Текст книги "Самоидентификация"

Автор книги: Иван Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– А когда не продавали?

– Еще когда я уезжал, можно было найти только легкий стафф.

– Думаешь?

– Без труда, я имею в виду.

– А сейчас «хмурого» на улицах больше, чем «камня». С «камнем», «травой» и «спайсами» борются. Низкие тарифы. А героиновые барыги дают хорошие откаты. Так и выходит.

– Не видел ментов еще.

– Это как с сусликом, – Жора выкидывает на стол тонкую убогую трубочку из бокала и делает большой глоток.

– «А он есть…» – цитирую, невесть зачем. – Уже продают, значит.

– Всегда продавали. Барыжат там, где есть деньги. А деньги есть там, где есть магазины. Как ни странно.

– Ага. Странно. То есть, нет, – потираю лицо и отпиваю сока; глотаю; проверяю, не стошнит ли; отпиваю еще.

– Вообще, за последние три года люди поменялись сильнее всего, – продолжает Жора. – Сильнее, чем за прошлые… ммм… периоды.

Звучит даже чересчур многозначительно, но Жора пьян, я пьян, все пьяны, и поэтому некоторая тупизна нам дозволительна. Но меня мучают некоторые вопросы, и я боюсь их задавать. Или не хочу. Или не хочу, потому что боюсь. Или…

– А кто тут еще, навскидку, из наших?

– Наших? – усмехается Жора. – Нашей деревни, так сказать?

– Наверное, – игнорирую иронию.

– Ну, вот там, у стойки справа, – Жора тыкает пальцем, – продавщица из «Пятерочки» на Лермонтова. Болтает с ней Леночка – раньше работала на заводе каким-то там специалистом, потом стала заниматься… ну, интересной деятельностью. Общественно полезной.

– Медсестра?

– Проститутка. Вроде пятьсот за минет. Дешево и… – Жора двумя ладонями показывает на себе что-то вроде сисек, – …сердито. А вот эта, – танцует с двумя южанами – училка, приехала из нашей маленькой… ик… столицы. Непонятно, зачем. Видимо, искать на жопу приключений. Работает в школе. Во второй. Ебется с одним из этих братьев. Не помню, с кем. Но вообще, ебется со всеми, пока не узнает основной хахаль. А бьет он ее больно, но профессионально, поэтому на лице синяков никогда нет.

– Детектив херов, – смеюсь.

Жора поддерживает этот дружеский смех. Даже мысль о том, чтобы перепихнуться с кем-то из этих дамочек вызывает стойкое омерзение.

– А ведь они мало чем отличаются от тех, что в Питере, – качаю головой.

– Да ну, – Жора скептически смотрит на меня. – Вот уже не поверю. По крайней мере, у тебя можно бабу найти поухоженнее и не такую подержанную. Здесь уже почти все интересные экземпляры сильно б/у.

– Хрень, – махаю рукой и отпиваю сока, потому что в горле пересохло, и перед глазами снова мелькает белый китайский «айфон», но это из-за того, что в экран такого же нервно тыкает пальцами Леночка, которая работает медсестрой. – Они все считают, что ухоженность – это размалеванные губы, поджаренная кожа, каблучки, чтобы тощая жопа была оттопырена, лифчик с «пуш-апом». А я считаю, что привлекательность – это когда, помимо всего этого, телка знает, что Освенцим – это не новая марка пива, и может отличить хотя бы на глаз Гейзенберга от Шварценеггера.

Ловлю себя на мысли, что я сам всегда искал пассий среди тех, кто этим не отличается. Замолкаю. Жора, видимо, не очень внимательно слушал последнее, потому что его взгляд утонул где-то в районе едва видной отсюда самой большой ложи в заведении. Играет что-то из дабстепа, и я поражен тому, что не заметил этого перехода, и я тихо хлопаю в ладоши дважды, выражая почтение ди-джею, который делает из этого провинциального кабака почти современный клуб.

– Ну, вообще, телки ведутся на зелень, – мямлит Жора, не уводя взгляда от ложи, в которой заметно какое-то движение.

– Ну да, а чтобы были бабки, как сказал, если не ошибаюсь, Рокфеллер, надо работать. Ну, то есть, любой труд окупится.

– Что-то там напиздел твой Рокфеллер, – кисло ухмыляется Жора.

