Текст книги "Последний этаж"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Ну разве это хорошо? – горько улыбаясь, сказала Татьяна Сергеевна. – Ведь должны же быть у человека честь, совесть, достоинство… Ведь мы же артисты! Мы несем народу свет, правду, благородство… А сами?

Серафим Христофорович сокрушенно вздохнул, и на его лбу глубокие морщины сошлись ближе, отчего кожа чем-то стала напоминать три серые, протянутые рядом друг с другом, веревки.

– Плохо это!.. Очень плохо!..

Еще раз поблагодарив за журнал, Татьяна Сергеевна на прощанье крепко пожала старику руку, но почти у самых дверей Серафим Христофорович задержал ее.

– Вам сердечный привет от Николая Самсоновича. Навестил я его в субботу. Несколько раз вспоминал он о вас. Подарил ему журнал с нашими очерками.

Татьяна Сергеевна, словно что-то усиленно припоминая, вскинув голову, смотрела на архивариуса.

– От Николая?.. – Отчества она, очевидно, не расслышала. Это было видно по ее лицу.

Серафим Христофорович понял замешательство Татьяны Сергеевны, но сделал вид, что не заметил ее смущения: нехорошо забывать старых друзей.

– Да, дела у Кораблинова совсем неважнецкие… Трудно ему.

– Трудно? – Татьяна Сергеевна на минуту замешкалась. – Ну, как он там, бедняга?

– Совсем плохой. Перевели на шестнадцатый этаж.

– На шестнадцатый?.. Что бы это значило?

– А это значит: чем выше этаж в его доме – тем ближе к богу. Две недели назад у него был инсульт. Причем, серьезный. Отнялась правая рука и правая нога. А ведь он собирался писать мемуары. Даже наброски плана сделал.

– Я слышала, что для радио он со студентами Правоторова и под его режиссурой записал «Короля Лира»? И говорят, что сделали что-то бесподобное?

Серафим Христофорович отрешенно потряс головой.

– Я сам зимой слышал эту запись. Дыхание перехватывает, когда слушаешь монолог Лира, когда он находит свое последнее пристанище в шалаше у моря.

– Интересно, видел ли Кораблинов прошлой осенью телеспектакль, где в роли короля Савватеев?

– С этого-то все и началось, дорогая Татьяна Сергеевна. Если б он не видел этого спектакля, может быть, не было бы у Николая Самсоновича инсульта и шестнадцатого этажа. Мало сказать, что он выходил из себя и плевался, когда смотрел это, как он назвал, «позорище», эту «карикатуру на Шекспира», у него после спектакля наступил гипертонический криз. Слег. А отказ радио совсем добил беднягу.

– Какой отказ?! – Татьяна Сергеевна только теперь начинала догадываться о причине болезни Кораблинова.

– Как же… – Серафим Христофорович вытащил из кармана платок и стер им со лба мелкие капельки пота. – Ведь радиоспектакль был принят, утвержден на худсовете. Даже часть гонорара прислали исполнителям, и уже планировали число, когда спектакль по первой программе передадут в эфир… – Старый архивариус замолк, словно не в силах продолжать рассказ дальше.

– Ну и что же?.. – В голосе Татьяны Сергеевны звучала искренняя тревога.

– Говорят, прослышал об этой записи Савватеев. И пожелал послушать.

Татьяне Сергеевне многое становилось ясно.

– И он послушал?

– Говорят, послушал. Да так послушал, что сделал всё, чтобы радиоспектакль зарубили и не допустили для трансляции. Уж что он там говорил – одному дьяволу известно.

– А Правоторов… Что же он-то?.. Ведь я слышала, что над радиоспектаклем Правоторов работал со своими студентами полгода!..

– О, Татьяна Сергеевна!.. Савватеев выбрал момент удачный, чтобы ударить в спину Кораблинова и Правоторова. Он это сделал умело, с расчетом. Уж что-что, а театр-то я знаю, шестьдесят лет в нем… Иногда какой-нибудь скопидом на сцене играет королей и миллионеров, а дома смотрит в зубы домработнице, не съела ли та довесок колбасы по дороге из магазина. Да еще дышать заставит. Да-а… Савватеев нашел для удара момент подходящий.

