Текст книги "Жизни для книги"

Автор книги: Иван Сытин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Издатель «Нивы» А. Ф. Маркс

а выставке 1883 года рядом с моим павильоном была расположена витрина Маркса, издателя «Нивы». До этого времени мы не были знакомы и только тут впервые столкнулись. Симпатичный, с дурным русским произношением немец-издатель очень мне понравился, и мы разговорились.

– Очень хороши ваши картины-премии, которые вы прилагаете к «Ниве», – сказал я. – Но, как иностранец, вы, мне кажется, делаете одну ошибку…

– Какую?

– Да ведь каждый год все картины и картины, этак вы совсем перегрузите вашего подписчика. У него и стен не хватит, чтобы все ваши картины развесить…

Он подумал, пожевал губами и сказал:

– Когда все стенки завесят, я альбом буду давать…

– Да почему же все картины? Вашему подписчику – вы извините меня – совсем не то нужно.

– А что ему нужно?

– Книга ему нужна! Мы народ безграмотный, и картинами нас грамотными не сделаешь.

– А какая же книга ему нужна?

– Да мало ли книг-то. Вам разве не приходила в голову мысль, что при «Ниве» можно бы в виде приложения рассылать наших классиков?

– Нет, эта мысль не приходила мне.

– Произведений наших классиков народ не знает, а ведь большое дело можно бы сделать…

Немец подумал, помолчал, потом посмотрел на меня лукавыми загоревшимися глазами и с напускной небрежностью сказал:

– Нет, едва ли… Дорого стоит… Едва ли…

На этом мы расстались, и я совсем забыл про наш разговор.

Но через год в лавку ко мне пришел приказчик и неожиданно заявил:

– Г-н Маркс просят вас обедать в «Славянский Базар» [80]80
  «Славянский Базар» – купеческий ресторан в Москве.


[Закрыть].

Меня это очень удивило, но, чтобы не обижать собрата, я пошел.

Маркс, весь сияющий и радостный, праздничный, встретил меня торжественно, точно юбиляра, и на своем дурном русском языке начал:

– Ну, Иван Дмитриевич, ты мой большой гость сегодня. Я желает угощать… Самое большое и самое лучшее угощение… Все, что ты хочешь…

– Да по какому же случаю? Что такое произошло?

– Ты помнишь нашу встречу на выставке?

– Как же…

– И наш разговор тоже помнишь?

– Конечно…

– Так вот смотри!

Маркс вынул бумагу и протянул мне. Читаю и глазам не верю: он купил у Салаева полное собрание сочинений Гоголя за 100 тысяч рублей.

– Теперь понимаешь, почему я желает угощать? Это наша дружеская беседа дала мне дорогу. Я теперь знаю, что делать и какие приложения давать при моей «Ниве».

Я с завистью поздравил милого немца, а он дружески хлопнул меня по плечу.

Так из простого разговора, из случайно оброненного замечания выросло огромное дело, приблизившее к народу всех русских классиков.

Опасная близость

ой друг, кум и пайщик Ф. Я. Рощин из полуграмотного офени стал крупным книгопродавцом и богатым купцом города Яранска, а затем ушел от мира и построил женский монастырь. Мне вспоминается, как я вместе с ним ездил к Победоносцеву хлопотать о казенной земле под монастырь, и то, какие неожиданные последствия имели для меня эти хлопоты. Рощин явился ко мне на Нижегородскую ярмарку и, по своему обыкновению, без всяких предисловий начал:

– Ну вот, я и пошабашил… Все дело передам моему и твоему другу Михайлову, а сам уйду в новое дело. Поедем-ка, брат, сегодня в Петербург с тобой, мне надо в синод об земле хлопотать, а без тебя я там как в лесу.

Я хорошо знал Рощина и знал, что спорить с ним бесполезно.

– Да неужели же сегодня и ехать?

– А то как же? У меня и времени совсем нет. Надо спешить.

Мне трудно было бросить дела среди ярмарки, но отказать Рощину я не мог. Поехали в тот же день, а на другой день уже были в синоде, в кабинете Победоносцева.

– В чем дело? И что за срочность у вас такая, что сейчас же надо меня видеть.