– Ну да, это же был совет для бедных, – тупая улыбка сама вылезает на мое лицо, и мне это не нравится.

– Погодь-ка, – Жора встает и быстро уходит куда-то на танцпол – настолько быстро, что я даже не успеваю спросить, куда его несет.

Спустя минуту, в течении которой я наблюдаю храпящего в кресле Витю, Жора возвращается уже со спутником явно кавказской внешности – вероятно, азербайджанином, – здоровым толстым детиной, от которого воняет неопределенной туалетной водой так, что даже клубный угар нервно забивается в угол. Звучит какой-то туманный синтезатор, и меня начинает клонить в сон. Я машинально встаю. За азербайджанином пристроились двое не очень русских друзей, точнее – «шестерок», вроде охраны, свиты или еще чего-то.

– Вот он – Дима. Собственной персоной, – представляет меня, быстро жестикулируя, Жора. – Дима, это Ахмед, местный хозяин.

– А-а, – киваю. – Круто. Очень. Приятно.

Ахмед смотрит на меня немного сурово, потом мы как-то удивительно синхронно поднимаем руки и пожимаем их друг другу. Его рука потная и мягкая.

– Ты из Питера?

– Есть такое, – киваю снова. – Из самого сердца Северной столицы, так сказать.

– У меня двое братьев в Питере, – улыбается Ахмед. – Говорят, пиздец там у вас менты лютуют, я их маму шатал.

Он делает странный, явно обращенный к одному из шестерок жест правой рукой, и в нее попадают несколько светящихся оранжевых полосок, которые он протягивает мне.

– Безлимит на бар с друзьями. Мое почтение, – ухмыляется. – Так сказать.

– Благодарю, – забираю талоны и кладу в нагрудный карман куртки, которую мне почему-то совершенно не хочется снимать здесь.

Ахмед пытается выглядеть продвинутым и тенденциозным. Начинает разговор, который оказывается удивительно длинным. Периодически проверяет свой черный айфон, потом нервно кидает его в карман. Потом садится с нами, отпускает своих парней погулять, и начинается новый круг беседы. Расспрашивает о моей жизни. И я отвечаю ему максимально коротко, без адресов, имен и явок. Мало ли. Жалуется на то, как трудно стало вести бизнес в провинции. Жалуется на недостаток денег. Хлопает по упруго утянутой леггинсами попке симпатичной официантки, которая приносит нам поднос с напитками – уже за счет заведения. Я бы не отказался закусить, и моей наглости хватает, чтобы вежливо потрепать по ягодице уже развернувшуюся, чтобы уйти девицу и попросить ее принести что-нибудь съестное, на ее вкус. Ахмед ухмыляется. Рассказывает что-то из своей жизни. Меня схватывает только на месте, где он начинает рассказ об одной дамочке из близлежащего поселка. Дамочка залетела от него и всерьез решила, что он будет готов принять ее с дитем в подоле. Дамочка была замужем и решила сообщить мужу о своем решении. Муж решил, что так дело не пойдет. Зашил ей интимное место металлическими нитками. Что-то там отрезал. Потом добил кислотой. Не довезли до больницы. Как страшно жить, говорит Ахмед. Он пытается шутить, но шутки у него заводные, как дохлая корова. Через пару минут ему звонят, и он уходит, изображая вежливый поклон. Я говорю ему «Скатертью дорога, хмырь!» – довольно громко, но музыка уже играет на грани, и я знаю, что он меня не услышит. Я снова опьянел, и у меня ноет желудок, и орешки с какими-то приправами, которые принесла эта тупая сука, меня не устраивают, но просить ее еще о чем-то я готов только в случае, если она будет принимать заказ с моим членом между губами. Что-то я разошелся в фантазиях. Мне надо проветриться. Я сообщаю это Жоре, и он согласно кивает и откидывается в кресле, отставляя на стол пустой бокал из-под красного вина.

Ахмед ведет под ручку какую-то телку, машет мне рукой, а я уже встретил на выходе Пашку и Толика, по счастливой случайности тоже готовых выйти покурить на свежем воздухе.

– Так оно и выходит, – рассуждает Пашка, заметив ахмедов жест. – Телки на него вешаются, потому что бабки есть.

– Контачишь с ним? – тут же находится в мой адрес Толик; его тон мне снова не нравится.

– Только что познакомился. А что?

