Текст книги "Лютер"

Автор книги: Иван Гобри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

Таким образом, учение Лютера не застыло в неизменности, как того хотелось виттенбергеким ортодоксам. Распространяясь по миру, оно видоизменялось. Эти трансформации сами по себе доказывали католикам, что свобода толкования Писания губительна для единства Церкви, они ввергали в уныние Лютера и Меланхтона, они заставляли неофитов вступать в бесконечные споры и осыпать друг друга самыми страшными проклятьями, но вместе с тем они свидетельствовали, что дело, задуманное Лютером как свержение римской власти, живо, что раскол христианского мира стал свершившимся фактом. Скорбь «виттенбергского папы» по поводу распыления новой Церкви и его ярость против извращений его учения, которое он считал истинно христианским, не мешали ему наслаждаться мыслью, что отныне антихрист навсегда утратил власть над душами смертных в половине европейских государств.

8
СВЯТАЯ ХРИСТИАНСКАЯ ЦЕРКОВЬ

Червь проник в самую сердцевину плода. По мнению евангелистов, намеревавшихся вытеснить римско-католическую Церковь собственной Церковью чистого духа – святой христианской Церковью [28]28
   Так Лютер назвал свою Церковь в споре с Цвингли.


[Закрыть], главная опасность носила не внешний, а внутренний характер. Только Лютер продолжал настаивать, что нет врага страшнее Рима, что бояться надо возвращения к мессе и монашеским обетам, а вовсе не того морального разложения, что потихоньку пожирало изнутри дело его жизни. Новое учение помогло ему обрести душевный покой (так, во всяком случае, он утверждал устно и письменно), и 20-летний опыт борьбы с собой он полагал бесценным и для всех остальных. Лично для него новая религия была прежде всего фундаментальным жизненным принципом и лишь потом – реальной организацией, поэтому он не воспринимал в свой адрес никакой критики. «Сохранить твердость духа и утолить муки отчаявшейся совести, – поучал он гостей, собиравшихся у него за обеденным столом, – это стоит многих царств. Мир не задумывается над этим и смотрит на нас свысока. Нас именуют мятежниками, смутьянами, святотатцами, фальсификаторами и палачами христианской веры. На самом деле все эти определения имеют смысл только в миру, хоть и горько нам созерцать окружающую нищету духа».

Почему-то, когда юный брат Мартин возмущался безнравственным поведением римских прелатов, вину за эти безобразия он поспешил возложить на Церковь, но теперь, когда те же пороки, словно раковая опухоль, принялись разъедать уже его Церковь, виноватым оказался «мир» – мир в понимании св. Иоанна, отягощенный множественными последствиями первородного греха. Толпа ошибается, упрекая пастырей и паству новой Церкви. Источник зла – вовсе не он, Мартин Лютер, а сам сатана. Человек греховен изначально, так чему же удивляться, если сатана, не жалеющий сил, лишь бы навредить богоугодному начинанию, постарался внедрить в его Церковь свои гнусности и мерзости? Паписты верят в свободу воли, следовательно, их грехи непростительны и за все творимое ими зло они несут полную ответственность. Но для лютеран, признающих догмат о порабощенной воле, греха как такового не существует. Они – всего лишь жертвы, и Церковь их чиста.

«Мир, – вещал Лютер своим сотрапезникам, – считает себя раем, а Божью Церковь, Церковь Господа нашего Иисуса Христа сравнивает с ужасным чудовищем. Но ведь Церковь эта владеет всей чистотой учения и твердо защищает его. И потому в глазах Божьих она бесценна, любима и исполнена достоинства. И мы не должны обращать внимания на то, что думают о нас в миру, и не должны бояться того, что о нас говорят». Эта проблема настолько занимала его, что он обращался к ней еще не раз: «Многие люди относятся к Церкви как к громоздкому камню, споткнувшись о который легко переломать себе ноги. Они считают, что Церковь должна оставаться незапятнанно чистой, как Божий голубь, сияющий безупречной белизной. Перед Богом Церковь действительно такова, но здесь, в миру, она больше походит на своего Жениха Небесного Иисуса Христа, который, по словам Исайи, был самым жалким и презираемым из людей, снедаемым скорбями, мучимым болезнями и на вид таким безобразным, что люди закрывали себе руками лицо, лишь бы не глядеть на Него».