– Что значит – момент? – раздраженно спросила Лисогорова.

– А то, что Правоторов вот уже два месяца как в Риме. Совместно с итальянцами снимает фильм о партизанском сопротивлении, в котором вместе с итальянцами сражались русские военнопленные, бежавшие из немецких концлагерей. Об этом и в газете писали. Не достанет он оттуда Савватеева. Да и некогда ему. Работа в самом разгаре. Может быть, вот когда приедет… Но не скоро это будет. А Николай Самсонович совсем плох. Может, и не дождется его приезда.

Татьяна Сергеевна встала и, словно от нестерпимо яркого света, закрыла глаза ладонью.

– Савватеев!.. Савватеев… Да, он перед Кораблиновым в роли Лира – пигмей!.. – Актриса подошла к окну и резким рывком за шнур закрыла форточку. – Но ничего!.. Мы этот радиоспектакль послушаем на худсовете в ВТО. Так и передайте Николаю Самсоновичу, что с Савватеевым мы еще поборемся! Рано и не по силам он возомнил себя монополистом в этой великой роли. – Губы актрисы изогнулись уголками вниз скорбной подковой. – Как его рассудок-то?

– Удивительно ясный. Пытается даже шутить. Заключил с моей внучкой дружеский альянс: будет диктовать ей свои воспоминания, а она их станет обрабатывать и печатать на машинке. Машинкой она у нас овладела в совершенстве – стучит на ней слепым методом.

Татьяна Сергеевна беспокойно посмотрела на часы и, извинившись, что торопится по очень важному делу, открыла дверь гримуборной и уступила дорогу архивариусу.

– Очень прошу вас, дорогой Серафим Христофорович, будете у Николая Самсоновича – передайте ему от меня сердечный привет. И не забудьте сказать ему, что за его Лира мы еще поборемся. Очень жалко, что до гастролей я не смогу его навестить. Даже как-то трудно об этом говорить. Но он поймет меня, он умница.

Уже в коридоре Татьяна Сергеевна пожала старику руку, поблагодарила его за журнал и, чмокнув его в гладко выбритую холодную щеку, заспешила к выходу.

Старый архивариус был тронут такой нежной, дружеской лаской знаменитой актрисы и, растерявшись, стоял неподвижно до тех пор, пока она не скрылась за поворотом коридора.

До парикмахерской ходьбы было не более десяти минут. С такси в эти обеденные часы было трудно, а поэтому Татьяна Сергеевна решила идти пешком. Всю дорогу из головы не выходил Кораблинов. И виделся он ей не таким седым и старым, каким прошлым летом предстал перед ней в фойе Центрального Дома Работников Искусств и, низко склонившись, поцеловал ей руку. Сейчас он представлялся ей в расцвете своих сил и славы, когда они целой ватагой артистов почти перед рассветом пешком возвращались с ночных съемок на «Мосфильме». Высокий и могучий, как столетний дуб, выросший на русском раздолье, он на полголовы возвышался над всеми. А когда он говорил, то в голосе его рокотали нотки отдаленного, приглушенного расстоянием грома. «Когда-то был любимцем среди актерской братии, – подумала Татьяна Сергеевна. – А талантище!.. Боже мой, какой талантище!.. Когда произносил монолог Григория Незнамова, в зале некоторые зрители плакали. А после спектакля падал в гримуборной, как подрубленный. Лежал на тахте до тех пор, пока кто-нибудь из друзей не подносил ему стакан вина. И вот теперь – шестнадцатый этаж пансионата престарелых. А ведь у него три дочери…»

С этими горькими мыслями незаметно для себя Татьяна Сергеевна дошла до парикмахерской и не успела открыть дверь, как навстречу ей из зала вышла Лена.

– Жду вас. – В тихом голосе парикмахерши, во всей ее хрупкой фигуре с неторопливыми плавными движениями, в смущенной улыбке проступала готовность сделать известной актрисе, которую она обслуживает вот уже около двадцати лет, только приятное. И это ее постоянное желание угодить вкусу клиентки больше всего ценила Татьяна Сергеевна в Лене. Она никогда не расспрашивала ее о семейных делах, не лезла в душу из чисто женского любопытства, как это зачастую делают некоторые модные клиентки, вступая в откровенные, почти исповедальные беседы с мастерами, пока те колдуют над их замысловатыми прическами.

