Текст книги "Лютер"

Автор книги: Иван Гобри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

Знал об этом и Лютер. Однако вместо того чтобы радоваться нахлынувшей свободе и приветствовать своих собратьев, которые в полном соответствии с его уроками бросили вызов дьяволу, он горько жаловался: «Из всех знакомых мне монахов лишь единицы, покинув монастырь, сделались новыми людьми». Несколькими годами раньше он еще приписывал падение нравов «болезни роста» и верил, что суровыми мерами сумеет призвать распутников к порядку. «Не следует удивляться, – говорил он тогда, – что многие превратно понимают суть Евангелия. К счастью, у нас есть виселица и колесо, есть меч и кинжал, так что мы сумеем защититься от всякого, кто извращает волю Божью». К 1525 году ему пришлось признать, что применение подобных мер свело бы число его сторонников к жалкой горстке.

По большому счету, пропаганда свободы нравов, которую вел Лютер, сослужила Церкви добрую службу. Она позволила выманить из монастырей – так выманивают из норы крыс – всех случайно попавших туда людей, не чувствовавших к религии настоящего призвания. Все остальные – разумеется, те, кого не выгнали силой, – продолжали как ни в чем не бывало молиться Господу и строго исполнять требования монастырского устава. Монашество просто очистилось от ненужного балласта. Знаменитый францисканский проповедник Августин фон Альфельд так написал об этом: «Члены этой клики пьют с утра до ночи и купаются в нечистотах, словно свиньи. Благодарение Господу, почти все это отребье, раньше жившее среди нас, освободило от своего присутствия монастыри и храмы». Цистерцианец Вольфганг Майер выразился еще проще: «Господь очистил Свое поле, вырвав плевелы из зарослей пшеницы».

Папа Лев X с кардиналами Джулио де Медичи и Луиджи де Росси. Копия с картины Рафаэля

Продажа индульгенций. Лукас Кранах Старший. 1521.

Папа Юлий II. Г. Бургкмайр. 1511.

Альбрехт Брапденбургский. Альбрехт Дюрер. 1519.

Император Максимилиан I. Альбрехт Дюрер 1519.

Медаль с изображением ландграфа Филиппа Гессенского и герцога Иоанна-Фридриха Саксонского. 1535

Курфюрст Фридрих Мудрый Саксонский. Альбрехт Дюрер. 1524.

Медаль с изображением курфюрста Фридриха III Саксонского. 1522.

Тезисы Мартина Лютера на дверях Замковой церкви в Виттенберге, выполненные в бронзе. Современное фото.

Портрет Мартина Лютера, скрывающегося под именем юнкера Йорга. Лукас Кранах Старший. 1522.

Ульрих фон Гуттен.

Франц фон Зиккинген.

Восставшие крестьяне. Гравюра неизвестного художника, XVI век.

Томас Мюнцер. Позднейшая гравюра.

Андреас Карлштадт.

Распятие. Т. Рименшнайдер. 1510—1515.

Часть третья.
В ДРУГОЙ ЦЕРКВИ (1526-1546)

1.
НОВАЯ ЦЕРКОВЬ

Собственно говоря, доведя наше повествование до 1526 года, мы могли бы поставить на нем точку. Конечно, Лютер прожил после этой даты еще 20 лет, однако эволюция его как человека и как общественного деятеля к этому времени полностью завершилась. Это, разумеется, не значит, что учение лютеранства остановилось в своем развитии. Как раз напротив, оно продолжало видоизменяться, обрастая новыми догматами и дробясь на секты и противоборствующие группировки. Однако в труде, посвященном не богословской истории Реформации и даже не истории развития философской мысли Лютера, а личной истории этого человека, для нас важно отметить этот момент как начало завершающего этапа его судьбы. Конец бурям, страхам, сомнениям, колебаниям. Никаких резких поворотов больше его не ожидало. Все свои проблемы он решил.

Решил проблему преследовавшего его чувства вины: все его грехи прикрыл собой, словно плащом, Христос. Решил проблему подчинения Церкви: папа – антихрист, епископы – узурпаторы. Решил проблему монашеских обетов: требования монастырских уставов – святотатство и порок. Решил проблему личной безопасности: глава светской власти – защитник Слова Божьего, следовательно, защитник и его провозвестника в лице Лютера. Решил проблему плотских соблазнов: монахи обязаны жениться, и сам он склонился перед необходимостью этого шага, хотя, строго говоря, при всей своей неизбежности этот шаг практически бесполезен, ведь Христос ждет от нас лишь веры и не собирается карать нас за наши грехи.

