Текст книги "Черная тропа"

Автор книги: Иван Головченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Незаметно Мехеда и Косачев прошли к самому краю села. Солнце уже клонилось к закату, с полей потянуло прохладой. К аромату распускающихся тополей, цветущих садов, молодой зелени примешивался горьковатый запах дымка: хозяйки начинали топить печи. Наблюдая за легким дымком, оседавшим в прозрачном весеннем воздухе, Мехеда перевел задумчивый взгляд на крыши домов, и глаза его потеплели:

– Слушал я вашу страшную повесть, Савелий Иванович, а сам новым селом вашим любовался. Вот хотя бы эти дома – их уже не назовешь хатами! Да, невольно хочется сказать: «Жизнь побеждает!» Ведь что нам враг оставил? Развалины, а подчас и пустое место. И вот – отстроились, и не только отстроились – вперед шагнули. Взять хотя бы вон ту хату. Нет, нет, правее, тут уже можно говорить об архитектуре. Чем не дача где-нибудь на южном берегу Крыма! Широкая застекленная веранда, большие окна, крыша из ребристого шифера...

– Будущее нашего села. Со временем откажемся от соломенных крыш, – уверенно сказал Косачев.

– Но, я вижу, у вас не одна хата шифером крыта?

– По решению правительства всем семьям погибших подпольщиков такие дома поставили. Их прежние хаты гитлеровцы сожгли вместе с имуществом.

– А дальше, я вижу, хата старая, а крыша новая.

– Баба Домаха живет, мать Цивки. Только одну ее хату немцы и оставили. Пощадили больную старуху.

– У всех сожгли, а бабу Домаху пощадили?

– Упросила она их, в ногах валялась. Ну, потыкали, потыкали эсэсовцы ей в лицо пистолетом и пошли. Люди рассказывают, долго она с перепугу хворала.

Постояв еще некоторое время на околице села, Косачев и Мехеда тронулись в обратный путь. Савелий Иванович молча курил, Мехеда сосредоточенно о чем-то думал. Машинально похлестывая гибким ивовым прутиком, у братской могилы он замедлил шаги.

– Значит, здесь и похоронены все, расстрелянные в ту ночь у оврага?

– Да. После войны перевезли их останки сюда, а сначала в овраге зарыли, тайком от гитлеровцев.

– А как же узнали, что их расстреляли у оврага? Ведь вас, единственного свидетеля, не было тогда в селе?

– После расстрела они для устрашения объявили фамилии казненных. Ну, а где искать их тела, в селе все знали – не иначе как у крутого обрыва.

– И тело Цивки здесь нашли? Его, вы говорили, раньше повесили?

– Вот насчет Цивки получилась неясность. Говорят, не нашли его. Но когда мы памятник ставили, так и решили сообща: люди за одно дело головы сложили, значит, в память потомкам, все они на одной траурной доске должны быть обозначены.

Мехеда хотел задать еще какой-то вопрос, но, взглянув на своего собеседника, промолчал. Вид братской могилы, очевидно, напомнил Косачеву другую, свежую могилку. Он снова сгорбился, стал грустен и молчалив.

Не заходя к Савелию Ивановичу на квартиру, Мехеда попрощался, сказав, что ему надо еще кое с кем поговорить, и направился в сторону сельсовета, где оставил свою машину.

Теперь, оставшись один, он мог спокойно разобраться во всем, что сегодня услышал, подумать о тех еще не ясных ему самому предположениях, которые у него возникли.

Казалось странным, что всю подпольную группу гитлеровцы арестовали одновременно. И особенно странно, что они арестовали и старосту, который, по-видимому, был у оккупантов вне подозрений. Правда, он созвал совещание полицейских как раз в тот вечер, когда партизаны собирались поджечь зернохранилище. Но ведь такие совещания с полицейскими староста проводил неоднократно и раньше в силу своих служебных обязанностей. Пароль сторожевой охраны он сообщил лично Косачеву. Другие члены группы этого пароля не знали. Значит, проговориться о том, что староста рассекретил пароль, никто не мог. И все же Сытенко был арестован в одну ночь со всеми...

«Очень похоже, – думал Мехеда, – что всю группу подпольщиков кто-то предал. Но кто? Кто мог это сделать? Ведь всех подпольщиков гитлеровцы расстреляли. В живых остались только Косачев и Софья, да и то лишь случайно. Косачеву удалось спастись бегством, а Софья ушла на связь с партизанским отрядом. Правда, дней за пять до провала группы она была в селе. Ну и что же из этого? Ведь уже тогда она любила Косачева, а предавая группу, она прежде всего предала бы и любимого человека. Да и весь облик Софьи Петровны и ее деятельность в партизанском отряде говорили о том, что она не могла быть предательницей...»

