Текст книги "Лютер"

Автор книги: Иван Гобри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)

Прочитав этот новый вариант «Отче наш», герцог Георг пришел в негодование. Его ответом стало сочинение, озаглавленное «Против оскорбительного памфлета», написанное в том же стиле, что у Лютера, и с неменьшим полемическим задором. «В твоем «Рассуждении» лжи столько же, сколько в нем слов. Гнусный отступник, ты позволяешь своим устам извергать одну только ложь. Ты бесстыдно утверждаешь, что папизм запрещает браки; ты лжешь, говоря, что каждого, кто пользуется неосвященной солью, ждет смерть.

Ты лжешь, уверяя, что герцог Саксонский и курфюрст Бранденбургский предоставили императору пять тысяч всадников для войны против лютеран. Ты называешь всех папистов, включая императора, предателями, негодяями, ворами Господа Бога и бешеными псами. Император не желает, чтобы священники путались с продажными девками, но ты, злобный отступник, находишь в этих словах нечто столь мерзкое и безобразное, что не под силу выдумать даже дьяволу в аду». Лютер рассчитывал, что его оскорбления заставят герцога дрожать от страха? Не тут-то было! «Твои громы и молнии меня не пугают и не помешают мне говорить правду. Хочешь тявкать на меня? Я в ответ тоже залаю, да так, что ты, адский пес, станешь плеваться огнем!»

Георг подвел итог деятельности Лютера: «Для князей, не согласных с тобой, у тебя есть только два слова: воры Господа Бога и безумцы. Так знай: вор Господа Бога и безумец – это ты и есть! Воплощенный бес, ты называешь их святотатцами! Но кто, скажи, украл и разграбил Христово добро, собираемое королями, князьями, сеньорами, горожанами и крестьянами ради любви к Нему, ради почтительной памяти о Его Страстях, о Его пролитой крови, о Его безвинной смерти? Скажи, учитель Мартин, скажи, доктор Лютер, кто отнял у бедных деревенских кюре и присвоил себе их жалкий доход? Скажи, свиной пастырь Лютер, кто за 12 лет украл великое множество душ, чтобы отправить их прямиком в адскую бездну? Кто, о убийца душ людских, украл у Христа Его невест, посвятивших Господу святые свои жизни, кто увел у Него великое множество монахинь, чтобы бросить их в пучину греха, позора и нищеты? Стыдись же, святотатец и нечестивец! Ты устроил один большой лупанарий для монахов и монахинь, бросивших свои обители, для священников-изменников и всех отступников».

Далее в «обвинительном приговоре» перечисляются социальные последствия пропаганды лютеранства. Какие плоды принесла проповедь нового Евангелия? «Кто из вас найдет слова, чтобы оправдать распространившееся пьянство, осквернение брака, непослушание детей перед родителями и учителями, захват чужой собственности?» Лютер называет себя доктором Церкви? Но разве день, когда он защитил свою диссертацию, не стал для него днем отступничества от учения Церкви? Ему следовало бы преподавать в «школе, ректором в которой – сам сатана», потому что они учат одному и тому же: бунту и мятежам. Свою ответственность за народные возмущения Крестьянской войны и последовавшую за ними жестокую расправу Лютер не отрицал и сам.

«Ты повинен в крови и смерти этих людей! Ты, бешеный пес, нечестивец, проклятый вор!»

Герцогу удается проникнуть в самые потаенные закоулки души пророка: «Каждый знает, что нечистая совесть гложет тебя днем и ночью, а сердце твое не ведает ни покоя, ни радости, хоть ты и хорохоришься перед своей Кэтхен. За эти десять лет ты даже сам с собой не сумел договориться и решить, во что же нужно, а во что не нужно верить. Какую новую веру ты еще придумаешь на будущий год? А бедные люди между тем теряют последний разум, не понимая, какая вера правильней, и в каждой деревне является на свет новая секта, не признающая никого кроме себя». Подводя итог, герцог приходит к выводу, что в личности Мартина Лютера нашло выражение «все зло, вся мерзость, вся греховность и весь позор мира. Вот она, вершина злодейства!»