На основе этих решений, лежавших в области чистой психологии и первоначально не имевших для брата Мартина иной цели кроме обретения согласия с самим собой, доктор Лютер впоследствии развил целое догматическое учение, полностью отвергавшее все, чему он поклонялся в начале своей жизни. Монах-августинец открыл для себя истины, определившие всю его дальнейшую жизнь; доктор богословия распространил полученные выводы на всю Церковь целиком. Стремление обеспечить спасение души, отмахнувшись от необходимости противостоять бесу плотских соблазнов, принесло новому христианству доктрину о благодати и предопределении, из которой с неизбежностью вытекал новый подход к таинствам. В самом деле, если Бог лично озаботился спасением моей души, зачем мне какой-то внешний посредник? Стремление порвать с папизмом, предавшим его анафеме, принесло доктрину невидимой Церкви, главой которой может быть только сам Христос, принадлежащий миру иному, а всей полнотой власти могут располагать только сами верующие, озаренные Духом Святым и объединенные в общины. Стремление к союзу с немецким дворянством и желание использовать воинственный рыцарский дух в борьбе против Рима и князей-епископов принесло доктрину национальной Церкви. Стремление найти себе защиту в лице светской власти, отомстить с ее помощью своим прежним противникам и заставить замолчать новых принесло доктрину государственной Церкви. Стремление связать свою жизнь с женщиной, чье упорство сломило его волю к сопротивлению, принесло доктрину брака, являющегося одновременно надежным приютом и позором, благом и необходимостью, исполнением долга и грехом. Стремление – лично и с помощью учеников – к проповеди нового Евангелия, отрицающего Священное Предание, святоотеческое учение, авторитет папы и соборов, принесло доктрину свободного толкования, в соответствии с которой каждый христианин получал право толковать Писание вопреки установлениям Церкви, а в отдельных случаях и вопреки любой духовной власти.

На смену духовным метаниям и вечным переездам с места на место пришла пора укоренения. Терзаемый страхами монах уверовал в свое спасение – как в этом мире, так и в том. Больше того, ему удалось внушить свое видение спасения тысячам других людей, которые провозгласили его Пророком. Никогда не знавший родительской ласки, воспитанный суровыми учителями, слишком рано лишившийся своей приемной матери, оставшийся непонятым в первые годы жизни в монастыре, отвергнутый церковной властью, теперь он оказался в окружении восторженных почитателей и почитательниц. Одиночка, которому осталась недоступной радость очистительной исповеди, переживший в тиши своей кельи бесовские искушения плоти, не находивший ответов на свои вопросы в принятом всеми учении, теперь он стал отцом семейства и по-хозяйски обосновался в том самом монастыре, где еще недавно был всего лишь кем-то вроде постояльца.

Он сам стал папой новой Церкви. Нельзя сказать, чтобы он специально стремился к этому, однако и сопротивления особого не проявил. Приняв свою новую роль не без удивления, он тем не менее весьма ею дорожил. Совсем недавно, проклиная Церковь за ее авторитаризм и слияние со светской властью, обличая безнравственное поведение священников, он провозгласил новую веру, основанную на Духе, новую религию, в которой на смену авторитаризму придет свобода, религию, в которой не будет ни папы, ни епископов, ни уставов, ни обетов, ни догматов, ни анафемы. Себя и своих учеников он видел той безымянной закваской, которая заставит бродить тесто новой истины; тем христианским благовонием, которое заглушит смрад всеобщего порока; тем духовным озарением, которое позволит преодолеть боязливую покорность. Что же произошло на самом деле? На самом деле на место прежних установлений явились новые, пасторы сменили приходских священников, а суперинтенданты – епископов; вместо обетов, только рекомендованных прежней Церковью, новая религия потребовала в обязательном порядке вступать в брак, а объявив недействительными старые догматы, немедленно предложила свои собственные. Отказавшись признавать власть епископов, она провозгласила незыблемой власть светских владык. О том, чтобы попытаться вдохнуть новую жизнь в полуразрушенное тело старой Церкви, уже не могло быть и речи. За-то встал вопрос о создании новой Церкви, не имеющей с прежней ничего общего. Телом этой Церкви предстояло стать сильной светской власти, лично заинтересованной в ее успехе, что же касается души... Увы, с момента зарождения душа ее оказалось больной, подверженной порокам, обреченной на внутренние распри и бесконечные ошибки.