Рощин в своем черном сюртуке, с золотой медалью на шее, плотный, коренастый, подошел вперевалку к столу обер-прокурора и встряхнул своими длинными крестьянскими волосами с пробором посередине:

– Прошу, ваше превосходительство, разрешить мне построить женский монастырь в Казанской губернии.

И, вынув из кармана географическую карту, он положил ее на стол и ткнул пальцем:

– Вот здеся… Тысяча десятин пустопорожней земли, государственного имущества… Ходатайствуйте, чтобы мне ее пожертвовать для монастыря, а ежели даром не дадут, купить желаю.

– Ну что ж… Дело доброе… Подайте прошение, а там рассмотрят и разрешат.

– Да мне ждать некогда… Мне поскорее надо… Я неграмотный, никого тут не знаю, вас прошу покорнейше, вы разрешите. (Рощин в пояс поклонился.)

– Ну а бумаги у вас, по крайней мере, есть?

– Ничего нету. Здеся надо написать и бумаги, какие нужно.

Победоносцев позвонил, и на его звонок вошел правитель дел синода, ласковый, вкрадчивый, элегантный человек – Даманский.

– Вот, Владимир Петрович, пришли сытинцы, просят разрешения на постройку монастыря, с тем чтобы им землю даром дали… И все сейчас, сегодня, сию минуту. Вы уж, пожалуйста, примите их, выслушайте подробности и сделайте, что можно.

Тон, каким сказал это Победоносцев, не оставлял никаких сомнений, что дело Рощина будет улажено, и притом с молниеносной быстротой.

И действительно, правитель дел Даманский выслушал нас, все записал, а уже на другой день все формальности были исполнены и все бумаги были написаны.

Рощин уехал счастливый и довольный, но мое участие в этом маленьком деле создало в обер-прокурорских кругах убеждение, что Сытин совсем не такой еретик, каким кажется, и что если подойти к нему с надлежащей стороны, то и из него «толк» выйдет и деньги получить можно.

Через некоторое время, когда я опять встретился с Даманским, он конфиденциально шепнул мне:

– Вот какое дело, Иван Дмитриевич… У нас готовится торжество. Пожалуйте к нам на освящение новой церковно-приходской школы и церкви. Все уже готово, но – такая досада – не хватает только на колокола три тысячи рублей. Вы бы шепнули вашему другу Рощину, не захочет ли он пожертвовать?

– Ну, зачем же Рощину… Позвольте уж мне…

Я заплатил по счету финляндского колокольного завода и тут же получил приглашение на торжество и на завтрак в Новодевичьем монастыре.

А за завтраком Победоносцев, стараясь быть любезным хозяином, все шутил на мой счет и говорил начальнику церковно-приходских школ Шемякину:

– Вот, Василий Иванович, у нас тут великий еретик сидит, но, между прочим, он и монастыри строит… Ты бы с ним поговорил, он был бы нам полезен…

Шемякин, большой, грузный мужчина, с лицом мясника, расплылся в улыбку при этой шутке начальства.

– Да я, ваше высокопревосходительство, хорошо знаю нашего еретика Ивана Дмитриевича… Мы с ним, наверное, столкуемся…

После завтрака Шемякин наговорил мне много любезностей, пригласил к себе домой, и я, что называется, не успел и оглянуться, как мы уже говорили о делах и заказах.

– Наши церковно-приходские школы, Иван Дмитриевич, растут, нам нужно много книг, и уж позвольте на вас рассчитывать. Я вам дам огромное количество материалов – и каких материалов! – а ваше дело печатать и поставлять в наши школы…

Я несколько боялся синодского дельца из бывших либералов и не знал, чего он от меня хочет: хочет ли он втянуть меня в синодскую орбиту или хочет деньги нажить. Но очень скоро я понял, что имею дело с простой синодской акулой, жадной, хищной, неразборчивой в средствах.

Победоносцев, вероятно, хотел запрячь меня в синодский воз и сделать «своим еретиком, строящим монастыри», но кучером на этот воз посадить было некого. Знаменитый временщик был так ужасно окружен, что, кроме хищников и рвачей, около него никого не было.