...По возвращении Лютера в Виттенберг его воинственный дух угас, зато с новой силой навалились тоска и сомнения. Тщетны оказались попытки утопить горечь от бесплодной борьбы с Искусителем в вине. Несколькими месяцами раньше он писал Веллеру: «Почему, как ты думаешь, я слишком много пью? Дьявол издевается надо мной и терзает меня, я только принимаю меры предосторожности». Теперь, делился он с друзьями, «дьявол снова принялся стучать кулаком», но «виггенбергское пиво еще не успело побороть головные боли, вызванные старым вином, выпитым в Кобурге».

В 1531 году он сообщал своим корреспондентам: «Прошлой ночью я до самого утра таскал камни и дрова, но только не в Египте, а в аду. Это было еще хуже, чем египетское пекло, и я чувствовал себя настоящим трупом». «Сатана вновь и вновь испытывает меня, отнимая здоровье у моего тела... Пишу я теперь все реже и реже. Неужели скоро он убьет меня? Да исполнится не его воля, а воля Того, кто победит его и разрушит все царство его».

4.
ВНУТРЕННИЙ РАСКОЛ

Одной из причин духовной драмы, переживаемой Лютером, стало дробление его учения, происшедшее вследствие размежевания умов. Он, бросивший вызов папской Церкви, надеялся, что на ее месте в самое короткое время возникнет новая, лютеранская Церковь. Но вот минуло десять лет, и выяснилось, что Церковь прежняя стоит неколебимо, как утес, тогда как его собственная на глазах распадается на тысячу всевозможных толков. Он провозгласил себя Провозвестником Истины, но тысячи его последователей теперь проповедовали множество совершенно других истин, не имевших ничего общего с его взглядами. Он гордо назвал себя Пророком и борцом с Антихристом, но тут же обнаружил, что на эту роль претендуют тысячи других пророков. Он первый выдвинул принцип свободного толкования, позволявший с помощью Духа Святого находить в Писании сокровенный смысл, но вслед за ним каждый, кому не лень, захотел толковать Писание по-своему, утверждая, что именно на него снизошел Святой Дух.

Подобные умонастроения Лютер почувствовал еще в 1527 году, когда тесно сошелся с рыцарями и принял вместе с ними участие в освобождении Германии. Уже тогда он понял, что рыцари отнюдь не испытывают по отношению к нему священного трепета. «Зачем мне пастырь? – говорил каждый из них. – Если Дух Святой указывает проповеднику, что нужно делать, Он с таким же успехом может указать это и мне самому. А уж объяснить крестьянам, что к чему, я сумею еще лучше их». Реформатор по этому поводу написал: «Среди дворян, особенно имеющих власть над простым народом, появилось немало таких, кто, пресытившись Словом Божьим, отвергает покорность Церкви, уверенный, что Дух Святой – его личная собственность». Еще позже он уже жаловался, что аналогичные настроения охватили всю его паству: «Каждый воображает, что в делах Церкви именно он самый умный и знающий, и каждый старается навязать свое мнение другим. Не осталось ни одного проповедника, которого не критиковали бы, не презирали и не осыпали градом упреков». И еще: «Сегодня и крестьяне, и дворяне знают Евангелие лучше, чем святой апостол Павел и сам доктор Мартин Лютер. Они считают себя умнее и опытнее, чем все их пастыри, вместе взятые!» Стоит какому-нибудь юноше, продолжал он, сунуть нос в Библию, как он уже твердо верит, что познал все на свете и готов учить своих учителей.

К аналогичному выводу пришел и Андреас Гиперий, которого Деллингер называл самым выдающимся протестантским теологом Марбургского университета, расположенного на землях ландграфа Гессенского: «Трудно найти сегодня хотя бы один немецкий город, в котором не обнаружилось бы множества школ, сект и церквей, носящих имена своих основателей. Каждый более или менее известный проповедник или богослов имеет собственную школу! Сапожники, ткачи, горшечники, каретники собираются в кабаках и прочих публичных местах и ведут смелые диспуты и споры о божественном».

