Текст книги "Жизни для книги"

Автор книги: Иван Сытин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Конец офеней

о 1877 года книжная и картинная торговля велась так: во всех концах России существовало множество книгонош-офеней – русских, славян и венгерцев; все они появлялись на ярмарках со своим товаром.

В базарные дни все эти торговцы появлялись на базарных площадях, предлагая книжный товар собравшемуся народу, в другие же дни ходили по деревням с коробом за плечами из избы в избу, показывая здесь свой товар, расхваливая его и предлагая его собравшейся около короба деревенской публике, с которой они умели говорить понятным ей языком.

Таким образом они сбывали свой товар, переходя из деревни в деревню. Торговля шла бойко, и книги попадали в самые глухие деревни.

Для снабжения книгами офеней имелись в разных городах и местечках России у местных торговцев крупные склады книг, картин, галантерейных и других товаров, поэтому торговля офеней была достаточно обеспечена быстрым и удобным получением товара.

Разрешение на право торговли эти местные торговцы имели или от губернаторов, или от городничих, офени же не имели никаких свидетельств или получали их от местной полиции.

Позднее, когда на книжном рынке появились книги первоклассных русских писателей в дешевом издании, это вызвало резкое неудовольствие цензурного начальства и в особенности всесильного К. П. Победоносцева. Вскоре мне пришлось вести личную беседу с этим временщиком.

Победоносцев вызвал меня для объяснения. Свидание произошло в Москве, на Никитской улице, в доме синодального хора, после окончания всенощной, которая специально служилась для Победоносцева.

– Ваше превосходительство приказали мне явиться. Моя фамилия Сытин.

– Сытин… – на бледном недобром лице с большими усами появилось изумление.

– Так это ты Сытин? Вот он какой Сытин…

Победоносцев ущипнул себя за нижнюю губу и сквозь круглые очки окинул меня пристальным недобрым взглядом с головы до ног.

– Скажи мне, Сытин, как это тебе позволили печатать в народном издании Льва Толстого и других еретиков нашей православной церкви?

– Ваше превосходительство, я ничего не печатаю без разрешений нашей светской и духовной цензуры. Все, что напечатано, было разрешено и одобрено цензурным комитетом.

– Знаю… Очень знаю нашу дуру-цензуру. Она сама не понимает, что разрешает. А я тебе говорю: ты сам должен быть своим цензором. Мы тебе эту пакость запретим. Прекрати сеять в народе эту толстовщину.

Я молчал.

А Победоносцев все пощипывал свою нижнюю губу, переваливался с каблуков на носки и продолжал:

– Я говорил по делу твоих изданий с М. Н. Катковым. Он тебя вызовет и объяснится.

– Слушаю, ваше превосходительство.

Разговор на этом закончился. Победоносцев кивнул своей бледной мертвой головой, и мы расстались.

На другой день я поехал к Каткову. Он принял меня стоя в своем кабинете.

Это был грузный, полный, высокий мужчина, пудов десяти весом. Очень красивое, барственное лицо, роскошная шевелюра с проседью.

Не протягивая мне руки и не здороваясь, он начал:

– Послушайте, Сытин, что это вы обижаете нашего старика Победоносцева? Он мне говорил, что вы печатаете какие-то зловредные книги Толстого и тому подобное.

Я повторил только то, что говорил Победоносцеву.

– Ваше превосходительство, я печатаю все то, что печатает и Петербургский комитет грамотности [23]23
  Петербургский комитет грамотности при Вольном экономическом обществе (с 1895 – Петербургское общество грамотности) – учрежден в 1861 году. Либерально-буржуазное просветительное общество, ставившее своей задачей распространение грамотности среди крестьян. Печатало и распространяло учебники, учебные пособия, художественную литературу (в основном классиков). Закрыт в 1896 году царским правительством, так как деятельность комитета была сочтена «опасной для самодержавия».


[Закрыть]. Все, что печатается, разрешено цензурой.

– Но вы же знаете, что Толстой – атеист и что он вносит в народ ересь. Комитет вам не указ: вы идете в народ, вы распространяете книги через офеней – это большая разница. И имейте в виду, что этих покупателей мы у вас отстрижем.

Катков говорил властным тоном, не терпящим возражений, – тоном неофициального, но полномочного вельможи, которому все позволено и который все может.