Но порой и он, не сдержавшись, с возмущением указывал на несоответствие между волей Христа, ясно выраженной в Евангелии, и моральным обликом евангелистов, вроде бы обязанных руководствоваться в жизни Христовыми заветами: «Миссия и все дело Христа состоят в том, чтобы в каждый миг нашей жизни сделать нас свободными от смерти и греха, сообщая нам Свою святость и Свою жизнь. Увы! На деле все происходит не так, и учение Христа до сих пор служило лишь усугублению хаоса в мире». Трагизм окружающей жизни он готов был объяснить приближением конца света. «В первые времена, когда только начиналась проповедь Евангелия, дело шло более или менее терпимо. Но теперь, когда исчез Божий страх, когда порок и бесчестье с каждым днем все громче заявляют о себе, когда продажность одних натыкается на глупость других, порождая лжеучения, чего, кроме светопреставления или иной катастрофы ожидать нам, в мерзостях своих докатившихся до предела?» «С той поры, как миру открылась евангельская истина, потрясшая его до основания, он трещит по всем швам, и близок час всеобщей погибели. Последний день, прихода которого мы ждем с таким нетерпением, уж недалек!» Порой он с беспощадной суровостью принимался бичевать грешников. Каждого, кто повинен в преступлениях против общества, следует «послать ко всем чертям, а прах отправить на свалку». Прихожан, забывающих ходить к причастию, надо «зарывать в землю, как собак». Что касается светской власти, то ей надлежит принимать принудительные меры к тому, чтобы все граждане исправно ходили к исповеди и изучали катехизис [29]29
  В Саксонии к этим рекомендациям Лютера отнеслись с полной серьезностью, о чем свидетельствует тот факт, что 11 лет спустя после его смерти к гражданам, пропускающим воскресную службу, здесь начали применять следующие меры наказания: штраф, тюремное заключение, принудительные работы с ношением железного ошейника.


[Закрыть].

В той тревожной обстановке, отмеченной расхождением между верой и практическими делами, слишком многие жили предвкушением наступления последних времен. «Я чрезвычайно удивлен, – писал Лютер, – но не могу не заметить, что чем усерднее проповедуем мы жизнь во Христе, тем ощутимее становится в народе страх перед смертью». Некоторое время спустя он с не меньшим изумлением наблюдал рост числа самоубийств в рядах адептов новой веры. Он объяснял это явление происками дьявола, от имени Бога карающего тех, кто посмел ослушаться Слова Божьего.

Не один Лютер жаловался на неприятности. Невеселые мысли одолевали многих из его сторонников. В 1539 году Меланхтон отмечал: в среде протестантов «бушуют бесчисленные склоки и скандалы, отвращающие от нас добродетельных людей». Кто виноват в этих бедах? «Это все он, бес, всегда готовый обратить добро во зло». Шестью годами позже в письме к Камерарию он признавал, что внутри его Церкви по вине «духа злобы» пустило корни зло. Впрочем, тут же подчеркивал он, именно новые приходы являются хранилищами истинного учения. Еще несколько лет спустя он отмечал рост числа безбожников и зарождение «чудовищных сект». И соглашался, что эти приметы свидетельствуют о приближении конца света.

