Текст книги "Лютер"

Автор книги: Иван Гобри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

Если бы Святой Отец пошел на эту сделку! Ведь это было в его власти! Как прекрасно все устроилось бы! Он, Мартин, раз и навсегда избавился бы от своих кошмаров, а Церковь навсегда избавилась бы от оппозиции в лице Лютера. Между тем оппозиция набирала обороты. Она уже захватила Виттенберг, она склонила на свою сторону курфюрста Саксонского и все его окружение, она уверенно подминала под себя весь орден августинцев во главе с викарием монастырей строгого устава. Недалек час, когда она распространится по всей Германии, вначале сманив к себе светскую, а затем и духовную власть. Берегись, Рим! Неужели тебе еще не ясно, сколь высоки ставки в этой игре? Нет, в Риме его не слышали. В Риме слишком хорошо понимали, что уступка, какой бы ничтожной она ни казалась, способна перевернуть все учение с ног на голову. Оставьте брата Мартина в лоне Церкви, казалось, призывал он, и вся Германия останется вам покорной. Он и в самом деле начинал уже ощущать свое величие и свою роль в жизни германского народа. Разве уже сейчас курфюрст Саксонский не готов безоглядно поддерживать его? Разве сам император не выдал ему пропуск, чтобы спасти его от тюрьмы?

Еще до отъезда в Аугсбург он писал Штаупицу: «Я докажу, что в Германии есть люди, которые насквозь видят все римское коварство. Слишком давно римляне насмехаются над нами и считают нас дураками». Отвечая Каетано, он восклицал: «Неужели Ваше преподобие вообразило себе, что мы у себя в Германии не знаем грамматики?» Если Лютер восстанет против Рима, то тем хуже для Рима, потому что за ним следом восстанет вся Германия.

Во время допросов в Аугсбурге Лютер без конца демонстрировал, с одной стороны, знаки покорности папскому престолу, а с другой – упрямое нежелание расстаться со своими убеждениями. В письменной форме он сообщал, что готов добровольно «выслушать и принять все, чему учит Святая Римская Церковь». Но в том-то и дело, что соответствующим истинному учению Церкви он считал только свои собственные взгляды и убеждения. Пожалуйста, заявляет он, я уступлю, я отрекусь, пусть только мне докажут, что именно я ошибаюсь, – в твердой уверенности, что никто на свете – ни папа, ни богословы – не сумеет этого сделать.

Пылко объявляя о своей нижайшей покорности, он в то же самое время требовал созыва ассамблеи, на которой мог бы встретиться со своими оппонентами. Он слишком хорошо представлял себе подобного рода мероприятия, уже позволившие ему отточить свое ораторское искусство и завоевать множество сторонников, и потому надеялся, что с легкостью убедит любую аудиторию в своей правоте, в том, что именно он владеет истиной. Но если в споре с папой истина на его стороне, то что получается? Либо папа должен склониться перед Лютером и объявить его своим вероучителем, либо Лютер публично объявит, что папство бежит истины.

Так или иначе победителем выходил он. Отметим, что на этом промежутке жизни он верил в себя с невероятной силой. После триумфальных выступлений на публике он убедился, что владеет если и не самой истиной, то способностью убеждать окружающих в своей правоте. Пока ему хватало и этого. Ведь на самом деле он стремился к одному: переспорить в первую очередь самого себя и выйти победителем в схватке с отчаянием, которое теперь вроде отступило, но все равно продолжало висеть над ним в виде потенциальной угрозы. Рассказывая в письме к Линку от 15 июля 1518 года о последней произнесенной им проповеди, он заявлял: «Все в восхищении. Каждый говорит, что никогда не слышал ничего подобного».

Конец 1518 года Лютер провел в Виттенберге, в уединении. Окрыленный своими недавними успехами и громкой славой, он тщательно взвешивал дальнейшие шаги и прикидывал шансы. Шансы казались значительными, разумеется, если суметь ими воспользоваться. Для этого нужна решимость и ловкость. Каждый день, признавался он впоследствии, ожидал он вести о своем отлучении от Церкви. На память приходили образы Жерсона и Базельских отцов. Базельский собор, собравшийся в 1431 году, то есть сразу после Великого раскола Запада, провозгласил превосходство собора над папой, а затем, воспользовавшись тем, что папа на собор не явился, направил ему официальный вызов и объявил заочный приговор. Правда, на этом соборе, созванном по инициативе папы, присутствовало на первом заседании всего трое, а на последнем около 20 епископов, что, конечно, лишало его статуса вселенского. Затем решения собора прошли голосование с участием многих сотен лиц духовного звания, которых поддержало несколько высших прелатов, что являлось нарушением не только установленных правил, но и всей традиции вообще. Тем не менее противникам папы это нисколько не помешало воспринять результаты голосования с великой радостью. В итоге Церкви пришлось пережить немало неприятных минут.

