Текст книги "Погоня за дождем"

Автор книги: Иван Подсвиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Не достаточно ли с нас этой "платы"? Но старики угождают, возятся с приписными. Вчера они варили сироп и подкармливали директорских пчел...

Мой тесть недовольно бормочет:

– Договорились ставить по две рамки – ставь. Нечего хитрить.

– Он ищет дурнее себя, – хрипит Гордеич и, разгибая спину, громко зовет: – Матвеич!

Тот разводит дымарь у своего улья и делает вид, что не слышит.

– Матвеич, шоб тебя! Заложило? – изо всех сил орет Гордеич. – Оглох с перепугу!

Матвеич лениво оборачивается, встает и поднимает на лоб очки.

– Что?

– Иди сюда! Приписных брали?

– Ну, брали. – Приблизившись, Матвеич снимает очки и протирает запотевшие стекла. – А что?

– Ах ты, мать твою так! Шо! – сердится Гордеич, поблескивая золотым зубом и темнея румынским лицом. – Рамки принес?

– Рамки?.. Надо – принесу. За мной не станеть. – Он собирается идти в будку за рамками, делает несколько неверных шагов, но Гордеич останавливает его резким окриком:

– Поздно! Без тебя обошлись. Пока раскачаешься – рак на горе свистнет.

– Чего тогда шуметь, раз поставили. – Потускневшее лицо Матвеича озаряется улыбкой. Он вытирает платком плешь и усаживается на краешек лежака. Вид его невозмутим.

– Чего, чего, – ворчит Гордеич, задетый олимпийским спокойствием Матвеича. – Не притворяйся. Сам знаешь: чего!

– Договорились ставить – давайте ставить, – говорит тесть, стыдливо отводя взор от Матвеича. – Без напоминаний.

Матвеич смотрит на него прямо, не мигая.

– Я рази против? Давайте.

– Ох, Матвеич! – кипятится Гордеич, плотно прикрывая крышку и заглядывая в леток. – Поставили!

Опоздал!

– Ну так чего ж...

– Того ж! Опять баба не виноватая. Аборт сделала, а клянется – не грешила.

– Принесть, что ли?

– Сиди. Запакуешь приписных. Это тебе в наказание, – подобрев, смеется Гордеич.

После дневного облета мы с тестем запаковали свои ульи, прибили крышки гвоздями. Приготовились к переезду.

Только закончили с упаковкой – примчался на "Жигулях" Филипп Федорович. На стеклах и на капоте – толстый слой пыли: видно, мотается по степи с утра.

С ним приехала и жена – та маленькая, одетая, как старуха, женщина с ухватистым взглядом. Сегодня на ней шелковое, в синий горошек, платье. Дверцу она открыла, но вылезать не собиралась – сидела, прислушивалась к разговорам. Матвеич как-то рассказывал, что Филипп Федорович "спутался" с нею на пасеке в Лесной Даче:

из-за нее бросил жену с детьми. Чем она его приворожила– неизвестно, однако Филипп Федорович иногда хвалится, будто женщина она, каких поискать и не найдешь.

Боясь измены, она ходит за ним по пятам, редко отпускает от себя, всячески опекает и кормит Филиппа Федоровича сливками...

Филипп Федорович вылез из машины, отчего та качнулась слегка, поздоровался и, небрежно сунув руки в карманы, пошел вперевалку оглядывать ульи. Оглядывал цепко, переходя от дного к другому, краешком глаз стрелял на летки и покачивал головой.

– Плохо! Пчела, ребятки, окончательно села... Правда, некоторая несет на обножках бордовую пыльцу.

С эспарцета.

– С гледичии, – поправил его Матвеич.

– С эспарцета, – с нажимом сказал Филипп Федорович– ? проверял. Тут в шести километрах от вас делянка эспарцета. Цветет!

– Большая?

– Не-е, клочок. Чепуха на постном масле... У нас так же. Еле пчела шевелится. Надо переезжать. Я договорился с одним председателем колхоза. Стану под фацелию. И подсолнух рядом, в балочке. Ранний.

– Нам к тебе нельзя прилепиться? – спросил Матвеич.

– Негде. Там фацелии, вишь ты, двадцать га. Сам еле перебьюсь... А вы подсолнух не забыли? – Филипп Федорович с подозрительным вниманием мелькнул холодноватыми глазами по приписным. – Торопитесь.

