Текст книги "Лютер"

Автор книги: Иван Гобри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

6.
ЛЕД ТРОНУЛСЯ (1522-1525)

Кампания, организованная столь умело и проведенная с таким энтузиазмом, не могла не принести своих плодов. Разумеется, католики оборонялись, проявляя кто талант, кто ум, кто упорство. Увы, ни один из них не сумел завладеть всеми тремя «козырями» сразу, чтобы дать достойный отпор обрушившейся на них атаке. К тому же с самого начала издатели приняли сторону нового учения. Листовки, которые в огромном количестве расходились по Германии, нравились им не только своим красноречием, но еще и тем, что служили источником постоянного дохода. Этот метод двойного убеждения в будущем использовался лютеранами еще не раз.

Вместе с тем, глядя из дня сегодняшнего, мы не можем отказать защитникам католической Церкви ни в бойцовских качествах, ни в доказательности аргументации. Одним из первых в борьбу против Лютера ринулся Иоганн Экк, клеймивший новое учение и в устных проповедях, и в печатных трудах. В 1520 году он опубликовал толстую книгу о главенстве папы, в 1522 году еще одну, о таинстве покаяния и исповеди, затем в 1523 году – о чистилище, в 1526 году – о мессе, в 1527 году – об обетах. Наконец, в 30-х годах он издал труд под названием «Послание против лютеран».

Его примеру последовали другие доминиканцы, в частности приор Кельнского монастыря Якоб Гохштратен, вернее ван Хоогстратен, поскольку он был фламандцем. Прекрасно разбираясь в творчестве бл. Августина, он атаковал Лютера именно на этом направлении, но также приводил стройную аргументацию в защиту христианской свободы и теории богоугодных дел. Внес свою лепту и Иоганн Фабер (Августинец), гуманист и друг Эразма, поначалу отнесшийся к Лютеру с симпатией, но после появления «Вавилонского пленения» превратившийся в одного из самых яростных его противников. Впоследствии за непреклонность своей позиции он решением Аугсбургского протестантского совета был изгнан за пределы страны. Преподаватель Кельнского университета Конрад Келлин также твердо отстаивал догмат о непогрешимости папы римского и кроме того реабилитировал св. Фому Аквинского, многократно поруганного Лютером; Иоганн Дитенбергер скрупулезно искал и находил в писаниях Реформатора демонический аспект. К голосу Томаса Мюрнера скоро присоединили свои голоса его собраться по ордену Гаспар Шатцгегер, уроженец Верхней Германии, опубликовавший сразу несколько богословских трудов, Августин Альфельд, апологет римского главенства, и Конрад Клинг, чьи страстные проповеди собирали толпы слушателей в Эрфурте.

Из представителей мирского духовенства отличились декан Франкфуртского университета Кохлей, также переживший увлечение Лютером и затем решительно отмежевавшийся от него (он сменил Эмзера на должности секретаря герцога Георга Саксонского), и особенно второй Иоганн Фабер, эрудит и сторонник реформ, сменивший первоначальное восхищение лютеранским движением на гневное неприятие. Пережитое разочарование сделало из него серьезного соперника в споре с реформаторами. Ему принадлежит солидный труд под названием «Против некоторых новых доктрин Мартина Лютера» и еще более глубокое исследование, озаглавленное «Молот против лютеранской ереси». Он умер архиепископом в Вене.

Но все эти высокоученые труды, написанные на латыни, опирающиеся на стройную систему доказательств, изобилующие цитатами из Священного Писания, почти не находили читателей. Жанр, в котором они были созданы, отнюдь не принадлежал к числу популярных. Возможно, они помогли определенному числу священников и гуманистов сохранить верность католичеству, но поклонников Лютера, вступивших в стадию миссионерства и популяризаторства, они даже не задели, как не оказали и никакого влияния на толпу.