Как только образ новой Церкви сложился в представлении Лютера, он с яростной энергией, вспыхивавшей в нем во все важные моменты его жизни, принялся за его практическое воплощение, понимая, что на одного Бога надеяться недостаточно. Заявивший во всеуслышание о непримиримости своей позиции, он теперь не мог допустить ни малейшего компромисса с Римом, как не мог и бросить на произвол судьбы доверившиеся ему души. Со старой Церковью было покончено бесповоротно. Оставалась новая Церковь, основателем которой стал он сам.

Поначалу достаточно сдержанный в публичном оглашении своих далеко идущих планов, вскоре он уже открыто говорил о них. «Поскольку это учение тогда еще оставалось новым, – признавался он в 1545 году, – и во всем мире вызывало ропот у толпы, мне пришлось проявить особую осторожность и оставить неосвещенными некоторые его стороны, которые могли смутить слабых духом. Впоследствии я уже этого не делал». Он настойчиво повторял, что принес Германии свет Евангелия, поскольку римско-католическая Церковь, погубившая Евангелие, возникла раньше, чем свершилось обращение германцев в христианство. Начиная с 1525 года он утверждал: «До века нынешнего в Германии не ведали об истинном Евангелии». В 1537 году, связывая воедино национализм и религию, он писал: «Милостью Божьей мы выгнали папу. Теперь мы восстановим Крещение, Евангелие и Причащение, и не только здесь, но и по всей Германии. Отныне в наших руках истина искупительной жертвы».

Итак, Лютер основал новую, истинную Церковь, вернувшуюся к евангельским истокам и вознамерившуюся заменить собой Церковь прежнюю, в свою очередь считавшую себя истинной. В 1533 году он заявлял, противопоставляя обе Церкви: «Одна из них, ложная, хоть и именует себя Церковью и Божьим народом, на самом деле таковой не является; другая же, хоть и не носит столь громкого имени, по сути и есть истинная Церковь». Первая на протяжении веков занималась обманом верующих, которые не подозревали, что доверились «Церкви Антихриста», «свинской Церкви», «новой Церкви прелюбодеев и дьявола». Эта Церковь одержима множеством бесов, наиболее опасные из которых «бес паломничества, бес индульгенций, бес булл, бес братств, бес святых, бес мессы, бес чистилища, бес монастырей, бес священничества и бес папства». Ни одному из сынов этой бесовской Церкви нет и не может быть спасения. Впрочем, как только ему пришлось бороться с ересями внутри собственного учения, он сразу вспомнил о традиции, носителем которой себя считал. Обличая Цвингли, не верившего в реальность божественного Присутствия при таинстве Причащения, он писал: «В этом вопросе нам должно с избытком хватить свидетельства всей христианской Церкви. Весьма опасно прислушиваться и принимать на веру утверждения, противоречащие единодушному свидетельству, вере и учению всей святой Церкви, которая со дня своего основания и на протяжении 15 веков твердо придерживалась единой точки зрения».

Светской власти Лютер отвел роль защитницы истинной Церкви и гонительницы Церкви ложной, понимая, что без ее поддержки проповедь нового Евангелия не может рассчитывать на успех. Если в одном и том же городке выступают сразу два проповедника, разобраться, кто из них кто, обязаны представители княжеской или городской власти: «Того, кто учит истине, опираясь на Писание и Слово Божье, следует оставить в покое; но того, кто проповедует ложное учение, противное Писанию и Слову Божию, надлежит немедленно изгнать». Итак, с теми, чье учение противоречит установлениям веры (читай: лютеранству), отмечает он в другом месте, «мириться ни в коем случае нельзя; их надо наказывать как публичных святотатцев». Какую же меру наказания он предлагает? Вплоть до крайней. В 1530 году, вспоминая о собственной снисходительности (продолжавшейся весьма недолго), Лютер уже сожалеет о своей «глупой мягкости». «Теперь я пришел к мнению, – продолжает он, – что власть должна карать смертной казнью всех, кто поддерживает не то что бы бунтарские, но даже просто кощунственные идеи». Вопрос, как видим, лишь в том, что именно считать кощунством.

