Текст книги "Погоня за дождем"

Автор книги: Иван Подсвиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Доверяешь зятю?

– Пускай учится. Пригодится.

– Правильно, – кивнул Матвеич. – Только в старину, Федорович, ученикам сперва доверяли рамки шилом колоть да ручку крутить при качке. Это куда ни шло.

А проволоку натягивать да прикатывать не подпускали.

Покроит вощину, пчела не возьметь... не оттянеть. Не боитесь?

– Волков бояться, в лес не ходить.

Матвеич посмеялся, покрякал и ушел к себе. Вскоре потянуло из-за его будки дымком: развел дымарь. Он облачился в белый халат, надел лицевую сетку из черного тюля и легкого ситца и, усевшись на венский стул возле крайнего улья, снял крышку и стал просматривать рамки, вынимая их из гнезда и подолгу держа перед собою, будто выверял на свет. Глядя на него, тесть сказал:

– Профессор. Все у него чистенько, гладенько, нигде не ошибется. Мудрец! Но пчелы у него сильные.

– Почему?

– Крепко их поддержал в прошлом году. Тут, глянь, какая благодать, сколько цветов! А я первый раз приехал... И весной маху дал: сильно утеплил улья – пчелы и задохлись, вымерли, как мухи. Слабенькие у меня семьи.

Квелые.

– Так что ж нам делать?

– Будем поправлять пчелишек, готовить их к подсолнушкам.

Он ушел проверять ульи, оставив меня в недоумении.

Сетку он не надел, полагаясь на миролюбивый нрав своих подопечных. Сидел на табуретке, быстро вынимал рамки, охватывал их взглядом и, где требовалось, длинным ножом срезал трутневый, ярко-желтый, расплод, не задевая темно-шоколадного – пчелиного. К обеду он успел просмотреть около десяти ульев, в то время как Матвеич все еще возился над третьим, пуская дым в леток и окуривая улей, чтобы уберечься от ужаливаний.

– Матвеич, да они смирные, не кусаются! – напомнил тесть. – Кончай дымить.

– Береженого бог бережеть, – последовал рассудительный ответ.

– Осторожный человек, – пробормотал себе под нос тесть, разжигая "мангал". – Шагу не ступит, чтоб не оглядеться.

Он опять добровольно принял на себя обязанности повара, начистил картошки, покрошил для зажарки зеленого лука, заодно и мою работу придирчиво осмотрел – не удержался и похвалил:

– Добре получается. Гляди-ка!

– Пчела у нас квелая, говорите?

– Квелая, – подтвердил тесть и хитровато подмигнул мне: – Да ты не скисай. Поправим! Цыплят по осени считают. У Матвеича, правда, культурная пасека. Ив халате он, глянь, шикует. Но, Петр Алексеевич, запомни:

культура культурой, а ум умом. Слепой, как говорится, побачит.

Обедали в полдень. Ветер стих, жара усилилась; солнце стояло в зените. Старики сидели в соломенных шляпах, я разделся до пояса. Над пасекой сплошной гуд:

начался облет... Пообедав, я взглянул на термометр, который тесть повесил на стене нашей будки в тени и для верности прикрыл лопухом. 32 градуса! При такой жаре нектар на цветах высыхает до капельки, пчелы перестают носить. Хотя бы тучка ненароком набежала и заслонила солнце, хотя бы капнуло с неба. Нет. Оно чистоечистое, без единого пятнышка, и бледно-синее в вышине, будто мгновенно выгорело от зноя. Старики пообедали и отправились спать в будки.

В начале пятого жара наконец спала, а к шести пчелы понемногу начали шевелиться. В сумерках мы с тестем проверили контрольный: плюс 350 граммов.

– Мало.

– Ничего. В эту пору дома я подкармливал пчел сиропом. А тут они сами кормятся и нам помаленьку носят.

Есть разница? В нашем деле главное – терпение. Терпи.

Жди момента. Мед меня сейчас мало интересует. Надо, Петр Алексеевич, семьи развить. Чтоб в каждой было по сорок – шестьдесят тысяч пчелишек. Вот тогда выйдет толк. Тогда мы герои! Случится взяток – не оплошаем...

Матвеич посветил "жучком", проверил свою прибыль.

– Сколько? – подошел к нему тесть.