То же разочарование сквозит в письмах суперинтенданта Люнебурга Урбана Регия. В городах, называющих себя «евангельскими», жаловался он, «повсюду бал правят алчность и корысть». «Никто не святотатствует и не упоминает имени Божьего всуе с такой привычной легкостью, как протестанты: и молодежь, и старики клянутся и кощунствуют напропалую и по любому поводу». «Теперь, когда мир осчастливило новое учение Иисуса Христа, появилось – странное дело! – больше, чем когда бы то ни было душ, на словах почитающих Христа, но на деле ищущих одних лишь земных благ, богатства и почестей». «Нынче не осталось ни одного разбойника, бродяги и мошенника, который не прикрывался бы в своих преступных деяниях Евангелием».

Еще дальше в своих обобщениях пошел Антон Корвин, суперинтендант из Брауншвейга, более известный как один из организаторов Марбургского университета – первого высшего учебного заведения, основанного князем-протестантом с целью распространения нового вероучения. «Мы много рассуждаем о евангельском учении, – писал он в 1537 году, – и хвастаем, что овладели всей его чистотой. Между тем среди нас едва ли найдется один или двое на тысячу, кто своим поведением и моральным обликом не вступал бы в вопиющее противоречие с этим учением». Далее бывший цистерцианин, привыкший рассуждать о проблемах совести, добавляет: «Я чувствую себя виноватым не меньше других; не меньше других я труслив, невежествен, порочен и многогрешен». И он делает вывод: творить добрые дела необходимо, нечего рассчитывать на одну только веру, не подкрепляя ее практическими добродетелями. В обратном случае, пророчествует Корвин, мир придет к всевластию сатаны.

Примерно о том же говорил и ближайший ученик Лютера Файт Дитрих: все сословия «погрязли в коррупции, для всех в равной мере стали нормой бесстыдство и безнравственность». Приобщившиеся к Слову Божию «предаются разврату, прелюбодействуют, жаждут обогащения, дают деньги в рост, обманывают, лгут и совершают иные не менее гнусные проступки». Как и Лютер, он ясно понимал, какую выгоду могут извлечь для себя паписты, наблюдая за этим разгулом безобразий. «Наши враги прекрасно видят, как мы распутны, корыстолюбивы, эгоистичны, алчны, как теми, кто прикрывается Евангелием, владеет торгашеский дух, гордыня, любовь к роскоши и излишествам, лживость и плутовство. И они приходят к выводу, что все эти бесчинства суть плоды проповеди нашего Евангелия. Если б учение было добрым, заявляют они, поступки и нравственный облик его последователей не могли бы быть столь дурны». Глубочайшая печаль, терзавшая его душу многие годы, порой прорывалась в таких строках: «Если б пролитые мною слезы заставили выйти Дунай из берегов, и тогда не утихла бы моя боль за нынешнее состояние протестантской Церкви».

До Лютера доходили отзвуки этих горестных стенаний, в сущности, лишь подтверждавшие то, что и сам он наблюдал в Виттенберге и других саксонских городах. Вновь и вновь он мысленно сравнивал, как было раньше и как стало теперь. «Прежде, – восклицал он в одной из проповедей, – когда мы еще находились в плену у заблуждений папизма, все кругом стремились к добрым делам и каждым двигала добрая воля. Нынче же каждый только и думает, как бы скопить побольше денег, ограбить ближнего, обобрав его с помощью ростовщического заема, обмануть и обвести вокруг пальца. Люди относятся к себе подобным не как к братьям во Иисусе Христе, а как к злейшим врагам. Вот какими стали все нынче – не иначе, в благодарность возлюбленному Евангелию, освободившему их от гнета папизма!» «Беспутство и всевозможные пороки и мерзости, – писал он в комментарии к одному из псалмов, – распространились сегодня так широко, как не бывало даже при папистах». «В прежние времена, – отмечал он в «Послании к церквам», своего рода перечню рекомендаций для пасторов, – христиане видели друг в друге несчастных грешников, исполненных несовершенств; сегодня каждый мнит себя святым!» В другом месте читаем: «С той поры, как для нас закончилась тирания папы, все начали свысока взирать на простое и спасительное учение. Не с людьми приходится нам теперь иметь дело, а с какими-то дикарями, больше похожими на зверей!»