– Один управляющий обещает нас разместить, – подмигнув Матвеичу, сказал тесть. – Шестьсот га подсолнуха!

– Какого?

– Шут его разберет. Мы не спросили, – как-то осекшись, медленно проговорил тесть. – Наверно, у них простой.

– Если простой – вы герои. С гибридного меду не взять. Я убедился. "Передовик", "ударник", "элитный" – эти сорта не выделяют нектара. Смотрите не прогадайте.

Наши старики в недоумении пожали плечами, робко переглянулись. Сообщение Филиппа Федоровича было для них большой неожиданностью. В самом деле, они не знали, какого сорта подсолнух в совхозе, куда собирались переезжать! Открыв рты, они стояли и смотрели на весело улыбающегося Филиппа Федоровича.

– Что это у вас за ульи? – показал он на приписных.

– Это мне сын привез на сохранение, – нашелся Матвеич.

– А-а-а! – неопределенно протянул Филипп Федорович.

Он уехал, а старики еще долго не могли успокоиться.

Озадачил их Филипп Федорович своим внезапным посещением. Что ему надо? Чего он ищет? Всякие строили догадки, спорили. Но всем стало ясно: Филипп Федорович почуял неладное.

– На разведку приезжал, – с подавленным видом говорил Матвеич.

– Конечно, на разведку! – хрипел Гордеич, поддергивая штаны. – И дураку ясно! Шо он хотел выпытать?

Вот главное!

– Он уже выпытал, – с деланным спокойствием рассудил тесть.

– Шо?

– То, что мы не куем, не мелем. Сидим, как привязанные... А подсолнух у нас – неизвестного сорта!

– Федорович! – поджигал его Гордеич. – Ты же председатель колхоза! Бывший агроном... Какой ты агроном, если не определил сорта! Грош тебе цена в базарный день.

– Завтра поедем, и Федорович узнають.

– Я в колхозе обыкновенный подсолнух сеял. Тогда еще гибриды не были в моде. Как я определю?

– Спросим у знающих людей. Язык не отсохнеть.

Вечером, оставив пасеку на попечение Жульки, мы съездили в Лесную Дачу и вымылись в бане. В зале, наполненном густым паром, звенели шайки, плескалась из кранов вода и мелькали распаренные, красные тела. Матвеич до того упарился, ртом нахватался горячего тумана, что на миг отключился и пластом растянулся под душем с опрокинутой на голову шайкой. Мы подняли его и выволокли в предбанник. Там он пришел в себя, отдышался и, как я ни удерживал его, снова полез в парную.

– Не зря деньги платим! – ошпаривая себя дубовым веником, кряхтел он. Ох, помираю... Сладко!

Втроем мы едва упросили его покинуть парную, в предбаннике переоделись в чистое белье, в зале выпили по кружке пива (тесть заплатил за всех) и, пошатываясь как пьяные, жадно глотая свежий воздух, пошли к машине. Теперь можно двигать на новое место. К белому доннику!

В этот вечер был ноль. За ночь пчелы съедят двести пятьдесят граммов и выгонят из нектара воду – будет к утру убыток. Это нас ничуть не огорчило. Ведь белый донник дает с одного гектара 130 – 500 килограммов меда. Потерянное мы вернем с лихвою.

24 мая

Утром Гордеич с Матвеичем препирались между собой, на чьей машине ехать.

– У меня колесо спустит, – жаловался Гордеич.– Камера чуть живая.

Матвеич, сочувствуя ему, приводил свой довод:

– Рессоры у моей жидкие. На выемке лопнуть... Легковичкам хорошо бегать по асфальту.

Наблюдая за их поединком, тесть нервничал, не находил себе места: то в лес убежит, нарвет себе кислой алычи и через силу ест, то заберется на нары и давай брить компаньонов – злыми, хлесткими словами:

– Скесы! Кугуты! Торгуются, как последние шлюхи!

Вот, Петр Алексеевич, до чего опускается человек! До какой низости доводят его машины! Пропади они пропадом! Займись пожаром! Не они на машинах – машины на них ездят! Сидят... тянут время. По жаре придется ехать. По самому пеклу!

Наконец Гордеич не выдержал:

– Ладно. Нонче на моей погоним.

Он ушел к себе и еще с полчаса монтировал запасное колесо, заправлял бак горючим. Матвеич наводил порядок на своем верстаке, приделанном к будке: стружку смел в кучу – пригодится для дымаря, инструменты аккуратно протер тряпицей, аккуратно сложил и накрыл их клеенкой.