– Мой генерал сплоховал, – со вздохом сказал Матвеич. – Двести грамм. М-да... Как бритвой обрезало взяток. Дождичка нету. Хоть ты плачь. Окаянная сушь!

Неожиданно прикатили на мотоцикле с люлькой лесники в черных куртках с зелеными петлицами и в черных форменных фуражках: один плотный, кряжистый, как дуб, с матово-бронзовым лицом, другой, в противоположность ему, щуплый, маленький и проворный. Он первым выскочил из люльки, как давний знакомый, поздоровался за руку со стариками, кивнул и мне. Именно этот щупленький оказался старшим лесником. Матвеич, подлаживаясь к гостям, от которых в какой-то мере мы теперь зависели, включил свет, собрал ужин и выставил на стол бутылку домашнего "коньяка". Лесники, сняв фуражки, чинно уселись, мы тоже. Матвеич налил им в большие граненые стаканы, себе и нам – в рюмки.

– За взяток! – поднял стакан щупленький. Его лицо, побитое оспой, осветилось улыбкой. – Быть добру!

– Акация цветет, но – жара, ветер, – выпив, осторожно вставил тесть. Как бы не прогадать.

– Н-ни! – крутнул головой старший лесник. – Як же вы прогадаете! Це невозможное дило! Золотое место.

– Акация отойдеть, и сядем на мель. – Матвеич поровну разделил гостям остаток "коньяка".

– Та що вы переживаете! – горячо возразил старший. – Гледичия будэ цвести. А там лох распустится.

– Жара! – напомнил тесть.

– Та що вы заладили: жара, жара! Верьте: накачаете меду. Вон Филипп Федорович, ваш землячок, вчера качал. Дочиста обдирае соты. Не боится.

– Что вы говорите! – потерянно произнес Матвеич и слегка побледнел. Уже качаеть?!

– А то! Полным ходом! Щей писни спивае, – подзадорил его лесник. – Нас с кумом угостил медком. – Он кивнул на помощника, который хранил молчание и даже не пытался вступать в разговор, сонно мигая красноватыми веками. Так же, куманек? Сладкий?

– Сладкий... Майский.

Матвеич, побледневший и странно переменившийся, машинально смахнул со стола хлебные крошки, кинул Жульке обглоданную куриную косточку, тяжко и с недоумением промолвил:

– Неужели Филипп уже качаеть? Вот дела! Был у нас и промолчал.

Разговор перекинулся на другую тему. Старший лесник жаловался на своего дальнего родственника, тоже пчеловода. Ему они отвели лучшую просеку в лесу, за семь километров отсюда: яблоневый сад, желтая и белая акация, гледичия – словом, все под боком, стой и радуйся, черпай мед, но родственник подвел их и не приехал, просека осталась незанятой. На следующий год, если он даже будет со слезами умолять их, стоять на коленях, они все равно выпишут документы другим. Старики оживились, и мой тесть прозрачно намекнул, что лично они не против будущей весной воспользоваться этой возможностью и получить хорошие документы. Старший лесник тут же заявил, что это дело отныне решенное, а его молчаливый помощник, очевидно заметив оживление стариков, воспользовался моментом и стал говорить, что он держит пяток ульев, семьи неплохой породы, продуктивные, но вот беда: на один улей напала роевая горячка, чего он никак не ожидал в начале сезона, рой со старой маткой отделился, а молодая, оставшаяся на рамках, оказалась негодной – врассыпную, жидко сеет яйца. Помощник интересовался, где можно достать матку, чтоб она была не старше двух лет и, разумеется, отличалась плодовитостью. Тесть, не долго раздумывая, сказал, чтобы тот заскочил на пасеку завтра, он даст ему молодую матку, по его предположениям – очень перспективную.

Старший лесник вдруг тоже объявил, что он любительпчеловод, и спросил, не найдется ли у них вощины листов пять. У него кончилась, а выехать в район и купить в пчелоконторе – некогда, да и взамен там обязательно требуют воск. Тесть сходил в будку и принес завернутую в бумагу пачку вощины – листов около двадцати.

Лесники уехали от нас обласканные. Старики чересчур заметно угождают им, как бы тут сверх меры не перестараться.

– Надо, – сказал Матвеич. – Они тут хозяева – не мы.

– Да что они вам сделают?!