Те же причитания слышим от него в связи с угасшей щедростью прихожан, от которой напрямую зависело благосостояние прихода и самого пастора: «Во времена папизма люди не скупясь жертвовали на нужды Церкви, поддерживая ложный культ, державший их в тисках обмана. То старался дьявол, враг Иисуса Христа. Лукавый змей слишком хорошо понимал, что делает, когда поощрял народ к щедрым подаяниям, – он хотел, чтобы проповедь мерзкого учения процветала и дальше». Плутни вчерашних попов строились на том, чтобы, прославляя добрые дела, заставлять верующих работать на них. И им это неплохо удавалось: «Раньше, при па-листах, люди жертвовали без счета, веруя, что судить их будут по делам их, и надеясь щедростью заслужить спасение. Но их дары служили только земной правде. Сегодня же, когда на нас пролился свет Евангелия, стало ясно, что личные заслуги ничего не значат. Потому-то и перестали люди жертвовать церквам, потому забыли и братское милосердие». «В былые времена находилось достаточно богатых, чтобы возводить монастыри и храмы; нынче денег не хватает даже для того, чтобы починить крышу на доме священника».

Не лучше обстояло дело и с набожностью. «Раньше люди почитали и уважали молитву, индульгенции, паломничество. Сегодня, когда у них осталась лишь вера в Иисуса Христа, а братскому милосердию они только учат друг друга, многие вообще перестали понимать, что такое набожность». «Я сам готов признать, – вырывается у него, – и думаю, что не одинок в этом, – я стал гораздо небрежнее, чем раньше, во времена папистов. Нет во мне былого усердия и дисциплины, хотя они нужны нам сегодня более, чем когда бы то ни было». Однажды, возможно нечаянно, ту же мысль высказала за обеденным столом и Катарина. «Скажите, господин доктор, – спросила она так, чтобы ее слышали все гости, – почему при папистах мы молились с таким усердием и так истово?» Доктор не поддался на провокацию и подробно разъяснил присутствующим про проделки беса, который «без устали заставляет своих слуг плясать под его дудку».

Не только Лютер с Кэтхен обращались взором в славное прошлое. «Бессмысленно отрицать, – заявлял Веллер, – что распущенность и мирская злоба при нашем учении выросли по сравнению с временами папизма. Лютер – далеко не единственный из тех, кто страдает от ужасающей живучести злобы и неблагодарности людей; не он один, но многие с болью отмечают, что читают свои проповеди глухим». Суперинтендант из Готы Юст Мений докладывал, что подначальные ему пасторы все чаще задаются вопросом, чего больше – пользы или вреда – несут народу их проповеди. Он же отмечал: «Огромное число наших сторонников настолько злоупотребляет Евангелием и христианской свободой, что, не побоюсь этого слова, они куда хуже прежних папистов».

Ганноверский пастор Вольфарт, позднее получивший должность суперинтенданта в Хильдесхайме, утверждал примерно то же самое: «Сегодня, когда свет Евангелия освободил нас из вавилонского пленения, в котором мы страдали под властью пурпуроносной римской блудницы, мы можем сколько душе угодно учить народ, да только никто нас не слушает». Пастор из Вюртемберга Райшер жаловался, что его прихожане открыто сожалеют о «мерзостном папизме». Они без конца твердят, что «с той поры, как началась проповедь Евангелия, ни счастья, ни благодати на земле не осталось; что люди не только не стали лучше, но день ото дня делаются все хуже и хуже, а виной тому – евангельские проповеди». Пастор Георг Штайнхарт из расположенного в том же герцогстве Оттенсдорфа рассказывал о недовольстве своей паствы: «При папистах все было по-другому! Славное было времечко! Евангелисты сделали нас несчастными!»