Я пробовал было возражать. Я говорил, что офени торгуют не только произведениями Толстого, что в коробе каждого офени есть и молитвенники, и псалтыри, и евангелие и что народные книжки Толстого тонут в этом коробе, как капля в море.

– Согласитесь, ваше превосходительство, что мужику негде будет купить ни молитвенника, ни псалтыря. Не ехать же ему для этого в город? Да и в городе разве он знает, где купить и что купить?

Но Катков упорно стоял на своем.

– И не нужно мужику молитвенников. Все, что ему надо, он услышит в церкви. А больше ему ничего и не требуется.

Ледяной тон тучного барина дышал такою непреклонностью, что мне не оставалось ничего больше как замолчать. Я видел, что все мои доводы, которые я считал неотразимыми, отскакивали, как горох от стенки, от этого барственного, заматерелого презрения к народу.

Результатом этой беседы, которая велась все время стоя, было то, что через шесть месяцев все офени и всякие вообще торговцы книгами вразнос были обязаны представлять свидетельство о благонадежности, получать специальное губернаторское разрешение на право торговли книгами.

Когда разносчикам, т. е. главным деятелям, двигавшим на своих крепких спинах книжную и картинную торговлю России, урядники объявили, что отныне офени не имеют права торговать без губернаторского разрешения, тотчас же сотни разносчиков оставили совсем книжную торговлю вследствие неумения и непонимания, как ходатайствовать о разрешении. При деле остались лишь самые состоятельные из офеней, торгующие по городам и торговым селам.

На местных постоянных торговцах эта мера также сказалась отрицательно, потому что в некоторых местах стали давать разрешение только на специально книжную торговлю, а не на смешанную с другими товарами, как было прежде. Но в то время в уездном городе торговля одними книгами была немыслима, так как книги не составляли еще в России такой необходимой потребности, как посуда или ситец, да и покупатель не привык идти специально покупать книгу: он покупал книгу попутно с другими товарами, когда книга попадала ему на глаза.

Приведу несколько примеров, доказывающих мои слова.

В Великом Устюге было прежде десять местных торговцев народными книгами, и общий оборот их равнялся 6 тысячам рублей. Так как всем им было воспрещено торговать книгами совместно с другими товарами, то из десяти осталось только двое, и они производили торговлю всего не более как на 3 тысячи рублей. Таким образом, здесь торговля сразу сократилась наполовину. В Туле произошло то же самое. В Сызрани дело шло очень хорошо. Здесь им занимались солидные местные торговцы, но, конечно, при других товарах, и оборот народными книгами здесь доходил до 10 тысяч рублей. Всем им, однако, была воспрещена книжная торговля при других товарах, и из-за этого в городе осталась только одна книжная лавка Умновой, которая еще тащила свое дело, производя оборот не более 1500 рублей в год.

Это одно способно было убить всякую мелкую торговлю, но на горе офеней с них потребовали еще предъявления каталогов с обозначением всех книг, находившихся у них в коробах.

Картина Н. Кошелева «Офеня в деревне»

В итоге огромное дело, которое выросло на русской земле само собой, без всякой помощи правительства и без малейшего его содействия, погибло безвозвратно. Доступ книги к народу был сильно затруднен. Пока работали офени, мужик мог приобрести и картинку и книгу даже без денег. Он мог выменять их за ночлег и за кормежку лошади, за кусок хлеба, за ужин, за крынку молока. От мужика теперь потребовалось, чтобы он сам ехал в город за книгой, ибо книга потеряла доступ к мужику и не шла больше к нему через офеню.

Чтобы как-нибудь смягчить этот разгром книжного рынка, приходилось отдельных офеней превращать в городских книготорговцев и открывать бесчисленные отделения центральных московских издательств. Но это была капля в море, и спасти дело она не могла.

Книга стала городским товаром, строго запрещенным даже на фабриках и заводах и совершенно недоступным копеечному деревенскому покупателю.

«Посредник»

отя работа над лубочной книгой и составляла мою профессию с детских лет, но все изъяны Никольского рынка я очень хорошо видел. Чутьем и догадкой я понимал, как далеки мы были от настоящей литературы и как переплелись в нашем деле добро и зло, красота и безобразие, разум и глупость. Но как выйти из положения?

Как завязать связи с недосягаемым для нас миром настоящих писателей и настоящей литературы?

Случай, однако, помог мне, и все вышло, как в волшебной сказке. Прямо от Миши Евстигнеева и Коли Миленького я шагнул к Льву Толстому и Короленко.