– Ага... Что сделають! – Матвеич с осуждением, вприщур взглянул на меня. – Вот что. Состряпають бумагу и скажуть: а ну-ка снимайтесь, братцы, мы лес будем опылять. Короеды завелись. Тыр-пыр – и нам деваться некуда. Закон! С ними, Петр Алексеевич, никак нельзя собачиться. – Он вытер вспотевшую плешь. – Пчеловодство – наука тонкая. Умей и с пчелами ладить и с людьми не лайся.

Перед тем как лечь спать, я погулял с Жулькой по саду, понаблюдал за темно-фиолетовым небом, на нем одна за другою сухо вспыхивали звезды. Кажется, именно во время этой прогулки я подумал, что в моем положении не стоит поддаваться обстоятельствам, размагничивать себя, нужно обязательно писать этюды. Хотя бы три-четыре часа в день, когда старики отдыхают, посвящать занятиям. Да! Отныне я так и буду поступать, отброшу хандру, твердо организую волю. Но только ли хандра, боль моей души, убивает во мне способность работать? Эта мысль явилась внезапно и поставила меня в тупик. Я подумал: мне начинает мешать и что-то другое.

Например, меня тревожит положение дел на нашей пасеке; да, да – именно тревожит, захватывает меня всего, будоражит и взвинчивает. Это – как спортивная игра, как страсть заядлого болельщика: увлекшись однажды, потом уже трудно освободиться от сильного увлечения, почти невозможно сосредоточиться на чемнибудь другом. Может быть, я ошибаюсь? Ладно, посмотрим... Однако мне ясно: этюды сейчас не удадутся, я ведь думаю о них не так, как надо думать, я весь поглощен мыслями о пасеке. Я даже уловил себя на том, что смотрю на небо не столько из чувства восхищения перед его загадочной красотой и необъятностью, сколько из нетерпения отгадать: будет ли дождь? Месяц светит чисто, вокруг него едва приметная мглистая желтизна... Я ищу взглядом тучи, они нам сейчас нужнее, чем хлеб и воздух. Вон они! Собираются и плывут над горизонтом, гонимые течением ветра, лохматые и длинные, вытянутые в свинцово-мглистые полосы. Я хочу, чтобы они разрослись и заполнили все небо, чтобы из них повеяло сырым грозовым запахом и вслед за ударами грома пусть обрушится на землю благодатный, щедрый дождь. Не ливень – грозный, бушующий, неистовый (он прибьет цветы и вымоет нектар), а дождь, неторопливый, обстоятельный, но достаточно спорый, чтобы промочить землю и сбить жару.

О, это ни с чем не сравнимое ожидание дождя! Как оно обостряет нервы и выматывает душу!

По возвращении с прогулки я услышал вкрадчивый голос Матвеича:

– Видал его, какой! Филипп уже качаеть. Утаил от нас.

– Мы тоже покачаем. Что за невидаль!

– Жара...

– Терпи, казак, – атаманом будешь.

Старики все еще сидели за столом и обсуждали потрясшую их новость... В полночь мы легли спать. Тесть ворочался на нарах, сбрасывал и опять натягивал на себя одеяло, укорял Матвеича:

– Чудило! Завидки его берут. А чего завидовать Филиппу Федоровичу? Чего махать после драки кулаками? Это из-за него мы опоздали к яблоням. Приперлись, когда цвет опал. Он будку красил, крышу хотел доделать.

Нашел, мудрец, уважительную причину. Спасибо Гордеичу. Силком вытащил его и заставил грузиться. А то б до се сидел, морочил нам голову. Каменюка! Мохом оброс.

Я проснулся от неясного, но все же настойчивого шума и сначала не понял, что это дождь. Догадавшись, разбудил тестя. Услышав, как он барабанит, струится по цинковой крыше, как звенит и клокочет в подставленных заранее флягах и сплошным, ровным всплеском нависает над деревьями, за глухою стеною будки, тесть по-молодому спрыгнул с нар, на босу ногу обул сапоги и, накинув на голову брезентовый плащ, выскочил наружу. Я тоже наскоро оделся, толкнул дверь – и очутился под мелким, сырым дымом клубившимся дождем. Мы стояли, будто онемев, посередине нашей пасеки; было темно, небо слилось с землею и лесом, а он все шел и шел, проникал за воротник, до озноба леденя кожу и наполняя сердце неизъяснимым чувством облегчения. Тесть, опомнившись, зашуршал плащом, кинулся открывать пустые фляги.