В результате, полагал он, люди начинают задаваться вопросами об основах религии, но не знают, к кому обратиться за помощью. Сторонников нового вероучения он делил на три категории. Первые попадают в плен лжеученым и навсегда проникаются их порочными идеями; вторые, отчаявшись найти непротиворечивое учение, погружаются в хаос сомнений; наконец, третьи, устав от бесконечных споров догматиков, вообще отвращаются от религии. Похоже, отмечал Гиперий, последняя категория самая многочисленная, потому что редко встретишь человека, у которого имеется дома собственная Библия, и еще реже – такого, кто, имея эту книгу, хоть раз удосужился ее открыть.

К числу пасторов, всю свою жизнь, подобно Лютеру, терзаемых сомнениями и тревогами, принадлежал и Матиас Флаций по прозвищу Иллирик. В Виттенберг он приехал в 1541 году и преподавал в университете древнееврейский язык. «Вместо одного папы, – писал он, – теперь у нас их целая тысяча: столько же, сколько князей, магистратов и сеньоров. Все они исполняют – одновременно или поочередно—и церковные, и светские обязанности. Вооружившись скипетром, мечом и гневом Господним, они диктуют нам, чему мы должны учить народ в церкви... Иногда мы пытаемся жаловаться, что в нашем учении и в нашей Церкви царит анархия, а наши споры вызывают смущение совести и брожение умов. Увы! Наши жалобы натыкаются на глухую стену непонимания. Слишком развращены умы, слишком неправедны сердца, а молодежь с молоком матери впитывает закваску заблуждений и порока».

В пылу богословских споров никто уже не вспоминал о милосердии. Диспуты превращались в склоки, склоки вели к расколам, а за расколом следовали взаимные оскорбления, обвинения, отлучения... «Лютеран и цвинглиан разъединяет зло еще более опасное, чем раскол, – писал Меланхтон. – Я говорю об охватившем нас состоянии всеобщей анархии, в результате которой, как говаривал Еврипид, никто никому не желает подчиняться». Он же отмечал, что «по самым ничтожным поводам» вспыхивают самые жестокие споры. Находятся и такие, кто превращает эти распри в «свое единственное занятие». Возможно ли в подобных условиях сохранить авторитет Церкви? «Невероятно трудно исполнять миссию руководителя в обстановке вражды, разногласий и ненависти, царящей среди людей, которые своим усердием и единодушием должны давать остальным поучительный пример».

Витцель, которого Гиперий отнес было к третьей категории, но который не отвернулся от религии, а вернулся в лоно католицизма, с едкой иронией говорил о непрекращающемся дроблении лютеранского учения. Раскол на секты и отсутствие согласия даже внутри отдельных фракций, считал он, нагляднее всего свидетельствуют о том, чего стоит это предприятие. Ученые мужи ссорятся друг с другом, каждый преследует исключительно личные амбициозные цели, а народ окончательно теряет голову, не понимая, кому и во что верить. Даже их апостолы, снедаемые взаимной ненавистью, никак не могут договориться между собой. Нет ни единого пункта, по которому один пастор мог бы согласиться с другим.

Чрезвычайно трудно описать все ветви, направления, секты и конфессии, выросшие из общего лютеранского ствола, а затем окончательно отломившиеся от него. Разумнее всего, очевидно, было бы воспользоваться научным методом классификации по принципу особенностей того или иного учения. Однако мы, как уже упоминалось, пишем не богословский трактат, а личную биографию Лютера, а значит, этот метод нам явно не подходит. Оставив в стороне длинный ряд интересных, с теоретической точки зрения, сект, сосредоточим свое внимание на конкретных людях, сыгравших ту или иную роль в жизни Лютера.