Ну а толпе стоило только показать мишень – духовенство. Ничего больше ей и не требовалось, чтобы сейчас же поверить, что священники и монахи и есть ее злейшие враги. «Священники теперь боятся даже показать тонзуру, – писал не позже 1521 года Эберлин де Гюнзбург, – так настроен против них народ. Каждую их оплошность люди готовы раздуть до невероятных размеров и без конца призывают на их головы гнев Господень. При этом все, кто нападает на священников, верят, что служат Богу». Три года спустя еще один перебежчик, на сей раз бывший бенедиктинец Бларер отмечал, что «духовенство потеряло всякий авторитет и стало объектом насмешливого презрения». Сам Лютер, подводя итог этому периоду своей жизни, не без удовольствия писал: «Человек из народа стал теперь образованным: он понимает, что духовенство не стоит ничего. Повсеместно – на стенах домов, на каждой мало-мальски пригодной доске, а недавно даже на игральных картах – ему стали показывать монахов и священников в их истинном облике, и что же? Теперь сердце его наполняется омерзением всякий раз, когда он видит церковника или только слышит о нем».

Первыми и самыми внимательными слушателями Лютера и его друзей как раз и стали представители духовенства, вернее, той его части, которая воспринимала тонзуру как плату за безбедную жизнь, а рясу – как тяжкое бремя. Пока принадлежность к духовному сословию сулила им какие-то выгоды, они еще мирились со своим положением, но стоило им обнаружить, что носить сутану стало стыдно, а народ косится на них с подозрительным неодобрением, стоило им прознать про доктора из Виттенберга, который объявил, что ничего божественного в духовном сане нет, следовательно, нечего и мучиться угрызениями совести, стоило послушать новых реформаторов, которые на каждом углу внушали, что лучше завести жену, чем медленно сгорать на огне вожделения, как они с облегчением сбросили с себя непосильную ношу, какой обернулся для них духовный сан, и с радостью набросились на все, чего раньше были лишены и чем могли наслаждаться только тайком. Учение о бесполезности «дел» они приняли с восторгом. В самом деле, зачем блюсти целомудрие, зачем проповедовать послушание, доброту, умеренность, если все это совершенно лишнее, а для спасения души достаточно одной веры?

В первую очередь эта волна захлестнула саксонских августинцев, которые имели возможность ежедневно слушать проповеди брата Мартина и которых брат Мартин – тогда приор и викарий – милостиво освободил от соблюдения привычной дисциплины. Начиная с 1521 года на арену выступил одноглазый Габриэль Цвиллинг, тень Лютера, как его называли, – тот самый Цвиллинг, которого в 1517 году выслали в Эрфурт, потому что за пять лет пребывания в монастыре Виттенберга он так и не удосужился толком разобраться, чем же должен заниматься монах. Теперь Цвиллинг, вооруженный учением Лютера, набросился на своих прежних братьев по вере. Именно он подзуживал толпу сдирать с монахов рясу, издеваться над ними на городских улицах, вынуждать их уходить из монастырей, а несогласных изгонять оттуда с позором. 28 августа 1520 года, когда в Эйслебене собрался капитул – тот самый, на котором Штаупиц сложил с себя полномочия викария епископа, – сразу 14 августинцев заявили о своем выходе из конгрегации. В их числе был и Ланг, духовник Лютера, с которым тот привык обсуждать свои искушения и призрачные видения и который соглашался с младшим коллегой, что человек имеет полное право удовлетворять все свои желания.