– Обложной! – суетился он во мгле. – До утра не кончится.

И точно: дождь шелестел и утром – правда, не такой въедливый, как ночью, но по-прежнему хлесткий.

К девяти часам он поредел, угомонился. Небо прояснилось, тучи разволоклись, и выглянуло солнце, по-весеннему умытое и не жаркое; капли на листьях засверкали, лес встрепенулся – и запели птицы. Старики приободрились, важно похаживали между ульями, заглядывали в летки и поправляли подлетные доски.

В этот день пчела работала дотемна, особенно перед закатом валила плотно – и результат оказался выше ожиданий: на нашем контрольном килограмм.

– Где льет, там и мед, – заключил по этому поводу тесть.

Ему, видно, нравилась эта поговорка, и он повторил ее при Матвеиче. Тот сказал:

– Всегда так. – И озорно, хитро блестел глазами сквозь очки.

Следующие дни были в меру солнечные, прохладные.

Иногда в полдень припекало и парило, иногда небо хмурилось, брызгало коротким просяным дождем. Сладко, до тошноты пахло отцветающей акацией – и белой и желтой; пчелы в основном садились на нее, как бы торопясь взять напоследок все, что можно, а когда завянут и усохнут ее цветы – "кашка", немедля переключиться на гледичию. В воздухе держался густой, терпкий аромат.

Каждый день взяток весомый, и теперь нас волнует, одно: долго ли это будет продолжаться?

Вот что удивительно: я открыл истину, суть которой заключается в том, что спокойной жизни у пасечников не было, нет и, наверное, не будет никогда. Мои представления о пасеке как о земном рае, некой идиллии жалкая выдумка, не больше и не меньше. Так может полагать лишь сторонний наблюдатель, человек с поверхностным взглядом, но тот, кто ближе столкнется с жизнью пасечников, которые трудятся на лоне природы, добывая мед, и сумеет разглядеть нечто иное, кроме, цветов, – тот живо осознает прежнее заблуждение. Жара – пасечник волнуется, не находит себе покоя, не спит ночами, моля судьбу сменить ее гнев на милость. Холод, или непрерывная слякоть, когда пчела вязнет на сотах и только пожирает накопленный мед, – пасечник опять вне себя. Слабонервные рвут на голове волосы, но, к счастью, таких мало. А если одолеют пчел болезни – к примеру, европейский гнилец либо токсикоз, вызванный собиранием пади в безвзяточный период? Или поточит соты, оплетет их паутиною коварная восковая моль? Или, что еще хуже, станет атаковывать семьи филант неистовый пчелиный волк с желтым брюхом и непомерно большой головой, напоминающий осу?! Ко всему внутренне готов пасечник, пожелавший большого меда.

Он волнуется и в тот час, когда все ему благоприятствует. Погода замечательная, взяток отменный, медогонка исправно крутится – и мед течет, но истинный пасечник, верно, переживает, верно, мучится. Всевозможные думы роятся у него в голове – и все о пчелах, о меде, о предстоящем взятке. Вот по себе искренне сужу и по тестю. Был плохой взяток – переживали, стал хороший – опять мы неспокойны: подольше бы держался, что да как будет впереди?

Нет и мне покоя – до самого окончания сезона. Взять бы, взять бы меду! Тогда бы все мои бытовые проблемы разрешились в один миг.

Надя... Надя не поймет моих волнений. Я сам впутался в пчелиное дело, сам и выпутаюсь. Сам? Неужели Надя тут ни при чем? Ах, не время разбираться, да и что в этом толку?

Мед, мед, мед... Красивое, сладко обволакивающее слово. Так и липнет, липнет на языке. И на уме вертится непрерывно.

Мед носят пчелы. У нас, между прочим, пчелы серой горной кавказской породы. Есть две семьи закарпатские, тесть без конца расхваливает их, но я полагаю, они погоды не сотворят.

Я возлагаю надежды на серую горную кавказскую пчелу. Не случайно она распространена повсюду и пользуется мировой известностью. Не одних она возвысила, наделила достоинством и гордой осанкой. Я думаю, эта пчела поможет и мне. Что ее отличает, так это мирный нрав и длинный хоботок, которым она высасывает мельчайшие капельки нектара. Она не склонна к роению, тихо сменяет маток и обычно накапливает большие запасы меда в середине сотов.