– Ниче, – махает рукой и отходит в сторону, идет параллельно, но поодаль; выходит с нами из здания клуба.

Снаружи немало народа. Множество разноцветных и разносортных девушек, парни разных национальностей, но похожих одежд. Сигаретный дым. Запах анаши. Невесомый, но тошнотворный аромат какого-то дешевого пойла вроде «блейзера».

– Бабки есть – будут бабы, – мотает головой не унимающийся Пашка. – Вот как он их заработал?

У меня в голове вертится лишь один ответ: «Какая тебе, на хуй, разница, как он их заработал? Тебя заботит то, что у тебя их нет, а у него есть?»

– Мало ли, – говорю я вслух.

– Ну да, – находится Толик; держа руки в карманах, подходит ко мне. – А ты сам как? Работаешь?

– А как же.

Я обращаю внимание, что дождь иссяк, что на улице не так уж и холодно для осенней ночи. И думаю о том, то скоро дороги заметет, и начнутся грязь и лед. Но вокруг все будет укрыто очаровательной белоснежной пеленой, и хоть где-то в этом мире будет немного безупречной чистоты. Мне нужно отлить, понимаю я и озираюсь в поисках отдаленного от толпы дерева, но потом понимаю, что за спиной, в сотне метров – сортир клуба. Правда, там могут нюхать или колоться. И мне может захотеться. Нюхнуть. А это чревато. Меня и так едва не несет напролом.

– Много?

– Прилично. А что такое-то? Устроиться хочешь?

– Ага, – Толик озлобенно кивает; поймал намек на его послужной список, изрядно попорченный годами строгого режима.

– Ну, не знаю… – вздыхаю, но не от сожаления, а от нежелания идти в клубный сортир.

– Да ты уже вряд ли помнишь, что такое работа, – махает рукой Толик, имитируя отход в сторону. – Холеный, городской.

– Слышь, а ты в деревенские записался? В чем твоя проблема?

– Заебись у меня все! – откровенно рычит Толик, и Пашка пытается встать между нами.

– Мужики, ну вы че, а? Ну, вы это…

– Съебись, – командует ему Толик, и в глазах его такое озверение, что Пашка решает пустить дело на самотек, но стоит недалеко.

На нас начинают оглядываться, но пока тактично.

– Не очень понимаю твоего, так сказать, гонева.

– Ты гонишь. Работяга.

– Блядь, да я работал как проклятый годами. Учился, работал, ебашил, как конь, чтобы вырасти и работать чуть-чуть меньше. И да, именно работал, а не жрал водку по вечерам, чтобы с утра с похмелья вылезти на смену и отсидеть рабочий день, а потом пожаловаться на власть и снова бухать.

– Знаешь, люди тут бухают не от того, что хотят бухать, а от того, что жизнь такая, – тон Толика несколько уравновесился, пыл явно подугас после моего ответа.

– Везде есть свои проблемы, – говорю еле слышно.

– Ну, у тебя-то их море.

– У меня море всего. И проблем. И вещей. И денег даже нормально.

– А много ты сил, настоящих сил к этому приложил?

– Физических? Или каких? И как это тебя ебет?

– Сука, – он цедит, и он явно готов плюнуть мне в рожу, а я, в свою очередь, морально готов к этому – мочевой пузырь стал крепе, трезвость увеличилась, мышцы напряглись.

Но вместо каких-то дальнейших шагов, Толик разворачивается и уходит куда-то в сторону, к дороге. По пути стреляет сигарету и закуривает. Я стою и понимаю, что мне тоже надо покурить.

– Психанули, джентльмены, – выдает Пашка, и его псевдоинтеллектуальная манера сейчас меня выбешивает, но я держу себя в руках.

Закуриваю. Толик вдалеке с кем-то начинает говорить, объясняться. Придурок.

Снаружи из клуба какой-то мужик орет «give me everything tonight», и я не сразу понимаю, что это просто ремикс на попсовую песню, и что голос в записи, и что в зале не очень качественная аудиоподготовка. Наверное.

