Текст книги "Последний этаж"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Кто он, ваш отчим? – спросил Бояринов, хотя видел, что разговор этот Магде был не из приятных.

– Он работник МИДа. Вот уже три года, как они вдвоем о мамой жарятся под солнцем в одной из латиноамериканских стран.

– В посольстве?

– Нет, он консул. Ему в жизни, как и нам с мамой, страшно не повезло. Через год после окончания института международных отношений он женился, и его с молодой женой направили работать в Бразилию. Они вместе учились. Но там у них случилась трагедия, жена моего отчима, а ей тогда было всего двадцать три года, попала в автомобильную катастрофу. Они ждали ребенка. Она ехала вдвоем с шофером, и столкнулись с тяжелым грузовиком. Так что в Россию привезли на похороны не тело покойной, а пепел праха.

– И вы долго жили вместе с отчимом?

– Нет, после ЗАГСа мама сразу же перевезла свои вещи к нему на Сивцев вражек. У него прекрасная квартира в старом доме. А дальше… Дальше вы уже почти все знаете. Мы жили вдвоем с бабушкой. Она во мне души не чаяла, пылинки с меня сдувала и тоже, как и я, по-матерински ревновала свою бывшую сноху к ее второму мужу. Она считала, что с замужеством мама поторопилась. Бабушка очень любила своего погибшего сына. Гибель его для нее была таким ударом, который свел ее в могилу раньше, чем ей было написано прожить на роду.

Бояринов видел, как глаза Магды увлажнились и на них вот-вот вскипят слезы.

– Сердце?

– Да. Но свою работу, а вернее театр, бабушка так любила и так хорошо его знала, что было несколько случаев, когда ее увозили из театра на «Скорой помощи» о гипертоническим кризом. – Две крупные слезы, скопившиеся в глазах Магды, скользнули на щеки и, оставив на них две мокрые полоски, иссякли у подбородка.

– Вы извините, что я начал этот нелегкий для вас разговор, – как бы оправдываясь, сказал Бояринов.

– В чем ваша вина, я сама заговорила об этом. Так что, если вас интересует моя жизнь – спрашивайте. – Вы сказали, что ваша бабушка умерла десять лет назад?

– Да, через месяц будет ровно десять лет. Она умерла в тот день, который мог бы быть для меня самым счастливым днем в моей жизни.

– Не понял вас.

– В этот день, где-то в двенадцатом часу, я вернулась из института и со слезами радости и счастья бросилась с порога к бабушке и принялась целовать ее. В руках моих была копия приказа о зачислении меня в институт. А в том году в институте был дикий конкурс. Бабушка, когда я сдавала экзамены, за меня так переживала, что боялась выйти из дома без нитроглицерина.

– Мама с отчимом часто бывают в Москве?

– Каждое лето. Как все смертные, они имеют ежегодный отпуск. Причем, он у них проходит так, что за месяц я маму вижу не больше трех-четырех дней. Отпуск они проводят в своем мидовском санатории на Черном море.

Бояринов хотел знать о Магде больше. И не любопытство руководило им в эти минуты. С каждым его вопросом и ее ответом в глазах его высвечивалась все новая и новая грань в жизни этой интересной и далеко не ординарной женщины, которая в этом большом и сложном мире была, как показалось Бояринову, так одинока.

– А вас с собой не приглашают на Черное море?

По глазам Магды и по опустившимся уголкам ее рта, Бояринов понял, что вопросом своим он задел болезненную струну ее души. Вздох Магды прозвучал чем-то похожим на всхлип ребенка.

– Нет, до сих пор не приглашали. Да если и пригласили бы, то и мне и им вряд ли было бы весело и интересно. Мама ловит глазами каждый жест, каждый взгляд отчима. В эти минуты мне кажется, что она никогда не любила моего папу. Его при жизни она так не оберегала, как своего второго мужа. Она даже не уговаривала моего папу, как мне однажды сказала бабушка, не идти добровольно на смертельно опасные испытания новых марок самолетов. В те годы за эти испытания очень хорошо платили. – Магда смахнула с журнального столика пепел, упавший с сигареты в пепельницу. – При одном из таких опасных, но высоко оплачиваемых испытаний мой папа погиб. Я, кажется, уже говорила вам, что мне в это время было четыре года.