С Шемякиным мы столковались быстро. Он взялся доставить мне целую серию книг для церковно-приходских школ, а я должен был их печатать. Победоносцев же сам читал корректуры многих книг и был очень доволен, что эти книги печатаются в типографии «еретика».

Через год я подвел итоги, и выяснилось, что на этом деле я несу 30 % убытка, а Шемякин получает 20 % чистой прибыли.

В синоде спохватились:

– За что же получает Шемякин? Он не автор книг, но как будто получает авторские… И авторы получают, и Шемякин получает, и Сытин, вероятно, наживает… Зачем нам это, когда у нас есть своя синодальная типография и мы сами все можем печатать?

От меня потребовали оригиналы, и я с величайшей готовностью возвратил их при соответствующей бумаге.

Дело, таким образом, окончилось благополучно, и я ушел из синодской «орбиты» здрав и невредим.

Но когда узнал об этом Победоносцев, он схватился за голову. Лично мне он говорил:

– Зачем ты это сделал? Как это можно? Ведь они все изгадят, а потом бросят, и дело окончится убытками. А чем мы будем покрывать эти убытки? Ах, дураки, ах, пошляки…

Но я уже чувствовал себя спасенным и от убытков и от «орбиты» и не без удовольствия смотрел, как бесится этот временщик. Всесильный, всемогущий перед Россией и бессильный и немощный перед шайкой синодских проходимцев, окруживших его тесным кольцом.

С. Д. Шереметьев

роме Победоносцева, который очень хотел сделать меня «своим» и привлечь мое дело на службу синода, такую же попытку «приручить» меня сделало однажды и цензурное ведомство.

Когда начальником главного управления по делам печати стал князь Шаховской, он предложил мне начать издание «народных» книг в Петербурге параллельно с «Посредником». Это было знаменитое Общество имени Александра III [81]81
  Общество ревнителей русского исторического просвещения в память императора Александра 111– реакционное общество, основано в начале 1896 года в Петербурге с целью противодействия распространению грамотности среди крестьян.


[Закрыть], которым мечтали заменить закрытое Общество грамотности [82]82
  Очевидно, имеется в виду Петербургский комитет грамотности. См. комментарий к статье «Конец офеней».


[Закрыть].

Я, конечно, понимал, что со стороны князя Шаховского это была лишь простая попытка вовлечь меня в правительственную орбиту и сделать Сытина полуофициозным издателем. Но, чтобы не отвечать прямым отказом и больше из любопытства, чем из делового интереса, я пошел поглядеть, что там у них делается и что затевается.

«Дела тут не предвидится, – думалось мне, – а будет, как говорят москвичи, только «потолкуй»».

Разговаривать пришлось с первостепенным русским вельможей, графом С. Д. Шереметьевым, который стоял во главе Общества имени Александра III. Граф жил на Мойке, в знаменитом родовом дворце Шереметьевых, который мог бы считаться одним из самых замечательных частных музеев в Европе.

Здесь, в этом барском старинном гнезде, все носило следы XVIII века и напоминало не столько петербургский, императорский, период нашей истории, сколько царский, московский.

В вестибюле, где свободно могло раздеться 500 человек, меня встретили два ливрейных лакея с важными физиономиями вице-губернаторов. Один из них с заученной почтительностью снял с меня пальто и с такой же почтительностью повесил его на какую-то невиданную, замысловатую вешалку, приделанную к высокой спинке кресла. А другой повел меня к графу.

Маленьким, узеньким коридором, расписанным в стиле царских теремов Московской Руси, мы прошли в небольшую приемную, которая тоже напомнила мне старобоярские или царские терема. Я, впрочем, не успел разглядеть подробностей, потому что меня сейчас же ввели в кабинет графа.

В кабинете я увидел сначала только большой стол, но стол совершенно необыкновенный и невиданный. За таким столом мог бы сидеть разве только Алексей Михайлович, царь и великий князь всея Руси. Покрытый мягкой золотой парчой и ткаными шелками, уставленный эмалевыми бесценными безделушками и эмалевыми же подсвечниками с витыми разноцветными восковыми свечами, этот стол так не походил на деловой стол современного человека, что я диву дался. Но представьте себе мое удивление, когда за столом между витыми красными и голубыми свечами я увидел настоящего русского боярина, как будто собравшегося на соколиную охоту.