Толик что-то выкрикивает. Ему что-то отвечают в повышенном, но не настолько высоком тоне. Я слышу обрывки фраз вроде «…кого ты назвал?..», «…да мне по хуй…», «…давай отойдем…» и прочих высказываний, характерных для начала драки в провинциальном клубе. В деревенском клубе. Сомневаюсь, что здесь, с учетом наличия какой-никакой массовой охраны, они начнут какой-то серьезный конфликт. Понимаю, что писать все также тянет, разворачиваюсь и возвращаюсь в клуб. На входе – некурящая зона, до разветвления на некурящий лаундж и основную часть клуба. Охранник слева вроде как пытается что-то сказать и начать движение ко мне, но замечает торчащие у меня из кармана оранжевые полоски и передумывает. Я мельком смотрю на него, но решаю не испытывать судьбу, поживаю плечами и захожу в клуб, на пороге глубоко затягиваясь.

Отлив с превеликим удовольствием, беру с помощью волшебного флаера стаканчик «отвертки», только почему-то с маниакальным упорством прошу именно со свежевыжатым соком, и бармен смотрит на меня с некоторым недоумением, но потом, быстро смешав водку с соком, протягивает ее мне, и я быстро отпиваю треть стакана, и мне нравится вкус, и меня кто-то задевает за плечо, и я вижу, что на выход несется целая орава, и мне становится жутко интересно, что там происходит.

На улице гам, крики, и я едва не выливаю все содержимое стакана на сочное декольте какой-то девицы, с трудом отхожу, очарованный ее округлостями, всматриваюсь в сторону, откуда идет шум. Драка. Шум есть, и драка есть. Выбираюсь поближе и понимаю, что мне не показалось – в гуще дерущейся толпы, которая все растет стараниями пытающихся разнять, болтается Толик. Там же Пашка, пытающийся прорваться к своему незадачливому другу. Я отпиваю еще из стакана и выкидываю его, он разбивается о бетонный бордюр, и я пытаюсь пробраться вперед, хотя и не уверен, что мое участие так уж обязательно. Меня сильно толкают, и я едва не падаю наземь. Я что-то кричу с применением местных идиоматических выражений, но мой голос сливается со многими другими. Я пригибаюсь, чтобы не быть задетым несущимся куда-то бренным телом толстяка с распростертыми руками и вижу, как вдалеке, кажется, за миллионы километров отсюда, на голову Толика обрушивается что-то тяжелое, похожее то ли на огромную биту, то ли на несколько сваренных арматур, и Толик падает. Я кричу что-то, зову Пашку, Славу, Витю, который, сука, спит в кресле, и меня кто-то отталкивает со словами «Нехуй тут!», и я падаю, кувырком продвигаюсь назад, с трудом встаю, ощущая, как качается земля, и рядом со мной уже стоит Жора, он что-то спрашивает, и в его руке зажженная сигарета, и он даже не пытается полезть в драку, и я с отчаянием смотрю на него. Из клуба выбегает, потрясая жиром, Ахмед. С ним четверо молодчиков – двое с битами, двое с пустыми руками, но со стволами на поясах – не знаю – травматами или огнестрельными. Ахмед останавливается рядом с нами, тяжело дышит и наблюдает, как к четверым «успокоителям» прибавляются еще четверо и начинают уравновешивать энтропию внутри собравшейся кучи-малы.

– Каждый выходные тут так, я их маму шатал, – заявляет Ахмед.

А я стою и не знаю, что делать, потому что соваться опять в гущу смысла нет, но и осознание того, что Толика уже запинали, не радует. Я понимаю, что из небольшой стычки сформировались две стороны – одна за Толика, другая – за оппонента, – а, возможно, теперь образовалась еще и какая-то третья. Но все это уже не столь важно, потому что, стараниями ахмедовских служак, все начинают обретать индивидуальность и независимость от групп, разлетаясь в разные стороны.

А я все также стою, а Жора все также курит рядом, и меня подташнивает, потому что последний стакан «отвертки» был явно лишним.

Передо мной в воздухе пульсирует фраза «NEVER SAY MAYBE»

Выключается музыка.

Я сижу. Я обнаружил себя здесь только что. Прилив страха. Отлив. Пытаюсь разобраться, как я сюда попал. Передо мной стакан пива. Довольно высокий и нетронутый. Я не пью дешевое пиво. А это какая-то бодяга. «Балтика», что ли.

Временной промежуток между завершением драки в клубе и этим моментом, когда мы сидим в относительно тихом и безлюдном круглосуточном кафе в городе, размылся у меня в голове, как намокшие чернила. Все ясно, все очевидно, но ни черта не понятно. Мы сидим в круглосуточном кафе. За столом.