– Вы помните лицо своего папы?

– Если бы я была художником – я бы по памяти написала его портрет. Однажды я уже пыталась это сделать, но, к сожалению, не получилось. Я архитектор, и не больше. – Отхлебнув глоток кофе, Магда поставила чашку на стол и долго и как-то особенно пристально смотрела на Бояринова. – А вы знаете, в вас есть какая-то удивительная, почти гипнотическая способность выворачивать наизнанку души людей даже тогда, когда вы впервые с ними общаетесь.

– Вы меня переоцениваете. Я просто нечаянно задел чувствительный нерв вашей души, который даже от малейшего прикосновения дает себя знать. Вот вы сейчас поговорили со мной, доверчиво раскрылись перед человеком, который выслушал вас с искренним участием, и вам уже стало чуть-чуть легче. Ведь так?

– Вы, как рентгеном, просветили мою душу. А она перед вами исповедовалась. – Во взгляде Магды, обращенном на Бояринова, им было прочитано что-то детское, доверчивое, виноватое. – А вы не пошутили, когда сказали о готовности стать моим другом?

– Нет, я не пошутил. – Голос Бояринова звучал твердо, взгляд, обращенный на Магду, подтверждал слова. – Вы сказали, что завершаете работу над диссертацией?

– Не знаю: к сожалению или к счастью, но работа моя подходит к концу.

– И какая тема вашей диссертации? – спросил Бояринов, чтобы вить и дальше веревочку разговора, который с каждой минутой становился для него все интереснее и интереснее. – Разумеется, если тема не закрытая.

– Нет, тема у меня открытая. Уже в самом ее названии просматривается ее смысл и ее сущность. – Видя, что Бояринов, не донеся сигарету до рта и глядя ей в глаза, ждет, когда она назовет тему, с расстановкой, как это обычно делают школьные учителя на уроках диктанта, проговорила: – «Гармония линий, объемных форм и цвета деревянной архитектуры народов Прибалтики во второй половине девятнадцатого и в первой половине двадцатого веков». Длинное название? Мне кое-кто из друзей говорит, что длинное, как колокольня Ивана Великого. А как вам?

– Не по-толстовски, – несколько подумав, сказал Бояринов.

– Что значит не по-толстовски? – на лице Магды обозначилось недоумение.

– Если Чехов сказал, что «Краткость – сестра таланта», то раньше него Толстой облек эту истину в более глубокий сравнительный образ.

– А именно? – Магда резко откинулась на спинку кресла, словно ожидая, что в следующую минуту этот незнакомый ей человек, которого она видит впервые, скажет что-то такое, что ей нужно обязательно знать. Все-таки – Лев Толстой.

С такой же растяжкой на каждом слове, с какой Магда произнесла название темы своей диссертации, Бояринов проговорил:

– Истинная мудрость немногословна. Она – как «Господи!.. Помилуй!..»

– Как, как? – Магда, резко подняв голову, закрыла глаза, словно к чему-то прислушиваясь.

«Господи, помилуй!..» В эти два слова христианин, верующий в бога, вкладывал всю боль своей души: мольбу, стенания, надежды, просил защиты от зла и прегрешений…

– Это же замечательно!.. Это мог сказать только Лев Толстой!.. – восторгалось Магда. – Значит, название моей диссертации вам тоже показалось длинным?

– И не только длинным, – сдержанно проговорил Бояринов.

– А именно? – Магда насторожилась.

Бояринов потер ладонью лоб, подыскивая нужные слова.

– Мне кажется, что уже в самом понятии «архитектура» заложены три этих обязательных значения.

– Каких?

– Гармония линий и форм. Ведь эти три слова в своей взаимной связи определяют сущность понятия «архитектура».

Магда, удивленно и даже несколько настороженно глядя на Бояринова, встала и прошлась по комнате.

– Я бы на вашем месте назвал диссертацию не только короче, но и грамотнее. С точки зрения логики.