Около часа пробыла Татьяна Сергеевна в парикмахерской. Лена делала с ее волосами все то, что полагалось делать в модных столичных салонах: мыла их, сушила, стригла, укладывала, а потом делала последние «штришки» в той идее, которая на всем протяжении работы руководила мастером. И за весь этот час Татьяна Сергеевна и Лена обменялись всего лишь несколькими фразами: пороптали на жаркую погоду, Татьяна Сергеевна сказала, что вряд ли она рискнет зайти в парикмахерскую в Париже или в Марселе…

– А почему? Ведь там вы будете около двух месяцев? – удивилась Лена.

– Говорят, французские мастера любят болванить дам под мальчиков. Стригут чуть ли не под машинку. Так что, орудуй, Леночка, с запасом во времени. Раньше августа я к тебе в кресло не сяду.

…Из салона парикмахерской Татьяна Сергеевна вышла в четвертом часу. Довольная прической, она решила несколько минут посидеть на лавочке в тени скверика и отдохнуть, собраться с мыслями. К тому же она несколько часов не курила. На ее счастье, на одной из крайних лавочек были свободные места. На ней сидела совсем молоденькая девушка в светлом ситцевом платье, плечи которой время от времени вздрагивали, а голова была низко опущена. В таких позах обычно сидят люди плачущие или чем-то глубоко обиженные. Татьяна Сергеевна не ошиблась: девушка плакала. Ее приглушенные, задавленные рыдания содрогали худенькие плечи, отчего спускающаяся русая коса как бы вздрагивала и своим кончиком то и дело касалась земли.

«Вот это коса!.. Моей косе дивились люди, но эта!.. Если встать – пожалуй, будет до колен!» – думала Татьяна Сергеевна и не сводила глаз с плачущей девушки. Решение заговорить и принять участие в ее горе пришло само собой.

– Простите, девушка, у вас что-то случилось? Не смогу ли я вам чем помочь?

Рыданья девушки стали еще горше, отчего плечи ее затряслись еще судорожней, а кончик косы заплясал на утоптанной дорожке скверика.

– Ну, полно, полно вам! Разве можно так убиваться? – Татьяна Сергеевна мягко положила руку на плечо девушки и принялась ее утешать. – Нельзя так сокрушаться… Из всякого положения есть выход.

Девушка с большим усилием подавила в себе новый приступ рыданий и подняла на Татьяну Сергеевну залитое слезами лицо. Всхлипывая, она расслабленно проговорила:

– Из моего положения… выхода… нет… – Большие синие глаза, над которыми взметнулись темные брови, выражали такую безысходную тоску и боль, что Татьяна Сергеевна невольно отшатнулась от девушки, но тут же решила безобидной шуткой и сердечностью разрядить ее горе.

– Еще Козьма Прутков говорил, что из всякого положения есть выход. А вы такая молодая, такая интересная, всё при вас, одна коса чего стоит!.. И вдруг такие слезы, такая растерянность…

Это уже совсем никуда не годится…

– Моя коса… – Приступ беззвучных рыданий снова захлестнул слова девушки.

– Что ваша коса?

– Ничего не стоит…

– Что значит ничего не стоит?.. Ты о какой цене говоришь, дочка?

– О самой… обыкновенной… – Всхлипы девушки стали мягче, приглушенней.

– Постой, постой… Что-то ты, миленькая, не то говоришь. При чем тут твоя коса и ее стоимость? – Татьяна Сергеевна теперь уже подсознательно, интуитивно начала улавливать, что горе девушки каким-то образом связано с ее косой.

– А то, что ее нигде не купили… Ни в двух театрах, где я была, ни в парикмахерских… – Тоскующим взгляд девушки устремился вдаль, в сторону салона-парикмахерской.

Тревожная догадка молнией промелькнула в голове Татьяны Сергеевны.

– Уж не надумала ли ты какую-нибудь глупость сделать?