Вот как это вышло.

Шел ноябрь 1884 года. В один счастливый для меня день в лавку на Старой площади зашел очень красивый молодой человек в высокой бобровой шапке, в изящной дохе и сказал:

– Меня направил к вам В. Н. Маракуев… Моя фамилия Чертков. Я бы хотел, чтобы вы издали для народа вот эти книги.

Он вынул из кармана три тоненькие книжки, изданные Петербургским комитетом грамотности, и одну рукопись. Это были толстовские «Чем люди живы», «Два старика» и «Христос в гостях у мужика» Н. С. Лескова. Для меня это была полная и очень счастливая неожиданность.

С большим интересом выслушал я это предложение и поблагодарил В. Г. Черткова за внимание к читателю лубка. В дальнейшем наше соглашение приняло такую окончательную форму. Первая серия книг шла бесплатно. Дальнейшие книжки могли быть платными, причем авторский гонорар не должен был превышать существовавшего тогда гонорара для дешевых народных книг. Печать, бумага и другие расходы по изданию составляли 65 копеек на сотню листовок, а продавались по 80 копеек за сотню. Издатель обязан уплачивать авторам гонорар, если материал платный, также и художникам за рисунки. На Черткове лежала работа по редакции, корректуре и художественной части изданий. Здесь он был полный хозяин. Расходы по оплате гонорара одних авторов уравновешивались бесплатным материалом других авторов, благодаря чему книжки можно было продавать не дороже лубочных. Книжки, поступившие через Черткова, были всеобщей собственностью. Издатель права собственности на них не имел. Печатать мог каждый желающий.

Так начались издания «Посредника» [24]24
  «Посредник» – московское книгоиздательство культурно-просветительного характера, основанное в 1885 году В. Г. Чертковым при участии Л. Н. Толстого. Выпускало дешевые брошюры для народа, в том числе серийные издания («Деревенское хозяйство и деревенская жизнь», серии по вопросам экономики и т. д.). Издавались и художественные произведения (Пушкин, Короленко, Лесков и др.), религиозно-нравственные произведения Толстого, некоторые из которых были написаны им специально для «Посредника» («Два старика», «Свечка», «Много ли человеку земли нужно?» и др.). Издательство просуществовало до 1925 года.


[Закрыть].

Делу этому я посвятил всю мою любовь и внимание.

Книжки по тому времени вышли необыкновенные: дешевые, изящные, с рисунками Сурикова, Репина, Кившенко и других. Дешевизна их сильно помогала распространению. Перед этим подобные книжки начал издавать Петербургский комитет грамотности, но по цене 7 копеек за книжку. Мы выпустили по 80 копеек за 100 штук. Успех издания увлек Черткова. Он всей душой отдался этому делу: открыл в Петербурге контору и склад «Посредника» и привлек большую группу работников и вообще сочувствующих. Изданием дешевых книг для народа интересовались и другие просветительные учреждения, близкие нашему издательству. Многим хотелось дать народу хорошую книгу. Но все начинания кончались малыми результатами. Выходило 5–6 книжек, недоступных по цене для народа, затем все прекращалось. «Посредник» же неутомимо работал и в короткое время дал народу целую серию великолепных дешевых изданий.

Наша совместная работа с В. Г. Чертковым продолжалась лет 15. Что это было за время! Это была не простая работа, а священнослужение. Я вел свое все развивающееся дело. Рядом шло дело «Посредника». Я был счастлив видеть интеллигентного человека, так преданного делу просвещения народа. Чертков строго следил, чтобы ничто не нарушило в его изданиях принятого направления. Выработанная программа была святая святых всей серии. Все сотрудники относились к этому начинанию с таким же вниманием и любовью. Л. Н. Толстой принимал самое близкое участие в печатании, редакции и продаже книг, много вносил ценных указаний и поправок. Любил он ходить ко мне в лавку, особенно осенью, когда начинался «слет грачей», как мы называли офеней, которые с первопутком трогались в путь на зимний промысел – торговлю книгами и иконами. В это время в лавке часто собиралось их до 50 человек сразу. Офени сами отбирали себе книги и картины. Целый день шла работа, слышались шутки, анекдоты. В это время любил заходить в лавку Л. Н. Толстой и часто подолгу беседовал с мужиками. Он ходил в русской одежде, и офени часто не знали, кто ведет с ними беседу. Льва Николаевича всегда дружески встречал наш кассир Павлыч, большой балагур.