Взгляд Мехеды снова остановился на новой шиферной крыше бабы Домахи.

«Цивка... Остается Цивка. Он исчез из камеры и больше не появлялся. Косачев уверен, что гитлеровцы повесили его. Однако об этой казни стало известно со слов эсэсовца, который допрашивал Косачева. Возможно, конечно, что Цивка пал первой жертвой палачей. Его могли вывести из села и где-нибудь, без свидетелей, расстрелять. Сколько таких безвестных могилок разбросано в степях Родины! А что, если допустить другое? Предположим, Цивку намеренно посадили в камеру с Косачевым с провокационной целью. Гестаповцев особенно интересовали сведения о месте расположения партизанского отряда, а дать их мог только человек, возглавлявший подпольную группу. Видя непреклонность Косачева, гестаповцы и решили использовать для этой цели Цивку. Тогда становится понятной и гуманность, проявленная ими к бабе Домахе. Все хаты подпольщиков они сожгли, грудного ребенка Сытенко на улицу выбросили, а тут вдруг старуху пощадили. Угрожать ей револьвером они могли для отвода глаз... Итак, предположим, что Цивка не был расстрелян, а скрылся, боясь разоблачения. Скрылся временно, в ожидании, когда все члены сельской подпольной организации будут расстреляны. Надежды его не оправдались: Косачеву удалось бежать. Таким образом, остался человек, который мог догадаться о его преступной роли. Единственный человек! Умри он, и все будет шито-крыто.

У Мехеды даже лоб вспотел от волнения. Он, конечно, понимал, что и эта новая версия может оказаться ложной, но какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что именно сегодня он близок к раскрытию преступления.

«Зайду к бабе Домахе!» – решил Мехеда и, минуя сельсовет, направился к ее хате, на ходу обдумывая благовидный предлог в объяснение своего визита.

Он вошел в сени и сквозь открытую в кухоньку дверь увидел подвижную худощавую старуху, возившуюся возле печи. Морщинистое ее лицо раскраснелось. Она ловко орудовала чаплицей, то засовывая сковородку в печь, то вынимая. В хате стоял приятный запах печеного теста и растопленного коровьего масла.

Увидев незнакомого человека, старуха оставила сковороду и, вытирая руки о передник, вопросительно взглянула на Мехеду.

– Я, бабушка, из собеса... Прислали меня проверить, аккуратно ли в вашем селе получают пенсионеры переводы, – пояснил Мехеда.

– Да вы садитесь, садитесь, – приветливо пригласила старуха и придвинула табурет, предварительно вытерев его ладонью. – Что ж стоя разговаривать! В ногах, люди говорят, правды нет... Кстати и блинчиков моих отведайте... Видимо, недаром пекла, чуяла, что гость будет!

Поставив на стол тарелку с горкой блинов, баба Домаха и сама присела у стола, напротив гостя. На вопросы Мехеды отвечала она охотно, и вскоре между нею и «представителем собеса» завязалась непринужденная беседа. Хозяйка рассказала, что свою пенсию она получает исправно, поблагодарила государство, которое не забыло ее в сиротстве, посетовала на свой преклонный возраст и одиночество.

– Трудно, товарищ хороший, на старости лет в одиночестве век коротать. Ох, трудно! И не голодаю будто, и не холодаю, а все равно словно неприкаянная брожу. Правду люди. говорят, что материнским слезам век не высохнуть...

В голосе старой женщины послышались слезливые нотки, но лицо ее, – как приметил Мехеда, – оставалось спокойным, и глаза не отражали глубокой материнской скорби. В жесте, которым старушка поднесла уголок платка к глазам, майору тоже почудилось что-то фальшивое.

– Это ваш погибший сын? – Мехеда указал глазами на большую фотографию, висевшую на стене среди множества других фотокарточек.

– Он, сердечный... Он, голубчик мой! – Сняв раму с гвоздя, баба Домаха вытерла концом занавески стекло, прикрывающее фотографию, и ласково провела по портрету рукой. Мехеда устыдился своих недавних мыслей и в душе упрекнул себя за излишнюю подозрительность.

Однако по дороге домой прежние подозрения овладели им с новой силой. «Нет, к старухе надо обязательно и пристально присмотреться», – решил он.