Ему хотелось, чтобы в Саксонии этот принцип утвердился как можно скорее. Не позже октября 1525 года он писал курфюрсту Иоганну Саксонскому: «Именно курфюрсту как послушному орудию в руках Господа надлежит навести порядок в делах религии». Спустя еще несколько месяцев он добавлял: «Глава светской власти не имеет права терпеть, чтобы его подданные страдали от раскола и отсутствия единства, вызываемых противоречивыми проповедями. От этого могут случиться смуты. Руководствуясь этим принципом, городской совет Нюрнберга утихомирил монахов и закрыл монастыри». Под словом «утихомирил» следует понимать «разогнал». Что касается герцога Георга, то он, в свою очередь, гнал со своих земель проповедников лютеранства. Тут уже возмущенный Лютер обвинил его в тирании, напоминая, что светская власть распространяется исключительно на дела земные. Когда же в 1539 году герцог умер, передав престол брату Генриху, убежденному стороннику Лютера, Реформатор немедленно обратился к последнему с письмом, в котором-требовал содействия в уничтожении папства: «Призываю вас положить у себя в Мейсене конец кощунственному идолопоклонству!» Генрих так и сделал, отдав епископство Мейсенское на разграбление ордам осквернителей и иконоборцев. Аналогичный совет получил от Лютера и Филипп Гессенский, также ревностный адепт новой веры: «Вы должны лично следить за тем, что проповедуют ваши служители».

Не скупился на подобные рекомендации и Меланхтон. Тому же ландграфу Гессенскому он писал: «Светская власть обязана принимать самые жесткие меры против богохульства, кощунств и святотатств, если они принимают публичный характер. Она же должна карать и наказывать авторов ложных учений, ересей и беззаконных культов... Ни одно учение не может быть допущено, если оно не опирается на свидетельство старинной, истинной Церкви (в данном случае старинной именуется именно новая Церковь, так как предполагается, что она восходит к самым истокам христианства. – И. Г.)... Долг каждого правителя – глубоко изучить Слово Божье». Иначе говоря, прежде чем ополчиться на нарушителей и еретиков, каждый князь обязан пройти курс лютеранского богословия; соответственно, все то, что Меланхтон называет «богохульством, кощунством и святотатством», суть слова, печатные выступления и действия, не согласные с этим богословием. Его призыв не остался втуне. Во время диспута между лютеранами и сторонниками Озиандера некий еретик выступил с речью, которую присутствующие сочли святотатственной. Люди бургграфа Ботона Айленбургского схватили несчастного и казнили на месте. Меланхтон в этой связи заявил, что негодяй всего лишь получил по заслугам, как, впрочем, и другие сторонники Озиандера, подвергшиеся преследованиям в других городах.

Разумеется, столь полезная власть могла рассчитывать на самую твердую поддержку новых религиозных деятелей в глазах населения. «Во времена папства, – писал Лютер, – никому не приходило в голову требовать от подданных слепого повиновения распоряжениям власть предержащих, особенно несправедливым. Многие думали, что против несправедливых приказаний надо бороться, как и против законов, издаваемых неправедной властью. На самом деле любая власть законна, ибо она существует исключительно по воле Божьей. Повиноваться следует даже самому свирепому тирану». Далее он подробно объясняет, что представители власти заслуживают того, чтобы именоваться богами, поскольку на земле они занимают место Бога. В 1533 году он с гордостью сообщал, что именно его богословская доктрина впервые с апостольских времен разработала наиболее прочное обоснование светской власти.

Таким образом, новая Церковь должна была стать Церковью государственной. Стоит ли говорить, с какой готовностью обращенные в лютеранство князья приняли на вооружение этот закон, выведенный новым Евангелистом? Стоит ли объяснять, что многие из них и в лютеранство-то обратились только ради него? Еще бы, отныне они могли не только диктовать свою волю без ссылок на Святой престол и не опасаясь гнева последнего, но и держать в кулаке всех беглых монахов и перекрасившихся священников, которые проповедовали на их землях. Одновременно никто не мешал им прибрать к рукам имущество духовных лиц, сохранивших верность Риму, – для этого достаточно было обвинить их в святотатстве, попрании истинной веры и нарушении общественного порядка. Таким образом, инквизиция новой Церкви, проводимая светской властью, обрушилась и на папистов, поклонявшихся римскому идолу, и на лютеран-отступников, посмевших усомниться в праве на свободное толкование Писания, и даже на самых ревностных проповедников нового учения, которые пытались бичевать порок, следовательно, извращали догмат о необходимости греха.