Не знаю, как тесть, но я горячо верю в серую пчелу.

Вчера она доставила нам приятное удовольствие: снова килограмм. Тесть поговаривает о качке. Да, через неделю можно качать.

19 мая

Вернулся на "козле" третий компаньон – Гордеич.

Он живо выскочил из машины, похожей на броневик, размял спину и, обратившись к нам лицом, крикнул:

– Здорово, бирюки! Шо новенького?

Он маленький, поджарый и черный как жук: лицо, с острым подбородком и морщинами вокруг рта, темно, брови и волосы резко-черны. Издали на вид ему около пятидесяти, но подойдешь ближе, всмотришься в черты румынски-жесткого лица и поймешь: за шестьдесят уже Гордеичу. На нем черная, с узкими полями шляпа и коричневый, не первой носки костюм. Его он тотчас снял и переоделся в шаровары и льняную "немаркую" рубаху.

В нашу скучную компанию он внес некоторое оживление: бойко сновал между ульями, говорил громко и отрывисто, поблескивая передним золотым зубом. Голос у него хриплый, навсегда простуженный. Со мною он быстро свел знакомство, сжал мне до боли ладонь своею крепкой рукой и уже через несколько минут называл меня по имени.

Он быстро разузнал обстановку и объявил, что сегодня же надо отправиться по совхозам в разведку и подыскать где-нибудь новЪе место с эспарцетом или донником. Акация вот-вот отойдет, гледичия тоже. Матвеич заупрямился, начал отговаривать его: мол, к чему такая спешка? Но Гордеича поддержал тесть – и Матвеич сдался, только пробормотал с явным неудовольствием:

– У меня бензин кончился.

Гордеич, ни слова не говоря, принес ему канистру бензина. Пообедав, все трое нарядились в костюмы, нацепили на лацкан военные медали: поездка не шуточная, разговор предстоит серьезный – и надо показаться в форме, при всех регалиях. Меня это несколько позабавило...

– Карауль с Жулькой наше барахло, – сказал мне Гордеич, усаживаясь на заднее сиденье "Победы". Непонятно, когда он успел выбриться: выглядел как огурчик. – Не скучай без батьки. – И помахал мне рукою из-под шляпы – так прощаются поднаторевшие в разъездах дипломаты.

Тесть уселся впереди. Это не простая случайность:

Гордеич добровольно уступил ему первенство. Более тридцати лет тесть проработал председателем колхоза, а выйдя на пенсию, года три заведовал областной тарной базой, где Гордеич обретался завгаром. Старики ценили умение моего тестя быстро находить общий язык с районным начальством, с руководителями местных хозяйств: некоторые из них по старой памяти знают его в лицо, так что он мог договориться с ними буквально обо всем, что не выходило за пределы закона. Я подозреваю, старики не случайно упросили его быть их компаньоном.

Он нужен им, как, впрочем, и они ему.

Когда тесть усаживается в машину на переднее сиденье, он странно преображается: хмурит белесые брови, надувает щеки и, откидываясь на спинку, делает строгий, неприступно-начальственный вид. Но голубые глаза его, по-детски чистые, смотрят доверчиво, с редким добродушием, с каким-то постоянным изумлением и смягчают суровое выражение лица. Вот и сейчас, одетый в габардиновый, стального цвета пиджак, он принял казенный вид, надулся, но глаза, ясно светясь, все равно выдают в нем доброго человека. Машина тронулась и покатилась вдоль просеки, свернула и, набирая скорость, побежала мимо сада. Тесть не оглянулся, не посмотрел на нас с Жулькой, а Гордеич снова дипломатически помахал рукой.

Мыкались они по степи дотемна, спидометр намотал около двухсот километров. Вернулись назад усталые, пыльные, но – довольные, возбужденные. Особенно Гордеич. Он кричал в темноте своим хриповатым голосом:

– Во, Петро, ёк-макарёк! Во как надо обделывать делишки! Напали на дармовщинку. Доннику – пропасть!

Белого, семенного... Косить рано не будут. А подсолнуха – море! В один край поглядишь – конца не видать, в другой – та же картина. И ранний, и поздний. Тот отцветает, этот распустится. Лахва! Станем посерёд поля.