– Даже так? – Магда в упор смотрела на Бояринова. Ей показалось даже дерзким со стороны актера (актера!) и причем в такой категорической форме давать советы ей, пять лет проучившейся в архитектурном институте, который она закончила с дипломом отличия, и почти три года проучившейся в аспирантуре. Советы в вопросах архитектуры!..

– Интересно… интересно, как бы вы назвали тему моей диссертации? – с почти нескрываемой желчной язвинкой в тоне прозвучал вопрос Магды.

– А очень просто: «Деревянная архитектура городов Прибалтики второй половины XIX и первой половины XX веков». И короче, и грамотней.

Увидев на щеках Магды огненные маки румянца, Бояринов пожалел, что он посмел высказать свое суждение по вопросу, столь далекому от его профессии. Даже хотел оправдываться, но не успел, его перебила Магда.

– Слушайте, Леонид Максимович, это же удивительно!.. Вы умнейший человек!.. Ведь я вам сейчас из какого-то псевдонаучного кокетства сказала первый вариант названия моей почти уже написанной диссертации, но когда я полгода назад вынесла ее на обсуждение на кафедре, то профессор Могилевский, членкор, звезда первой величины в архитектуре, сразу же начисто, даже с издевкой, отверг это название. Он говорил те же самые слова, которые только что сказали вы. А в конце своего небольшого выступления заключил, что название диссертации у меня звучит как «масло масленое».

– И как же он порекомендовал вам назвать ее? – с трудом сдергивая душевное ликование, спросил Бояринов.

– Так же, как только что назвали вы: «Деревянная архитектура городов Прибалтики второй половины XIX и первой половины XX веков».

– И под этим названием она будет представлена к защите?

– Совершенно верно! – И помолчав, вздохнула. – Да, век живи – век учись. Не ожидала, что актер может ткнуть носом в угол архитектора, когда идет разговор об архитектуре. Вот уж поистине – переучили нас, заштамповали так, что мы за деревьями не видим леса. Все ищем выражения понаучнее, позаковыристее, подиссертабель-нео. А ведь первый вариант темы моей диссертации утверждался на кафедре и на ученом совете факультета.

Видя, что разговор может вот-вот сам собой оборваться – а ему очень не хотелось, чтобы он иссяк, – Бояринов спросил:

– А почему вас, собственно, интересует деревянная архитектура городов Прибалтики, а… не архитектура, скажем, Подмосковья, Ярославля, Новгорода, Костромы?.. Или таких исконно русских старинных городов «Золотого кольца», как Владимир, Суздаль, Ростов Великий, Переславль-Залесский, Загорск?.. Вопрос был поставлен грамотно и интересно. На него Магде уже не раз приходилось отвечать, когда она выбирала для диссертации тему. В душе она даже обрадовалась, что ей представляется возможность при ответе на вопрос Бояринова раскрыться поглубже и быть интереснее, чем в начале их разговора, когда она опростоволосилась с этим уже давно отвергнутым названием. Но тогда, полгода назад, когда профессор Могилевский на заседании кафедры проехался по названию ее работы, ей было не так обидно и ни так стыдно, как сейчас. А поэтому в дальнейшей беседе с Бояриновым, которая теперь для Магды с каждой минутой становилась все интересней, она хотела выровнять его впечатление о ней. А поэтому начала твердо и уверенно:

– Во-первых, об архитектуре этих городов, которые вы только что назвали, уже много написано. Есть даже интересные диссертации. Меня не интересует другая архитектура, в которой на первый план выступает не только гармония линий и объемных форм, но и гармония цвета, объемных форм и линий. Получается своего рода триада, в которой часто главенствует цвет.

– А вы обращали внимание на резьбу наличников, веранд, ставней, крылечек, когда проезжаете на автомобиле по шоссейным дорогам Подмосковья? Мне интересно ваше мнение.

И этот вопрос для Магды не был неожиданным, а поэтому она не заставила себя напрягаться в раздумьях.

– Не только обращаю внимание, но вдумываюсь, анализирую, сравниваю и обязательно оцениваю. Это моя профессия.

– Ну и как вы находите эту внешнеукрашательную резьбу?

– С точки зрения архитектуры и эстетики – жалкое зрелище.

– Почему?