Преследования принимали разнообразные формы, но всегда оставались беспощадными. «Почти повсюду, где паписты представляли большинство, – сообщает Крот Рубеан, – были изданы суровые законы против лиц, сохранивших верность устаревшей Церкви. Например, каждого, кто ходил к службе, отправляемой одним из папистов, ждала тюрьма или штраф. Само слово «папист» превратилось в их устах в худшее оскорбление, хотя грязных ругательств в их речах хватало всегда. Горе тому, кто посмеет войти в папистскую церковь, исповедоваться священнику– паписту, выслушать его проповедь, принять участие в мессе или другой церковной службе! У новых посланцев Небес повсюду шпионы, зоркие, как пес Аргус, которые не пропустят ни одного нарушителя закона».

Впрочем, здесь сложилась еще не самая страшная обстановка, поскольку власти не трогали духовенство, если убеждались, что от него отвернулись верующие. Хуже обстояли дела в других местах. «Повсюду, куда ни бросишь взгляд, – восклицал Витцель в ту пору, когда еще поддерживал сторонников нового Евангелия, – только и видишь, как народные толпы, чиновники и дворня грабят церкви, занимают монастыри, изгоняют монахов и присваивают себе их добро». В Виттенберге Спалатин, сохранивший непыльную должность духовника курфюрста, именем Реформатора призывал своего господина усилить гонения на тех, кто защищал мессу и прочие «гнусности». В 1530 году курфюрст издал указ под названием «Инквизиция против светских лиц», определявший меру наказания за преступления против веры. Особенно яростно виттенбергские богословы нападали на анабаптистов, в том числе на самых мирных, в результате чего многие из них погибли на плахе.

Случалось также, что обращенные в лютеранство князья, более заботившиеся о земных радостях, чем о вечном блаженстве, безжалостно притесняли любых представителей духовенства, нимало не интересуясь, к какой именно Церкви – истинной или ложной – те принадлежат. Добившись изгнания священников и монахов, они торопились завладеть церковным имуществом, не дожидаясь, пока опустевшие храмы и монастыри займут проповедники новой веры. Увы, жаловаться теперь стало некому. Разве не Лютер заранее узаконил подобные методы, возведя в культ светскую власть? В 1540 году Меланхтон жаловался Камерарию на «бессмысленную злобу князей». На следующий год, когда бесчинства властей усилились еще больше, он увидел в этом знак наступления конца света: «Князья обирают Церковь до нитки. Число примеров растет день ото дня, приближая второе славное пришествие Иисуса Христа».

В своем «Комментарии к Евангелию от Иоанна» Лютер обвинил дворянскую верхушку в стремлении обрушить основы евангелической религии: «Сам дьявол побуждает городских магистратов и сельских бургграфов к грабежам и воровству церковного имущества и его использованию в преступных целях». Волей-неволей ему приходилось сравнивать новое положение вещей с бывшим: «Прежде короли и князья жертвовали на нужды Церкви, способствуя ее обогащению; теперь они только грабят храмы, так что скоро от них останутся одни голые стены». Далее теоретик священного харак-тера светской власти искренне изумляется размаху злоупотреблений последней: «До появления нового Евангелия ни один светский властитель не смел превозносить свою власть (подразумевается, что он сознавал ее подчиненный характер по отношению к власти папы". – И. Г.). Теперь, когда наше Евангелие возвысило его в глазах окружающих, эти гордецы захотели подняться выше Бога и Его Слова. Они доходят до того, что пытаются диктовать нам, священнослужителям, во что мы должны верить и что проповедовать!»

«Обращение к немецкому дворянству» принесло свои плоды. Дворяне поняли, что они хозяева на своей земле, а всякое там христианство – неважно, «евангельское» или нет, – не более чем пережиток римской тирании. «Они вообразили, что всякого, кому не нравится их поведение, могут обвинить в бунтарстве и неповиновении власти, данной им Богом».

На всех землях, отмеченных обращением в лютеранство, была восстановлена цензура. Печатать теперь разрешалось только произведения, написанные либо самими руководителями Реформации, либо получившие их одобрение. Под запретом оказались не только труды католической направленности, но и любые сочинения, содержавшие отступления от лютеранского учения. Нарушителям грозил крупный штраф, а то и конфискация имущества. Само собой разумеется, что запретные книги подлежали уничтожению.