Нет, не так.

За столом сидят Жора, Слава, Гриша и еще пара парней. И еще Дима. Ушатанный в хлам. Уставший. В прострации. У Димы болит желудок, но его уже не тошнит.

Что он знает об этом вечере? Что он дважды нажрался? Да. Что Толика увезли в тяжелом состоянии в больницу? Точно. Что до сих пор не ясно, кто и как привез его, Диму и его товарищей сюда? И это верно. Что пора домой?

– По домам, парни, – Жора допивает свое пиво.

– Раньше у нас тут не было круглосуточных кафе, – бормочу я.

Все, словно по сговору, смотрят на меня, как на идиота.

– Ну, не было, – все равно повторяю я.

– Пока закона не было, – устало комментирует Пашка, на лице которого огромный, уже сформировавшийся синяк.

– На хуй законы, – мотает головой Жора. – По домам, парни.

Я вваливаюсь в подъезд, хромаю на этаж и с надеждой, осмотрительно тихо стучусь в дверь. Мне кто-то открывает. Я прошу понять и простить. Заплетающимся языком. Прохожу в комнату. От меня воняет? Наверное. Не знаю. Ухожу из реальности.

Просыпаюсь посреди ночи. Осознаю, что открыла мне мать. Все поняла и простила. А как же. От меня воняет, и еще как. На цыпочках прохожу в прихожую. На кухне закрыта дверь. Горит свет.

Вытаскиваю из машины запасную белую футболку, такие же, как на мне, чистые джинсы и носки – все в вакуумном пакете. Это лежит здесь так, на всякий случай, довольно давно. Пригодилось впервые. Залезаю в душ. Моюсь. Вытираюсь насухо тем полотенцем, которое мне заботливо положила мать – рядом с кроватью на стул. Там же лежали чистая простыня и какой-то старый халат, но ими я пользоваться не стал.

Мое лицо цело, суставы на месте, и болят только желудок, голова и совесть. Свет на кухне все еще горит. Сквозь старое треснутое мутное стекло он кажется молочно-желтым. Вхожу без стука. Отец сидит за столом. Ноль внимания. Подхожу. Перед ним на столе полупустой граненый стакан с чем-то, напоминающим портвейн. Стою около стола.

– Ну, ты как? – спрашивает, теребя стакан; только потом смотрит на меня.

Давлю на горло и высовываю язык, изображая тошноту. Ноют лимфоузлы. Временно.

– Башка трещит?

– Малость, – осторожно переворачиваю стул и сажусь, опираясь руками на спинку.

Вдалеке, сквозь ночную тишь слышен протяжный свист электрички, несущейся куда-то в область.

– Ты сам-то как? – неуверенно бормочу.

Пожимает плечами и отпивает из стакана огромным глотком, не морщась.

– Здесь надо сделать ремонт, – одна из самых бесполезных фраз, что я когда-либо произносил вслух. – Ты бываешь в городе?

– Почти нет, – качает головой. – Ты скажи мне, Дима…

Внемлю всем своим видом. Его вопрос, каким бы он ни был, спасет разговор. Только я не уверен, что разговор необходим. Но сейчас, в мерцающей редкими звуками извне и разряжаемой гудением мотора холодильника ночи он кажется таковым.

Отец замирает, смотрит в стакан. В окно. На стол.

– Скажи, тебе там действительно сейчас здорово живется? Ну, нормально устроился? Только по чесноку, как говорят у вас.

У вас?

– Да, неплохо. В принципе. Но я только в начале пути, так сказать. Только самое необходимое пока что – где жить, на чем ездить, кого любить. Остальное – по ходу роста.

– Молодец. Ты забудь, что я когда-то говорил, что ты бестолковый. Дурак я старый. Ты молодец. Всегда хотел, чтобы ты там всего добился. Раз уж…

Теряется. Боится сказать. Ни один из вариантов не подходит по контексту.

– А у меня все тут так и заканчивается.

– Ну, бать… – пытаюсь начать максимально задушевно.

– Да не надо, Дим, не надо. Просто вырвалось. Ну, ведь правда. Я догулялся. Добегался. И остался там же, где и начал.

«Точка нуля, Начало отсчета, Спиною вперед Пробивается кто-то…»

Откуда эти стихи?