У канала. Вода близко... Только ты, Петя! – Он потряс возле моего лица указательным пальцем. – Об этом – молчок. Рот на замок.

– Надо Филиппа объегорить, – сказал Матвеич. – А то он дюже нос задираеть. – И тихонько засмеялся.

Тесть, отойдя от них, шепнул мне на ухо:

– Радуются! Была бы им лахва без меня. Я насилу уломал директора. Не берет нас – и все! У них там своя, совхозная, пасека. Да мы им не помешаем. Много там всякой всячины!

– Эй, Федорович! – горячился Гордеич. – Хватит с зятьком шушукаться. Давай приписных выставим!

Так они окрестили личные ульи директора совхоза, которые привезли с собою на развитие. Втроем вытащили из машины приписных и поставили на краю пасеки Матвеича. Гордеич скинул пиджак и открыл летки. Пчелы высыпали на подлетные доски, замельтешили в темноте.

Мы отодвинулись к кустам, а Гордеич задрал рубаху и майку, спокойно выждал и стоически, без единого вскрика принял в живот и поясницу несколько злых ужаливаний, затем присоединился к нам.

– Радикулит! – объяснил он мне. – В бараний рог меня крутит. Пчелиным ядом спасаюсь.

– А я пью маточное молочко, – сказал Матвеич. – Белки... Нервы успокаивають. Попробуй молочка.

Гордеич брезгливо поморщился:

– Гидко!

– Зря. Пчела – насекомое чистое.

– Все одно гидую, Матвеич. Хоть ты меня режь.

Где-то в отдалении через равные промежутки времени гадала припозднившаяся кукушка: вскрикнет и затихнет, потом словно очнется, подобреет и опять накинет кому-то год жизни печальным и протяжным голосом. Наперебой щелкали, заливались соловьи...

Сели мы ужинать под их концерт. Гордеич извлек из "неприкосновенных" запасов бутылку вина, некогда приготовленного им из винограда "изабелла", и банку консервированной домашней крольчатины. Матвеич подал редиску в сметане, тесть разогрел суп и сжарил яичницу.

Ужин вышел обильный. Старики опять заговорили о новом месте, и каждый брал с меня слово не разглашать их тайны.

– Пасечники – народ ушлый. Смотри!

Им хотелось утереть нос Филиппу Федоровичу, королю красногорских пчеловодов-кочевников.

Тут Гордеич ненароком вспомнил старого пасечника Гунька: мол, этот самый Гунько не любитель длинных путешествий, а меду берет не меньше Филиппа Федоровича; с апреля переселяется Гунько в хутор Беляев и живет там безвылазно, никуда не отлучаясь, вместе с женою и дочерью, в окружении собственных поросят, индеек, кур и дойных коз, так что в магазин они наведываются редко и не тратятся на питание. У дряхлого старика трещит от денег сберкнижка, оттого он и недоверчив к людям, подозрителен и скуп. Но главное украшение его скудной жизни – дочь. Гунько любит ее без памяти.

– Я видал ее. Писаная красавица! – подтвердил Матвеич. – Гуляеть по буграм. Ей бы женишка справного.

Сохнеть девка.

Почувствовав мою заинтересованность, Гордеич блеснул в усмешке золотым зубом:

– Понял? Мотай, Петро, на ус.

– Ему нельзя. Он женатый.

– Ох, Федорович! Законник! Ты в его лета небось и женатый девчат щекотал. Забыл, как это делается? Раздва – и в дамках. – Гордекч поднял руку и пошевелил пальцами. – Здравия желаю, барышня, я твой куманек.

Мужа нету?

Старики посмеялись, и снова разговор вернулся к пасечнику Гунько.

– Этого Гунька чуть не прикончили, – начал Матвеич. – Пасек у Червонной горы набилось штук десять, по балочкам. Вот замечають люди: какие-то чужие пчелы повадились красть у них мед из уликов. Тык-мык, а взять в голову не возьмуть, чьи пчелки да откуда лётають...

Стали потихоньку следить. А они тянуть медок и тянуть...

И драчливые, до смерти забивают охрану! Гадали, гадали люди: что, мол, за наваждение? Сроду такого не бывало – и догадались. Ктой-то поить воровок сиропом, в сироп добавляеть водки – для возбуждения. Они напьются, охмелеють, и все им нипочем, трын-трава! Начисто сшибають сторожей.

– Водки?! – было усомнился Гордеич.