– Здравствуйте, батюшка Лев Николаевич, – встречал он великого писателя. – А сегодня у нас, касатик, грачи прилетели. Ишь, в лавке какую шумиху несут. Уж очень шумливый народ-то. Иван Дмитриевич им языки-то размочил – хлебнули, теперь до вечера будут галдеть, а к вечеру, батюшка, в баню будут проситься. И водим, касатик, водим.

Лев Николаевич смеется, отходит к прилавку, в толпу:

– Здравствуйте. Ну, как торгуете?

– Ничего, торгуем помаленьку. А тебе, что же, поучиться хочется? Стар, брат, опоздал, раньше бы приходил.

Павлыч суетится, видит, что они дерзят Толстому, как простому мужику.

– Вы, ребята, понимаете, с кем говорите? Это ведь сам Лев Николаевич Толстой.

– Так зачем же он оделся по-мужицки? Иль барское надоело. Дал бы нам, мы бы поносили.

Искренне, от души смеется Лев Николаевич.

– Ну, Лев Николаевич, побеседуй с нами. Мы, брат, работники, труженики. Мучаемся, таскаем вот сытинский товар всю зиму, а толку мало: грамотеев-то в деревне нет. Картинки еще покупают, а вот насчет книг плохо.

Издания «Посредника»

Лев Николаевич интересуется, как идут книги под девизом «Не в силе бог, а в правде».

– По новости плохо. Таскаешь их в каждый дом. За зиму даже надоест. Спрашивают везде все пострашнее да почуднее. А тут все жалостливые да милостивые. В деревне и без того оголтелая скучища. Только и ждут, как наш брат, балагур, придет, всю деревню взбаламутит. Только и выезжаем на чертяке. Вот какого изобразил Стрельцов: зеленого и красного! Целую дюжину чертяк! На весь вечер беседы хватит. Старухи каются, под образа вешают, молятся и на чертяку косятся. Кому не надо, и то продадим. Пишите-ка, Лев Николаевич, книжечки пострашнее. Ваши берут, кто поумнее: попы, писаря, мещане на базаре. В деревне разве только большому грамотею всучишь.

– А где вы торгуете? – интересуется Лев Николаевич.

– Мы-то? Везде. По всей матушке России. Я Калужскую, он Курскую, этот Орловскую, Смоленскую, Тверскую колесит. Где кто привык. По знакомым местам, деревням и ярмаркам ездим.

Много раз так беседовал Лев Николаевич с офенями.

Дела «Посредника» между тем развивались. В лавке Товарищества книжки его имели совершенно особое отделение. В. Г. Чертков неустанно работал. Он посвятил всего себя этому делу. Я часто бывал с ним у наших литературных корифеев: Л. Н. Толстого, Н. С. Лескова, В. М. Гаршина, В. Г. Короленко и других.

Издание «Посредника» для издательства было первой дружественной ласточкой сближения крупной издательской фирмы с интеллигенцией.

Календарь

усская интеллигентная публика (в особенности высшая интеллигенция) всегда относилась к календарям несколько свысока и презрительно повторяла знаменитую фразу Фамусова: «все врут календари…» [25]25
  Эта фраза была сказана не Фамусовым, а его свояченицей старухой Хлестовой. См. А. С. Грибоедов, Сочинения, ГИХЛ, М., 1953, стр. 81 («Горе от ума», действие III, явление 16).


[Закрыть]Лишь в редких случаях вдумчивые люди понимали, что в России, в русских условиях календарь – дело громадной и, можно даже сказать, всенародной важности и что он может служить первоначальным проводником культуры.

В такой стране, как Россия, жили и умирали миллионы людей, не имевших никакой доли в культурном наследстве человечества. Заброшенные в глухие углы, отрезанные от центров русским бездорожьем и русскими расстояниями, люди эти не имели никакого соприкосновения с печатным словом – ни книг, ни газет, ни школ у них не было, и календарь для таких людей был единственным окном, через которое они смотрели на мир.

По календарю они думали, по календарю учились, из календаря черпали все свои знания, и календарь же давал им наставления на все случаи жизни.

К сожалению, эта сторона дела ускользнула от русской интеллигенции, и в наше время люди науки (по крайней мере 80-х годов) не опустили в эту копилку народного знания ни единого грошика.