– Ну, это всего лишь место. Ты сам когда-то говорил…

– Неважно, что я там говорил. Я остался здесь. В четырех стенах. Все заканчивается.

– А того, что мать тебя любит, тебе недостаточно, чтобы… – мнусь, – …чтобы быть счастливым?

– Любит? – усмехается и двигает стакан по столу, не поднимая. – Терпит – это да. Смирилась с тем каким я был – да. Смирился с тем, кто я есть – да. Я много накосячил в этой жизни, сынок. Думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь?

– Нормально смотрю, – пожимаю плечами и немного стыжусь явного вранья.

– Я все знаю. Прошлого не вернешь. Кто-то скажется, я вовремя остановился. Пусть. Пусть так и будет. Так легче.

– С этим можно жить, да? – неожиданно спрашиваю.

– Можно, – кивает и допивает содержимое стакана. – Хреново выглядишь. Иди досыпай. Завтра поговорим.

– Ага, – киваю; не спорю; ухожу.

Во мне словно бы образовался огромный кратер. Прямо в голове. Мысли носятся, без сил за что-то уцепиться, ведомые спонтанными силами.

«Когда-то до точки Сведется планета, и Время настанет Платить за все это…»

Странные стихи. Бредовые. Не знаю автора. В голове бардак. Я не слышал отца таким. Видел – да. Но не слышал. Наверное, поэтому не понимал. Впрочем, это лишь слова. Все дела сделаны. Все живут с тем, то сами себе приготовили.

Запихиваю в приоткрытый ящик серванта сверток из пятитысячных купюр – около «полтинника». Переводы делать иной раз себе дороже. Пусть будет так. Мать узнает.

Ложусь спать.

Ночью я выпадаю из липкого сна в дрему, потому что меня слишком сильно раздражает стоящий передо мной, тыкающий в меня пальцем и безуспешно пытающийся послать меня на хуй с помощью огромного плаката за спиной Эйч Пи Бакстер.

В глубине этого мира дуют слишком сильные ледяные ветра. Тепло батарей не согревает душу. За все нужно платить. Мне пора спать дальше.

Мне нужен мобильник?

Мне необходимо открыть глаза. Все тело опухло и болит. Мне кажется. Ночной подъем и душ не помогли. Наверное, только усугубили. Я как-то неудачно намешал. Не круто.

Добираюсь до ванной. Мать улыбается и что-то лопочет про завтрак, и я проверяю, одет ли я, и обнаруживаю, что все в порядке, и бормочу в ответ, что, мол, спасибо, я сейчас обязательно поем, ты отлично готовишь, мам, и залезаю в душный и тесный мир ванной.

Реальность, наконец, по-настоящему встречает меня ледяным потоком охлажденной движением по трубам воды, и мне жутко, непереносимо больно, и слезы сами наворачиваются на глазах, и я хочу заорать, но сжимаю зубы. Необходимая мера. Организм необходимо взбодрить. Недолго стою под потеплевшим потоком, понимая, что, наверное, это и есть сейчас мой рай, но потом снова отключаю горячую. Закрываю глаза, и мне в голову врезается тот самый поезд, и я ощущаю его ледяной металл, его массу, его скорость, и спустя полминуты он уже уезжает, и я понимаю, что с меня хватит. Бодрости хоть отбавляй.

Завтракаю. Нахваливаю стряпню матери, причем вполне оправданно. Болтаю с ней на общие темы часа два или три. Пью кофе, сваренный в турке. Многовато горечи.

Заходит отец. Хмурый, небритый вид заметен сильнее, чем ночью. Ничего не говорит. Немая сцена. Наливает воды прямо из-под крана и выпивает. Уходит. Закрывает за собой дверь в спальню.

– Говорили с ним? – мать скромно смотрит в свою кружку с зеленым чаем.

– Немного. Ни о чем, – пожимаю плечами. – Он уставший какой-то.

– От такой жизни устанешь, – вздыхает. – А я вот и не устаю. Знаю, что есть, чем заняться. Что завтра тоже будет дело. И жить хочется. И что у тебя все хорошо, знаю. Значит, и прожила не зря.

– Прожила? – возмущенно. – Еще только начала жить. Господи, обустройся как следует, мам, сделай долбанный ремонт, займись собой, больше отдыхай. Забей на работу, что ли.