Самой большой «головной болью» для него с самого начала стала группировка анабаптистов. Они не только расходились с ним по ряду основополагающих позиций, таких, как отношение к крещению и евхаристии, но и всем своим агрессивным поведением отталкивали Лютера. Их революционный дух шел вразрез с выдвигаемым им принципом покорности политической власти. Между тем благодаря своему бунтарству они завоевали огромное влияние в широких народных массах, тогда как виттенбергские богословы, напротив, лишились значительной части своей паствы среди крестьян и рудокопов. Дальнейшие события показали правоту Лютера. Основоположник анабаптизма Мюнцер погиб, а вместе с ним погибли и поверившие в него мятежные крестьяне. Тем не менее движение анабаптистов со смертью Мюнцера отнюдь не прекратило своего существования. Из Саксонии его последователи бежали кто в Нидерланды, кто в Мюнстерское епископство, кто в Вюртемберг, кто в Швабию, кто в Баварию, кто в Австрию. Их, конечно, преследовали, бросали в тюрьмы, многих казнили.

При всей своей ненависти к анабаптистам Лютер не мог не восхищаться их мужеством, позволявшим им с легким сердцем переносить любые мучения. «Новая секта анабаптистов, – писал он в декабре 1527 года, – растет не по дням, а по часам, а все благодаря отваге живущих и героизму гибнущих от огня и воды». В январе 1528 года он добавлял: «Наверное, Бог простит этих несчастных, попавших в сети сатаны. Их не берут ни меч, ни огонь. Сатана беснуется, словно наступает конец времен». В мае он записал, что, по его мнению, твердость и бесстрашие анабаптистов перед лицом смерти есть дело рук дьявола. Вот мученики-лютеране ведут себя совершенно иначе и принимают смерть с кротким смирением.

Экстремизм этой секты в конце концов привел к тому, что ряды ее истаяли. Глава южногерманских анабаптистов, ткач Августин Бадер, называвший себя Пророком и намеревавшийся с помощью турок сделаться королем, в марте 1530 года за подстрекательство к бунту был приговорен к смерти—в городе Штутгарте с него живого каленым железом содрали кожу. Вожак вестфальских анабаптистов Бернгард Ротманн занял со своим войском Мюнстер, где к нему присоединились эльзасцы во главе с Мельхиором Гофманном, прозванные поэтому мельхиористами. Они намеревались основать Сионское царство в Страсбурге, а когда этот план рухнул, перебрались в Мюнстер. Все эти революционеры-леваки, пользуясь современной терминологией, состояли из хиппи, утопистов и террористов. В древнем городе Каролингов они повели себя весьма агрессивно: заняли церкви и монастыри, запретили богослужение по католическому обряду, перебили статуи и витражи, сожгли священные книги и священнические одежды, установили общность жен и приступили к конфискации имущества горожан. Некий голландец по имени Ян Лейденский объявил себя царем Нового Сиона. Франц фон Вальдек, князь-епископ Мюнстера, осадил город, а 23 июня 1535 года взял его штурмом. Главарей казнили, остальных бросили в тюрьму или отправили в ссылку.

Второй по остроте занозой после Мюнцера стал для Лютера Ульрих Цвингли. Он родился в тот же год, что и Лютер, правда, на два месяца позже, а карьеру свою начал духовником швейцарских солдат-наемников в Италии. Впоследствии он служил священником в соборе Богоматери в швейцарском городе Айнзидельне. Толпам паломников, которые стекались сюда со всех уголков страны, он читал горячие проповеди, призывал отказаться от почитания культа Девы Марии, не покупать индульгенции, не служить заупокойные службы по усопшим, наконец, не признавать монашеские обеты. Тем не менее в 1518 году он занял пост главного проповедника Цюрихского кафедрального собора и тогда же ознакомился с трудами Лютера, нашедшими в его душе живой отклик. В 1519 году Цвингли решительно выступил против некоего продавца индульгенций. Ситуация несколько напоминала ту, что сложилась в Саксонии, однако местный епископ Гуго фон Ланденберг лично вмешался в дело и запретил торговлю индульгенциями, выбив у Цвингли почву из-под ног.