Но не так было при Петре. Великий Петр хорошо знал свое отечество и повелел Якову Вилимовичу Брюсу, а потом и Академии наук заняться составлением календаря. Один из первых календарей назывался так: «Календарь iлi месяцослов Христiанскii. По старому штiлю, iлi iзчисленiю, на лет от воплощенiя Бога Слова 1710. Напечатан в Москве, лета Господня 1709. Декабря в день».

До 1865 года издание календаря составляло исключительную привилегию Академии наук, и лишь с этого года календарь в России стал «вольным» [26]26
  На самом деле частные календари появились в России значительно раньше. Так, известен «Христианский календарь на 1784 год», изданный Н. И. Новиковым.


[Закрыть]. Но от русского внимания это важное дело все-таки ускользнуло, и за составление календаря для России взялся иностранец Гатцук, родом чех.

Календарь Гатцука пользовался широким распространением и лишь во второй половине 80-х годов был вытеснен календарями нашего издания.

За издание календаря я взялся не сразу и готовился к этому делу целых пять лет. Необходимо было позаботиться о выписке из-за границы специальных ротационных машин и оборудования, создать целый ряд приспособлений для размножения календаря в огромных, еще неслыханных в России размерах.

Приступая к делу, я поставил самому себе три требования: очень дешево, очень изящно, очень доступно по содержанию.

Не мне судить, хорошо или дурно я исполнил этот громадный труд, но общий тираж календаря (до 6 миллионов экземпляров в год) как будто говорит, что задача была понята правильно и решение ее было удовлетворительно.

Я смотрел на календарь как на универсальную справочную книгу, как на домашнюю энциклопедию на все случаи жизни.

В календаре должно быть все: и святцы, и железнодорожные станции, и экономика, и средство от лишаев, и государственное устройство России, и лечение ящура.

Я имел в виду читателя массового, для которого календарь часто является его первой и последней книгой и который в календаре ищет ответа на все запросы пробуждающегося ума.

«Всеобщий русский календарь»

При календаре я всегда печатал коротенькое обращение к читателю с просьбой сообщить о всех замеченных недочетах издания и о читательских пожеланиях.

Это была очень счастливая мысль, потому что редакция календаря получила впоследствии тысячи писем, по которым можно было проследить вкусы и требования читателя, так сказать, в первые годы его читательского детства.

Вот перед нами читательский эмбрион: деревенский человек, только что научившийся грамоте. А вот эмбрион уже вылупился из яйца и купил первую книгу. А вот, наконец, он начинает ходить; робко, неуверенно, спотыкаясь и падая, плетется со страницы на страницу. Позвольте для образца привести некоторые отрывки из этих читательских писем, так как они лучше всего характеризуют и читателя, и календарное дело в России.

«Отчего нет в календаре таблицы умножения? – спрашивает один читатель и поясняет свою мысль: – К сожалению народной малограмотности, я расскажу вкратце из-за каких причин я, по просьбе малограмотных, требую таблицу, столь необходимую при покупке и продаже. Были случай, что выедет человек с покупкой или продажей на базар, например, вывез 75 штук яиц, 17 фунтов масла, 27 пудов пшеницы или ржи, зайдет в красную набрать материи. Почем он наберет, этого он не знает. Здесь требуется таблица умножения, которая была бы переписана с календаря каждым малограмотным и таилась бы им в кармане».

Другой читатель пишет: «Не знаю, возможно ли будет сделать в вашей редакции и допустят ли поглядеть в телескоп на небесные планеты…»

Нет вопросов, которыми не интересовался бы начинающий ходить читатель, и нет пределов его любознательности. Как маленькие дети могут целый день задавать вопросы своим родителям, так вновь родившийся читатель задает вопросы своему календарю. Он твердо верит, что календарь ответит на все его вопросы, разрешит все сомнения:

«Нужно обозначать, что такое затмение луны и солнца. Чем закрывается, когда делается затмение. Означьте, что такое луна, как она ходит вокруг земли».

«Сведения о восходе и заходе луны, – пишет из деревни духовное лицо, – необходимы, чтобы знать, в какие ночи можно путешествовать при луне».

«Уведомляю, что календарь нужно дополнить: нужно план всех частей, т. е. всего земного шара, чтобы каждый знал, где у нас Америка и Австралия, Азия и Африка, и Европа, где океаны. По моему мнению, нужен глобус и полушарие».