Но Матвеич и ухом не повел.

– Эге, смекаеть один казачок, понятно. Надо проучить нахала. У него давно подозрение на Гунька, да не пойманный не вор. Вот казачок и надумал удостовериться Велел напарникам окропить воровок известкой, а сам тем часом – шмыг через бугор и заявляется с молодцами в балку. К Гуньку. "Здорово, Феофилактыч! Доброй тебе погодки!" – "Здорово, коли не шутишь", – это ему Гунько. Сам здоровкается, а глаза у него блудять, так и снують под фуражкой. Сразу, разбойник, учуял горелое Те не дураки – нырь к уликам и ну шастать, просматривать, какие пчелы вертаются со взятком, и что ж? оглядел нас всех поочередно Матвеич. – Вертались крапленые!

Поймали они шалуна за мотню и всыпали ему горяченьких. Еле отдыхался Феофилактыч: ногами били. С той поры он шелковым стал, уже не подливал водки.

– Водки не подливал, а свое не бросил, – вклеился Гордеич. – Напарник на часок отлучится, он и тут норовит напакостить. В чужом гнезде рамки с печатным расплодом от пчелишек отряхнет, возьмет себе, а соседу – сушь. Опять туши свет и играй ему темную. А то раз шо удумал Гунько, слыхали? До нитки обобрал компаньонов!

Лучших маток белым днем выкрал.

– Еще он ночью, как все уснут, сдвигал помаленьку улья, – не утерпел тесть и тоже начал рассказывать о легендарном Гуньке. – Сдвигает и сдвигает. На пять, на десять сантиметров. А тем, лопухам, и невдомек.

– Гул над своей пасекой уплотнял, – догадался Матвеич.

– Ну да. Близко стоят улья – гул кучнее. Он-то и привлекает молодую пчелу. Весь молоднячок осел на Гуньковых рамках. Осел, а напарникам хоть бы что. Ни гугу. Гунько ходит себе, посмехается. Под конец ротозеи кинулись, глядь: ни меду, ни пчел! Пустые рамки. Но попробуй пожалься, докажи. Предъяви ему иск.

– Куда там, докажешь! – вздохнул Матвеич. – Хитрый... Узнали люди про его проделки – и никто с ним не якшается. Очутился Гунько один. Но и тут Феофилактыч не растерялся. Жинку себе в подручные взял. Еще лучше наладил дело. Журнал выписал, книжками обзавелся. Понаучному медок загребаеть.

– Жох! – Гордеич зевнул и посмотрел на небо. – Ну, братцы-кролики, наговорились. Месяц вон куда вылез. На самый верх.

Стояла теплая ночь. В лесу было тихо: кукушка давно смолкла, пригорюнилась, и соловьи понемногу остыли, притаились в кустах. Ясной просекой я прошелся до самой степи, взволнованный таинством ночи, чистым сиянием звезд на беспредельно открывшемся небосклоне и памятью о моих блужданиях в темном лесу, где внезапно остановил меня юный голос и я увидел девушку... дочь Гунька. Странно, но эта мимолетная встреча с нею осталась и продолжала пребывать в душе, не тускнея звучал во мне голос, исполненный трогательного порыва. Я помнил ее взгляд издалека и даже то, как она, обидевшись на отца, по-своему выразила ему протест – не села, а именно впрыгнула в машину. Нет, долго Гунько не удержит ее в послушницах, она еще заявит о себе. Увидеть бы ее опять. Неужели и вправду она бродит одна по буграм?

Какие цветы ей по нраву – белые ромашки, колокольчики... дикий красный мак?

20 мая

Все кончено. Вчера опалила нас сильнейшая жара.

Ветер клонит ветки акации, срывает с нее жухлые и сухие, как порох, цветы. Мы в отчаянии.

Утром вчетвером ходили на край леса. Степь дымится от черной пыли; нежная шелковистая суданка прижимается к земле, волнами стелется по ней, не ведая своей участи. Вырываясь из леса, ветер протяжно свистит, улюлюкает, стонет зверем. Дыхание перехватывает жаркий воздух. Пчелы, прилетевшие на гледичию, всеми силами впиваются в побуревшие сережки, инстинктивно пытаясь что-то взять и одновременно борясь с напором ветра.