Последний, впрочем, вскоре нашел и иные поводы для ссоры с Церковью, ополчившись против поста, воздержания и целибата, – всего того, что Лютер именовал «делами». В Цюрихе состоялось два диспута. Оппонентами Цвингли на них выступали представители епископа Констанцского. Городской совет полностью одобрил тезисы, выдвинутые Цвингли. После этого проповедник вступил в официальный брак со своей любовницей и тогда же получил от совета поручение заняться организацией Реформации в городе. Из храмов начали выкидывать образа, монастыри переоборудовали в лечебницы, наложили запрет на служение мессы, заменив ее обрядом причащения, который принял еще более поверхностный вид, чем в Виттенберге. С 1525 года католицизм окончательно исчез из Цюриха, а наиболее упорные проповедники-паписты отправились на костер. Из Цюриха движение Реформации двинулось в Базель (благодаря Эколампадосу), оттуда – в Берн, Аппенцель, Сен-Галлен, Шафхаузен, Гларус и Гризон.

В 1518 году Цвингли признавал в Лютере учителя и открыто восхищался им. Однако уже в 1523 году, осознав собственное значение сначала в городском, а затем и в общенациональном масштабе, он стал называть себя Реформатором Швейцарии. В 1524 году он направил Матеусу Альберу письмо, посвященное проблеме евхаристии, в котором отрицал реальность присутствия в этом таинстве Христа; в то же самое время, трактуя слова Иисуса, произнесенные на Тайной Вечере, он выдвинул теорию иносказательного толкования Писания. Слово Божье, учил он, следует понимать не в прямом смысле, а как аллегорию.

Эта идея привела к столкновению Лютера и Цвингли. Правда, поначалу Лютер предоставил право обрушиться с яростной критикой на тех, кого он именовал таинственниками, своим ученикам, но и сам не упускал случая лишний раз с сожалением высказаться об этих заблудших душах. «Я удручен тем, что даже такой мудрый человек, как Эколампадос, погряз в этом болоте, в этом ничтожестве, в этом убожестве мысли. Видно, его толкнул туда сам сатана! Да поможет ему Бог выбраться назад!» «Паписты действуют втихомолку, так же, как таинственники. Они – орудие в руках сатаны, не дающего мне покоя. Я до сих пор и не подозревал, сколь велико его вероломство. Да поднимет Господь свое воинство против этих новых еретиков!» Отныне одно упоминание о Цвингли приводило его в ярость. Цвингли превратился для него в исчадие сатаны, второго Мюнцера, чуму для Церкви, смердящий яд. В течение четырех лет оба лагеря осыпали друг друга проклятиями в печати, но в конце концов силы Лютера истощились. Он переживал труднейшую пору своей жизни, противники же его, напротив, процветали. Состоявшийся в Марбурге коллоквиум не только не привел к взаимному примирению, но и еще больше обострил и усугубил имевшиеся разногласия.

Поскольку в Швейцарии, как и в Германии, гонениями и на католиков, и на протестантов занимались представители власти, решение религиозных проблем не могло не коснуться сферы политики. В Швейцарии события разворачивались особенно стремительно именно в силу того обстоятельства, что отдельные ее кантоны не подчинялись единой верховной власти. В 1527 году Цюрих, Базель и Берн заключили между собой альянс, к которому впоследствии присоединились и другие, менее крупные кантоны. Аналогичный союз при поддержке Фердинанда Австрийского образовали в 1529 году и прокатолически настроенные кантоны. Его подписание состоялось в Валезе. Уверенные в своих силах цвинглиане изгнали аббата знаменитого монастыря Сен-Галлен, основанного в VII веке швейцарским апостолом. Этого католики вынести уже не могли и перешли в наступление. Решающая битва разыгралась в Каппеле, близ Цюриха, 11 октября 1531 года. Протестанты потерпели сокрушительное поражение, а сам Цвингли пал на поле боя.