«Если возможно и известны вам государственные законы, то выставьте в календаре таксу за каждую скотину, которая будет в саду или на засеянном поле».

«С каждым годом (пишет терский казак) меня ваши календари увлекают и очень я ими интересуюсь, но не нахожу и в нем недостатка, только есть один для меня недостаток: поверстное расстояние меня очень интересует между станциями железной дороги, чтобы были напечатаны каждая станция и полустанок и разъезд».

«Мое заявление в том, что если редакция принимает рукописные сочинения, то через полмесяца я много мог бы вам описаний представить, но Только прошу извинения в том, что если будет неправильное постановление букв, потому что я совсем малограмотный».

«Напечатайте в календаре побольше откликов из сокровищ русской жизни на явления природы».

«Напишите, что может Государственная дума и куда идут народные деньги».

«Желал бы знать подробный свод законов. Напишите, как и где искать Законы».

«Нельзя ли написать вечный календарь, дни и часы прошедших, настоящих и будущих времен от сотворения мира до окончания мира».

«Остроумные профессоры писали, что появится кольцевая планета Галей и подойдет близко к земле. От веков сего не было и вечно не может быть, чтобы какая небесная планета подошла близко к земле и погубила земли и твари божии».

Такова была матушка Россия, таков был эмбрион русского читателя. К этой толще народной мог проникнуть пока только календарь, как первое печатное слово, как предтеча газеты и предшественник книги.

Какова была доходность календаря и что давало издательской фирме это колоссальное дело, над которым трудились целый год?

Календари издания И. Д. Сытина

Это покажется странным, но календарь был почти бездоходным делом. Он продавался оптом покупателям по 9 копеек экземпляр при обложечной цене 15 копеек, а себестоимость его была тоже около 9 копеек. Таким образом, при сведении годичных итогов результаты всегда были «ни в чью». Цель, которую преследовало издательство, состояла не в барышах, а в другом. Календарь представлял собой прекрасную рекламу всероссийского и даже более чем всероссийского характера, так как своих читателей календарь находил и в Америке, и в Австралии, и в Азии, и всюду, куда судьба заносила русского человека.

Такая реклама, конечно, сближала читателя с нашей фирмой и очень заметно влияла на общее расширение нашего рынка и нашего сбыта.

Кроме издания «Всеобщего календаря» я одновременно увлекся и другой огромной задачей – отрывным, или стенным, календарем. Это тоже было одно из тех дел, которые никогда не привлекали к себе внимания интеллигенции. Весьма многие не считали это даже делом: ну что за важность сброшюровать 365 листков и обозначить черной краской дни будние, а красной праздничные? Я уверен, что иному читателю показалась бы просто смешной одна мысль составить «редакцию» стенного календаря и пригласить «специалистов». Но за этими отрывными листками стояли миллионы русских людей, и из уважения просто к этой колоссальной аудитории я рассуждал иначе.

Я начал с того, что обратился к Льву Николаевичу Толстому за советом и поддержкой.

Как я и думал, Лев Николаевич отнесся к моей идее с чрезвычайным вниманием и ободрил меня своими прекрасными советами. Между прочим, Лев Николаевич рекомендовал мне в качестве редактора отрывного календаря известного шестидесятника Полушина.

Это был очень интересный и своеобразный человек из числа тех «грамотных людей», которых всегда так любил Л. Н. Толстой.

Полушин был сыном богатого фабриканта из Иваново-Вознесенска и в молодости отличался большими чудачествами, из-за которых и потерял свое значительное состояние. В редакторы ко мне он поступил уже тогда, когда был беден и добывал средства к жизни копеечными литературными заработками.

Полушин с радостью и даже с восторгом согласился на мое предложение. Он принялся за дело с такой горячностью и с таким воодушевлением, что на каждый отрывной листок готов был смотреть, как на скрижали завета [27]27
  Скрижали – две каменные плиты, на которых, по библейской легенде, были высечены 10 заповедей, здесь – священные слова, святое дело.


[Закрыть]. Мы вместе выработали программу календаря с таким расчетом, чтобы в каждом листке были поговорки, пословицы, практические указания по домашнему и сельскому хозяйству и разного рода житейские мелочи и обиходные советы. Отрывной календарь тоже имел громадный успех в России. Он печатался в 8 миллионах экземпляров (около тысячи вагонов), и мы едва успевали выполнять целую лавину заказов.