– Готово! Поедем! – раздался хрип Гордеича.

Матвеич тут же вышел и, не мешкая, залез в кузовок,

уселся на продольную лавочку. Гордеич завел мотор, но тесть между тем спокойно продолжал лежать на нарах, скрестив на груди руки и полузакрыв веки.

– Федорович, шоб тебя! – горячился Гордеич. – Подняло да шлепнуло! Где ты?

Тесть, притворившись, испускал громкий храп. Гордеич, потеряв терпение, подъехал ближе, выскочил из "козла" и заглянул в приоткрытую дверь будки.

– Дрыхнет! Ек-макарёк! – Он даже отшатнулся. – Вот это да! Мы тут хлопочем, а он храпака давит. Вставай, пора колядовать.

Тесть притворно встрепенулся, вздрогнул и приоткрыл левый глаз:

– Едем? Куда?

– На Кудыкину гору! Видал его? – Гордеич обернулся к Матвеичу, выглянувшему из кузовка. – Как будто его и не касается!

Зевая, тесть медленно начал обуваться. Правый ботинок ссохся, едва налез на ногу.

– Жара. Упаримся.

– Давай, Федорович, пошевеливайся. Брось придуряться. Бензин даром жгем.

– Сколько тебе бензину? Канистру? Две? Нонче куплю.

Тесть оделся, с ленцой потянулся и вышел из будки.

– Может, без меня управитесь? Что-то меня разморило. В сон клонит.

– Нырни в бак головой! Сразу очухаешься.

Тесть медлил садиться на переднее сиденье.

– А, хлопцы? – сказал он, плечом опершись о "козла". – Не уважите старику?

– Ох, Федорович! Живьем режет!

– Сидайте, Федорович, – снова выглянув из машины, мягко, просительно заговорил Матвеич. – Дело серьезное. Место нужно обкосить, про подсолнух выведать.

Элитный он или простой.

– А машины нанять? – гневно сверкнул зубом Гордеич. – Шо это вам, с кумой договориться? Мудрят, ноют... Детский сад!

Мой тесть снизошел к их мольбам, важно сел, надулся – и они поехали.

Настал вечер – старики не появлялись. Что-то их задерживало в степи. Мы с Жулькой гуляли по траве, между лесом и яблоневым садом, вспугивая разноцветных бабочек. Вокруг нас, захлестывая бабочек, мельтешили серые мотыльки, вились повсюду пыльными столбами.

Старики вернулись ночью, и с недоброй вестью: мотылек отложил яйца, сплошь вывелся червь, начал сжирать и подтачивать зацветающий донник. Половину его срочно скосили, завтра докосят остальное поле.

Надежды на донник рухнули. Я не испытывал желания вдаваться в подробные расспросы и удалился в будку. Следом за мною пришел тесть, улегся на нары. Мы оба притворились спящими и не проронили ни слова. Нам не о чем было говорить в эту светлую душную ночь.

25 мая

Едва завиднелось, я встал и пробежался вокруг сада.

Прохлада и чистый воздух бодрили, вялость как рукой сняло.

За садом, невдалеке от леса, одиноко стояла коренастая сосна с плотной темно-зеленой кроной. Перепрыгнув через ров и подойдя к ней ближе, я увидел на кончиках ее мелких иголок капли росы, застывшие в утреннем ознобе. Неизвестно, как выросла эта отшельница в степи – от случайно залетевшего крылышка-семени или кто-то посадил ее здесь. Была она старше других деревьев, ее литое, у комля оплывшее тело говорило о стойкости и привычке к бурям, а корни, живучие и корявые, мощно бугрились в траве и, наверное, глубоко уходили в землю. Пока я стоял возле нее, небо успело посветлеть, фиолетовая роздымь спала, и на востоке затеплились кровинки. Свет прибывал, сосна понемногу оживала, робко встряхивалась от озноба. Вот легла и зарделась малиновая кайма, брызнуло из-за нее лучами – и сосна полыхнула красной медью. Невзрачная отшельница мигом превратилась в красавицу. Пламя от нее перекинулось дальше, озарило край леса, метнулось по верхушкам и побежало вглубь, трепетно и щедро расплескивая живительные краски. Весь лес будто запалился от сосны!