– Эти лепящиеся вдоль дорог подмосковные домишки, а также дачи торгашей-толстосумов с резными наличниками и крылечками мне напоминают уродливую, толстую и уже немолодую женщину с ногами-колоннами из-за слоновой болезни… Женщину, которая напялила на себя блестящее «кримплиновое», как говорит мой один знакомый из Киргизии, платье и без чувства меры, без элементарного даже для провинциала вкуса обвешала себя дешевой разностильной и разноцветной бижутерией. – Магда вышла в соседнюю комнату и принесла оттуда три толстых альбома в добротных переплетах, которые она положила на журнальный столик перед Бояриновым. И как бы развивая мысль, с какой она вышла в соседнюю комнату, продолжала: – все в этой ряженой кукле дурно. Природа обидела ее телом, а воспитание испортило вкус и не дало ни грамма понятия о прекрасном. Полная дисгармония!..

– Мне почему-то кажется, что по духу вы очень далеки оттого, что мы называем «русское», «Россия». Стрелка компаса вашей души сильнее тянется к Западу, к Европе. Или это мне показалось? – Сказав это, Бояринов тут же подумал: «Не перехлестнул ли?.. Не слишком ли рано и так сразу пошел «во-банк»? Но опасения его были напрасны, Магда только сильнее и разгоряченнее продолжала диалог.

– Вы ошибаетесь… – Взгляд Магды упал на визитную карточку Бояринова, которую она в первую минуту знакомства положила на туалетный столик, – сеньор Бояринов. А если вам интересно знать, кто я по крови и по духу – могу представиться почти анкетно.

– Это очень интересно. – Бояринов чувствовал, как с каждой минутой их беседы на него все ощутимее действовали какие-то непонятные токи, идущие от этой молодой красивой женщины.

Улыбка изогнула тонкие чувственные губы Магды.

– По крови я – армянка, хотя в Армении была всего несколько раз и то не подолгу, в гостях у бабушки по маминой линии. Но она умерла, когда мне было десять лет. Больше в Армению меня никто не приглашал. – Магда стряхнула с сигареты пепел в хрустальную пепельницу и вскинула на Бояринова свои большие, широко расставленные черные глаза, обрамленные густым частоколом таких же черных ресниц. – А по душе я – двухсотпроцентная славянка, вернее, – россиянка.

– А по вкусу?

Магда рассмеялась.

– По вкусу я – инопланетянка. Видите – какой я гибрид? Получается совсем в рифму: по крови – армянка, по духу – россиянка, по вкусу – инопланетянка. – Блеск в глазах Марты теперь отливал каким-то фосфорицирующими фиолетовыми вспышками в глубине ее зрачков.

– А деревянные дома Прибалтики? Скажите о них хоть несколько слов. Я плохо знаю Прибалтику.

Магда развела руками, словно собираясь потянуться через журнальный столик, чтобы обнять Бояринова.

– О, там есть на чем остановиться глазу и от чего может заработать воображение. – Отпахнув крышку верхнего в стопке альбома, Магда пододвинула его к Бояринову. – Посмотрите хотя бы вот этот. Тут домики Юрмалы, это в Латвии, на побережье Рижского залива. Божественный уголок нашей земли. Я там не была уже год. Собираюсь поехать туда глубокой осенью. Буду добивать там свою последнюю главу диссертации. Эти городишки я исходила вдоль и поперек, исщелкала десятки роликов фотопленок. Иногда, приезжая из Прибалтики в Москву, чтобы сравнить архитектуру деревянных домов Рижского взморья с частными домиками и дачами Подмосковья, я испытываю чувство, словно после бокала выдержанного французского вина я, по чьей-то неодолимой воле, глоток за глотком пью нашу знаменитую у алкашей бормотуху, которую они покупают на сданные пустые бутылки, или «коньяк – три свеклочки».

– Что, что вы сказали? Повторите, пожалуйста.

– Коньяк «три свеклочки»… – Три этих слова Магда произнесла как заклинание.

– Что это за коньяк?

– Самая вульгарная наша «расейская» самогонка, которой будет в обед тысячу лет.

Бояринов от души расхохотался.

– О, могучий русский язык!.. Знать, только у великого народа ты мог родиться. – Взгляд Бояринова упал на раскрытый альбом, лежавший перед ним.