Да, это конец. Лес, недавно манивший их всеми красками и запахами, в несколько часов померк. Спеклись, свернулись желтенькие огоньки только что зацветшей лохии.

– Вот и покачали, – обронил Матвеич и первым, не выдержав печального зрелища, повернул назад. Гордеич, одною рукой придерживая черную шляпу, как-то сжался, ссутулился и короткими, неверными шажками засеменил за Матвеичем.

– Паниковать рано, – сказал тесть. – Не всегда коту масленица.

– Да замолчи, Федорович! – обернувшись, зло выкрикнул Гордеич. – Типун тебе на язык!

– Я-то при чем. Я, что ли, дую. Южак дует!

Его деланное спокойствие привело в совершенное раздражение Гордеича. Он искривился, сморщился и прохрипел:

– Бога ради, Федорович, уймись. Тошно. Не трави душу, мать твою так!

– Э, казак, да ты жидкий на расправу.

– Будешь жидкий! Резину трешь... бензин палишь – и все даром. Коту под хвост! У тебя не болит. Не твое!

– Я тоже на бензин даю.

– Машины, голова садовая, гробим! Тебе-то что. С голого взятки гладки.

– Машины на колдобинах плачуть, – подхватил Матвеич, проявляя шоферскую солидарность с Гордеичем. – У меня вон рессоры сели. Хряснуть где-нибудь.

– У меня заднее колесо шипит! Ох, Федорович! Умеешь ты подкалывать.

Тесть проглотил пилюлю молча. В будке он сказал в свое оправдание:

– Гордеич погорячился и остынет. Он не злопамятный. Я на него не обижаюсь.

– Вы что, правда, им даете на бензин?

– Даю. И за воду, за привоз набавляю. По-другому, Петр Алексеевич, не выходит. С людьми надо уживаться.

Это было для меня открытием.

– Вы же с Гордеичем вместе работали, давно знакомы, – начал было я, но тесть перебил меня спокойным возражением:

– Что с того, что знакомы... Да и давно то было, прежнее выветрилось. Теперь народ по-другому смотрит. В самый корень. За все, Петр Алексеевич, надо платить. У нас так.

– Да как же это? Вы же друзья!

– Друзья друзьями, а каждый в свой карман мелочишку ссыпает. Никто не ошибется – в чужой. Деньги, Петр Алексеевич, любого человека, самого честного, быстро развращают. Ты смотри на все, как я, – спокойно. Их не переспоришь.

В полдень они съездили втроем в Лесную Дачу. Тесть забежал на почту и получил письмо от Нади.

Надя с присущей ей иронией писала:

"Милый, как там тебе на пасеке? Представляю благодатный, тихий уголок, в котором ты пребываешь, забыв обо всем на свете. Неужели он сохранился в век цивилизации? Еще действительно можно походить по траве, никем не тронутой, и полежать на цветах с закрытыми глазами, ни о чем не думая? Но, пожалуйста, сделай одолжение – хотя бы изредка напоминай о себе и шли приветы.

На днях я случайно узнала от нашего завкафедрой, известного тебе вечного холостяка Никодима Захаровича, что у него в Художественном фонде есть влиятельные друзья, от них многое зависит и в твоей судьбе. У меня родилась, на мой взгляд, неплохая идейка: неплохо бы подладиться к Никодиму Захаровичу, вызвать у него дружеское расположение и возбудить в нем участие в наших делах. Я хочу показать ему те отвергнутые твои картины.

Ведь скоро зональная выставка, не забывай! Ты обязательно должен пробиться на нее, чего бы это нам ни стоило. И кажется, я на верном пути. Лови момент, говорили еще древние греки. Милый, надейся на меня, я постараюсь его уловить. А что? Все так делают. Жаль, я слишком поздно открыла эту истину. В том, что я так долго жила в мире иллюзий, виноват ты сам: ты их поддерживал во мне своей одержимостью. Но, слава богу, они рассеялись, я гляжу на мир трезвоДостаточно улыбнуться с таинственным значением неопрятному, лысому Никодиму Захаровичу – и он сделает все, что нам нужно, и даже больше. Одна моя улыбка, вот увидишь, окажется сильнее твоего яростного фанатизма. Ты не веришь? Я докажу тебе это. Только чур: не вздумай меня ревновать к Никодиму Захаровичу. Знаешь ли, жена Цезаря выше подозрений. Помни об этом, милый.