Проповедник из Франкфурта-на-Одере Мускул поражался тому, насколько высоким моральным авторитетом пользовалась прежняя Церковь, несмотря на все свои заблуждения: «Наши достойнейшие предки заботились о жизни будущей. Стремясь избежать кары небесной, они не боялись подвергать себя жестоким испытаниям здесь, на земле: морили свою плоть, молились, раздавали милостыню и открывали богоугодные заведения». А ведь они не ведали истинного пути в Царство Небесное! «Пока мы терпели власть дьявола и его римского наместника, крестьяне и бюргеры вели добропорядочный образ жизни. Но стоило Лютеру начать вслух и на бумаге проповедовать свое учение, как поднялась такая суматоха, будто все вокруг решили, что настал вечный праздник». Увы! Из рассказа Мускула ясно, что недобрые перемены затронули представителей всех сословий. «Если и бывали времена, когда продажность достигала невиданных высот, то нигде и никогда не видывали, чтобы расплодилось такое множество злых людей, попирающих Евангелие, послушание и честь, и при этом хвастливо кичащихся тем, что именно они владеют Святым Евангелием».

Профессор Марбургского университета Пауль Гроций так и не решился поставить свою подпись под текстом, напоминающим обвинительный приговор в адрес новой Церкви, к которой он и сам принадлежал, а потому опубликовал его под именем Пауля Асфе. Любопытно, что гуманист Гроций сделал основной акцент на материальном ущербе, который принесла Реформация: «Когда мы жили при папистах и ходили к мессе, почитали святых и совершали паломничества, у нас было все необходимое для жизни. Теперь же мы терпим великие лишения, и начались они как раз после того, как мы отказались от своих прежних занятий и стали слушать проповедников нового Евангелия. Что же за выгоды оно нам принесло? Мятежи, войны, надругательство над образами и разорение церквей». Затем он переходит к моральному ущербу: «С той поры, как Господь Словом Своим освободил нас от рабства, мы стали хуже, чем были раньше.

Да, раньше мы поклонялись идолам, но сегодня предаемся алчности и разврату, прелюбодействуем, затеваем свары и служим тьме иных пороков, которые в конце концов приведут нашу Церковь к краху!»

Усердие пасторов нисколько не усилилось даже после того, как для их подготовки открылись специальные школы. «Хотите поглядеть, – вопрошал Иоганн Бельц, – на скопище диких грубиянов и нечестивцев, ежедневно предающихся всем мыслимым мерзостям, сделавшимся нынче модой? Ступайте в любой лютеранский город, где живут самые известные проповедники и самые усердные учителя Святого Евангелия». Сарцелий сообщает, что несколько суперинтендантов вознамерились установить в подчиненных себе приходах ряд дисциплинарных правил. Напрасный труд! В их адрес со всех сторон полетели оскорбления и насмешки. Над ними издевались князья и придворные, простонародье и даже сами пасторы, «ненавидящие дисциплину ничуть не меньше своей паствы!»

Среди лютеран продолжались раздоры и склоки. Кристоф Фишер, служивший пастором в Юттербоге, а затем получивший пост суперинтенданта в Целле, рассказывал о своей епархии следующее: «Мы рвем друг друга на куски, готовые сожрать один другого. Своими сварами, вызванными не любовью к истине, а гордыней, мы смущаем умы и вводим души в искушение. Что за горе видеть, как образованные и достойные люди, одержимые бесом гордыни, ведут нашу Церковь к ссорам и расколу. Про лютеран говорят, что у них столько мнений, что их и не сосчитаешь, и столь мало согласия между собой, что невозможно понять, кому же из них верить».