– Я с удовольствием посмотрю все это, если вы дадите мне право еще не раз и не два перешагнуть порог вашей квартиры.

– Сочту за честь, если у вас будет такое желание.

– Если вы позволите – я буду вам звонить иногда.

– И информировать меня о результатах ваших поисков? Статья Лисогоровой и ваше благородное намерение меня больше чем заинтересовали.

– Ну, что ж… Если вам это интересно – считайте меня своим товарищем, которому я доверил тайну.

– А вы можете пригласить меня на юбилейный вечер Лисогоровой? – Магда мелкими глотками пила кофе, а сама не сводила глаз с Бояринова, пытаясь понять, или, скорее, почувствовать: хорошо ли и интересно ему будет с ней, когда она теперь уже больше не представляет интереса в его поисках косы.

Бояринов ответил не сразу. Получить приглашение на юбилейный вечер Лисогоровой, на котором одни только свои театральные работники займут треть зрительного зала (а если учесть, что в Москве более десятка театров, два театральных журнала, газета «Советская культура», киностудия «Мосфильм», ГИТИС, ВГИК, два министерства культуры – союзное и республиканское, управление культуры Мосгорисполкома, просто давнишние друзья и верные поклонники таланта Лисогоровой, человеку, далекому от искусства и совершенно незнакомому юбиляру – это, как показалось Бояринову, задача нелегкая. Допив кофе, он поставил чашечку на стол и только теперь решился поднять глаза на Магду.

– Смелее… Я не обижусь. Я знаю – эта сверхзадача вас почти напугала. А я в ваших глазах сейчас выгляжу нахалкой. Ведь так?

– Вы будете приглашены на этот юбилейный вечер, – строго и как-то по-деловому казенно ответил Бояринов.

– В качестве кого?

– В качестве моего друга. Ведь я давно вас знаю.

Глаза Магды округлились. Ее густые черные брови веером взметнулись вверх.

– Вы?!. Меня знали?!. Давно?

Бояринов грустно улыбнулся.

– Я давно вас искал. Искал с далекой юности… И вот сегодня нашел.

– Вы отлично готовите кофе! – весело, словно и не было грустного, трогательного разговора, сказала Магда, когда Бояринова отодвинул в сторону свою чашку.

– Об этом же мне говорят мои коллеги. В перерывах репетиций моя гримуборная становится пен-клубом. Запах кофе неистребимо будет стоять в ней до седьмого потопа, – Бояринов посмотрел на часы.

– Вы торопитесь?

– К сожалению, да. Через двадцать минут у меня деловая встреча по альманаху.

– Можете опоздать. Автобусы и троллейбусы в эти часы ходят довольно редко.

– Я на машине.

– Тогда успеете.

Уже в коридоре, прощаясь, Бояринов задержал в своей руке руку Магды.

– У вас ко мне будут какие-нибудь просьбы? В этом году, осенью и зимой, у нас будут две интересные премьеры.

– И вы еще спрашиваете об этом, дорогой Леонид Максимович?!. – Магда втянула голову в плечи, и лицо ее приняло такое выражение, словно она собиралась сказать что-то непозволительное, запретное. – А вот если вы еще раз подтвердите, что пригласите меня на юбилейный вечер Лисогоровой, то я это приму как честь и как подарок. Буду рада местечку на балконе.

Бояринов некоторое время смотрел в глаза Магды, словно что-то прикидывая в уме, потом медленно поднял левую руку и приложил ее к груди. Лицо его в эти минуты приняло клятвенное выражение.

– Вы будете сидеть среди почетных гостей в первых рядах партера. – Только после этих слов Бояринов ослабил пожатие своей руки, в которой покорно, словно слившись с его рукой, лежала тонкая рука Магды.

Уже садясь в машину, Бояринов загадал: «Если выйдет на балкон, то…» – а вот что последовало бы за этим «то» – в мозгу его не успело сложиться в словесное выражение, хотя в сердце это «то» уже колыхалось мягким светло-розовым облачком.

Бояринов вскинул голову, и взгляд его, брошенный на линию балконов пятого этажа, сразу же, почти мгновенно, остановился на балконе, на котором стояла Магда. Он помахал ей рукой и, дождавшись, когда она ответно взмахнет ему рукой, поспешно нырнул в машину.

