.

Тут раздирающее противоречие между слишком коротким сроком службы сооружения, небольшим экономическим результатом и капитальностью, требуемой всеми обстоятельствами дела.

Построить прочно да дорого – леспромхозу убыток, не сведет тогда бухгалтерия концов с концами, не хватит выручки за древесину на все леспромхозовские расходы.

Дешево построишь – на живую нитку – начнут поезда сходить с рельсов. И хотя при медленном движении лесовозных поездов по веткам и «усам» исключаются крупные катастрофы и человеческие жертвы, но остановка дороги и перебои в работе тоже не приносят прибыли.

Вот так и ищут среднюю меру, чтобы не очень дорого и не очень опасно. Магистраль построена на совесть. А на ветках и временных «усах» аварии бывают.

Автомобили на вывозке леса маневреннее узкоколеек, но постройка автомобильных дорог обходится не дешевле.

Стоимость постройки зависит от грунта. Сухие почвы в тайге редки, а проложите-ка дорогу через болото!