Звонче, неистовей защелкали в кустах соловьи, воздавая хвалу свету. Я слушал их и не переставал любоваться отшельницей: что за чудо свершилось с нею, до чего хороша она была в это мгновение!

Так и с людьми бывает: любовь, внезапная радость неузнаваемо преображают их. Может быть, ради этих счастливых мгновений и стоит жить. Пораженный, я не в силах был оторвать взгляда от сосны. Все мои невзгоды, и прошлые и теперешние, перестали для меня существовать, улетучились. Но старики напомнили мне о них, и я пожалел, что вернулся.

Старики в панике. Сегодня утром на трезвый ум они обсудили наше положение и занялись обычными делами, чтобы как-то забыться, отдалить от себя тень угрозы.

Матвеич натянул брезент над верстаком, заслонился от солнца и строгает бруски для рамок. Гордеич, несколько раз пробежав в зеленых трусах по просеке и приняв дозу пчелиных укусов, растопил в котле смолу, довел ее до кипения – и смазывает дно запасных ульев, чтобы предохранить их от муравьиных набегов. Тесть нагревает в воскотопке негодные соты. Я, как и прежде, прокалываю шилом дырки, пропускаю в них проволоку и натягиваю ее на рамки.

За обедом мы беседуем на отвлеченные темы.

Хлебая суп и поминутно обжигаясь, Гордеич уводит нас в свое давнее житье-бытье, поросшее сухим быльем:

– Моя матушка любила носить топленое молоко на базар. Носит и носит, все в ажуре. И вдруг приходит в слезах, лица на ней нет. Дрожит как в лихорадке. Ее там чуть не прибили, вроде бы за обман. Придрались бабы:

мол, она нарошно неполные махотки продает, отливает из-под шкурки молоко. Сняли на людях шкурки – и точно: во всех махотках на три пальца недолито. Бес его!

В чем дело? Мать растерялась, плачет, сама не поймет, шо такое. Шкурки целые, а под ними пусто! А ее уже за косы волокут и норовят придушить. Народ, когда хочет потешиться, звереет. Черт те что! Добрые люди оборонили и отпустили ее с богом... Стала моя матушка следствие наводить, допытываться, куда делось молоко. Мы прижукли, молчим. Каждый думает на другого. Батька терпел, терпел и, как только буря миновала, сознался:

"Это я, мол, высасывал". – "Как же ты высасывал, уж ненасытный!" – "А соломинкой, – ухмыляется батька. – Проткну соломинку и цедю. Полгода уже так пью". – "Да как же, ирод?! – почем зря честит его мать. – Молоко ж базарное". – "Оттого я и приспособился, что базарное. Своим умом дошел", в усы ухмыляется батька.

Ушлый был, ёк-макарёк! Перед тем как идти на работу, тайком в сенцах приложится к махотке, выдует пару кружек через соломинку – и айда на стан. Бурты открывать.

Закончив рассказ, Гордеич как-то вымученно и неестественно смеется. Одна бровь у него дергается, рот кривится, но глаза остаются скучными. Он обрывает смех мелкого беса и делает лицо серьезным, будто и не рассказывал смешную историю.

Тесть с укором смотрит на компаньонов и встает изза стола.

– Ничего не лезет, – говорит он. – Хлеб в горле застряет.

Старики молчат.

Затевается облет. Пчелы ошалело снуют в воздухе.

На термометре – 30 градусов. В небе кое-где плавают сморенные облака. Мы с тестем укрываемся в будке.

– Анекдотами пробавляются! – ворчит он. – Не-е, с такими молодцами меду не добудешь. В панику кинулись и мудрят. Надо на разведку ехать, новое место искать, а они хихикают... машины жалеют. Я говорю им:

поедем! А Матвеич: куда ехать? Ну сиди, жди, пока улья опустеют!

– Действительно, куда ехать?

– К каналу. У воды воздух прохладнее, нектар не высыхает.

– Вы про подсолнух узнали? Какого он сорта?

– До подсолнуха нам было! Мы как увидали: косят донник! – так и присели. Веришь, все разом сели на дорогу и глядим... А Матвеич поддел Филиппа Федоровича!

Заехали мы к нему на пасеку, Матвеич вытащил пучок донника и показывает: вот, мол, донник цветет, мы к нему завтра перебираемся. Филипп Федорович аж побледнел: "Где, где цветет? Я все места обшарил, кругом обследовал!" – "Секрет. Велели никому не рассказывать". – "Много?" допытывается Филипп Федоровичу у самого, веришь, руки трясутся, граблями их повесил и стоит. "Много, нам хватит". Мудрец, завел он Филиппа Федоровича! Небось, бедняга, всю ночь не спал. Вот увидишь, не утерпит, прискочит к нам.