– А что мне… остается? – Лицо девушки снова упало в ладони, и плечи ее стали сотрясаться от беззвучных рыданий. – Я уже двое суток скитаюсь по Москве и никак не могу из нее выехать.

Видя, что девушка попала в беду, из которой одной ей вряд ли выбраться, Татьяна Сергеевна решила вмешаться в ее судьбу. Некоторое время она сидела молча, дожидаясь, пока рыдания девушки стихнут и она успеет что-нибудь придумать, чтобы облегчить ее участь.

– Откуда ты?

– Из Геленджика…

– Как в Москве-то очутилась?

– Ездила к бабушке в Ленинград. Сдала документы в институт.

– В какой?

– В медицинский…

– А что, разве в Краснодаре нет медицинского?..

– Там с общежитием трудно, а у бабушки в Ленинграде отдельная квартира. Да и дедушка преподает в медицинском. Вдвоем живут.

– Кто он, поди, профессор?

– Нет, он начальник военной кафедры, полковник.

– И что же: приехала в Москву, а дальше? – тихо, стараясь разговор не превратить в допрос, спросила Татьяна Сергеевна.

– На вокзале у меня украли чемодан… В нем было всё: и деньги, и платья, и бабушкины гостинцы маме… – Уронив голову, девушка несколько раз расслабленно всхлипнула и замолкла.

– Как же так случилось, что ты прозевала чемодан? Поди, уснула?

– Нет, не уснула.

– Ну расскажи, как же все это получилось, что ты осталась без чемодана и без денег? Да скажи, как тебя зовут-то?

– Маша.

– Ну вот что, Машенька, меня зовут Татьяной Сергеевной. Успокойся и расскажи все путем, да по порядку, как тебя обчистили?

И девушка, время от времени горько всхлипывая, рассказала, что два дня назад она приехала в Москву, с Ленинградского вокзала на метро доехала до Курского вокзала, встала в очередь за билетом, и тут же, в очереди, случайно познакомилась с женщиной средних лет, которая, как она сказала, тоже ехала до Краснодара. До открытия билетной кассы времени было два часа, и женщина, попросив девушку приглядеть за ее чемоданом, поднялась в буфет ресторана, где, как она говорила, продавали модный теперь напиток «Пепси-Кола». Об этом напитке Маша читала в газетах и в журнальных статьях, но еще ни разу сама его не пробовала. Минут через двадцать женщина вернулась с полдюжиной темных бутылочек с Пепси-Колой, которые она решила привезти в Краснодар, чтобы угостить домашних. Маша тоже загорелась желанием попробовать самой этот нашумевший своей славой напиток и угостить родителей и старшего брата. Оставив под присмотр женщины из Краснодара свой чемодан, она поднялась в ресторан – а идти до него от билетных касс было не меньше десяти минут. Оказалось, что в буфете Пепси-Колу не продавали, а чтобы купить этот напиток – нужно сесть за стол и заказать его вместе с обедом через официанта. Маша решила спуститься к кассам, чтобы сдать свой чемодан в камеру хранения, а потом уже подняться в ресторан пообедать и купить несколько бутылок Пепси-Колы.

Когда же она подошла к очереди у билетных касс, то там не оказалось ни женщины из Краснодара, ни ее чемодана. Обратилась в вокзальную милицию. Дежурный офицер составил протокол о краже, расспросил Машу о приметах лица женщины, о цвете ее глаз, волос, в чем она одета, записал и другие более подробные детали словесного портрета воровки, но помочь больше ничем не мог. Посоветовал телеграфировать домой или родственникам, чтобы те срочно выслали на дорогу денег, а с приобретением билета до Краснодара они помогут.

– Ну, и ты дала эти телеграммы?

– В Ленинград давать ее было уже бесполезно… – подавленно проговорила Маша.

– Почему?

– Дедушка и бабушка в день моего отъезда, сразу же через три часа после отхода моего поезда уехали в санаторий на Рижское взморье.

– А родителям в Геленджик?

– Милиция туда дала телеграмму, но и дома, как на грех, наверное, никого нет. Папа в командировке, мама и брат из-за ремонта квартиры последнюю неделю живут у кого-то из знакомых. Могли принести телеграмму, а их дома не оказалось. – Голова Маши была опущена так низко, что коса, спадая с ее коленей, дважды коснулась кончиком земли.