Граф сидел на высоком старобоярском кресле, точно на московском троне. На нем был парчовый расшитый шелками полукафтан со светлыми стильными застежками, сбоку на голове – мурмолка [83]83
  Мурмолка – древнерусский мужской головной убор – шапка с плоской тульей из дорогой ткани и меховыми отворотами.


[Закрыть], тоже расшитая цветными шелками и отороченная блестящей мягкой парчой. Мне так и казалось, что вот-вот этот костюмированный боярин встанет во весь рост среди этого терема с расписными стенами и запоет арию из «Князя Игоря». Но боярин не встал и не запел, а милостиво кивнул мне издали расписной мурмолкой и воркующим барским баском благосклонно промолвил, словно рублем подарил:

– Здравствуйте, Сытин!.. Мне о вас говорил Шаховской… Садитесь!

Я оглянулся было, куда сесть, но в этот момент почтенный вице-губернатор в ливрее ловко и бесшумно подставил мне стильный стул в двух шагах от парчового стола. Это было очень далеко от моего костюмированного собеседника, я чувствовал себя там так, как будто меня посадили посередине терема, но, очевидно, таков был обычай в этих боярских палатах.

– Вы хотите участвовать в делах нашей издательской комиссии? – спросил боярин.

– Князь Шаховской поручил мне переговорить с вашим сиятельством по этому вопросу. Насколько я знаю, вы хотите заняться изданием книг для народа?

– Да, я бы хотел. Но я не знаю, кто бы у нас мог это дело вести…

– Если вам угодно знать мое мнение, то князь Шаховской был бы, на мой взгляд, самый подходящий для вас человек. При вашем содействии, а если это будет нужно, то и при моем участии, как рабочей силы, это дело можно бы организовать…

Боярин задумчиво пожевал губами.

– Да, да… У нас мало, очень мало осталось людей старого порядка. Все новички… Вот Шаховской мне вас прислал… Я слышал, что вы ведете свое дело бойко и не без успеха, но там, вверху, ваша работа не встречает сочувствия… Да, да, мне говорили… Не встречает сочувствия…

Шаховской, конечно, подходящий человек… Я его полюбил, и Столыпин его любит. Возможно, что он справился бы с нашим делом. Ну что ж… Хорошо, я поговорю с Шаховским, а вы уж с ним сами столкуетесь… Со своей стороны я готов содействовать этому начинанию…

Аудиенция была кончена. Голова в мурмолке милостиво кивнула, и я раскланялся все так же издали, на приличной дистанции, как и при входе.

Уходя, я бросил еще раз взгляд на этот расписной терем Московской Руси и на этого костюмированного боярина, и мне захотелось смеяться…

Я вообразил себе этого боярина в мурмолке и в парчовом расписном полукафтане среди типографских станков и ротационных машин, где люди мелькают, как муравьи, где кипит дружная, нервная работа, – и мне опять захотелось смеяться…

Нет, это не вы, господа, сделаете Россию грамотной… Где уж, что уж!..

С. Ю. Витте

о делам и просто по знакомству мне приходилось не раз бывать у министра финансов С. Ю. Витте. Но одно свидание с ним особенно врезалось мне в память. Это было, когда Витте уже закончил свою головокружительную карьеру и, отойдя от дел, усердно приводил в порядок свои мемуары. Он жил на Каменноостровском, в своем столь известном в белом доме, где была когда-то подложена адская машина неопытной рукой черносотенных террористов.

Когда отставному министру доложили обо мне, он сам распахнул дверь своего большого кабинета:

– Прошу вас! Очень рад, что вы. наконец заехали ко мне. Как поживаете? Отчего перестали ко мне ходить, не нужен больше, а? А когда нужно было, так заходили…

– Я не смел беспокоить вас, Сергей Юльевич…

– Ну полноте! Я всегда рад, душевно рад вас видеть. Садитесь.

Витте любезно усадил меня, а сам по своему обыкновению стал взад и вперед ходить по комнате.