В марте 1522 года Лютер писал Лангу: «Я вижу, что многие из наших монахов покинули монастырь по той же самой причине, которая в свое время их сюда и привела: из потакания своей утробе и стремления потешить свою плоть». Чуть ниже он добавлял: «Сила Слова все еще слишком слабо и незаметно влияет на нас, что немало меня удивляет. Мы все те же, какими были и раньше, – черствые, глупые, нетерпеливые, безрассудные, склонные к пьянству, ссорам и дракам». Матезий, еще одно доверенное лицо Лютера, признавался: «Те, кто поступал в монахи из желания сладко есть и не работать, теперь бросают монастыри, чтобы безнаказанно распутничать. Многие из наших своим развратным поведением и дурными поучениями заслужили репутацию блудников. С тех пор как Евангелие освободило их от папского гнета, они употребляют свою свободу во зло и ведут самую беспорядочную жизнь. Между собой они беспрестанно ссорятся, ученых книг не читают, предаются постыдным порокам, насмехаются над властями и только и знают что обличать монахов и монахинь. А народ охотно внимает им...»

8 июня 1522 года в Гримме под председательством Венцеслава Линка состоялось заседание капитула конгрегации монастырей строгого устава, в которой от устава осталось одно название. После бурных дебатов руководство конгрегации, утратившее всякий авторитет, остановилось на принятии ряда половинчатых решений. В заключительном документе капитула фигурировали в том числе и такие пассажи: «В корыстолюбии своем, взимая плату за отправление мессы, хитростью и обманом выманивая пожертвования, мы больше думаем о дележе пирога, чем о спасении души. Жизнь свою мы проводим в праздности и пьянстве, нимало не заботясь о Священном Писании». Вот чистейший образец лютеровского стиля! Либо он сам писал текст документа, либо за ним уже успела сформироваться целая школа.

В этой связи следует выделить два факта. С одной стороны, августинцы отдали дань самокритике, признав, что прожигают свои дни в безделье и пьянстве. С другой – явственно слышен мотив самооправдания, толкающий к выводу, что в конечном итоге виноват во всем папизм. То, что до сих пор называлось платой за мессу («священник живет за счет религии»), и евангельский идеал нищенствования превратились в объект бесчестной торговли. Но и этого им показалось мало, поскольку в следующих постановлениях капитула (возможно, принятых под влиянием других религиозных деятелей) говорится о том, что «многие используют во зло христианскую свободу, позоря Христа и его Евангелие». Обратим внимание на сходство формулировок с выражениями, употребленными Лютером в его письме к Матезию.

В 1523 году Линк в свою очередь сложил с себя обязанности викария епископа ордена августинцев строгого устава. Причиной, подтолкнувшей его к этому шагу, стало вовсе не желание последовать за Штаупицем в бенедиктинский монастырь, а... женитьба. Обряд совершил Лютер. С этого же времени он с удвоенной энергией обратился к пропаганде отказа от целомудрия. «Принять обет целомудрия, – писал он одному из священников, – значит признать, что ты не человек. Так чего же мы боимся? Смелее вперед! С твердой верой обратим свои взоры к Богу и повернемся спиной к миру с его воплями, негодованием и презрением! Что за дело нам до Содома и Гоморры, гибнущих за нашим плечом! Хоть бы нам и вовсе не знать, что таковые есть на свете!» «Настал благословенный час, настал час спасения. Всего-то и нужно, что преодолеть краткий миг стыда, а за ним начнутся годы и годы славы и красоты. Да явит тебе Христос свою милость, дабы духом Его эти слова вошли в твое сердце и обрели в нем силу».

Итак, что же получается? Принятие обета стало признаком слабости, а его нарушение – актом мужества. Обеты оскорбительны для Бога, значит, тот, кто отрекся от данного обета, служит славе Божьей. Стоило Лютеру почувствовать в человеке, особенно занимающем важный пост, слабину, как он начинал планомерную осаду, пока не добивался своего. Так случилось с Вольфгангом Райсенбушем, настоятелем каноников св. Антония в Лихтенберге, который под давлением Лютера порвал с религией и женился на дочке портного. Рыцари Тевтонского ордена получили от него особое послание, в котором реформатор призывал их подать пример остальным религиозным братствам. Результат не замедлил сказаться. Гроссмейстер Тевтонского ордена прилюдно сорвал с себя клобук, а вскоре не только женился, но и прибрал к рукам все имущество ордена.