– Да-а… – вздохнула Татьяна Сергеевна, закурила вторую сигарету, хотя за последний месяц она позволяла себе выкурить не более четырех сигарет в день. – Невеселую ты мне сказочку рассказала, Машенька. – И, резко вскинув голову, в упор спросила: – А как же ты додумалась косу срезать? Кто тебе надоумил продать ее? И не куда-нибудь, а в театр?

Улыбка на лице Маши пробежала бледной тенью и сразу же потухла.

– В день отъезда я купила в книжном магазине на Невском журнал «Театр». И прочитала там статью известной актрисы Лисогоровой.

В волнении Татьяна Сергеевна, не донеся до рта сигарету, остановила руку на полпути.

– Так что же пишет в этой своей статье известная актриса Лисогорова?

– Она в ней описывает, как в молодости, это было еще перед войной, после того, как она поступила в театральный институт и по оплошности очутилась в Москве без копейки, то ее выручила коса. Иначе она никак бы не выбралась из Москвы.

– И как же она ее выручила? – Вопросы Татьяны Сергеевны теперь звучали резко, как нахлесты ременного кнута.

– Она продала ее в парикмахерскую театра и на эти деньги купила билет до дома. До Тулы. Это гораздо дешевле, чем мне до Геленджика. Ну вот, я и решила.

– Что ты решила?

– Продать косу в театр.

– И где же ты была?

– Была во МХАТе, была в Вахтангове, в театре «Ленинского комсомола»…

– И что же они? Не купили?

– Нет. Сказали, что они уже много лет обходятся искусственными париками.

– А как ты здесь очутилась? Маша по-детски всхлипнула.

– Хотела продать в парикмахерскую, но и здесь…

– Что здесь?

– Сказали, что мастер, который оформляет куплю кос, ушел в отпуск, а кроме него больше с этим никто не связывается…

В душе Татьяна Сергеевна уже для себя давно решила, что она выручит из беды девушку, даст ей на дорогу денег, но хотела сделать это потоньше, чтобы не унизить жалкой подачкой достоинства девушки, которая, может, как ей показалось, где-то в глубине души была горда и независима.

– Сколько стоит билет до Геленджика?

– Двадцать два рубля. Это до Новороссийска. А там полтора часа электричкой или автобусом. Но это в купейном вагоне. В плацкартном билет стоит дешевле – восемнадцать рублей. Мне бы хотя в плацкартном. – Маша со всхлипом вздохнула и платочком стерла со щек слезы. – Может быть, сегодня перевод придет. Я дала телеграмму маме на работу, чтобы она выслала на центральный телеграф, это отсюда недалеко, на улице Горького.

– Ну вот что, Машенька, перевод может сегодня прийти, а может и не прийти. А ты тут сиди и жди у моря погоды. – Переждав, пока мимо их скамейки прокатит коляску с ребенком молодая женщина, которая, как ей показалось, узнала в ней актрису, а поэтому улыбка на ее лице выражала откровенное любопытство, Татьяна Сергеевна продолжала: – Дам я тебе денег на дорогу. Даже позвоню начальнику Курского вокзала, чтобы тебе без очереди продали билет в плацкартный вагон. Только ты уж смотри, миленькая, никому больше так легко не доверяйся. И о «Пепси-Коле» тоже забудь, проживем как-нибудь на русском квасе. Благо, что бочки с ним стоят чуть ли не на каждой улице Москвы. – Татьяна Сергеевна прижгла потухшую сигарету и глубоко затянулась. Где-то подспудно, вторым планом, из головы ее не выходил журнал «Театр» и ее статья в нем, которая толкнула девушку на этот последним горький шаг. Достав из сумки кошелек, она вытащила из него три новеньких, звонко прошелестевших десятирублевых бумажки и протянула их Маше. Та при виде денег боязливо отшатнулась от них, и в глазах ее взметнулись одновременно радость и испуг. Она ведь так ждет этих денег!.. Сегодня четыре раза была на Центральном телеграфе, и все бесполезно.

– Как же я их верну вам?.. Ведь я уеду в Геленджик!..