Вспомнив об этом прецеденте, Лютер с помощью нотариуса и в присутствии двух свидетелей составил и направил в адрес главного церковного собора обращение. Он, конечно, рисковал: законами канонического права запрещалось обращаться к собору с документами подобного рода, и провинившихся строго карали. Но он чувствовал, что не одинок, что за ним вся Германия. Он постарался распространить текст обращения как можно шире, чтобы затем изображать полное неведение: «Наш печатник опубликовал мое «Обращение к Собору» без моего ведома и против моей воли. Я хотел сохранить его для себя лично, но Бог рассудил иначе». Странная логика! Кто же пишет обращения в стол? Впрочем, он уже все меньше скрывал свои истинные чувства. «Судите сами, прав ли я, – писал он Линку, – когда утверждаю, что истинный антихрист, о котором говорил святой апостол Павел, правит при римском дворе. Думаю, что теперь я уже могу доказать, что он куда хуже турка». На этом письме стоит дата – 3 декабря. В тексте обращения, написанном ровно за пять дней до этого, Мартин смиренно сообщал: «Я не имею ни малейшего намерения ни подвергать нападкам римского владыку, ни отходить от Церкви».

10.
ЛАВИРОВАНИЕ (январь – июль 1519)

12 января 1519 года умер Максимилиан Габсбург, герцог Австрийский и император Германии. Завершилось 26-летнее царствование человека, сумевшего завоевать любовь немцев и утвердить могущество своего государства в Европе. Герой народных сказаний и песен, он остался в памяти людей последним королем-рыцарем, храбрым воином, не боявшимся ни фламандцев, ни венгров, ни итальянцев, бросавшим вызов самому королю Франции и нещадно гонявшим турок. В то же время он прославился как выдающийся гуманист, основатель многих университетов и талантливый законодатель, создавший имперскую канцелярию и имперский суд.

Немедленно встал вопрос о наследнике. Удержится ли корона у Габсбургов? Единственный сын Максимилиана Филипп Красивый умер еще 13 лет назад, а старшему сыну Филиппа Карлу, королю Испании, минуло всего 19 лет. Хоть Карл и родился во Фландрии, но по духу оставался настоящим латинянином, крепче всего привязанным к своим бургундским корням. Он вырос в Генте под пристальным взором воспитавшей его тетки Маргариты, дочери Марии Бургундской. Учителями к Карлу она пригласила двух французов – Гийома де Шьевра и Шарля де Ла Шо, так что родным языком он считал французский, а говорить по-немецки, да и то плохо, выучился лишь позднее. Испанский трон он занимал уже три года, о том, что творится в Германии, не знал почти ничего и больше интересовался королевствами Неаполитанским и Сицилийским, нежели эрцгерцогством Австрийским. Его старшая сестра Элеонора вышла замуж за короля Португалии, впоследствии и он нашел себе супругу в этой же монархии.

Очевидно, что на волне национализма, поднимавшейся в Германии, подобный кандидат на престол не мог вызвать ничего кроме антипатии ни у правящей верхушки, ни у простого народа. С другой стороны, император, едва владевший немецким языком и почти никогда не бывавший в стране, представлялся германским князьям большим удобством, поскольку вряд ли стал бы вникать в хитросплетения финансовых злоупотреблений и их личные свары. Не имея своего войска, он в случае необходимости станет прибегать к их помощи; не имея собственных доходов, будет зависеть от них и в финансовом отношении. Преемственность династии Габсбургов тоже говорила скорее за, чем против Карла. Впрочем, наиболее тщеславные из немецких князей все-таки выступили против его кандидатуры, призывая сбросить наконец иго австрийского дома поработителей и захватчиков.