Недостойные своего звания священники и лишенные истинного горения монахи в массовом порядке порывали с духовным саном. Именно они, присоединившись к Реформатору, с особым усердием превозносили его учение о необходимости греха. «Все, кто хочет вести беспорядочную жизнь, – сообщал Юзинген, – вливаются в ряды евангелистов». Благодаря этим людям Лютер чувствовал себя правым в глазах широкой общественности. «Мы, проповедники, – впоследствии выскажется он, – стали еще ленивее и небрежнее, чем во времена папистского мрака и невежества. Чем тверже мы верим в свободу, завоеванную для нас Христом, тем равнодушнее и невнимательнее относимся к учению и молитве, тем реже творим добро, тем легче миримся с несправедливостью; если бы сатана не будоражил нас искушениями, гонениями со стороны врагов и презрительной неблагодарностью со стороны друзей, мы давным-давно превратились бы в ленивых бездельников, в подлости своей неспособных ни к чему хорошему».

Как же воспринимал новых проповедников народ? «Они не желают поступиться даже грошовой выгодой во имя проповеди Святого Слова, – сетовал Лютер. – Они грабят церкви и растаскивают добро, завещанное нам нашими предками... Многие из проводников Слова Божьего так презираемы народом, что влачат поистине нищенское существование, погибая от голода и холода». Эта картина типична для всей Саксонии, во всех уголках которой раздавались одни и те же жалобы: «Незаметные и подспудные гонения, в тысячу раз более опасные, чем открытая война, обрушились на нашу Церковь. Служители культа нищенствуют и терпят лишения, не встречая вокруг ничего, кроме презрительной ненависти».

Между тем, если верить помощнику Лютера Бугенхагену, они сами заслужили подобное отношение к себе. «Еще и сегодня, – сокрушался он в 1525 году, – многие мечтают стать евангельскими проповедниками, но из их уст ты не услышишь ничего кроме грязных ругательств в адрес монахов и священников-папистов, а также глумления по поводу пятничного поста, богослужений, украшения церквей, святой воды и прочих подобных вещей, которыми мы до сих дорожили. Зато о Евангелии от них не услышишь ни слова». Впрочем, дальше автор, нимало не заботясь о логике, сам поливает грязью папу, священников, монахов и всех христиан-папистов. Он предлагает вниманию начинающего проповедника лично составленный им перечень выражений, которые следует употреблять, говоря о духовенстве: традиционалисты, предатели, святоши, вырядившиеся в сутану, бритоголовые, писаки, играющие в четки, не расстающиеся с требником, зубрящие молитвы, римские паломники. Он не уточняет, нужно ли вываливать на слушателя весь этот ворох комплиментов одновременно или делать из него выборку сообразно обстоятельствам.

Но если адепты нового вероучения столь критически относились к своим пастырям, то как они вели себя сами? Увы, так же, с готовностью отдаваясь пороку. Начиная с 1522 года Лютер беспрестанно жалуется на моральное падение своей паствы. Получив право не соблюдать постные дни и причащаться под обоими видами, они вообще забыли, что такое пост и молитва. Он не понимал, что происходит. «Прошли те времена, когда люди, томясь под игом папства, грешили по невежеству. Почему же сегодня чем больше мы их учим, тем они делаются дурнее?» Эти людишки взяли себе за привычку «хвастаться на словах своей верой в Евангелие», «без конца рассуждать об Иисусе Христе», не понимая, что «ложная вера ведет их прямиком в ад». Но вот от третьего лица он переходит к первому: «Мы гордимся тем, что получили Евангелие, но на самом деле помним о нем не больше, чем о каком-нибудь отрывке из Теренция или Вергилия». «Мы называем себя евангелистами потому, что причащаемся под обоими видами, не признаем образов, набиваем себе утробу мясом, забываем пост и молитву. Но творить во имя веры милосердие не желает никто!»