– Как изволите поживать, Сергей Юльевич?

– Да что ж… Не столько поживаю, сколько доживаю свой век. Спокойно, медленно, без бурь и волнений доживаю. А что у вас нового?

– А у меня все то же… Плохо мы движемся, Сергей Юльевич… Вот хотел с вами посоветоваться… Все кричат о школе, о народном образовании, а ни порядку, ни взаимности нигде нет, как нет и дружной, настоящей работы. Земство и синод на ножах в школьном деле… В своем роде тридцатилетняя война… А мы на эту войну смотрим, и чубы у нас трещат…

– Да, да… Наша школа – это всероссийская болячка… Я не говорю об учащихся, но наши учителя всех учебных заведений – и низших, и высших– понятия не имеют о государственной постановке преподавания!..

Витте любил поговорить и очень любил сильные, категорические выражения. Он точно топором рубил, расхаживая широкими шагами по кабинету и размахивая рукой.

– Простите, Сергей Юльевич, – обратился я к нему, продолжая разговор, – но мне очень бы хотелось услышать ваше мнение по одному вопросу, который меня безмерно интересует.

– Пожалуйста, Иван Дмитриевич.

– Вы, может быть, слышали, что мы хотим учредить общество «Школа и знание». Мы хотим создать широкую школьную сеть на всю Россию. Начальная, народная школа, и при каждой школе библиотека. Мы уже собрали для начала дела 10 миллионов рублей, а рассчитываем собрать колоссальные суммы. Наша задача широка, почти беспредельна: мы хотим ликвидировать безграмотность в России и сделать учебник и книгу всенародным достоянием. Но скажите, на что мы можем рассчитывать, как отнесется к нашей идее правительство? Можем ли мы рассчитывать на его содействие?

Витте остановил свой бег по кабинету и слушал с интересом.

– Вы хотите знать мое личное мнение? Хотите знать, как я думаю? Извольте, я скажу: правительственная власть может только терпеть, но никогда не будет сочувствовать вашему делу. Никогда!

– Значит, на содействие и помощь не следует рассчитывать?

– Не следует.

– И дело в широком масштабе повести будет трудно?

– Да, трудно.

Признаюсь, эти откровенные, прямые слова опального министра ударили меня точно обухом по голове. С такой прямотой их еще никогда передо мной не произносили.

Чего мы хотели, к чему шли?

Мы хотели дать неграмотному народу букварь в руки. Мы хотели, не обременяя правительство, на свои средства создать элементарную школу, работающую под надзором правительства. Но вот сановник, только что сошедший с государственного корабля, знающий свою среду, как самого себя, говорит нам:

«Терпеть вас еще могут, но сочувствовать. – никогда!»

Должно быть, Витте заметил, какое сильное впечатление произвели на меня его слова, и перевел разговор на церковно-приходскую школу:

– Скажите, Иван Дмитриевич, как вы смотрите на церковно-приходские и земские школы?

– Да что ж, Сергей Юльевич, тут смотреть. У меня есть своя церковно-приходская школа и есть другая, земская. Преподавание, конечно, лучше в земской школе. Ей недостает только ремесленных классов, но это дело будущего, к этому мы идем и об этом мечтаем. Но в церковно-приходской синод сидит… Святейший, правительствующий…

– А мое мнение, что школы церковно приходские лучше земских. По крайней мере, для русского, православного населения: они сближают с церковью и с приходом и насаждают в народе дух евангелия. А нашему серому мужичку только того и надо: ему теплее в церковно-приходской школе, чем в земской. Вот если бы вы в вашу программу включили и церковно-приходскую школу, то разговор, может быть, был бы другой и правительство не отказало бы вам в своем сочувствии…

Я почти не слушал. О школах Витте говорил как дилетант, как барин, который что-то такое слышал о борьбе двух школ – синодской и земской, но едва ли когда-нибудь вникал в дело и серьезно думал о нем.

Но зато его предсказание о судьбе нашей заветной мечты – о «Школе и знании» – поразило меня безмерно своей прямотой и искренностью:

«Терпеть вас, может быть, и будут, но сочувствовать – никогда».