Дело Лютера отступило на второй план. Во-первых, для немецких монархов, особенно для курфюрстов. Согласно золотой булле от 1356 года курфюрст Саксонский носил титул маршала Империи, являлся вице-председателем выборной коллегии и викарием северной части Германии (на юге и западе аналогичные функции выполнял курфюрст Пфальца). На практике это означало, что в периоды безвластия именно он замещал императора. Во-вторых, для папы. Выборы германского императора требовали от него чрезвычайной осторожности. Он боялся излишне докучать немецким князьям, чья помощь могла ему пригодиться в борьбе с нарождающейся ересью, не хотел ссориться и с курфюрстами и уж тем более с будущим императором.

В начале января он отправил в Виттенберг прелата курии Карла фон Мильтица, немца саксонского происхождения. Первым делом тот попытался получить от курфюрста разрешение на выдачу еретика, однако ничего не добился. Тогда он насел на Лютера и буквально выколотил из него письменное заявление, нечто вроде изложения своего кредо. Документ, в котором Лютер ухитрился пойти на все уступки, ни в чем не уступив, назывался «Поучение доктора Мартина Лютера о некоторых доктринах, вменяемых ему в вину противниками». Как видим, сам заголовок этого сочинения красноречиво свидетельствует о том, что виттенбергский вольнодумец остался верен себе: не он проповедует запрещенные доктрины, но некие «противники» приписывают их ему. Поэтому ни о каком глубоком раскаянии не было и речи, хотя Лютер все же снизошел до того, чтобы чистосердечно принять некоторые из догматов. Так, он согласился признать культ святых и возможность молитвы за души пребывающих в чистилище. По вопросу, послужившему причиной конфликта, он высказался во вполне католическом духе: «Индульгенция есть освобождение от наказания за грех. Она есть результат свободного и добровольного выбора, уступающего по значению добрым делам. Вот и все, что народу следует знать об индульгенциях». Но далее он пояснял: «И пусть народ оставит богословам заботу спорить об определениях и пользе индульгенций». Следовательно, сформулировав для простых верующих вполне традиционное определение, он оставлял за собой право на любое другое и совсем не обязательно правоверное.

Та же двусмысленность сквозит в его определении добрых дел. «Нет никаких сомнений, – пишет он, – что никто не в состоянии творить добрые дела, пока его не осенит Божья благодать». Это заявление абсолютно сообразно с католицизмом. Но дальше следовало: «Отречемся же от веры в себя и станем уповать единственно на Божье милосердие». Это уже может быть истолковано двояко, в том числе и в том смысле, какой имел в виду Лютер: добрые дела бесполезны и даже невозможны.

В заключительной части документа он воздерживался от далеко идущих выводов, зато защищал свое право на выражение собственных взглядов и убеждений в рамках Церкви: «Превыше всего следует почитать римско-католическую Церковь. Если она в чем-то и ошибается, это еще не дает нам права отделяться от нее, ибо она есть Церковь Апостолов и Мучеников. Пусть же богословы сколько угодно спорят между собой о границах ее могущества, к спасению души это не имеет никакого отношения». И, наконец, он намеком вспомнил о собственном обращении к церковному собору, походя задев церковные установления: «Они, конечно, имеют свою ценность», однако «желательно, чтобы собор уменьшил их число».

Этот новый свод тезисов, выглядевший гораздо скромнее и осторожнее по сравнению с предыдущими, сопровождался очередным письмом к папе: «Перед Богом и всеми созданиями Его, – восклицал Лютер, – торжественно заявляю, что никогда, ни сегодня, ни прежде, не имел намерения от-крыто нападать ни на авторитет римско-католической Церкви, ни на власть Вашего Святейшества, как никогда не стремился поколебать ее с помощью каких-либо уловок. Я безоговорочно верую, что власть этой Церкви превыше всего, что ни на Небесах, ни на земле нет ничего, что могло бы ее превосходить, кроме Иисуса Христа». Получив такое послание, папе придется признать, что сын его Лютер готов согласиться со всем, чему учит католическая Церковь.

Между тем богослов Лютер по-прежнему считал, что имеет полное право свободно выражать свое мнение об основных догматах католичества. Если бы от его отречения зависело восстановление мира и спокойствия внутри Церкви, он бы этому лишь возрадовался. Но ведь его сочинения уже успели (помимо его воли, разумеется) распространиться по всей Германии, так что от него уже ничего не зависит. Таким образом, мы видим, что он сожалел не столько о том, что написал свои тезисы, сколько о том, что из-за них поднялась такая суматоха. Но кто именно ее поднял? Те богословы, которые обрушились на него с критикой. Следовательно, они во всем и виноваты: «Святейший Отче! Больше всего ошибок наделали мои противники. От них-то и получила римско-католическая Церковь самые жестокие удары».