– Не-не, работа мне нужна.

– Для чего?

– Это и есть дело. Жизнь. Движение. Куда мне без этого?

– Хочешь, все-таки… ну… уехать?– замираю, в ожидании ответа.

– Не, Дим, ну хватит уже этого. Я всю жизнь тут.

– И отец.

– Да.

– И как?

– Что как?

– Все.

– Нормально. Привычно. Я знаю, у тебя все по-другому. Все иначе. Тебе не понять.

– В точку, – киваю.

– Ну вот. Еще кофе хочешь?

– Спасибо, – мотаю головой. – Надо еще кое-куда сходить. Пока что выходные. Вот.

Спросить ее, не хочет ли она со мной куда-нибудь прогуляться? Но погода дерьмовая донельзя, и идти здесь, в сущности, некуда. Только наружу. За черту города. И дальше.

Вдалеке снова проносится электричка.

Мать улыбается мне.

Я смущаюсь.

Я не уверен, что встречу Жору дома. Что мне остается не ясным, так это то, почему я не взял его номер, но успел обменяться номерами с Ирой. Нонсенс. Надо позвонить Ире. Откладываю на потом.

В трещинах асфальта лужи. Небо презрительно-серое, полное уныния и отрешенности.

Дождь барабанит, покрывая многокилометровые площади луж, и я понимаю, что все необратимо. Но ей – Оксане – это еще не ясно. Вспышками передо мной проносятся отдельные эпизоды нашего многомесячного романа. Она работала в «МакДональдсе», потому что она –этакий независимый от высшего образования романтик, и я помог ей сориентироваться на рынке труда и устроиться хотя бы офис-менеджером. Я уже более или менее укрепился – по крайней мере, свожу дебет с кредитом и езжу хоть на какой-то, но машине.

Она не поняла и не хочет понимать, что все гораздо глубже во мне, чем ей кажется. Она играет, и ей кажется, что по первому своему желанию она все исправит, но это слишком далеко от действительности. Мне кажется это несправедливым – то, что я страдаю, а она переносит все легко и просто. И это ощущение несправедливости не покидает меня и, мне кажется, не покинет с годами. И оно дублируется снова, в будущем. Я уже это вижу. Она курит «L&M», а я «кент». Она утверждает, что ей со мной стало скучно, и я вшивый прагматик. Она так говорит. Хотя, именно я призывал ее смотреть умное кино и читать интересные книги, а не онанировать мозгом на религиозный бред и хипповскую мораль. Есть желание треснуть ее о «торпеду», но это сейчас не столь важно. И это крайне неудобно, потому что в «фокусе первом», который я купил за смешные деньги несколько месяцев назад, даже сидеть-то, полностью вытянув ноги, неудобно, не то что, например, трахаться или кого-то как следует избивать.

На остановке под зонтом стоит девушка, и в любой другой момент она могла бы мне показаться довольно привлекательной, но сейчас она мне кажется свежей, как кусок мяса, несколько часов пролежавший под солнцем. Дождь покрывает миллионы километров луж. Накрывает всю вселенную.

В общем-то, убрать Лену о торпеду «восьмой» мне в нынешний период иногда тоже хотелось, но химчистка могла стоить слишком дорого, а крови должно было быть немало, и я передумывал из строгого прагматизма.

Я оставляю ее дома. Еду к себе. Это разрыв, потеря возможности получить то, во что вкладывал моральные силы и материальные средства. И я не в силах что-либо изменить в ней. Это определенно одна из худших вещей, происходивших со мной, и мир полон влажного, липкого, холодного безумия, а я смотрю на дорогу и чувствую, как внутри меня что-то меняется. Мне кажется, что я становлюсь крепче, но это всего лишь работа инстинкта самосохранения.

Паркуюсь криво и нескладно. Когда я захожу в скрипящий лифт, я вижу, как меняются эпохи моей жизни, как люди, привязанные к ним, приходят и уходят, и я жду новых изменений, и я вижу их – вижу, как вещи, казавшиеся вчера очевидными, уже готовятся завтра стать недопустимыми, а недозволительные сегодня – завтра станут очевидными и близкими.

Мой второй этап жизни в метрополии кажется лишь относительно успешным. Но уже завтра я пойму, что, на самом деле, все прекрасно. Наверное. Выпиваю стакан подаренного знакомой виски. Спать.