– А на что существует почта? Приедешь – и вышлешь, – спокойно сказала Татьяна Сергеевна.

Глаза девушки расширились еще больше, на щеках ее поблескивали подсохшие подтеки слез.

– Но я же не знаю вашего адреса.

– Адрес я тебе дам. – Татьяна Сергеевна достала из сумки блокнот и из карманчика в нем вытащила глянцевито блеснувшую визитную карточку. – Вот тут есть все: и адрес, и телефон, только смотри – не потеряй.

Маша мельком взглянула на визитную карточку, даже не прочитав ее, с лихорадочной поспешностью завернула в новенькие хрустящие десятирублевки и, боязливо оглядевшись по сторонам, вначале посмотрела на свою сумочку, а потом, словно что-то передумав, еле уловимым движением пальцев засунула сверточек с деньгами и визиткой за пазуху.

– Вот это – молодец!.. Вот так нужно беречь денежки!.. – Татьяна Сергеевна бросила взгляд на часы и, словно спохватившись, запричитала: – О, миленькая, я с тобой заговорилась. У меня еще дел невпроворот. Да и ты, давай, не теряй времени. Садись в метро и поезжай на Курский вокзал. Если будет трудно с билетами, позвони мне вечерком. Мой домашний телефон – на визитной карточке. Постараемся подключить к твоей беде начальника вокзала или дежурного по вокзалу. – Татьяна Сергеевна встала и привычным жестом разгладила на себе слегка смятую юбку. Встала и Маша. Только теперь Татьяна Сергеевна смогла по-настоящему, отойдя от нее на шаг в сторону, окинуть взглядом с ног до головы стройную высокую фигуру девушки и ее спускающуюся до самых колен толстую русую косу.

– Да ты совсем раскрасавица!.. Дай-ка я тебя поцелую. – С этими словами Татьяна Сергеевна, слегка пригнув к себе голову Маши, чмокнула ее в щеку, крепко пожала ей руку и на прощанье напутствовала: – Помни, доченька: хотя Москва – столица и всем городам город, но в старину о ней говорили: «Москва слезам не верит», «Москва бьет с носка»… Москва – это тебе не Тетюши и не Чебаркуль. Здесь девять миллионов, целое государство, так что всегда держи ушки на макушке и кому попало не доверяйся. Желаю тебе в добром здоровье благополучно добраться до дома. Да черкани мне письмецо, как доехала, адрес – на визитной карточке. Ну, я побежала. – Татьяна Сергеевна ласково, по-матерински искренне улыбнулась и, помахав девушке рукой, направилась в сторону площади Пушкина, где ее должна ждать машина, которая отвезет ее в Комитет Советских Женщин.

Пока шла до площади Пушкина, из головы не выходила Маша, ее большие заплаканные глаза, в которых вспыхнули одновременно радость и испуг, когда она увидела перед собой три новенькие десятирублевые бумажки. Даже представила ее лицо после того, когда она прочитает визитную карточку и из нее узнает, что ее «ангел-хранитель» – народная артистка Татьяна Сергеевна Лисогорова, автор очерка «Коса» в журнале «Театр» – одно и то же лицо, то она, как представлялось Татьяне Сергеевне, придет в трепет и смятение. И от всего этого, от только что содеянного добра, на душе у Татьяны Сергеевны стало как-то по-особенному светло и легко. Она даже подумала: «Так, наверное, чувствует душевную радость медсестра, вытащившая с поля боя истекающего кровью тяжелораненого солдата. И даже не командира, а молоденького, раненого в первом бою солдата, который благоговейно, как на родную мать, смотрит на свою спасительницу. А ведь она и летами-то, может быть, старше его всего-навсего на каких-нибудь три-четыре года.

Татьяне Сергеевне тут же вспомнились стихи Ивана Кучина, которые лет десять назад прочитала в «Правде». Эти стихи потрясли ее и на всю жизнь запали в душу. А ведь всего-навсего в них передан краткий, как миг, и горький, как полынный привкус, крохотный эпизод войны. Молоденькая девушка-крестьянка из смоленской деревни в морозную лунную ночь везет на дровнях тяжелораненого солдата, который, как ей кажется, глядя на его серое бескровное лицо, вот-вот умрет. Лошаденка тощая, заморенная, еле тащит дровни. Того и гляди, упадет… И вдруг в какую-то минуту девушке, склонившейся над затихшим раненым, кажется, что он умирает. И она, обливаясь слезами, склонилась над его лицом и умоляет: «Дяденька, не умирай…» А «дяденьке» было всего восемнадцать лет, он ее ровесник.