Но именно астрономические цифры этого издания заставили насторожиться наше цензурное ведомство и обратить на отрывной календарь особое, удвоенное и утроенное, внимание.

Издатель, разумеется, принимал со своей стороны все меры, чтобы не дразнить гусей и избежать каких бы то ни было недоразумений и неприятностей. Но редактор Полушин не разделял этого взгляда и, как шестидесятник, да еще и «народолюбец», любил вставить в календарь колючую поговорку или слишком острую пословицу.

Так, уже незадолго перед смертью Полушина с нами случилась большая цензурная беда.

В ноябре, когда календарь уже был весь отпечатан и больше половины его было разослано на места, департамент полиции неожиданно потребовал, чтобы календарь был изъят из продажи и конфискован.

Оказалось, что мы, сами того не зная, совершили государственное преступление.

В календаре были напечатаны следующие пословицы, взятые из словаря Даля: «Сегодня свеча, завтра свеча, а там и шуба с плеча». И другая пословица: «Повадился к вечерне, не хуже харчевни».

Кроме того, в календаре была помещена следующая заметка из иностранного журнала:

«Американский рабочий ест фунт говядины в день. Английский – 3/4 фунта. Французский и немецкий – 1/2 фунта. Русский – 2 золотника».

Вот эти пословицы и эта справка из быта рабочих и вызвали постановление департамента полиции изъять календарь из обращения и привлечь к ответственности издателя и составителя календаря. Практически это значило, что мы. должны были не только понести миллионы рублей убытка, но и потерять нашу издательскую репутацию. Среди наших покупателей могла произойти паника, и фирма лишилась бы доверия. Чтобы спасти дело, я поехал в Петербург и бросился в департамент полиции к знаменитому Зволянскому. Я объяснил ему, что календарь был разрешен цензурой и что нас напрасно обвиняют в подрыве церковного авторитета и в колебании государственных основ. Но пролезть сквозь игольное ухо департамента и убедить в чем-нибудь Зволянского было трудно.

– Вы на цензуру не сваливайте. Вы знали, что делали, и будете за это отвечать. А календарь ваш мы все равно конфискуем, и больше нам говорить не о чем.

Зволянский был более чем сух в разговоре, и я видел, что всякие дальнейшие слова бесполезны.

Что было делать? От Зволянского я поехал к министру внутренних дел И. Л. Горемыкину и опять начал все ту же сказку про цензурного бычка.

Но и Горемыкин был непреклонен:

– А, наконец-то Сытин понесет достойную кару за свои деяния! Никаких послаблений вам не будет! Что сказал Зволянский, то будет исполнено! Мое почтение…

Как утопающий за соломинку, я ухватился за своего старого знакомого и большого друга наших изданий П. Е. Кеппена, который состоял управляющим делами у великого князя Константина Константиновича.

– Дорогой Павел Егорович, выручайте! Стряслась беда с нашим календарем…

Я объяснил, в чем дело, и просил заступничества великого князя как председателя Академии наук.

Это была до отчаяния смелая попытка. У меня явилась мысль написать на имя царя докладную записку с изложением всего печального события и просить князя представить эту записку и календари непосредственно парю.

Все случилось, как в сказке. Князь заинтересовался моим делом, и дня через два записка была отвезена во дворец.

К великой моей радости, царь лично прочитал записку и сказал:

– Сытинские календари я знаю. Они у меня есть. Календари составляются хорошо, и я желал бы только, чтобы отдел ремесленного труда составлялся полнее. А что касается пословиц Даля, то, конечно, жаль, что эти пословицы попали в календарь, но ведь их не изменишь.

На докладной записке царь положил собственноручную резолюцию:

«…Не вижу оснований налагать кару на подцензурное издание».

Эта неожиданная резолюция, по-видимому, произвела и в министерстве внутренних дел и в цензурном ведомстве впечатление разорвавшейся бомбы.

Но странная вещь: когда затем я пришел в цензурное ведомство, то мне любезно сообщили, что это цензура выхлопотала для меня отмену кары:

– Вот вы все на нас жалуетесь, а мы, между тем, для вас хлопочем.

Иначе отнесся к делу министр Горемыкин.

Когда я явился в министерство, чтобы «благодарить» за смягчение кары, он так и напустился на меня:

– Как ты мог, как ты смел беспокоить великого князя! Помни, что эту выходку твою мы никогда тебе не простим.