Как будто гвоздь забил он в мою голову этими словами.

Беседа с царем

ла ужасная, трижды проклятая мировая война. Убитые и раненые уже считались миллионами. Русские города переполнились лазаретами и калеками в военных шинелях. А из народа все вырывали работников и серыми безоружными толпами посылали на смерть и увечья. Без конца, без смысла, даже без надобности.

Опытному глазу уже в середине этой кровавой бессмыслицы было видно, что добром это не кончится, что в народе растет раздражение и что все государственные скрепы старой монархии расшатались и едва держатся.

А в Петербурге все было по-старому. Чиновники писали бумаги, депутаты говорили речи, министры интриговали и заискивали перед Распутиным. В деловом мире, как в темном океане, шныряли акулы большой воды, и новенькие миллионеры из спекулянтов и поставщиков сводили с ума дорогих кокоток и наводняли шикарные рестораны. Народная страда шла параллельно с оголтелыми кутежами, и, пока на фронте лилась кровь, в столице рекою лилось шампанское.

Это было невыносимое зрелище, и сам собой вставал вопрос: а что же там, во дворце, на самой вершине власти, – понимают ли там, что делается и куда, в какой омут, ведет это страну?

Этот вопрос очень занимал и меня. Тысячи слухов, тучи сплетен, миллионы анекдотов нависли над столицей, как туман, и не хотелось верить собственным ушам, и страшно, жутко было верить собственным глазам. Может ли это быть? Ведь если хоть на минуту поверить слухам и погрузиться в клоаку сплетен, то верхушка правящей власти в России может показаться просто пустым местом.

И мне вспоминались слова Достоевского о загробном мире:

«Может быть, никакого загробного мира и нет. Может быть, вместо мира стоит пустая, старая баня с паутиной по углам, а в паутине паук сидит…»

Было невыносимо слушать все, что говорилось, и хотелось видеть, своими глазами видеть и знать, какая же тайна заключена там, вверху, за пределами досягаемости. Все эти мысли создали в душе моей неотступное желание лично увидеть царя и лично говорить с ним.

Было ли это любопытство, желание разгадать загадку или неосознанный каприз старого человека, захотевшего перед смертью увидеть того, чья воля посылала на смерть миллионы русских людей?

Я и сам бы затруднился ответить на этот вопрос с полной точностью. Одно могу сказать: в душе моей не было ничего, кроме скорбного недоумения, и ни одна темная мысль «верноподданного хама» никогда не проникала в мою голову. Царь рисовался в моем воображении как простая ошибка истории, как жертва наследственной монархии.

Как бы то ни было, я предпринял некоторые шаги, чтобы получить аудиенцию. Министром внутренних дел был в то время ставленник Распутина Штюрмер, имя которого связывалось с недоброй памяти разрушителем Тверского земства [84]84
  Б. В. Штюрмер – крайний реакционер, в 1903 году «по высочайшему повелению» ревизовал Тверское земство.


[Закрыть].

Под стать министру был и его личный секретарь и правая рука – прославленный сыщик Манасевич-Мануйлов, писавший в «Новом времени» детективные статьи под псевдонимом «Маска».

На приеме у министра мне пришлось вести первый разговор именно с этим детективом.

– Могу ли я видеть г-на министра?

– Вам зачем?

– Хотел бы переговорить по делу.

– По какому делу?

– Да уж это я г-ну министру объясню.

С очень любезной гримасой детектив пошел доложить обо мне и затем довольно кисло сказал:

– Пожал-те…

Штюрмер принял меня в деловом кабинете, где углом стоял киот с образами и горящими лампадками. Я перекрестился на образа, поклонился старому, облезлому, толстому, седому и лысому сановнику. Это был Штюрмер. Я видел его в первый раз и, признаюсь, был поражен слишком уж непрезентабельной наружностью министра. Такому старичку следовало бы сидеть где-нибудь в уездном казначействе или занимать должность бухгалтера в управлении городских трамваев.

– Здравствуйте, г-н Сытин. Вы ко мне?

– Да, ваше превосходительство, к вам.

– Чем могу быть полезен?