– Вы все неравнодушны к Филиппу Федоровичу.

Особенно Матвеич. Ругает его, на словах не признает, а сам следит за каждым его шагом.

– Филипп Федорович мед из воздуха качает. Будешь следить. Промышленник! У Федоровича на примете десять мест. В запасе держит. Перебирает, боится прогадать. Не скупится, не жадничает. Он прямо всем говорит:

укажите мне медовый участок, я за него флягу меда отдам. И отдавал. Уже было такое. Флягу отдаст – двадцать накачает. Выгода? Выгода. А этот, тесть недовольно кивнул в сторону будки Матвеича, – экономит на спичках, прогадывает на сотнях. Да и Гордеич жук. Два сапога – пара... Порченые люди! Не мычат, не телятся.

– Матвеич завидует Филиппу Федоровичу. Зачем же он ушел от него?

– Характерами не сошлись. Тот сунет шоферу полсотни за перевозку и не скривится, а этот подожмет хвост и в кусты: жалко отдавать. Нашла коса на камень. Мне еще раньше Филипп Федорович намекал: мол, всем хорош Матвеич. Уважительный, то и се, да больно мудрый и тугой на подъем. Точно! Правильно он сделал, что отпихнул от корыта Матвеича. На что ему сидень, трухлявый пенек? Что с него пользы? Одно расстройство. Надо было мне на все плюнуть и кочевать с Филиппом Федоровичем.

Тень мелькнула за окном: мимо нашей будки прошел Матвеич. Тесть понизил голос, спросил шепотом:

– Это кто прошмыгнул? Не Матвеич?

– Матвеич.

– Я не громко бубнил? Он ничего не слыхал?

– Пожалуй, нет. Дверь плотно закрыта. А что, боитесь?

– Бояться не боюсь, да оглядываюсь. Кругом, дорогой Петр Алексеевич, люди. Мало ли что!.. Пошел советаться с Гордеичем. А чего советаться? Нужно на разведку ехать!

Через полчаса в дверь стукнули.

– Дрыхнешь, Федорович? Вставай. За водой поедем.

Вскоре они уехали. Я вышел к ульям. Облет кончился, но жара прежняя. Ни ветерка. "Листья на ветках клена вяло обвисли и не шевелятся. Я разделся до плавок, водрузил на голову соломенную шляпу тестя и принялся бесцельно бродить по просеке. Мое внимание привлек куст свидены. Возле него рос довольно высокий, молодой дубок, стойко укоренившийся среди других, таких же крепеньких дубков. Он выжил, ему уже больше не грозит засуха, как, впрочем, и его молодым соплеменникам. Не осенью, так весною свидену, пожалуй, срубят, изведут на топку. Вот печальная участь сопутствующего дерева.

Невольно шевельнулась жалость и к себе. Я сделал ошибку. Не тем я занимаюсь, бездарно трачу время – золотой запас моей молодости. Но это – в последний раз.

Это временное отступление. А потом... потом я впрягусь, как вол, в работу, буду корпеть, не отходить от холста дни и ночи напролет. Я еще напишу единственные картины, обязательно напишу, потому что кипят во мне силы молодые и неистраченные и есть в моей душе божья искра, есть – я чувствую ее свет, горячий и дерзкий; она жжет и постоянно взывает к моей совести, побуждает действовать. Я докажу Никодиму Захаровичу!.. Никодим Захарович? Вертится на уме это имя. Что, если и вправду пойти на компромисс, попросить об одолжении Никодима Захаровича? Неприятен мне он, но ведь даже великие не гнушались заигрывать с недостойными, извлекая выгоды из отношений с ними. Надя, кажется, рассудила трезвее меня, по-женски. Я погорячился, заявив ей о столь категорическом отказе. Да, Никодим Захарович – влиятельный человек.

Мои размышления прервал заливистый лай Жульки.

Я взглянул: по дорожке приближался к пасеке человек на веломотоцикле с заглушенным мотором. Он притормозил у будки Матвеича, спрыгнул с сиденья и, приставив машину к кусту, поздоровался. Подойдя ближе, я угадал в нем компаньона Филиппа Федоровича, того лысого дядьку, который облизывал жирные губы и ехидно посмеивался надо мною, когда я по незнанию попал на их пасеку. Теперь вид у него кроткий, смиренный, красноватые глаза бегают стыдливо. Таится в них растерянность.