Но, может быть, тремя годами позже ситуация улучшилась? Отнюдь нет, если судить по гневным отзывам Лютера о состоянии его «стада», она только ухудшилась. «Среди нынешних евангелистов не найдется ни одного, кто не вел бы себя всемеро хуже, чем во времена, когда еще не стал нашим. Они крадут чужое добро, лгут, обманывают, объедаются, пьянствуют и предаются всем мыслимым порокам так, будто никогда не слыхивали Слова Божьего! Мы избавились от одного заблуждения, но на смену ему явились семь новых и злейших, которые и овладели нашей крепостью». «Слишком быстро забыли мы о горестях, которые мучили нас под гнетом папизма, когда мы тонули в потоке нелепых правил, смущающих ум и заставляющих мечтать об избавлении... Но теперь, когда Господь явил нам милость и отпустил нам все наши грехи, мы сами стали не способны простить ближнему самую пустяковую обиду, оказать ему милосердие и помочь в беде». «Мы избавились от адского искуса папизма, но не испытываем никакой благодарности и не торопимся служить Богу согласно заветам Его Евангелия». «Во времена папизма, когда нас морочили индульгенциями и паломничеством, люди проявляли больше рвения и усердия; теперь же, когда мы говорим им только об Иисусе Христе, они перестают нас слушать и заявляют, что мы повторяем одно и то же».

Итак, Германия серьезно провинилась перед Лютером и его учениками, не сумев в должной мере проникнуться светом его учения. «Если б кто-нибудь захотел изобразить нынешнюю Германию, – восклицал Реформатор в 1525 году, – ему пришлось бы придать ей черты большой свиньи». «Мы, германцы, – писал он еще несколько лет спустя, – все грешники и рабы греха; мы предаемся плотским наслаждениям и с головой окунаемся в свою свободу. Мы не желаем терпеть никакого принуждения, хотим поступать всегда так, как нам заблагорассудится, и тем самым служим дьяволу. Мы радуемся, что избавились от папы, курии и устава, но нимало не задумываемся, что нужно делать, чтобы служить Христу и избавиться от своих грехов». Или еще: «Мы, немцы, в большинстве своем такие неисправимые свиньи, что не имеем ни разума, ни морали. Когда с нами говорят о Боге, мы проявляем не больше внимания, чем зеваки, слушающие байки ярмарочного зазывалы». Он всерьез опасался, что добром все это не кончится: «Вы доиграетесь до того, что на Германию обрушится какое-нибудь страшное бедствие. Боюсь, как бы все три кары – война, чума и голод – не постигли нас одновременно. Никто не верует в Бога, но все – крестьяне, ремесленники, дворовые люди – только и норовят обмануть ближнего и живут, повинуясь своим страстям». «Больше всего я боюсь, что из-за нашей неблагодарности Бог в конце концов поступит с нами так же, как Он поступил с евреями».

В Виттенберге моральное разложение достигло крайних форм. Бывший студент университета грамматист Иккельзамер писал в 1524 году: «Чем ближе к Виттенбергу, тем хуже христиане». Лютер горько сетовал на распутную жизнь, которую вели студенты. Зато Эберлин фон Гюнзбург искренне радовался веселым городским нравам. «Здесь все сплошь добрые евангелисты, – восторгался он, – потому что все относятся к священникам, как к собакам». Ясно, что он подразумевает священников, сохранивших верность Церкви. Но и у остальных судьба складывалась далеко не радужно: «Можно подумать, – горевал Лютер в 1523 году, – что люди сговорились уморить голодом всех проводников Евангелия».