Что же в таком случае собирается предпринять он сам, Лютер? Он ничего не может обещать, разве что хранить молчание и ни с кем больше не обсуждать проблемы индульгенций, конечно, при условии, что те, кого он называет своими противниками, то есть защитники правоверной доктрины, поступят точно так же. Какое хитроумное и в то же абсолютно фантастическое предложение! Ведь Лютер сам только что признал, что его сочинения уже завоевали известность во всей Германии. Поэтому его дальнейшее молчание пойдет ему только на пользу. Под предлогом «честной игры» он заткнет рот своим критикам, а в это время его диссидентские труды будут продолжать свое победное шествие по стране. Мало того, его ученики, от которых никто не требовал никаких обещаний, станут вербовать ему новых сторонников и продолжать распространять и комментировать сочинения учителя. Он и не думал ни от чего отрекаться. Совсем наоборот, он собирался с прежним усердием проповедовать свое учение, потребовав от Церкви, чтобы она прекратила проповедовать свое.

Неужели он на самом деле верил, что ему удастся уговорить Рим? Не будем забывать, что в начале 1519 года он еще балансировал на острие бритвы и еще готов был жертвовать многим, лишь бы дело не дошло до отлучения. Возможно, он испытывал вполне понятную сентиментальную привязанность к Церкви, всему строю церковной жизни с ее централизацией, организационным единством, общностью культовых обрядов и в то же время достаточно широкой свободой толкования догматов, позволявшей каждому верующему исповедовать свой глубоко личный Символ веры.

И, конечно, его по-настоящему пугало положение еретика. Если Церковь осудит его окончательно, он превратится в белую ворону, на которую каждый кому не лень станет указывать пальцем. Возможно даже, его заключат в тюрьму. Но если этого и не случится, он разом утратит все преимущества своего нынешнего статуса, потеряет возможность писать, проповедовать, учить. Одним словом, он обратится в ничто. Правда, его опекал курфюрст Саксонский, но еще неизвестно, станет ли он защищать отлученного? С тех пор как в VII веке Церковь осудила учение ариан, ни один правитель не соглашался терпеть на своей территории еретиков. В XIII веке граф Тулузский жестоко поплатился за свое сочувствие к катарам – его лишили и короны, и всех владений. Лютер не питал никаких иллюзий относительно судьбы, которая ожидала его в случае отлучения. Поэтому и приходилось ему изощряться во всевозможных увертках и притворстве.

Зато он явно питал иллюзии по поводу собственного хитроумия, и не исключено, что определенную роль сыграл в этом Мильтиц. Посланник папы был не богословом (он даже не имел священнического сана), а дипломатом. Свою единственную цель он видел в успешном исполнении порученного ему дела. Ему приказали: «Добейтесь от Лютера покорности». Но Лютер не желал покоряться. Ну и что? Зато он получил от него формальное заявление, удовлетворявшее обе стороны. Его совершенно не волновало, что подписанный Лютером документ ни в малейшей степени не отражал истинных убеждений последнего. Вскоре после составления этой «отписки» Риму Лютер доверительно сообщал своему другу Спалатину: «Я проделал это безо всякого труда, ибо уважаю даже ту власть, какую Господь даровал турку». Это означает, что папа значил в его глазах не больше, чем турецкий султан. Правда, папа имел над ним вполне реальную власть, которой следовало опасаться.

Но Мильтиц отнюдь не удовлетворился ролью посредника. Он решил пойти до конца и выжечь каленым железом самый источник заразы, иными словами, примерно наказать виновных в искажении сущности индульгенции. Рассудив, что смута, поднятая Лютером, разразилась из-за Тецеля, он отправился в Лейпциг, разыскал в тамошнем монастыре доминиканцев бывшего продавца индульгенций и потребовал от него строгого отчета. Мильтиц повел себя крайне жестко, обвинив Тецеля в присвоении денег верующих, в подрыве авторитета Церкви в глазах населения Германии, наконец, в разжигании ссоры, нанесшей непоправимый вред католической вере. В конце концов он даже пригрозил Тецелю отлучением. Под таким шквалом упреков и угроз проповедник не выдержал. Заболев от горя, он несколько месяцев спустя скончался.