Как назло, машины, которая должна ждать ее у входа в редакцию журнала «Москоу ньюс», на месте не оказалось. Только теперь Татьяна Сергеевна вспомнила, что шофер может минут на десять-пятнадцать задержаться: по пути из Внуково, куда он должен отвезти в аэропорт режиссера Самарина, он еще заедет на бензоколонку заправиться и по пути где-нибудь на скорую руку пообедать. Чтобы как-то скоротать время ожидания, она прошла к памятнику Пушкина, у подножия которого, как всегда, лежали живые, чуть привядшие цветы. Склонив голову, поэт смотрел с пьедестала на землю, и в его задумчивом, печальном взгляде гордого, но усталого человека Татьяна Сергеевна читала что-то очень близкое и родное. А внизу, у подножия, на грани постамента были выбиты слова его вещих пророческих стихов:

…И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал…

«Милость к падшим… Свобода… Чувства добрые… – твердила про себя Татьяна Сергеевна, и ей вдруг показалось, что она впервые, только теперь по-настоящему и до конца поняла, а скорее всего жгуче почувствовала всю глубину смысла и силу этих слов, хлынувших из сердца русского гения. – Боже мой!.. Ты не только солнце русской поэзии, ты – солнце судьбы российской, многоплеменной и многоязычной…»

Глава тринадцатая

Женившись на Магде, которая вошла в его жизнь светлым озарением, а особенно после того, как она однажды – это было в начале лета – сказала, что «она теперь не одна», Бояринов во всех своих помыслах и привычках почувствовал такие глубокие перемены, которых раньше, при первом браке, в себе не замечал. Лишь во время репетиций и на спектаклях, когда он жил другой жизнью, жизнью своих героев, и ему приходилось органично вживаться в роль – радоваться и гневаться, любить и ненавидеть, быть коварным и простодушным… – образ Магды на какой-то час-другой словно застилался розовым туманом. Но стоило ему снять с лица грим и сбросить в гримуборной театральный реквизит, как мысли его тут же обращались к ней, к Магде, которую он чувствовал и понимал каждой клеткой своей души.

Прошла всего лишь неделя, как она уехала по делам своей диссертации в Прибалтику, а ему уже казалось, что после ее проводов на Рижском вокзале пролегла сама вечность. Поздно вечером в условленный час (между 11 и 12 вечера), он, возвращаясь из театра, всякий раз с волнением ждал ее телефонного звонка с юрмальской почты – телефон в ее номере был только местный. И когда Магда кричала в трубку, что она бросает в автомат последнюю монету, Бояринов просил ее разменять еще хотя бы рубль и тут же, не уходя с почты, перезвонить ему. Магда разменивала рубль и снова соединялась с Москвой. А позавчера, уже где-то в двенадцатом часу ночи, разговор с женой Бояринов закончил чуть ли не мольбой:

– Меняй, милая, меняй!.. Деньги я завтра вышлю телеграфом!..

И несмотря на то, что Бояринов на следующее утро, перед репетицией, телеграфом выслал Магде деньги, звонка от нее вечером не было. Это его встревожило. Он прождал до полуночи и, не ложась в постель, уснул в кресле. А сегодня, сразу же после финальной картины, как только упал занавес и артисты, занятые в спектакле, вышли на поклон к публике, Бояринов, сославшись на нездоровье, не стал выходить на повторные поклоны по вызову аплодирующего зала и, быстро разгримировавшись и сняв с себя форму немецкого офицера из дивизии СС «Райх», покинул театр.

Дома, на улице Дмитрова, в почтовом ящике его ждало письмо. По размашисто-округлому почерку на конверте он сразу понял – письмо было от Магды. Не дожидаясь, пока сверху приползал лифт, на седьмой этаж Бояринов вбежал почти на одном дыхании. Это было первое письмо от Магды. До этого у них не было причин для переписки – не расставались ни на один день.