Стараясь отвести взоры верующих от другой Церкви, хранящей единство под эгидой папы, Фишер изрыгал потоки брани: «Да настигнет вечное проклятие папу, этого архиубийцу душ, да будут прокляты вместе с ним все бритоголовые монахи, смеющие своими грязными устами рассуждать об Иисусе Христе, нашем Господе и Спасителе». «Горе тебе, проклятый разбойник, гнусный слуга дьявола, посмевший своими грязными лапами прикоснуться к скипетру и венцу Господню и на место возлюбленного нашего Спасителя втиснуть свое жирное вонючее тело».

В обстановке всеобщего хаоса дух разрушения не мог не коснуться и молодежи. Во многих сочинениях этого периода Лютер с горечью говорит о том, что детям и юношеству приходится наблюдать слишком дурные примеры и усваивать слишком дурные привычки. «Со всех сторон слышны жалобы на непокорность и дерзость молодежи из всех сословий». И эти жалобы имели все основания: «Много ли найдется молодых людей, повинующихся родителям, учителям и гражданской власти? Они знать ничего не знают ни о Божьем Слове, ни о крещении, ни о святом причастии; живут они, как звери, слушают одну свою утробу и думают только о том, как удовлетворить свои низменные желания!»

Об одичании молодежи Лютер говорил за дружеской трапезой, выступая от лица этой самой молодежи: «Мы едим и пьем, едва не лопаясь от еды и питья. Нежась в постели и набивая себе брюхо, мы убиваем себя». Куда девалась юношеская чистота? «Нет больше ни надзора, ни страха, ни послушания. Матери перестали воспитывать дочерей и разучились внушать им скромность, сдержанность и стыдливость». Если отцы пьют без просыпу, стоит ли удивляться, что к тому же приучаются и дети? «Этот бич поразил многих юношей, в том числе весьма достойных и наделенных прекрасными качествами. В результате они гибнут во цвете лет и разрушаются, даже не дожив до зрелого возраста. Есть и такие, кто приучает детей с самого утра пить вино, а то и водку или ликер».

Те же сетования слышим и от Себастьяна Франка: «Такого невиданного пьянства не бывало еще никогда. Пьют не только мужчины, но и женщины, и даже малые дети. Пить и есть – вот чем озабочены теперь все вокруг, взрослые и дети, мужчины и женщины, юноши и старики. Детей приучают к вину едва ли не с колыбели... Евреи да турки неслыханно богатеют. Чему же удивляться? Они-то ведь работают! Ну а мы – мы пьем и едим!» Еще более суров в своих суждениях Витцель: «Я уже обличал то безнравственное воспитание, которое дают детям в евангелических сектах. Писал я и о том, как их приучают святотатствовать и с самого нежного возраста втягивают в иные пороки. За одно небрежение к молодежи, развращенность которой начинает пугать и самих воспитателей, новое учение заслуживает самой суровой критики. Молодые люди напрочь забыли о страхе, уважении и дисциплине».

Школы, основанные пасторами и родителями, не в силах были исправить это зло. Главную свою задачу они видели в том, чтобы культивировать в юных душах ненависть к старой Церкви. Здесь учили, что папа, епископы и монахи извратили Евангелие, что сами они – нечестивцы и идолопоклонники. В качестве примера учебного пособия по истории религии можно привести следующий текст, составленный Лютером: «Папистская Церковь ничего не знала об Иисусе Христе и Его Слове. Даже турки, евреи и язычники были лучшими христианами, чем паписты. Все, что говорит, что делает и чему учит эта Церковь, имеет своей целью кощунство и отрицание Иисуса Христа и Его учения... Папизм хранил столь же глубокое молчание об Иисусе Христе, Его страстях, Его казни, Его заслугах и Его Воскресении, какое хранят безгласные статуи, украшающие папистские церкви».

Подобное просвещение принесло свои плоды на протяжении жизни меньше чем одного поколения. Об этом говорит в своем отчете Мускул: «Даже детишки, болтающиеся по улицам, всей душой презирают римских преступников. Беднейшие из жителей наших деревень знают, что нет хуже мерзости, чем та, что императоры, короли, князья, знать и все прочие именовали святостью».