Бояринов чувствовал, как в груди его прибойно билось сердце.

«Вышла… Вышла… А ведь я загадал».

Вырулив у художественного салона на Садовое кольцо, он подумал: «Неужели судьба?.. Ведь она, как и я, так одинока. А потом – зачем ей так долго и так покорно держать свою руку в моей?.. Не сделала даже малейшей попытки освободить ее. Я бы это почувствовал».

Глава четвертая

Несколько дней сотрудник, ведающий театральным архивом, который уже, наверное, потерял счет своим годам – до того он был стар и сух – перекладывал пожелтевшие, отдающие запахом тлена папки довоенных лет, пока, наконец, не наткнулся на папку, где хранились ведомости, в которых отмечалось приобретение у частных лиц реквизитных вещей: старые мундиры и фраки, купеческие поддевка, антикварная мебель, боярские шапки, жандармские фуражки, поповские ризы, предметы церковной утвари… Чем только не пополнялся театральный реквизит в довоенные годы. И все шло в дело. Репертуар театра был многообразен: Шекспир, Кнут Гамсун, Пушкин, Грибоедов, Гоголь, Островский, Горький, Чехов… А попробуй-ка сшить гусарский или гренадерский кивер русской армии или жандармскую фуражку с зеркально-блестящим козырьком и высоким околышем… А легко ли изготовить церковную ризу, шитую бисером и серебром… – не найдешь нужного материала, не хватит ни времени, ни портновского умения. А поэтому предметы реквизита театр покупал иногда впрок, на случай, если в репертуаре появится новая пьеса и потребуется для постановки нужный костюм, необходимый реквизит.

В комнату Бояринова Серафим Христофорович вошел с таким видом, словно он открыл золотую жилу или алмазную россыпь. В высохших, повитых голубыми выступающими венами руках архивариус держал позеленевшую от времени и сырости папку.

Бояринов, который последнюю неделю не раз спускался в подвал театра, где хранился архив, и задавал Серафиму Христофоровичу один и тот же неизменный вопрос: «Ну, как дела?», даже привстал. Лицо архивариуса, иссеченное глубокими морщинами, выражало тихую душевную радость.

– Ну как, Серафим Христофорович?

– Нашел!.. – Голова архивариуса, седина на которой чем-то напоминала вздыбленный клочок белой реденькой пены, набежавшей на песчаный берег уже угасающей морской волны, потрясывалась на тонкой морщинистой шее. – Все совпадает: и год, и месяц, и число, и даже стоит отметка, кому передана коса. – Архивариус положил на краешек стола папку, подшитую дыроколом, и раскрыл документы на том месте, где была вставлена закладка из бечевки. – Вот смотрите: пятнадцатого августа тысяча девятьсот тридцать шестого года, Татьяна Сергеевна Петрова, проживает в городе Туле, тут все есть: и серия, и номер паспорта… Все как полагается. А вот бухгалтерская квитанция об оплате косы. Вот роспись о получении денег.

Все совпадало, кроме фамилии. Петрова… В первую минуту это озадачило Бояринова, но тут же он успокоил себя: «Лисогорова Татьяна Сергеевна – по сцене. Петрова – это, очевидно, ее девичья фамилия. Это можно легко проверить. Неделю назад все мы писали автобиографии для заграничных гастролей. Там она должна указать свою девичью фамилию».

Бояринов выписал из ведомости все данные, касающиеся приобретения театром косы у гражданки Петровой из Тулы, поставил номер ведомости и уже хотел захлопнуть папку, чтобы передать ее архивариусу, но тот жестом дрожащей старческой руки остановил его.

– Вы не учли, Леонид Максимович, пометку карандашом. Она, мне кажется, что-то значит.

Бояринов раскрыл папку на ведомости, откуда только что выписал сведения о покупке косы. Рядом с росписью Петровой, сделанной ровным ученическим почерком, карандашом стояла пометка: «Н.Жемчужина».

– Что бы это могло значить, Серафим Христофорович? Ведь Наталья Николаевна Жемчужина умерла, если мне не изменяет память, лет двадцать назад?