* * *

Наблюдение, установленное за бабой Домахой, выявило одно странное обстоятельство. Несмотря на свои шестьдесят пять лет, она регулярно, два раза в месяц, ходила в районный центр за восемь километров от своего села.

– Мало ли чего ходит, – рассуждал лейтенант Коваль, которому было поручено проследить за старухой. – Надобность есть, вот и идет. В кооперацию, на базар, а может, просто богу помолиться – ведь церковь есть только в райцентре...

Однако в настроении лейтенанта вскоре произошла перемена. И в магазины, и на базар, и помолиться старуха никогда не заходила – разве что перекрестится, проходя мимо церкви. Зато неизменно она посещала почту; дойдет до местного отделения связи, бросит в почтовый ящик письмо и сейчас же трогается в обратный путь, спешит к себе домой.

«Странно, – рассуждал Коваль, – в селе есть почтовый ящик, почта выбирается регулярно каждое утро и вечер, а она за восемь километров ходит лишь для того, чтобы бросить в ящик письмо. Конечно, встречаются такие недоверчивые старики, что во всем видят обман и подвох. Может, у старухи какие-нибудь нелады с местным почтальоном, вот и боится она, что письмо ее не дойдет. Но все же кому она может так регулярно писать? И почему так дорожит своими письмами? В ее возрасте отмахать восемь километров туда и обратно – не так уж просто. Похоже, что совсем она не безобидная бабушка, а весьма хитрая и, может быть, даже вредная старуха. Что ж, посмотрим, кому она пишет, – решил Коваль. – Тогда и объяснятся странности ее поведения».

Разгадкой этого вопроса и занялся Коваль. Как назло, баба Домаха то ли прихворнула, то ли ленилась последнее время писать – во всяком случае, в течение двух недель из села никуда не отлучалась. Лейтенант уже начинал нервничать. Не такое это веселое и увлекательное занятие – следить за тем, когда старуха соберется в дорогу, и идти за ней так, чтобы это никому не бросилось в глаза. Но условия работы уже приучили молодого лейтенанта сдерживать нетерпение. Проклиная и старуху, и того, кому она писала, он терпеливо ждал, и терпение его, наконец, вознаградилось. Однажды утром он увидел, что баба Домаха, одетая в дорогу, показалась с большим замком в руках, и поспешил в районный центр, к отделению связи.

Удача в этот день сопутствовала лейтенанту во всем. В момент, когда появилась баба Домаха, он стоял у почтового ящика и старательно выводил адрес на положенном на блокнот конверте. Его белую безрукавку шевелил ветерок, спутанные прядки белокурых волос свисали на глаза. Пытливо взглянув на растрепанного молодого человека, поглощенного письмом, и, по всей вероятности, убедившись в его безобидности, старуха вынула из кармана потертого мужского пиджака конверт и бросила его в ящик...

Спустя час лейтенант уже докладывал майору Мехеде о добытых им сведениях.

Выслушав доклад Коваля, майор вскочил из-за стола.

– Да ты понимаешь, какие сведения ты раздобыл! Первейшей важности сведения! Ведь Николай Панченко вместе со всеми подпольщиками расстрелян немцами. И труп его односельчане опознали. По левой руке, на которой не было указательного пальца, отрезанного силосорезкой. Я специально опросил недавно всех, кто присутствовал при опознании расстрелянных. А теперь выясняется, что старуха Цивка пишет Николаю Панченко письма да еще отправляет их с такими предосторожностями!..

* * *

Майор Мехеда сидел в отделе кадров артели «Коммунар» и изучал личные дела работников. Непривычный галстук жал ему шею, штатский костюм стеснял движения – все время казалось, будто пиджак сползает с плеч.

Работники отдела кадров холодно посматривали на этого неожиданно приехавшего из области ревизора, и в их взглядах читалось: «Почему вдруг ревизия? Смотри, да и придерется: мол, личные дела неправильно оформлены или еще что...»

Одной только девушке с пышным перманентом, отбиравшей для просмотра ревизору личные дела, присутствие незнакомого, пусть даже немолодого мужчины доставляло видимое удовольствие. Она все время вертелась возле Мехеды, бросала на него выразительно-смущенные взгляды и кокетливо улыбалась.

«Экая надоедливая особа!» – с досадой думал Мехеда, стараясь оградить себя от заигрываний томной девицы подчеркнутой деловитостью. Он уже устал от груды просмотренных папок. Как всегда, в минуты волнения его начинала мучить изжога и тупая боль в подреберье. Чтобы скрыть свою заинтересованность единственным делом, ради которого он приехал, – документами Николая Панченко, – ему приходилось делать вид, будто он пристально изучает все личные дела сотрудников «Коммунара».