Погрузившись в мягкое кресло, в котором он впервые сидел» когда переступил порог квартиры Магды, Бояринов включил торшер и, словно священнодействуя, аккуратно срезал ножницами кромку конверта.

Магда писала:

Дорогой Леон!

Вот уже третий день, как я в Юрмале. За эти три дня я прозвонила тебе по междугородному столько, что если и дальше буду по твоему высочайшему повелению ежедневно менять трешницу на 15-ти копеечные монеты, то мы с тобой, мой дружочек, пролетим в трубу, и мне придется возвращаться в Москву пешком по шпалам. Поэтому сажусь за двухметровой длины письменный стол, на котором ты сможешь развернуться на своей «Волге», и пишу тебе это письмо.

Во-первых, без всякой печали сообщаю, что с отдельным номером в юрмальской гостинице оказалось очень сложно. Хорошо, что твой друг по ГИТИСу, Виктор Арнольдович, которому ты звонил перед моим отъездом, здесь, в Юрмале, личность весьма авторитетная. За десять лет работы в рижском театре, как мне показалось, когда он обзванивал друзей и знакомых, он пустил в республике глубокие корни. Через горком партии он устроил меня на неделю в Доме творчества писателей имени Яна Райниса. Прекрасный, благоустроенный девятиэтажный дом современной архитектуры с полусанаторным сервисом – холодильник, ванная, телевизор, ковры… и хорошим питанием. Моя горничная Милда сказала, что в эту пору года (ноябрь-декабрь), как правило, писателей здесь бывает очень мало, в основном в доме творчества писателей отдыхают латыши.

Так что, зря я боялась, когда Виктор Арнольдович хлопотал о моем проживании в этом элитарном доме. Мое воображение рисовало картину, на которой я буду выглядеть жалким сереньким зайчишкой среди бальзако-хемингуеистых львов с их импозантно величавыми женами-львицами. Оказалось, к моему счастью, все по-другому. Рядом с мелкорослым чернявым писателем из Башкирии за соседним обеденным столом сидят три высокие глыбисто-светлые латышки: две свинарки и одна доярка. Молчаливые, как скифские бабы. Больше двух-трех слов за обед не проронят, и то по необходимости, когда официантка, подавая им бланк заказа, предлагает обозначить карандашом блюдо – одно из четырех названий. А я очутилась за столом с одним ни на минуту не умолкающим киношником с «Мосфильма». Три раза в день (завтрак, обед и ужин) он потчует наш стол закулисными сплетнями о кинозвездах. И сияет всеми своими веерообразными морщинами и лысиной, когда краем, украдкой, заметит, что его с затаенный дыханием слушают и за соседними столами.

Мои, как ты шутя любишь называть, «академические» дела наконец-то подходят к концу. Делаю сверки адресов упомянутых в диссертации домиков, еще раз избороздила пешком почти всю Юрмалу, растянувшуюся на десятки километров по побережью Рижского залива (Лейлупа, Болдури, Дзинтари, Майори, Дубулты…), снимаю вопросы, которые можно снять только здесь. Еще раз обошла кругом небольшой двухэтажный дом на улице Ленина в Дубултах, на стене открытой веранды которого закреплена мемориальная бронзовая доска со словами: «В этом доме с 1933 г. по 1943 г. жила латышская поэтесса Аспазия (Эльза Плиекшане)». На бронзовой большой плите барельефом изображена молодая женщина с развеянными на сильном ветру волосами. Над головой ее полощется на ветру знамя. Поза поэтессы выражает мгновение порыва, борьбы и еще чего-то такого, что было в ее личной биографии, до сегодняшнего дня мне неизвестной. И вот это «что-то» погнало меня в библиотеку, где я познакомилась с бурной и в какой-то мере скорбной биографией поэтессы (1868–1943 гг.) и с ее творчеством. Только в библиотеке я узнала, что Эльза Плиекшане (Аспазия – это ее псевдоним) после своего первого неудачного брака была женой знаменитого Яна Райниса, многие десятки лет была его другом, многострадальной женой, соратником.