Его гибель не оставила Лютера равнодушным. «Вот чем закончилась слава, которой искали богохульствующие цвинглиане! Она обернулась позором!» Рассуждая о трагической судьбе Цвингли, он не мог не вспомнить анабаптистов: «На наших глазах Божий суд в первый раз покарал Мюнцера, а во второй – Цвингли. Не я ли предрекал, что Господь не потерпит столь нечестивого святотатства? Что ж, они получили то, к чему стремились!»

Дабы рассеять любые сомнения в умах своих сторонников, в марте 1528 года виттенбергский наставник опубликовал «Исповедь Мартина Лютера о святом причастии». Этот текст представляет собой подробное изложение лютеранского символа веры. Большая его часть посвящена борьбе с ересью внутри самого лютеранского учения. Мимоходом автор останавливается на божественной сущности Богородицы и непорочности зачатия Иисуса Христа, рожденного «без участия греха от Святой Девы Марии и Духа Святого». Христос, утверждает в этом сочинении Лютер, есть «единственный истинный Сын Господа и Девы Марии».

Здесь же он еще раз напоминает об отсутствии у человека свободы воли: «Мы – слепые пленники греха и дьявола, который побуждает нас мыслить и действовать в угоду себе». По-прежнему отрицает он пользу конкретных дел. Христианская любовь, пишет Лютер, «заключается в том, чтобы приходить на помощь всем страждущим, напитать алчущих, напоить жаждущих, простить своих врагов, молиться за всех людей и претерпеть тысячу земных страданий. Все это – добрые дела, чистые и святые, однако не они ведут к спасению. Единственный путь к нему – вера в Иисуса Христа».

Таким образом, в книге, написанной против Цвингли, Лютер вновь нападает на католичество. Он отрицает власть папы, по сравнению с которым бледнеют турецкий султан и все еретики вместе взятые, отрицает таинство покаяния и таинство брака, протестует против индульгенций, отрицает существование чистилища, отрицает культ святых и институт священничества. Мессу он называет «гнуснейшей из мерзостей». «Самые страшные мои грехи состоят в том, что я был святым монахом и на протяжении 15 лет, служа мессу, каждый раз оскорблял, гневил и причинял страдания моему возлюбленному Господу!» Он настоятельно рекомендует монахам бросать свои монастыри и «вступать в истинно христианские ордена», порвав с монашескими обетами. «В первые времена существования Церкви целибат действительно был похвальным явлением, но сегодня он превратился в гнусное преступление. Сегодня соблюдение безбрачия означает отрицание благодати Иисуса Христа». В заключение у него прорывается опасение. Что, если и его одолеют внутренние сомнения, не подвластные его воле, и он горько пожалеет о том, что покинул лоно прежней Церкви? «Если искус и страх смерти когда-либо заставят меня держать иные речи, пусть считается, что я ничего не говорил».

Даже в Виттенберге разнообразные отклонения от основного учения приняли характер массового явления. Даже Меланхтон, о котором в 1523 году Лютер говорил: «Я доверяю Филиппу ровно столько же, сколько себе самому», по целому ряду вопросов разошелся с учителем. Впрочем, он, не имевший собственного глубоко выстраданного учения и нередко менявший убеждения в зависимости от хода событий, всегда побаивался Лютера и при жизни наставника не спешил афишировать свои взгляды. Тем не менее в 1526 году он писал своему близкому другу Камерарию, что в Виттенберге нет ни одного человека, с которым Лютера объединяло бы полное единодушие. Меланхтон всегда считал, что Лютеру свойственно во всем хватать через край и неуступчивость его позиции в вопросах догматики наносит урон движению Реформации. «Меланхтон, – писал Деллинген, – видел свою задачу в корректировке тех утверждений Лютера, которые казались ему явным перегибом».