Наконец, в очередной стопке поданных девушкой личных дел он увидел то, что его интересовало. Под номером 1245 на папке красовалась четко выведенная надпись: «Панченко Николай Федорович».

С нарочитым безразличием взглянув на надпись, Мехеда вытащил портсигар, долго разминал папиросу, прикурил. Спасительная папироса, дающая возможность собраться с мыслями, овладеть своими чувствами! Теперь можно придвинуть папку к себе и открыть обложку. Мехеда неторопливо перевернул страничку и едва не вскрикнул от изумления, хотя именно этого ожидал: с фотографии, приклеенной на первом листке личного дела Николая Панченко, на него смотрело уже знакомое лицо Цивки. То самое лицо, которое он впервые увидел на портрете в хате бабы Домахи, то самое лицо, которое он досконально изучил по маленькой, тайком сделанной с этого портрета фотографии, лежавшей сейчас в кармане его пиджака.

«Цивка! Значит, дело об убийстве маленькой Лиды близится к концу. Все ясно. Провокатор Цивка покушался на жизнь Косачева, но убил его дочь!»

Когда поздно вечером Мехеда вышел из отдела кадров на улицу, все небо было затянуто клочковатой дымкой облаков. С юга стремительно надвигалась черная грозовая туча. Время от времени ее пронизывали ломаные стрелы молний, издали доносились раскаты грома. Ветер свежел. Мехеда с жадностью вдыхал воздух, влажный, насыщенный запахом дождя, и в приближении грозы ему невольно чудилось дыхание могучей, очищающей силы, которая сметет с лица земли всю нечисть, подобную Цивке, все то, что порождает само понятие предательства и преступления.

* * *

Мехеда уже располагал достоверными данными о том, что по документам расстрелянного гитлеровцами партизана Николая Панченко проживает агент гестапо Цивка, в свое время предавший подпольную группу Косачева.

Дальнейшее расследование установило, что в ночь убийства Лиды Цивка на работе не был. Он попросился в отпуск, и пятидневный отпуск был ему предоставлен.

Получив санкцию районного прокурора на арест Цивки и обыск в его квартире, Мехеда срочно вызвал в Енакиево лейтенанта Коваля.

– Ну, вот, лейтенант, ниточка из хаты бабы Домахи привела нас в Донбасс. Возможно, поведет и дальше. Думаю, что вы не прочь лично познакомиться с таинственным адресатом старухи, который доставил вам столько хлопот. На операцию отправляемся на рассвете.

Заметно взволнованный Коваль спросил:

– Разрешите обратиться, товарищ майор?

– Слушаю вас, лейтенант.

– Операция может быть небезопасна, а ваше личное участие...

– Выполняйте приказание, лейтенант! – строго прервал его Мехеда. Но, заметив растерянное, почти виноватое выражение его лица, смягчился. – Видите ли, лейтенант, – сказал он уже другим тоном, – меня все время мучило чувство вины перед маленькой Лидой. Только арестовав ее убийцу, я смогу вздохнуть спокойно! А вы предлагаете, чтобы в самую решающую минуту я был в стороне?..

Едва забрезжил рассвет, майор Мехеда и лейтенант Коваль уже стояли у дверей квартиры, в которой жил Цивка. Лейтенант постучал сначала тихонько, затем громче. Цивка, очевидно, не спал, так как почти сразу же за дверью послышались шаги и несколько раздраженный голос:

– Кто там?

У Цивки могло быть оружие, и лейтенант решил соблюдать осторожность.

– Да открывайте же, вам вызов на работу... Гоняют в такую рань! – ворчливо отозвался он и старчески закашлялся.

Цивка с минуту помедлил, затем приоткрыл дверь.

Воспользовавшись этим, Коваль рывком распахнул дверную створку и, тесня растерянного Цивку назад, вошел в комнату. За ним вошел Мехеда.

– Гражданин Цивка, прошу не шуметь! Вот ордер на ваше задержание и обыск квартиры, – сказал Коваль и многозначительно похлопал себя по карману брюк, где лежал револьвер.

Застывший было на месте Цивка, поняв значение этого жеста, бессильно опустился на стул. Он пытался что-то сказать, но губы его запрыгали, зубы начали выбивать мелкую дробь.