Среди историков католической школы нашлись впоследствии такие, кто осудил Мильтица за то, что он слишком сурово обошелся с Тецелем. Между тем как раз с их точки зрения его поведение выглядит безупречно, ведь доминиканец действительно пользовался недопустимыми методами. Другое дело, что, стремясь искоренить зло, Мильтиц избрал слишком легкий путь. Что толку наказывать руку, не трогая голову? Ему удалось застращать несчастного монаха до смерти, в то время как архиепископ Альбрехт Бранденбургский, с чьего ведома и по чьему наущению действовал Тецель, остался в стороне от каких бы то ни было нареканий. Вместо того чтобы преследовать конкретного человека, как бы он лично ни провинился, Риму следовало пресечь явление как таковое, приняв меры к тому, чтобы оно никогда не повторилось.

Деятельность Тецеля нельзя рассматривать как причину, побудившую Лютера к бунту; в лучшем случае она послужила лишь предлогом. Не будь Тецеля, нашелся бы кто-нибудь другой. К 1517 году Лютер уже разработал свою теорию бесполезности «дел» и занимался ее углублением, пропагандой и распространением. Ему попался на пути проповедник отпущения грехов, но даже если бы этого не случилось, он все равно нашел бы способ провозгласить свои идеи, быть может, в чуть менее резкой форме. Придя к определенным убеждениям, он испытывал потребность в самовыражении, а потому рано или поздно обязательно столкнулся бы с тем или иным защитником чистоты ортодоксального учения и непременно спровоцировал бы тот же самый конфликт.

Мильтиц был дипломатом, к тому же немцем. Он всей душой желал уладить ссору, по возможности не вынося ее за пределы Германии. Он пользовался полным доверием папы, а потому сразу по приезде принялся подыскивать на роль судьи подходящего человека, который проявил бы достаточную гибкость в вопросах толкования доктрины и в то же время обладал бы реальной властью, – иначе Рим не одобрил бы его кандидатуры. Такого человека он нашел в лице Рихарда де Грайффенклау, архиепископа Трирского и принца-курфюрста. Нельзя сказать, чтобы последний с восторгом отнесся к предложенной ему миссии. Отказаться от поручения, данного Римом, он не мог, но и влезать во всю эту свару явно не жаждал. По долгу архиепископа он обязан был следить за чистотой католического вероучения и исполнять все предписания папы, но по своему положению немецкого князя не мог не чувствовать солидарности к Фридриху Саксонскому, а вместе с ним и ко всем немцам, без зазрения совести радовавшимся любой осечке со стороны Рима.

Первым делом он добился отсрочки рассмотрения дела, перенеся его на март. В марте он снова принялся тянуть время, уверяя, что не может заняться Лютером, пока в Германии нет законного императора, выборы которого намечалось провести лишь в июне. Очевидно, папе надоели эти проволочки, потому что 29 марта он отправил Мильтицу бреве [12]12
  Бреве – краткое папское послание. (Прим. перев.)


[Закрыть]с предписанием переправить Лютера в Рим, дабы тот смог наконец предстать перед судом. Но Мильтиц утаил это приказание, рассудив: «Поживем – увидим». В самом деле, если от Лютера удастся добиться отречения, папский приказ утратит смысл, в противном же случае применить к строптивцу драконовские меры всегда успеется. Зато никто не сможет упрекнуть Мильтица в недостатке кротости и долготерпения.

Мартин Лютер понял, что на некоторое время его оставили в покое. Человек, назначенный ему в судьи, не торопился его слушать, римский посланец демонстрировал ему уважительную снисходительность. И он продолжал сидеть у себя в Виттенберге, удвоив активность. Опубликовал текст проповеди «Пояснение к Десяти заповедям», произнесенной в конце 1518 года, а также «Комментарий к Псалму 109». Но главное внимание он уделил подготовке к печати рукописи «Комментария к Посланию к Галатам», составленной на основе ранее прочитанных им лекций.

Именно в это время на него с новой силой нахлынули его былые страхи. Затаившись в тиши своей кельи, он без конца размышлял о спасении души, и перед ним вновь и вновь вставал один и тот же вопрос: «Каким же образом каждый из нас может быть уверен, что заслуги Христа оправдали его перед Богом?» Еще недавно ему казалось, что он нашел способ примирения с самим собой. Он провозгласил тезис о том, что «дела» сами по себе бесполезны, что спасение приходит только через веру. Один лишь Бог может даровать нам состояние благодати, мы же, даже совершая дурные поступки, не способны лишиться этого состояния, ибо Бог сильнее нас, а заслуги Христа превосходят все наши грехи. Но где уверенность, что Бог согласен заместить Своими заслугами наши прегрешения? Разве не сказано в Писании, что Бог – судия? И разве не дело судии наказывать за преступления?