Наряду с искоренением папизма образование преследовало еще одну цель, которая заключалась в борьбе с оппозиционными течениями. Воспитание презрения шло бок о бок с развитием умения спорить и все подвергать сомнению. О самой науке забыли или почти забыли. Дети, успевшие дома получить пример безнравственного поведения родителей, попадали в руки невежественных учителей и в результате вырастали не просто невеждами, но невеждами самоуверенными, готовыми перекричать любого и по любому поводу.

О катастрофическом положении в системе образования писали и говорили многие пасторы и преподаватели университетов: «В минувшие времена в немецких университетах никогда не ощущалось недостатка в умных и стремящихся к знаниям людях. Университеты процветали, ибо они давали настоящее образование, а не были, как сегодня, рассадниками разврата, окончательно губящими нашу молодежь». Гуманист Леопольд Дик, сам протестант, восклицал в одной из речей: «Не знаю (неужели и в самом деле не знал? – И. Г.), кто тот кретин, чье идиотское учение одурманило нашу несчастную молодежь! Да заберет их всех сатана, этих растленных ничтожеств с отравленной душой! Из-за них отцы больше не доверяют сыновьям, а матери – дочерям, богатые не верят бедным. Из-за них мир погрузился в хаос и анархию». Майор предрекал, что с такими школами «Германии суждено впасть в состояние варварской дикости похлеще, чем у турков и московитов». Но никто не отзывался ни на эти жалобы, ни на эти проклятия: виттенбергские богословы считали, что гораздо важнее вырвать молодежь из-под влияния папизма, чем приобщать ее к знаниям и добродетели.

И новое поколение оказалось оторванным не только от религии, но и от культуры вообще – той самой культуры, которую Церковь созидала на протяжении пятнадцати столетий. Одно лишь это обстоятельство заставляло Витцеля пылать праведным гневом. «Ни один из вас, – возмущался он (хотя и ошибался, ибо смелые люди, не боявшиеся протестовать, все-таки находились), – не смеет спорить, когда святых и мудрейших Отцов Церкви именуют плотскими созданиями, когда открыто насмехаются над их якобы невежеством, когда богословов прошлого называют безбожниками и невеждами». И он показывает, как всего за несколько лет невиданная волна фанатизма смела и уничтожила бесценную сокровищницу латинских гимнов, литургических песнопений, торжественных богослужений, исполненных любви молитв, благороднейших произведений искусства.

Наконец, полнейшему разорению подверглась вся система богоугодных заведений. Захватив здания больниц и изгнав из них монахинь, ухаживавших за больными, князья прибрали к рукам и благотворительные фонды. Лечить неимущих стало некому, и число жертв эпидемий начало неуклонно расти. «Наши лютеране, – с горечью констатировал Якоб Андреа, сам лютеранин, – не враждуют с Божьим Словом, пока речь идет о проповеди, но кроме болтовни в них нет ничего ни христианского, ни евангельского... Вместо того, чтобы облегчить жизнь обездоленному, они снимают с него последнюю рубаху». Закрытие бесплатных лечебниц ни в коей мере не способствовало росту энтузиазма среди городского населения, особенно в периоды эпидемий, когда каждый боялся заразиться. «Не позор ли, – вопрошал Витцель, – что те самые люди, которые не страшились чумы во времена антихриста, стали так трусливы теперь, когда гордо именуют себя христианами? Никто уже не ходит за больными, никто не находит в себе смелости прикоснуться к зачумленному. Ужас воцарился в душе каждого».

Итог духовного хаоса, воцарившегося за 30 лет Реформации, подвел Кристоф Фишер: «Разложение достигло высшей точки. Нас, подобно потоку, захлестнули с головой все виды пороков и мерзостей. Страх Господень, благочиние и милосердие угасли почти в каждом сердце».