И в этой сфере князья и члены городских советов зачастую пользовались своей неограниченной властью в собственных интересах, доходя до самодурства. Маттеус Юдекс, проповедовавший в Магдебурге и Иене, признавал и за собой долю вины в том, что его собратья по вере впали в рабское угодничество перед представителями светской власти: «Магистраты взяли на себя роль учителей Слова Божьего, принадлежащую Церкви и священнослужителям. Они подвергают цензуре книги и не пропускают в свет душеспасительные сочинения, достойные всяческих похвал. Многие из нас молча, словно немые псы, взирают на это, не смея открыть рот и указать властям на их злоупотребления». Впрочем, в оправдание своего молчания он сообщает далее, что осмелившихся выступить с протестом просто-напросто лишают должности.

Основателем государственной Церкви следует считать Лютера, который и передал курфюрсту Саксонскому полномочное право на церковные назначения. Он же дал ему совет прибрать к рукам все церковное имущество, чтобы затем распоряжаться им по своему усмотрению. Затем он потребовал от курфюрста создания особого органа, названного Инспекцией. «Вот как можно поступить: всю территорию следует разделить на четыре-пять округов, и в каждый округ направить по два человека, зависящих от Вашей Милости, которым и поручить проверку».

Идея Лютера, воспринятая курфюрстом Иоганном как приказ, нашла немедленное воплощение. С 1527 по 1530 год, то есть в течение трех лет, доверенные лица курфюрста, избранные по рекомендациям Меланхтона, Микония и Мения, объезжали приходы, вели допросы, проверяли чистоту учения, назначали и смещали пасторов, выискивали пережитки католицизма в богослужении или намеки на доктрину анабаптистов в проповедях, а также подсчитывали, сколько церковного имущества разграблено и сколько еще осталось, намереваясь заложить основы финансовой организации нового культа.

В 1529 году из докладов инспекторов Лютеру стало известно о плачевном состоянии большинства приходов, и он решил принять личное участие в их проверке. То, что ему открылось, ввергло его в состояние ужаса. «Крестьяне, – писал он, – ничему не учатся и ничего не знают, не молятся, не исповедуются и не причащаются. Они научились одному – употреблять полученную свободу во зло. Отринув папистские заповеди, они с презрением отворачиваются и от наших». В качестве самоутешения он добавлял: «Что за кошмарные плоды управления римских епископов!»

Постепенно сложилась церковно-политическая бюрократия. «Ты не поверишь, – писал Лютер своему другу Брентцу, будущему редактору «Вюртембергской исповеди», проповедовавшему в Галле, – как в землях, обращенных в евангельскую веру, придворные и государственные сановники тиранят честных проповедников. Ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову с одобрением отнестись к засилью представителей светской власти в церковных делах». В свою очередь, Витцель, рассказывая об инспекторах, с иронией писал: «Кто не знает множества новых правил, которые они изобретают каждый день и главная особенность которых заключается только в резком отличии от прежних. Как же, иначе кто-нибудь может подумать, что они придуманы не евангелистами! Люди смотрят на все это с угрюмым недовольством. Плохое сменилось еще худшим, вместо вековых обычаев им предлагают несостоятельные новшества... Новым проповедникам нужны священники. Что же они делают? Католических священников лишают сана и приглашают в качестве пасторов первых встречных – неважно, посвященных или нет, – лишь бы те умели читать, имели жену или выражали готовность обзавестись таковой».

Подготовка пасторов действительно стала важным делом. Учитывая убожество богословского образования в Германии накануне Реформации, на практике большинство приходских священников обладали в вопросах религии лишь самыми поверхностными знаниями. Отречение от прежних взглядов, в частности от целибата, в пользу новой веры еще не означало, что вновь обращенные моментально обзавелись солидным теоретическим багажом. Они соглашались учить народ тем истинам, которые внушало им начальство, – им ведь тоже надо было жить. Под новой вывеской они продолжали заниматься привычным для себя трудом, но в какой мере отражались в их проповедях уроки, полученные от новых наставников, остается под вопросом. Сами люди крайне невежественные, чему они могли научить свою паству? Георг Майор, заместитель Лютера в Виттенберге, попытавшийся после смерти учителя реабилитировать пользу «дел», позже напишет: «Пасторами назначали тупиц, неотесанных невежд, безмозглых ослов, которые не только ничему не учили прихожан, но и сеяли среди них смуту».