– Просьба у меня необычная, ваше превосходительство. Я хочу просить, не признает ли его императорское величество возможным принять меня на 5 минут для личной беседы?

– А какое у вас дело к его величеству?

– Да и дела-то особенного нет… А просто хочу, если будет позволено, узнать взгляд его величества на дела народного образования.

Старый, облезлый, лысый министр задумчиво и значительно пожевал губами.

– Гм… Видеть государя… Хорошо, я доложу его величеству о вашем желании… Да, доложу и потом скажу вам о последующем.

– Ваше превосходительство, когда предполагаете доложить государю?

– Да сегодня же доложу. А завтра приходите за ответом.

На другой день ровно в 5 часов, как было условлено, я опять входил в приемную министра.

На этот раз детектив Манасевич-Мануйлов встретил меня уже совсем по-другому и тотчас же, без единой минуты промедления, позвал к министру.

За рабочим столом министра сидел все тот же лысый, поношенный бухгалтер уездного казначейства. Разница была только в том, что теперь этот облезлый человек улыбался:

– Его величество государь император соизволил передать вам, что послезавтра вы будете приняты в 2 часа в Могилеве. Значит, вам надо ехать в ставку завтра в 12 часов и там переночевать. Мы вам дадим пропуск, а в Могилеве все остальное сделает вам Воейков.

Я поблагодарил и откланялся.

На другой день с величайшей пунктуальностью ко мне заехал корректный, очень любезный офицер (адъютант министра) и вручил пропуск. Адъютант преподал мне несколько советов, как мне ехать, куда обращаться в ставке, и, щелкая каблуками, очень мило раскланялся.

С министерским пропуском я явился на станцию и, входя в вагон, был приятно удивлен, встретив в своем купе старого знакомого протопресвитера [85]85
  Протопресвитер – высший чин русского духовенства.


[Закрыть]всей русской армии отца Георгия Шавельского.

– Как это хорошо, что я вас вижу, отец Георгий. Вы в ставку?

– Да. А вы куда?

– И я в ставку, к царю в гости!

– Вот чудак! Зачем же? Что за идея?

– Да просто, отец Георгий, дела так идут, что приходится метаться из угла в угол… С вами мне надо о многом поговорить. Я, право, так рад, что вместе поедем… Вы ведь с царем так близки, что можете мне дать совет…

– Сделайте одолжение, все что хотите. Но что за идея?

Шавельский смотрел на мое желание поговорить с государем как на явное чудачество: о чем? зачем? что за блажь?

Я видел это удивление на его лице…

Когда я говорил с ним о своих мыслях, Шавельский слушал меня с очевидным интересом, но в то же время на лице его я видел и некоторое недоумение.

– Это все так, Иван Дмитриевич, это слов нет… Но от царя чего же вы хотите? Чего хотите просить?

– Ничего не хочу просить. Мне ничего не нужно…

– Так зачем же тогда едете? Вот чудак, право…

– А видите, мне хочется знать, что царь думает, как на дело смотрит?

– Вот чудак вы, право…

– Да почему же чудак?

– Да так, к царю едете, а просить ничего не собираетесь. Зачем же тогда?

– А разве обязательно что-нибудь просить? Я не о себе лично хлопочу, меня волнует другое…

Уже подъезжая к Могилеву, я опять обратился к Шавельскому и попросил у него помощи:

– Вы, отец Георгий, должно быть, каждый день видите царя, вероятно, и сегодня за обедом увидите. Замолвите там за меня словечко, чтобы терпеливо выслушал…

Шавельский обещал сделать все, что в его силах.

В Могилеве мы расстались. За протопресвитером приехали на вокзал лошади, а я на извозчике уехал в гостиницу искать ночлега.

В номере, когда я остался один и попробовал привести в порядок свои мысли, на меня напали мучительные сомнения:

«И что это я затеял? И для чего это нужно? И почему такой опытный в придворном мире человек, как Шавельский, смотрит на мое свидание как на «чудачество»…

Даже не понимает – зачем?»

…Вести с фронта, предчувствие внутреннего взрыва и полное отсутствие твердой земли под ногами было ясно для нас как на ладони.