Действительно, во всем, что касалось фундаментальных принципов протестантизма, Меланхтон демонстрировал скорее умеренность. В вопросе о свободе человеческой воли он занимал промежуточную между Лютером и Эразмом позицию. На Аугсбургском рейхстаге Меланхтон предпринял попытку максимального сближения нового учения с католицизмом – и в итоге получил от Лютера строгое внушение. Впоследствии он осмелел до того, что выступил с критикой лютеровского определения евхаристии, но снова услышал в ответ грубый окрик. К 1535 году его расхождения с Лютером приняли необратимый характер, вплотную приблизив Меланхтона к Кальвину. Стремясь добиться официального признания своей точки зрения по этому важнейшему вопросу в области догматики, он потребовал созыва ассамблеи для его обсуждения «без пристрастия, лукавого мудрствования и давления чьего бы то ни было авторитета» (последнее – явный намек на Лютера). Помимо всего прочего Меланхтон не раз подчеркивал, что участие добрых дел так же необходимо для спасения души, как и вера. Отныне между ним и Лютером пролегла непреодолимая пропасть.

Лютер, однако, не торопился лично нападать на Меланхтона – то ли в память о старой дружбе, то ли не желая разжигать склоку внутри новой Церкви. С завидной ловкостью он предоставил сделать это другим, менее видным сторонникам своего учения. Так или иначе, но против еретика поднялась настоящая волна критики. В своих письмах Меланхтон жаловался, что каждый новый день приносит ему новых врагов. «Если им хочется, чтобы я расстался с ними, – делился он своими заботами с Дитрихом, – пусть только скажут, и я с удовольствием уеду». Чуть позже он признавался Буцеру: «Не без удовлетворения брошу я этот приют рабства, если в одном из приступов своей ярости Лютеру взбредет в голову меня выгнать». Он предчувствовал, что изгнания ему не избежать. Ландграфа Гессенского весть о взаимном неприятии этих двух деятелей приводила в отчаяние: «Если ссора между Лютером и Филиппом (Меланхтоном. – И. Г.) не прекратится, нам остается только уповать на милость небес. Что станет с нами? Что скажут паписты? Нет никаких сомнений, что при виде этого безобразного скандала огромное множество людей и вовсе отвратится от Евангелия».

Меланхтоном навязчиво владела мысль о единстве, без которого не может быть Церкви. Ради единства он готов был пожертвовать многими из своих идей. Низкий моральный облик тех, кто именовал себя евангелистами, серость и интеллектуальное ничтожество пасторов, бесконечные мелочные стычки между богословами будили в нем отвращение, но он ни на минуту не оставлял надежды по крохам собрать воедино новую Церковь. Лютера с его гордыней и твердолобостью он считал на это неспособным. «Что меня более всего неприятно поражает в Лютере, – писал он Эразму, – так это его привычка доводить до крайности и даже до чрезвычайной крайности любое свое начинание. Любая попытка заговорить с ним на эту тему не только не смягчает его, но заставляет изобретать нечто еще более крайнее, так что кажется, будто в этом изобретении крайностей и состоит его единственная цель».

В 1525 году он уже не скрывал огорчения. «Боже праведный, сделай так, чтобы Лютер умолк! Я надеялся, что с возрастом он станет мягче, но теперь вижу, что с каждым днем он делается все грубее и грубее». На протяжении последующих лет ему довелось наблюдать и за тем, как все больше слабел и впадал в уныние Лютер, и за тем, как торжествовал раскол. «Меня серьезно тревожат бесконечные жалобы Лютера на его несчастья, – писал он. – Он перестал походить на себя самого, он сломлен разными писаниями, которые никак не назовешь достойными презрения. Мне искренне жаль его, и я глубоко удручен всеобщим разорением Церкви».