Несмотря на это, инспектора, стремившиеся заполнить пустоты, образовавшиеся после изгнания одних священников и бегства других, без малейших сомнений приглашали на роль пасторов каждого желающего, объявившего себя «евангелистом». Витцель утверждает, что в эту внезапно открывшуюся контору по найму хлынули толпы полуграмотных безработных, каждый из которых получил место. В Швейцарии, сообщает Конрад Клаузер, «пасторами назначали людей, которым никто не доверил бы пасти даже самую глупую скотину». Напротив, студенты-богословы, разочарованные будущей профессией, дружно переходили на медицинский и правоведческий факультеты. Страсбургский пастор Штурм с горечью писал о том, что бегство наиболее способных учеников совершенно обескровило богословский факультет.

Тогда для подготовки новых проповедников начали создавать богословские школы. Увы, контингент в них ничем не отличался от вышеописанного. В 1543 году Лютер, рассказывая о школе, открытой в Виттенберге, признавался Шпанденбергу, что вознесет благодарственную молитву Господу, если из двух тысяч учеников найдутся хотя бы два или три, из которых выйдет толк. И добавлял: «Если им удается подыскать себе невесту из богатеньких вдов, они моментально бросают учебу». Какое же богословское образование получали эти школяры? Преподавание в основном сводилось к туманным разглагольствованиям по поводу Ветхого Завета. «Теперь осталось совсем немного пасторов, знакомых с заповедями Господними, Символом веры и молитвой «Отче наш», которые могут научить им несчастный народ. Зато они умеют без конца рассуждать о самых темных местах из пророчеств Даниила или Осии, а то и из Апокалипсиса». Помимо прочего и сами преподаватели, вовлеченные в беспрестанные внутренние распри, защищали каждый свое понимание того или иного нюанса общего учения, а потому в их лекциях содержалось гораздо больше критики и желчи, чем твердой веры и духа евангельского терпения.

Снова обратимся к свидетельству Витцеля (автора книги «Пастыри овец») относительно методов, к которым не брезговали прибегать невежественные подонки общества, лишь бы заполучить престижную должность пастора. «Мы видели, – рассказывает он, – с помощью каких трюков и какого обмана, ценой каких обещаний и какой грубости, с каким бесчестьем и какой развязностью, влекомые какой злобой и какой ненавистью все эти евангелические пастыри проникли в овчарню». Чем же они стали заниматься? Выслушаем того же обвинителя, составившего внушительный список их преступлений: «Сеять вражду, готовить мятежи, преследовать невинных, разорять Церковь, насмехаться над набожностью, нарушать христианские обычаи, подбивать народ к ереси, прожигать монастырское добро и жить в роскоши и внешнем блеске, предаваясь всевозможным излишествам, строить планы уничтожения инакомыслящих, портить, пакостить, переворачивать с ног на голову все и все заражать духом разврата». При этом, добавлял Буцер, их отличали такое тщеславие и самодовольство, что от окружающих они требовали почтительного обращения «учитель», а малейшее несогласие со стороны кого бы то ни было воспринимали с гневом и яростью. Матезий сообщает, что к 1539 году бесчинства новых пасторов достигли такого размаха, что Лютер вполне серьезно намеревался открыть особую церковную тюрьму.

С другой стороны, каких радостей могли ожидать от своей службы эти патентованные проповедники нового Евангелия? Паства напрочь забыла о своих обязанностях и решительно отвернулась от религии. «В результате проповеди Евангелия, – сетовал Лютер в кругу близких, – крестьяне докатились до такой степени развращенности, что уверились, будто им все позволено. Они больше не боятся ни ада, ни чистилища. Они одержимы гордыней, грубы, дерзки, алчны, способны на любое мошенничество. «Зато мы имеем веру, – твердят они, – и этого с нас довольно». В тех же беседах, названных застольными, он жаловался на религиозное невежество народа, который совершенно перестал интересоваться богословием и впал в ослепление. «Их не останавливает ни страх наказания, ни дисциплина, ни принятые условности. Они предаются всевозможным мерзостям. В результате мы живем в скотской, сатанинской обстановке, и у нашей жизни нет будущего».