– Да, это было в пятьдесят восьмом году. В августе месяце. Лето в этот год было жаркое. Гроб стоял в фойе театра. Я насчитал двадцать восемь венков, и все венки – из живых цветов. На траурной панихиде не было человека, кто бы не плакал. Очень хорошую речь сказала министр культуры. Говорила без бумажки, взволнованно.

– Серафим Христофорович, я вас спросил: что может обозначать эта приписка фамилии Жемчужиной в ведомости?

– Тут все очень просто: эту косу передали Наталье Николаевне Жемчужиной. А скорее всего она ее просто выкупила. Очень не любила выходить на сцену в казенных париках. Была страшной чистюлей. А с этой косой, – такая длинная, золотая, – она, если мне не изменяет память, играла… в «Трех сестрах». – Серафим Христофорович поднес ко рту трясущийся указательный палец и, что-то припоминая, вскинул голову, закатив при этом под лоб выцветшие слезящиеся глаза. – Совершенно верно: с этой косой она выходила в «Трех сестрах».

– Вы не знаете, у нее кто-нибудь из родных в Москве остался? – спросил Бояринов, а сам в календаре сделал пометку: «Выяснить девичью фамилию Т.С.».

– А как же?! Дочка и двое внуков. У дочки постоянный пропуск в театр. Не пропускает ни одной премьеры. Страшная театралка. А вот внуки не в бабушку пошли. В науку ударились. Старшая внучка пошла по дипломатической линии, сейчас где-то за границей, а внук океанологом на знаменитом корабле «Витязь» плавает. Лицом весь в бабушку. Давно я их что-то уже не видел. А дочка была в театре на прошлой неделе. Тоже уже почти седая. Смерть мужа здорово ее подкосила. Сейчас одна.

– А где она живет, Серафим Христофорович?

– На Арбате, в том же подъезде, где Самарин и Родыгин. Только этажом выше. При жизни Натальи Николаевны я не раз бывал у них. Ремонтировал паркет в гостиной и делал книжные стеллажи в холле. Тогда я работал мастером в столярном цехе. Я уже и тогда был немолодой. Давно это было, а как сейчас помаю: у самой температура, а она о кошках думает, как бы они без нее не были голодны.

– О каких кошках? – Бояринову вдруг показалось, что старик заговаривается.

– О!.. Лет тридцать назад, когда вы еще под столом ползали, у нас в театре жило более десяти бездомных кошек. Бывало, зайдешь к Наталье Николаевне в гримуборную, а она сидит перед зеркалом за гримом, а вокруг нее их штук шесть, причем разных цветов, все жмутся к ней, ластятся, мурлычат… Говорили, что ползарплаты тратила на них. Добрая была душа, царство ей небесное.

– Как зовут дочку Жемчужиной? – спросил Бояринов.

– Светлана Петровна. Да ее в театре многие знают. Помню ее еще девчонкой. Шустрая такая, а уж говорунья!..

Бояринов поблагодарил архивариуса за труды, вышел из-за стола, пожал его холодную костистую руку и хотел проводить до двери, но тот, как видно, не собирался уходить.

– Вы хотите что-то сказать мне, Серафим Христофорович? Неожиданно вспыхнувшая на лице старика улыбка накинула сетку морщин на его лицо.

– А вы знаете, Леонид Максимович, я ведь тоже написал в ваш альманах, и, скажу вам, не по мелочам. Ведь я в театре с тринадцатого года. Перед самой империалистической, еще мальчиком пришел в столярный цех. Правда, первые десять лет работал во МХАТе. Видел Василия Ивановича Качалова в роли Гамлета… Это было в начале двадцатых годов, был вместе с театром в гастрольной поездке по Америке и Европе. Чего только не насмотрелся!.. В каких только городах не побывал!..

Теперь Бояринов смотрел на старика, в котором он несколько минут назад видел всего-навсего до педантизма аккуратного архивариуса, совсем по-другому.

– О чем же вы написали?

– О Сергее Есенине.

– О Есенине?! Но при чем здесь Есенин?.. – удивился Бояринов, пока еще не связывая судьбу поэта с театром. – Был ли хоть раз Есенин в нашем театре?