Рваные брюки заправлены в шерстяные носки, на ногах – калоши.

– Сторожуешь, сынок? – Он устало опускается на землю и мотает головой. – Ух, уморился... ужарился!

Поджилки трясутся. Дай-ка водицы хлебнуть.

До дна испив поданную мною кружку, он стряхивает с жиденькой бороды капли, снимает берет, жмурится и вытирает им лысину.

– Жара – нету спасу! Нонче с утра, как волк, мотаюсь по степи. Пылища не продохнуть. Фу ты! Выпил холодненькой – на душе посвежело. – Он по-турецки подбирает ноги и жалобно, искательно глядит на меня снизу вверх: – Где ж ваши пасечники?

– В поселке.

– Вон оно что, – в раздумье жует губами лысый. – А мой оглоед взбесился. Ваши его подожгли, донник показали. Так он заставил меня на этом драндулете грузовые машины шукать. А куда переезжать – не говорит.

Тяжелый мужик. Зверь! На меня взъелся, и не подступай к нему. Пчел его, мол, раздражаю винным духом.

– Не пейте.

– Так господи! Я пью по наперстку, как птичка. Это ж такой гробокопатель! Любую зацепку найдет, абы выгнать из компании. Ваши меня не примут? – Он сникает в ожидании ответа.

– Спросите у них.

– Чи подождать их, чи ехать машины выглядать? – вслух раздумывает лысый и обреченно смотрит мимо меня. – Как посоветуешь?

Вряд ли он притворяется. Остаться одному, без напарников, с ульями за двести верст от дома – какое положение может быть хуже этого! Я проникаюсь его болью, его тревогой и говорю:

– Подождите. Старики вот-вот вернутся.

Несколько минут он сидит по-турецки, не шевелясь, с уроненной на грудь лысой головой и будто повторяет про себя молитву – слов не слышно, но лицо выражает покорность и смирение, затем вздрагивает и поднимает выгоревшие брови:

– Не-е, сынок. Видать, с моря погоды не дождешься.

Надо шукать. У вас компания полная. Меня не возьмут.

Он тяжело поднимается, напяливает на лысину берет и привычно жует губами:

– Худо! Обвиняет меня во всех грехах. Вроде прошлым летом мы с Матвеичем взяли у него пчел. Пасеки, мол, нарочно поставили под ветер! Его пчелы летели на ветер и оседали у наших летков. До чего додумался! Валит с больной головы на здоровую... А это вы хорошо – донником его растравили! В зрачках лысого вспыхивает злорадство. – Подсыпали ему перцу!

Он выкатывает на дорожку веломотоцикл, ногою резко жмет на педаль. Мотор взвизгивает, строчит короткими очередями, волнистыми колечками выбрасывает дым из трубы. Удерживая мотоцикл за руль, как застоявшегося в упряжке оленя, лысый оборачивается и старается пересилить треск заискивающим голосом:

– Из ваших никто домой не едет?

– Никто.

– Я думал, Матвеич собирается. Мне бы отвезть пяток фляжек да передать жинке, чтоб приезжала. Чую:

бросит меня Филипп Федорович. Нарочно фляжки мои на "Жигулях" не отвозит. А мед у него жидкий, не настоящий.

– Почему не настоящий?

– Сахар перегоняет. Всю весну сироп подливал в кормушки. Ну, до свидания! – Он наклонил веломотоцикл, закинул левую ногу, вспрыгнул и помчался к саду, быстро скрылся за ветками. Треск понесся мимо акаций, затихая.

Неужели Филипп Федорович оставит компаньона?

В это не верилось. Когда старики приехали из Лесной Дачи, я рассказал им о визите лысого. Более всего их позабавило бешенство Филиппа Федоровича.

– Допекло! – в один голос воскликнули они.

Жалобы лысого походили на правду, однако Матвеич, по укоренившейся в нем привычке не все принимать на веру, обошелся осторожным замечанием, что тот, мол, сам по себе нехороший компаньон: пьет и в отсутствие мужчин пристает к их женщинам. Матвеич называл его по кличке, "миллионером", потому что лысый издавна занимается пчеловодством, скопил не одну тысячу, а ходит в лохмотьях и, как его ни подбивают, не отважится купить хотя бы "Запорожца", зарится на чужбинке в рай въехать. То, что "миллионер" сказал о переезде Филиппа Федоровича, насторожило Матвеича, он переговорил с Гордеичем и вдруг объявил тестю, что медлить нельзя, завтра они отправятся на поиски эспарцета либо донника и люцерны.