И жаловался не только Лютер. Его последователь Сильвий Эгран также отмечал, что учение о бесполезности «дел» превратило народ в толпу «закоренелых грешников, которые, предаваясь бесчисленных порокам, льстят себя ложной надеждой на Божью милость и благодать». Далее он добавлял: «С тех пор, как Германия обратилась в христианство, никогда еще ее народ не отличался таким невежеством, не вел себя так дурно и не заслуживал столь решительного исправления. Причина этого кроется в учении, презирающем и отвергающем добрые дела». Меланхтон, который впоследствии разошелся с Лютером как раз по этому пункту, с 1524 года переживал такое тягостное разочарование, что подолгу сидел один взаперти, словно «разбитый параличом сапожник». Позже он признается Камерарию: «Здесь нет ни одной живой души, с которой мне было бы приятно встретиться. Все эти люди знают, по выражению Платона, лишь волчью дружбу, и обращаются друг к другу только тогда, когда им что-нибудь нужно».

В Эрфурте между тем события развивались еще драматичнее. В 1521 году Ланг, все еще не расставшийся с одеянием августинца, возглавил в городе партию сторонников Лютера. Его проповеди встретили благосклонный прием у широкой публики, в результате чего католический культ пал и здесь. Священников, рискнувших показаться на улице в сутане, толпа встречала свистом и улюлюканьем. По словам Эобана Гесса, во всем городе осталась единственная часовня, в которой за плотно закрытыми дверями тайно служили мессу. Как раз в это время Лютер и сочинил свое хвалебное послание «К Эрфуртской Церкви». «Я еще и пальцем не успел пошевелить, чтобы сокрушить папистов, как одной силой Слова Христова они уже пали». Что ж, сам он, вполне вероятно, мог и не шевелить пальцами, зато другие вовсю шевелили руками и притом весьма активно. Он не мог об этом не знать. Не он ли в своих письмах призывал поскорее покончить с католиками: «Мы должны уничтожить это дьяволово отродье»? И его призыв не остался без ответа. Сту-денты и бюргеры дважды устраивали в городе погромы с грабежом в домах католических священников. Старика профессора Матернуса они просто вышвырнули из окна на мостовую, где он и убился насмерть.

Освобождение от церковной власти шло рука об руку с распространением свободы нравов. Как только сторонники Лютера заставили умолкнуть порядочных священников, защищавших добродетель и принимавших исповедь, они сейчас же утратили в глазах верующих всякое уважение. Так, Мехлер, который отрекся от духовного сана и нашел себе жену, с горечью описывал нравы, воцарившиеся в среде духовенства: «Не проходит и трех дней после того, как монах или монахиня покинет монастырь, и он уже открыто сожительствует с какой-нибудь потаскухой, а она – с каким-нибудь бродягой. О Боге они и не вспоминают. Вслед за ними так же поступают и священники, готовые связаться с первой попавшейся бабой. Месяц удовольствий пролетает быстро, а вот каяться за него потом приходится долго».

В университете курс лютеранского вероучения стал вести Генрих Эбервейн, он же Куриций Корд. «Здесь у нас, – писал он, – множество храмов, в которых звучит Слово Божье. Дай-то Бог, чтобы плоды этого просвещения были соразмерны тому восторгу, которое оно встречает в народе. Увы! Что-то я пока не вижу, чтобы хоть кто-нибудь из нас стал лучше. Перемены, конечно, имеются, и их нельзя не видеть: всеми завладели алчность и вседозволенность в утолении плотских желаний... Повсюду только и разговоров, что о женитьбе священников и монахов, против чего я, вообще-то говоря, не возражаю. Но школа наша в совершеннейшем упадке, а безнравственность студентов достигает такого размаха, какого не встретишь даже в солдатской казарме».