– Представьте себе, – о Есенине. Два раза мне посчастливилось видеть его. Я запомнил это на всю жизнь!.. И ведь люблю поэзию, Леонид Максимович. После Пушкина и Лермонтова по таланту ставлю Есенина. А по исповеди души он даже выше был. – С этими словами старик достал из накладного кармана своего просторного пиджака вчетверо сложенные листы, зажатые в верхнем левом углу скрепкой, и положил их на стол перед Бояриновым.

Бояринов развернул листы и посмотрел на последнюю страницу – их было двенадцать. Отпечатаны на машинке. Статья была озаглавлена: «Это было давно».

– Даже перепечатали? – чтобы не молчать, сказал Бояринов и положил статью в папку, где у него хранились материалы к альманаху.

– А как же!.. Правда, рассказ мой непосредственно к нашему театру не относится, он скорее всего подходит к истории МХАТа, но я не мог не написать об этом. За все мои шестьдесят пять лет работы в московских театрах это был мой самый памятный день в жизни. Об этом я и написал. А внучка перепечатала на машинке. Самая младшенькая из двенадцати. Она у меня на журналистике в Университете. Ее статьи в газетах печатают. И мою статейку подредактировала. Правда, кое в чем я с ней поспорил, но потом понял, что она права. В печатании тоже есть свой порядок.

– Двенадцатая?! – Бояринов покачал головой. – Вы богатый дедушка.

– И не только богатый, но и счастливый! Трое сыновей, две дочери, девять внуков, три внучки… И все с высшим образованием! А старший внук, физик, осенью будет докторскую диссертацию защищать.

– Значит, скоро должна набежать на берег жизни волна четвертого поколения Корнеевых – правнуки?

И снова на старческом лице Серафима Христофоровича засветилась улыбка.

– Уже накатилась!.. Накатилась эта четвертая волна, дорогой Леонид Максимович. И уже принесла на своем гребне четырех правнуков и трех правнучек… Но это еще начало… То ли еще будет – как поется в одной из теперешних песен.

– Хоть изредка собираетесь вместе? – чтобы не молчать, полюбопытствовал Бояринов.

– А как же?! – старик широко развел руками. – Все большие праздники отмечаем вместе. Получение аттестатов, дипломов, паспортов… – с гордостью сказал старик и, поправив галстук, принялся высохшей ладонью разглаживать морщины на щеках. – Это у нас, дорогой Леонид Максимович, уже стало, как теперь любят говорить, традицией.

– И всем находится за столом место?

– А как же!.. Столы мы ставим зигзагом. Они у нас из одной комнаты тянутся в другую. А их у нас, комнат-то, четыре. И потолочки-то не в два с половиной метра, как сейчас лепят, а около четырех, хоть второй этаж в квартире громозди… И спеть можно – соседи не услышат, стены добротные, кирпичной кладки, почитай, около метра толщины, да и полы сработаны на совесть. Бей хоть барыню – внизу не услышат. А уж летом – благодать!.. Собираемся у старшего сына на даче, в Зеленоградской. Там мы, как правило, отмечаем дипломы и аттестаты. Уж тут идет такой карнавал, что не найдешь, где свои, где гости.

– Вам в прошлом году, если мне не изменяет память, в мае было восемьдесят?

– Так точно.

– Вот, наверное, грохнули торжество?

– Не то слово!.. Собралось шестьдесят человек. Половина своих, половина родных и гостей. Я думал, из меня дух вон выйдет. После одного тоста, его сказала младшенькая внучка, что статью мне редактировала да печатала, по ее капризу меня на руках прямо в кресле пронесли по всему дачному участку, обнесли вокруг самой большой яблони, а она как раз в эту пору уж так цвела!.. Аж вся белая, как сугроб снега. И на руках поднесли прямо к столу. – Старик, расчувствовавшись, ребром ладони смахнул с глаз навернувшиеся слезы. Потом как-то с захлебом облегченно вздохнул и платком вытер со лба пот. – Тем и живу, Леонид Максимович. Они для меня вроде бы жизненного эликсира. И театр тоже люблю. Присушил он меня. На всю жизнь присушил.