– И вас допекло! – язвительно сказал тесть. – Пора!

А то все царство проспим. Отлежим себе бока.

Спать договорились с вечера, как только смеркнется:

завтра рано вставать, до зари.

Едва они покончили с приготовлениями, как нежданно-негаданно явился гость на "Жигулях" – вездесущий Филипп Федорович! Не спится ему, не сидится. Жена полулежала в машине, дремала, уютно откинувшись на сиденье.

– Почем мед сдал? – с ходу ошарашил его Матвеич.

Филипп Федорович покосился на меня, потер жесткие ладони и с принужденной бодростью догадался:

– Миллионер у вас был? Погоди, я его прижучу за пьянку! – погрозил кулаком. – Я не сдавал.

– Сколько накачал?

– Восемнадцать фляжек. Чепуха! – махнул рукою Филипп Федорович.

– Ничего, хватит на разжижку, – деревянным голосом обронил Матвеич.

– А вы будете качать? – в свою очередь поинтересовался Филипп Федорович, похаживая вокруг своей машины и тряпкою смахивая с нее пыль.

– Пусто! Воздух качать?

– Рамки в дороге оборвутся. Беды не оберетесь...

Когда ж вы под донник становитесь?

– Наймем машины и станем. Хочь завтра, – сказал Матвеич. – А вы тожеть переезжаете?

– Ага... – Филипп Федорович пнул ногою в заднее колесо, причмокнул языком. – Ослабло. Дома подкачаю.

– Куда? – затаившись, тихо спросил Матвеич. – Под фацелию?

Вести хитрые разговоры с Филиппом Федоровичем старики доверяют только ему: он ближе всех знает промышленника. Когда они переговариваются между собою, улавливая суть не в словах, а в том, что кроется за ними, определяя настроение по едва приметным жестам и выражению лиц, – мы, обступив их, почтительно слушаем и замираем от смутных догадок. Сейчас поединок идет решительный: время не терпит промедлений.

В напряжении вытянув лица и приоткрыв рты, Гордеич и мой тесть ждали, что ответит Филипп Федорович.

Он взялся за козырек фуражки и поперхнулся мелким, ехидным смехом:

– Куда! Вы же не говорите, куда сами едете поддонник. И я не скажу.

– Дело твое, Филипп Федорович. Секретничай. Мы завтра опять разведку проведем. Съездим к Гуньку. В хутор Беляев, – неожиданно для нас объявил Матвеич.

– В хутор Беляев! – необыкновенно взволновавшись, вскрикнул Филипп Федорович. – Там – овцы! Толока. Все начисто сбито. Черная земля!

– А Гунько стоит.

– Гунько в балке. Туда он ни за что не пустит. У него договор с управляющим отделением.

– Жалко, – притворно вздохнул Матвеич. – Хорошее было место.

– Было, да сплыло!

– Жалко...

Разговор иссяк. Обе стороны выудили для себя то, что им было нужно. Филипп Федорович взглянул на часы и, ссылаясь на крайнюю занятость, отбыл. На прощание он пожелал нам быстрее перебраться к доннику, ибо, по его мнению, торчать в лесу и сидеть на нулю не пристало хорошим пасечникам. Гордеич и тесть, дрожа от нетерпения, подступили к таинственно усмехающемуся Матвеичу:

– Ну что? Что ты понял?

– Он раскусил нас и не верить в донник, – поправляя на переносице очки, медленно и с достоинством вразумлял их Матвеич. – Тут мы переиграли, дали маху.

– Ладно! – Тесть дышал глубоко и часто, будто пробежал стометровку. Он едет или финтит?

– Едеть. Как бы он не подался в Беляев. Утречком смотаемся туда. Обследуем медофлору.

Гордеич присел на корточки и радостно ударил себя по ляжкам ладонями:

– Ёк-макарёк! Деды! Не я буду – обдурим Филиппа Федоровича!

– Гоп скажешь, когда пересигнешь. Не загадывай наперед, – мудро осадил его Матвеич.