Он снова погрузился в пучину сомнений. Слово «суд» преследовало его, и несмотря на свои недавние публичные успехи, он опять чувствовал то же отчаяние, что терзало его в пору послушничества. Нет, не то же, гораздо худшее отчаяние. И тут на него снизошло озарение. Случилось это в монастырской башне. Он в который раз мысленно декламировал отрывок из «Послания к Римлянам», читаный-перечитаный, но так и не понятый: «Ибо я не стыжусь благовествования Христова, потому что оно есть сила Божия ко спасению всякому верующему... В нем открывается правда Божия от веры в веру, как написано: праведный верою жив будет». И далее святой апостол Павел продолжает: «Ибо открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою». Что же, до сих пор он толковал правду Божию как наказание грешников, не достойных милости, то есть «ненавидел праведного Бога, карающего грешников». «Я пребывал во гневе, – признается он, – а в душе моей все вопияло от смятения и ужаса». Именно в этом состоянии крайней тревоги он отправился в отхожее место, и здесь-то, в укромном уголке, случилось то, что впоследствии он назвал «откровением Святого Духа». Его охватила безудержная радость: «Я почувствовал себя полностью обновленным, передо мной широко распахнулись двери Рая».

Что же именно открылось Лютеру? Что Божья правда, о которой повествует Евангелие, призвана не карать, но спасать. Что благодаря заслугам Иисуса Христа Бог не вменяет согрешившему в вину его грех. В своем «Комментарии к Книге Бытия» он скажет, что ничему подобному его никогда не учили; вслед за ним Меланхтон в «Жизни Лютера» настойчиво повторит, что Лютер совершил открытие. Но вот о. Денифле, известный в Германии специалист по средневековому богословию, задался целью проверить, а соответствует ли истине это утверждение, подхваченное и многократно повторенное в сотнях биографических и научных трудов, посвященных Лютеру. Ученый решил отыскать источник, из которого юный послушник, а затем и умудренный опытом богослов почерпнул идею о том, что Писание трактует Божью правду именно в смысле Божьего гнева. И выяснил, что абсолютно все авторы, с которыми знакомился Лютер в годы учебы, толковали именно о том, что позже явилось ему в виде откровения: «Ни один католический писатель от Амброзиастера до Лютера включительно не прочитывал этот отрывок из Послания святого апостола Павла в том смысле, что Божья правда сводится к наказанию и гневу Господню. Напротив, они понимали ее как Божью милость, как путь ко спасению, обретаемый через веру. О том же самом говорится и во втором стихе 70-го Псалма: «По правде Твоей избавь меня и освободи меня». Возможно, будущий Реформатор действительно углядел в этом стихе некую угрозу, но лишь потому, что в нем при желании можно уловить намек на справедливое возмездие. Однако до него ни один комментатор не толковал его подобным, в сущности, совершенно бессмысленным, образом».

И Денифле, как истинный боец, добивает соперников сокрушительным выводом: либо Лютер не читал ни одного из произведений богословов, прежде него комментировавших этот текст, следовательно, его суждения о них по меньшей мере опрометчивы; либо он сознательно исказил истину. Есть и третья гипотеза, которая нам представляется более правдоподобной с точки зрения психологии Лютера. Он, конечно, читал все эти тексты, но мысли его во время чтения витали далеко, вокруг его личной проблемы. Поэтому прочитанное осталось в памяти в виде смутного воспоминания, которое в один прекрасный день всплыло на поверхность в виде «озарения». Кроме того, учитывая весьма посредственный уровень преподавания богословия в немецких университетах той поры (мы говорим не о гуманистах, а обо всех многочисленных преподавателях средней руки, которые зачастую откровенно не любили богословия) и скорость, с какой Лютер освоил университетский курс, можно предположить, что брат Мартин изучил далеко не все комментарии к знаменитому стиху из Послания святого апостола Павла. Но и те, что он читал, проникали в его сознание, словно во сне, потому что он и жил, как во сне, с того самого дня, когда у самых ног его в землю ударила молния. «Человек с таким складом психики, как у Лютера, – пишет проницательный Люсьен Февр, – открывая любую книгу, читает в ней одно и то же: собственные мысли». Ему, погруженному в тоскливые переживания о своем ничтожестве, смешными и нелепыми казались открытия, совершенные другими.