Небо все также серо, но стало больше белизны. Больше пустоты. На улицах пустынно. Сегодня никому не надо вставать с утра на работу, кроме тех, кто работает посменно. Привыкая к своему стабильному графику, теряешь этих людей из вида. Забываешь о том, как сам вылезал из теплой кроватки с утра пораньше в воскресенье, чтобы было на что пожрать уже в понедельник. Мало ли.

Ветер дует все сильнее. Пока я прохожу два квартала, он становится практически ураганным. Мир начинает казаться иллюзорным. Над асфальтом пролетают какие-то полиэтиленовые пакеты, крышки из фольги, фантики – все из заботливо открытых мусорных контейнеров. Меня почти сносит порывом – к счастью, в сторону ближайшего дома. Мимо пролетает серебристая наглухо затонированная «десятка» «жигулей». Я думаю о том, что такие мощные ветра раньше встречал только у себя, в Питере, и там они тем сильнее, чем ближе находишься к Неве, но здесь нет крупной реки, и самое значимое из водоемов – та самая «говнотечка», проходящая по касательной к городу. В десять лет я подвернул ногу, когда спускался с пацанами по усыпанной мелкими камушками береговой линии к воде этой реки. Она была выше. Или казалась. Не знаю.

Спустя год я смотрю на страницу Оксаны на «вконтакте», и она вся вроде как светится счастьем, и у нее ребенок и муж, и она помешана на какой-то буддийской хрени… Enlightened, you know, цитируя Паланика. Жизнь удалась, думаю я. И мне не жаль, что не со мной. И я даже не злословлю на этот счет. Мне слишком сильно наплевать теперь, год спустя. Слишком бесцветно. Безвкусно. Без ассоциаций. Мертвенно.

Жму на то, что осталось от кнопки звонка. Жора открывает довольно быстро. Сонный. В семейниках. Заросший, как обезьяна.

– Здорово, – бормочу по возможности бодро.

Кивает, явно не станет жать руку, и я передумываю протягивать.

– Побазарим?

Мне кажется, использовать «пацанский» жаргон у меня выходит уже как-то неловко. Привычки – натуры. Множественные. Каждая новая может снести старую с фундаментом. Жора кивает и захлопывает дверь перед моим носом. Я должен как-то это понять, но долго думать не приходится. Спустя минуту или даже меньше, он выходит – уже в джинсах с расстегнутым ремнем, черной футболке и джинсовой куртке.

– Пошли, холодненького возьмем. Нездоровится, – наконец, прорезается его голос.

Хочу подколоть его вопросом, не успел ли он подчистить зубы за это время. Пытаюсь вспомнить, служил ли он в армии. Вспоминаю. Служил. Год.

– Сорок пять секунд выдержал, – улыбаюсь.

– Этому давно не учат, – ворчит, идет впереди на шаг. – Учат мести тротуары. Убирать снег. Не убить, по крайней мере, себя, стреляя. И все. И то – не всех.

– Граница на замке, и враг не пройдет?

– Ага, – кивает, поглаживает висок. – Но я вспомнил, что умею набирать текст в «ворде» и еще кое-что, и подмазался «хакером». Год дрочил в штабе.

– Специалист, – улыбаюсь. – А почему не в автомобильный… ну, типа…

– Не умничай, – фыркает. – Этого мне и по жизни хватает – слесарки. Как сам? – несколько замедляется, когда мы переходим дорогу, чтобы по тротуару дойти в ближайшую «Пятерочку», насколько я понял.

– Как огурчик.

– В пупырышках, и попка горькая?

– Ну, да. Про Толика пока ничего?

– Откуда? По крайней мере, мне никто не звонил. Я давал номер. Свой и его брата.

– У Толика есть брат? – с искренним удивлением.

– Был в отъезде. Пару лет. Недавно вернулся из… ммм… командировки.

– Срок?

– Вроде, нет, – жмет плечами. – Говорит, работал на каких-то бандитов, возил кого-то. Прописку сделал в Екатеринбурге. Успешный человек.

Хмыкаю.

– Был, – добавляет с ухмылкой. – Но трахнул одну бабу. По ее желанию, но против желания ее папки. Папка поставил условие – или женись, или исчезнешь. Тот – не будь дурак, – приехал сюда. Год как здесь.