27 мая

В Лесной Даче брезжит в половине четвертого, старики понеслись в хутор Беляев до света, в глубоких предзоревых сумерках. После их отъезда я уснул и пробудился с первым лучом солнца. Он проник сквозь окно и упал мне на лицо теплой струйкой. Я понежился, чувствуя на себе его утреннюю ласку, затем бодро вскочил и выбежал из будки. Утро было прохладное, по небу кочевали редкие облака. За ночь выпавшая на траве и листьях роса вблизи серебристо переливалась, вдали сизо дымилась, как ранняя изморозь. Во мне ожило радостное предчувствие перемены, и на этот раз оно не обмануло меня.

Старики, необыкновенно повеселевшие и возбужденные, исполненные рыцарской гордости победителей, нагрянули в одиннадцать с бутылками водки. У хутора Беляева они очутились среди посевов эспарцета, а за ними, в холмистой степи, набрели, вымочившись в росе, на бабку, шандру и синяк, на ароматно пахнущий сиреневый чабрец. Мой тесть размахивал бутылками и клялся, будто он еще нигде не видел такого раздолья, такого разнообразия медоносов. С полчаса они бестолково, как дети, нашедшие в траве бумажного змея, бегали по степи и не могли налюбоваться картиной: повсюду бурное, неистовое цветение – и ни одной пасеки. "Будешь, Петро, рисовать цветочки. Малюй!" – делясь со мною открытием, от всей души хохотал Гордеич.

Гунько нам не помеха: он в балке, а мы станем повыше, у лесополосы. В Беляеве перепадают дожди, дни теплые, с парком, и Гунько заливается медом. Он дважды качал и ладится откачивать снова. Каким-то чудом старики уговорили скупердяя, и он показал им рамки.

Что это были за рамки – во сне не приснится! Побелка – словно иней, соты донизу светятся чистейшим янтарным медом. Отведать его Гунько не дал, но Гордеич тайком обмакнул палец и лизнул – вкус майского меда с тонким ароматом луговых цветов! Можно легко вообразить его и не пробуя. А пчел-то, сколько в гнездах пчел!

Кишат гроздьями на рамках.

Старики выписали в конторе "Лесной Дачи" грузовые машины, которые прибудут вечером. Все-таки не позволили они Филиппу Федоровичу обвести себя вокруг пальца. Плут. Он тоже едет в хутор Беляев, уже оформил документы и станет на противоположной стороне балки.

Морочил нам голову, уверял: толока, черная земля. Овцы ходят, но их мало, всего одна отара, и выбить цветы на обширном пространстве они не выбьют. Ну и Филипп Федорович!

После обеда мы упаковали вещи и разобрали будки.

Крепление у них на болтах, стены и половинки крыш отделяются без усилий: откинул крючки, гайки отвинтили вся премудрость. Окончательные приготовления к отъезду заняли не более часа. Вечером, когда в гнездах соберутся все пчелы и утихомирятся за ночной кропотливой работой, закроем летки.

Я. взял палку и направился в степь. День был прохладный. Шагалось весело. Я волновался неизвестно отчего – от близости расставания с лесом или от предчувствия перемены, новизны в моей жизни. Странно мы устроены. Порою ничтожные, смутные ощущения, не выразимые словами, оказываются толчком наших последующих намерений. Шагая степною дорогой, которая уводила меня от леса, через поле суданки, к блестевшему во впадине каналу, я вдруг подумал, что сама судьба сводит меня с дочерью Гунька, нам не избежать встречи. Не эта ли мысль в подсознании смутно волновала меня и прежде? Пораженный догадкой, я остановился, рассматривая ершистый синяк, в цветках которого, напрягая брюшка, выбирали нектар пчелы... У круто срезанного откоса канала, безотчетно отдавшись ясному дню, я следил за мелкой рябью на грязновато-желтой воде, медленным, почти невидимым течением. Неподалеку косили несозревшую пшеницу, ровно выстригая поле, на ходу измельчая стебли; из переломленной трубы в кузов тракторной тележки сыпались зеленые хлопья.

Машины подвинулись к тому берегу канала – обдало гулом и вывело меня из созерцательно-спокойного состояния; я вспомнил о догадке, осенившей меня у неказистого синяка, а вслед за тем – о непрочитанном письме Нади, которое мне привез с почты тесть. Я разорвал конверт и углубился в чтение; жена просила меня не отвергать содействия Никодима Захаровича, убеждала переменить решение и написать ей об этом тотчас.