Но вот наступил день, когда он вырвался из своей внутренней темницы. Сначала преподавательская деятельность, а затем и активная борьба с оппонентами словно пробудили его ото сна, а когда ему удалось нащупать путь к решению своей проблемы и поверить, что спасение возможно, он окончательно очнулся и вышел наконец из того сомнамбулического состояния, в котором пребывал, непрестанно занимаясь самокопанием. Он нашел убедительное доказательство своей правоты именно в тот момент, когда внутренне созрел для этого открытия. И нет ничего удивительного в том, что память об источниках этого открытия в его сознании совершенно стерлась. Может быть, в дальнейшем он и отдавал себе отчет в том, что его идеи сформировались под определенным влиянием ранее усвоенных знаний, но в самый миг открытия эти соображения нисколько его не волновали. Для него имело значение одно: в нужный миг его осенила спасительная мысль, и никакой связи между ней и конкретными книгами конкретных авторов он не видел.

Вечно погруженный в себя молодой человек, привыкший слушать окружающих вполуха, с трудом переносивший давление чужого интеллекта, он пережил в те минуты настоящее счастье. Он понял, что больше никому ничего не должен, кроме, разумеется, Святого Духа, озарившего его разум. В той борьбе, которую он уже начал, он видел себя, во-первых, духовным учителем (не зря же его с таким восторгом принимали толпы слушателей), а во-вторых, носителем новых идей, не понятым представителями официального вероучения. Откуда же, рассуждал он, явилась ему эта новая истина, как не от самого Бога?

Даже то обстоятельство, что озарение снизошло на него в столь неподобающем месте, как клоака, казалось ему неоспоримым доказательством особой, интимной связи между Богом и им самим, Божьим избранником. Некоторые протестантские авторы предпочитают обходить молчанием эту деталь, полагая, что она снижает величие Божьего откровения. Но Лютер так не считал. Как раз напротив, ему казалось нормальным, что Бог праведников является в таком месте, куда никогда не забрел бы обычный учитель-человек. Охотно рассказывая об этом эпизоде, он как будто бросал вызов богословам-рационалистам: смотрите, вам ваш Бог заявляет о себе лишь тогда, когда вы принимаетесь рассуждать о нем, мне же Он явился в минуту самой презренной из человеческих слабостей. Ах, доктор Мартин, неужели ваш наставник не рассказывал вам, тогда еще юному послушнику, историю, связанную с толкованием завета святого апос-тола Павла: «Молитесь беспрестанно!» Однажды святой Пахомий удалился в отхожее место, но и там продолжал молиться. Вдруг ему явился дьявол и спросил: «Неужели тебе не стыдно говорить о Боге, предаваясь столь гнусному занятию?» Но великий монах отвечал ему: «То, что возносится кверху, идет Богу, а то, что падает вниз, достанется тебе».

Радостное возбуждение, охватившее Лютера, объяснялось не только тем, что он нашел ответ на давно мучивший его вопрос. По складу своей психики любые нерешенные вопросы он воспринимал через призму тревожности, поэтому каждое найденное решение автоматически становилось средством исцеления от этой тревоги. Вот и теперь он больше всего радовался тому, что отныне не надо бояться гнева Божьего, что благодать ему обеспечена, а вместе с ней и спасение души. Эта уверенность придавала ему новые силы для борьбы, а совершенное им открытие он намеревался использовать в качестве решающего аргумента в интеллектуальном споре с оппонентами. Таким образом, ситуация складывалась для него чрезвычайно благоприятно: и политический климат, и внутренняя убежденность, и вооруженность средствами для пропаганды своих идей и завоевания новых сторонников – все говорило в его пользу. Главную задачу текущего момента он видел в том, чтобы избежать прямого столкновения с церковными властями. Для этого следовало придерживаться двойственной тактики: во-первых, погромче твердить о своей покорности папе и возлагать всю вину на тех, кто его неверно информирует, а во-вторых, стоять на том, что он лично не утверждает ничего определенного, а просто задается трудными вопросами, надеясь получить на них твердые и исчерпывающие ответы.