Куда идти? На что опереться? Где искать защиты и помощи от надвигающегося урагана?

Но все колебания теперь были уже неуместны.

Надо было идти к коменданту государевой квартиры Воейкову.

И я пошел. Этот ловкий, выхоленный, чистенький, с иголочки одетый офицер принял меня корректно, но суховато:

– К государю? Вам назначена аудиенция? А в чем ваше дело к его величеству?

На мое счастье, как раз в этот момент к Воейкову пришел Шавельский и с его помощью разговор сразу перешел в другой тон. Стало проще, и через пять минут Воейков, знаменитый обладатель целебной воды «куваки» [86]86
  В имении Воейкова был открыт минеральный источник «Кувака», воде которого искусственно приписывались целебные свойства.


[Закрыть], уже забыл и о государе, и о моем свидании и говорил только о своем источнике и о своей «куваке».

Я почувствовал себя совсем запросто, когда он, как лавочник, потерпевший убытки, стал жаловаться.

– Мало пьют, мало пьют… Такая вода, а между тем нет спроса… Совсем мало пьют… А следовало бы Сытину поддержать адъютанта царя и в «Русском слове» публикацию помещать… Моя «кувака» имеет все права на внимание. Я не о своем только интересе хлопочу, но и о народном здравии, и если бы в «Русском слове»…

Война, миллионы убитых и вся русская трагедия, от которой хотелось стать на землю и выть, как воют собаки, – для него просто не существовали. Он щелкал шпорами, мило улыбался и говорил о «куваке»… Думал ли я, что «кувака» Воейкова течет даже здесь, в царской ставке, где сосредоточены все кровавые нити войны?

На другой день, около двух часов, я пришел во дворец.

Позвали в кабинет. Поднимаюсь во второй этаж. Вхожу. Пусто и просторно. В углу противоположной стены – большой стол, по бокам – кресла. Весь пол затянут мягким красивым ковром.

Никого нет. Жду. Настроение жуткое. Мысли разбежались, и непонятное, сильное волнение охватило всю душу.

– Господи, помоги мне!

Но вот тихо открылась противоположная дверь, и вышел царь. В офицерском обычном сюртуке, в высоких сапогах… Волосы уже тронуты сединой.

Идет ко мне, и я иду к нему навстречу. Посередине кабинета встретились.

Надо было говорить, мне говорить, а это было так трудно!

Я говорил что-то путано и невнятно. Язык был как чужой. Я с удивлением слушал свои слова, которые как-то сами собой говорились, и ждал реплики, ждал слова, которое надо было бросить мне, как бросают спасательный круг. Но слова не было. Царь стоял, слушал и молчал.

– Мое дело, ваше величество, – издание книг для народа: учебных, научных, ремесленных, сельскохозяйственных…

Царь молчал, спасательного круга не было.

Я с удивлением слушал себя, слушал как посторонний, как чужой, И все ждал реплики, ждал спасательного круга. Но реплики не было. Царь молчал по-прежнему, и я продолжал говорить:

– И еще, ваше величество, позвольте мне обратить ваше внимание на школу народную. Я как-то говорил с Победоносцевым и с графом Витте О моем проекте образовать общество «Школа и знание». Я говорил: вот общество, которое на свой счет хочет покрыть Россию целой сетью школ. Общество хочет ввести преподавание ремесл, технических, сельскохозяйственных знаний. Скажите, Сергей Юльевич, можем ли мы рассчитывать на сочувствие правительства? А он: ваше дело, говорит, правительство может терпеть, но никогда не будет ему сочувствовать…

Я очень волновался и, должно быть, говорил прескверно-корявым, запутанным, сбивчивым языком. Но при последних словах мне вдруг был брошен тот спасательный круг, которого я так долго ждал.

– Это очень жаль… – сказал он. – Ни с Победоносцевым, ни с Витте я в этом случае не согласен. Это жаль. Я проверю…

Я встрепенулся, оживился, но государь неожиданно подал мне руку…

Аудиенция была окончена, и я, как в тумане, вышел из царского кабинета.

Что такое я говорил… И отчего так долго, так мучительно долго он молчал. Ни одного слова, и только под конец это короткое: «Я проверю».