Чему же в такой обстановке можно научить и чему научиться? Профессора богословия, недовольные и напуганные происходящим, покидали город. Оставались лишь те, кто воспринял лютеранство. Студенты распустились. Зубрежке латыни они явно предпочитали грабежи, а философии – любовные приключения. В 1521 году в университете числилось 311 студентов; в 1522 году их стало 120; в 1523 году – 72. В 1527 году у преподавателей лютеранства осталось 14 слушателей! Гуманист Эобан Гесс, благосклонно принявший новые идеи, искренне горевал, рассуждая о судьбах науки. «Я узнал, – писал он в 1523 году пастору-реформатору Драконитесу, – что вы энергично трудитесь во славу Евангелия, и меня это весьма радует. Молю Того, чьему делу вы служите, чтобы так продолжалось и дальше. Между тем есть вещи, которые меня страшно огорчают. Я имею в виду монахов-отступников, которые под предлогом проповеди Евангелия ведут гонения на литературу. Эти люди опасны, как смертельный яд, ибо они сами не ведают, что творят. Они губят репутацию святой науки и вещают на весь мир всякую чушь, выдавая ее за высшую мудрость. Университет наш совершенно опустел, и мы сами чувствуем себя здесь изгоями. Священники и монахини без конца донимают нас, утверждая, что мы плохо учим. Не могу вам передать, как я ненавижу всех этих перебежчиков! Поистине, нет распутней куртизанки, чем бывшая монахиня».

Увы, стенания гуманиста остались втуне. Доктор Лютер уже забыл о радости познания, пережитой им в Эрфурте, и теперь охотно высмеивал университетских профессоров, а своего бывшего учителя Юзингена и вовсе назвал безумцем. Очевидно, старый богослов не проявил должного восторга перед учением питомца. В 1524 году Гесс описывал обстановку в университете в еще более мрачных тонах. «К великому своему сожалению, – обращался он к своему другу Штурцу, – я по-прежнему живу в этом гиблом месте и уже не надеюсь ни на новый расцвет науки, ни даже на простое восстановление порядка в городе. Все рушится. Несколько невежественных бродяг сумели разжечь самую ярую ненависть в душах представителей всех сословий. Если вы приедете к нам, то воочию убедитесь, что здесь творится настоящая трагедия. Я с радостью отдал бы жизнь за христианскую правду, но где взять силы и терпение, чтобы вынести беззакония, совершаемые Божьими слугами, которые жаждут одной крови и мечтают возвыситься, унижая и преследуя других? Горе тебе, о несчастный Эрфурт!» О несчастный Эобан Гесс, воскликнем мы вслед за ним. Полностью деморализованный, утративший всякую надежду на лучшее, он пристрастился к алкоголю... В 1523 году поэт писал, что его умственные способности еще не пострадали от обильных возлияний (multus potationibus), которым он предается. Вскоре начались нелады со здоровьем, однако от бутылки он отказаться не захотел, потому что «чувствовал на себе благодать Божью». Влияние реформаторов не прошло бесследно...

Несчастный Эрфурт! Эти слова мог бы повторить и брат Адам Горт, настоятель эрфуртского монастыря августинцев, после бегства Линка исполнявший обязанности викария епископа конгрегации строгого устава. Он хранил неколебимую стойкость в своей вере. После того как слабые духом или просто недостойные монахи покинули рады конгрега-ции, над оставшимися сгустились тучи. Перед Гортом встал выбор: отступиться от своих убеждений или покинуть город. И он уехал. Уехал и старик Юзинген, которому запретили преподавать в университете и который нашел себе приют в монастыре Вюрцбурга. Один из более молодых их собратьев, Флаций Иллирик, рискнул остаться в Виттенберге. Из монастыря его выгнали, и ему пришлось влачить полуподпольное существование. Все, кто не утратил воли к сопротивлению, объединились к 1525 году вокруг доктора Конрада Клинга, убежденного францисканца, сумевшего разжечь угасший было пламень католической веры. Этот человек, которого Лютер назвал «нечестивым босоногим монахом», мог теперь проповедовать только в здании городской больницы, и слушать его стекались толпы людей. Городские власти не давали его в обиду, опасаясь народных волнений.