В конце концов он пришел к выводу, что причиной разногласий и догматического, и дисциплинарного характера стало отсутствие высшего авторитета. Целый ряд людей присоединился к Лютеру «из одного желания разделаться с епископами. Они получили свободу, но не сумели извлечь из нее ничего хорошего для собственного будущего. Во что превратится Церковь, если в ней изменятся все прежние обряды, если не станет ни прелатов, ни надежных вожатых?» Дошло до того, что он советовал создать «папскую монархию», без которой невозможно достичь «согласия в учении». Разве не дерзостью звучало такое его утверждение: «Главенство папы и авторитет епископов неоспоримы»? Он не побоялся высказать эту мысль самому Лютеру, с которым когда-то в один голос поносил папу римского, именуя его антихристом: «Все наши осуждают меня за то, что я предлагаю восстановить правомочность епископского суда. Народ, привыкший к вольнице, не желает снова ощутить на себе гнет, который один раз уже успел сбросить; в имперских городах один намек на такое подчинение вызывает ненависть. Происходит это потому, что ими движет не дух религиозного учения, но дух Империи и свободы». Между тем, признавая как высший авторитет имперскую власть и свободу, они отрицают оба «величайших сочинения Реформации» – «Обращение к дворянству немецкой нации» и «Христианскую свободу».

Разрыва между Лютером и Меланхтоном так и не произошло. Учитель слишком хорошо понимал, что, несмотря на обилие недовольных писем, которыми ученик наводнил Германию, Меланхтон никогда не осмелится прямо выступить против него. С первых дней их знакомства «тихоня» Филипп послушно, как эхо, повторял все его высказывания, затрагивающие сущность нового вероучения, убежденный, что так надо для пользы Реформации. Между обоими виттенбергскими богословами с годами сложился определенный стиль отношений, сохранявшийся до самой смерти Лютера. Но когда Лютера не стало, на Меланхтона обрушился настоящий шквал обвинений. Последние его годы прошли невесело. Незадолго до кончины, случившейся в 1560 году, он заявлял: «Единственное, что нам, богословам, еще под силу сделать для блага нашего дела – это сесть и заплакать».

Но не только эти двое испытывали в Виттенберге недовольство друг другом. Один из близких к Лютеру богословов, Круцигер, с 1528 года преподававший в университете, в 1544 году писал: «Немногим среди нас до сих пор удавалось уберечься от приступов дурного настроения, посещающих Лютера, когда он становится откровенно мстительным». А ведь еще в 1535 году учитель не жалел хвалебных слов в адрес своего ученика. «Если я – Илия, – восклицал он, – то Круцигер, бесспорно, Елисей!» Вскорости, однако, последний выступил в защиту тезиса о важности добрых дел, и его все чаще стали замечать в обществе Меланхтона. Тогда ему, «недостойному развязывать шнурки на башмаках великого

Реформатора», была прислана записка с предложением публично отречься от своих заблуждений. В противном случае, говорилось в записке, он рискует заслужить звание «паписта, доктора и слуги сатаны». Отныне его вражда с Лютером – «человеком цельным, но грубым, почти всегда воспринимающим в штыки самые простые и безобидные предложения», – перешла в острую форму, что, впрочем, отнюдь не мешало Круцигеру требовать от курфюрста отчуждения церковных земель и изгнания из монастырей монахов. Благодаря покровительству Меланхтона Круцигера не трогали, зато мстительность правоверных лютеран настигла его сына, преподававшего в Виттенберге метафизику: в 1576 году его арестовали по обвинению в приверженности идеям Меланхтона, а затем с позором изгнали из Саксонии.

Среди противников Меланхтона при жизни Лютера особенно выделялся Ганс Шиттер, известный также под именем Агриколы, возглавивший движение антиномистов. Это название происходит от греческого «anti nomos» – против закона, причем под законом подразумевался закон Моисея, чью бесполезность провозгласил еще св. апостол Павел. Агрикола пошел еще дальше, потребовав отмены и нравственных законов, изложенных в Десяти заповедях. В 1527 году Меланхтон напечатал «Поучение о пастырских посещениях», в котором разъяснял смысл Десяти заповедей. Агрикола выступил с резкой критикой этой книги. На конференции в Торгау, созванной в том же году, Лютер даже не позволил Агриколе взять слово по этой теме. Он припомнил старый спор в 1537 году, когда выпустил серию статей, осуждающих антиномистов, особенно, самого Агриколу, которого обвинил в подстрекательстве людей ко греху. После трех диспутов, обернувшихся бесплодным препирательством, Агриколе пришлось оставить свою кафедру в Виттенберге и бежать в Берлин.