Мехеда прошел в глубь комнаты. Единственное ее окно было плотно завешено одеялом. Электрическая лампочка казалась тусклой из-за наполнявшего комнату пара – это кипел на электрической плитке чайник. Возле кровати, на тумбочке, лежала полупустая пачка папирос.

– «Шахтерские» курите? – спросил Мехеда, кивая на пачку.

– Ну, «Шахтерские»! А что, не по штату рабочему человеку? – вызывающе ответил Цивка.

– Так, между прочим спросил. Окурочек изволили неосторожно обронить возле хаты Косачева, – сказал, майор насмешливо. Глядя в упор на Мехеду, Цивка приподнялся со стула.

– Сидеть! – крикнул лейтенант.

Арестованный вздрогнул. Вобрав шею в плечи, он опять опустился на стул.

– Только четыре часа утра, а уже чаек подогреваете? – спросил Мехеда и подошел к шипящему чайнику. На стуле, возле чайника, стоял стакан с водой. Только опытный взгляд майора мог заметить, что она имеет слегка рыжеватый оттенок.

«Ах, вот оно что!» – молниеносно пронеслось в голове Мехеды. Он не сомневался, что его догадка правильна. Круто повернувшись к преступнику, он приказал:

– Руки!

Цивка протянул дрожащие руки, сжатые в кулаки.

– Разожмите, лейтенант!

Коваль с силою стиснул кисти Цивки, и пальцы его разжались. Мехеда внимательно их осмотрел.

– Так и есть! Осмотрите, лейтенант... Вот еле заметный порез на пальце левой руки... Кажется Мне, Цивка, что мы вас можем обвинить не только в предательстве подпольной партизанской группы, не только в убийстве Лиды Косачевой, а и еще в одном тягчайшем преступлении.

Продолговатое испитое лицо Цивки стало пепельно-серым.

– Правда, неплохо мы изучили вашу кухню, разгадав рецепт тайнописи кровью? Где же письмо, которое вы готовили для своих хозяев?

Преступник вскинул на майора исполненный ненависти взгляд.

– Есть, товарищ майор! Вот оно самое, это письмо, – торжествующе воскликнул Коваль и вытащил из книги, которая лежала под матрацем, еще влажный лист бумаги.

– Все ясно! Бывший агент гестапо нашел себе новых хозяев, – резюмировал Мехеда, рассматривая находку Коваля.

Обыск в квартире, где жил Цивка, дал еще много материалов для полного изобличения преступника.

Из проявленного тайнописного письма, а затем из показаний шпиона-убийцы было установлено, что Цивка связан с разведкой одной из капиталистических стран. Он должен был поставлять шпионские сведения о военных и стратегических объектах на Украине. В последнее время патрон шпиона начал выражать недовольство работой своего агента. Он требовал, чтобы Цивка лучше законспирировался и развил более энергичную деятельность. Однако непреодолимый страх за свою шкуру не давал Цивке покоя, мешал работать. Встреча с Косачевым казалась ему неизбежной. Малейшая неосторожность матери, старой Домахи, живущей в одном селе с Косачевым, – и Савелий Иванович узнает, что Цивка жив и, конечно, догадается о предательстве... Как проклинал он, предатель, самого себя, что однажды, в припадке сыновнего чувства, подал матери весточку о себе! Он настрого запретил ей отвечать на его письма. Но старая Домаха, догадываясь, что у сына имеются причины скрываться от односельчан, все же не понимала серьезности угрозы, которая над ним нависла. Впрочем, она была уверена в полной секретности своей переписки. Она продолжала писать.

Обдумывая свое положение, Цивка решил прочно обезопасить себя. Намеченный план представлялся ему несложным: убрать с дороги Косачева, переменить местожительство, сфабриковать новый паспорт, взамен похищенного у расстрелянного Николая Панченко, и навеки исчезнуть даже для старой Домахи.

Изобличенный в шпионаже, Цивка упорно отрицал свою вину в убийстве Лиды и в покушении на Косачева. Однако экспертиза показала, что характерные особенности подковки на каблуке ботинок, изъятых при обыске, соответствовали оттиску внутри галош, найденных в грязи на берегу реки. Со дна реки был также извлечен обрез немецкой винтовки, брошенной туда Цивкой после выстрела в окно. Запутавшись в своих показаниях, припертый уликами, предатель был вынужден сознаться и в этих преступлениях.

И как напоминание о них, как немой призыв к бдительности на каждом житейском шагу высится в селе Подлесном скромный постамент над братской могилой партизан и зеленеет маленький холмик на сельском кладбище.