На остальной территории Саксонии развал общественного порядка не достиг таких масштабов, как в Эрфурте, однако падение нравов наблюдалось повсюду. Сарцерий, которого Лютер направил в Мансфельд, описывает этот город как один большой бордель. Мужчины, сообщает он, больше не желают довольствоваться одной женой и бегут из дома в поисках приключений, а брошенные жены недолго думая поступают так же. В 1522 году Лютер разрешил разводы, чтобы «дать свободу плохим мужьям и плохим женам расстаться и изменить свою судьбу». Отныне отношение супругов друг к другу стало напоминать отношение к стоптанной паре обуви: выбросил и надел новую. «Ужас берет, – докладывал Сарцерий, – когда видишь, какого размаха достигли проституция и супружеские измены; порок этот стал столь обычным делом, что кое-кто уже перестал считать его грехом... Случается даже, что один или одна сожительствует сразу с несколькими!» Так вот где истоки группового брака!

В Нюрнберге, вольном баварском городе, сторонники Лютера завладели, как и в Виттенберге, и в Эрфурте, всеми культовыми сооружениями и также подстрекали народ к выступлениям против духовенства. К чему это привело? Об этом без обиняков говорит в своем письме, написанном в 1524 году, один из «своих», Ганс Сакс: «Своим поведением вы не только не приобщаете христианские души к Слову Божьему, но прямо отвращаете от него. Своим открытым попиранием постных дней, своими воплями и угрозами, своей похабной бранью духовенства, своими выходками, своими бесконечными ссорами, своим презрением к простым людям вы добились того, что многие христиане, встречаясь с вами на улице, от омерзения плюют вам вслед. Вы много шумите, но мало что делаете... Вы насмехаетесь над другими и расхваливаете сами себя, вы клевещете на священников и оскорбляете их, а сами распутничаете напропалую, а потом удивляетесь, что люди презирают вас и ненавидят ваше учение». Похожие упреки, обращенные к единоверцам, можно встретить и в письмах других лютеран, например, Пиркгеймера, Конрада Викнера, Лазара Шпенглера.

Урбан Регий, один из проповедников нового Евангелия, писал Лютеру из Аугсбурга: «Ваши люди ведут себя здесь так грубо и так откровенно предаются плотским радостям, что можно подумать, будто Десять заповедей писаны не для них. Нет абсолютно ничего, что они считали бы для себя запретным. Доходит до того, что они готовы с чистой совестью простить себе воровство, клятвопреступление и разврат. Неужели в своем ослеплении эти несчастные глупцы думают, что Спаситель явился на землю и принял здесь крестную муку ради того, чтобы мы могли с бесстыдством тешить свои животные страсти?» Позже, получив назначение в Люнебург, он застал там примерно ту же картину: «Чем более всего озабочены ярые ревнители Христовой правды, так это личным благополучием. Один в обмен на проповедь Евангелия требует почета и высоких должностей, другой только и ищет, как бы наложить лапу на церковное имущество, и почти все норовят устроить свою жизнь так, как диктует им собственная прихоть и каприз... Поначалу и я принимал усердие этих ревностных апостолов Евангелия за чистую монету. Как и многие другие, я пал жертвой лицемерного обмана. Но теперь-то я хорошо изучил их и знаю: единственная их цель и забота – утолить свою алчность и под прикрытием Евангелия завладеть чужим добром».

О том, какие нравы воцарились в имперском Констанце после того, как и сюда проникли апостолы лютеранства, нам подробно рассказывает книга «Евангельские распутства», написанная Людвигом Гетцером, большим «экспертом» в этом вопросе, окончившим свои дни в 1529 году на плахе по обвинению в многоженстве, – у этого человека было не меньше дюжины жен. «Поистине гениальное изобретение мэтра сатаны, – восклицал он, – под предлогом проповеди Евангелия и христианского братства ловко обобрать толпу и заманить простаков в свою ловушку. И ему это в полной мере удалось, как нам показывает пример гнусного поведения тех, кто именует себя евангелистами».