Текст книги "Жизни для книги"

Автор книги: Иван Сытин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– Что, старец, ужас, знать, берет? – говорю ему.

– Да, детко, боязно умирать, если таким вот в лапы попадешь.

– А ты что делаешь? – спрашиваю.

– Я водолив на барже. Дела здесь мало, сидим всю ярмарку на одном месте, отливаем воду из баржи.

– Хочешь, я выучу тебя торговать божественными картинами?

– Ну поучи, милый! Да только как ты выучишь: я неграмотный, до старости дожил – и к торговле не привычен.

– Пойдем в лавку, я подберу тебе картин на полтину серебра, будешь купец: продашь своим водоливам и барыш получишь.

Так мы сговорились начать торговлю с дядей Яковом. Прошла неделя. В следующее воскресенье он весело влетает в лавку, жмет руку.

– Спасибо, молодец, утешил ты меня, старика: ведь я как бы и богу послужил и себе прибыль сделал. Ребятенки мои все раскупили. Давай теперь на весь рубль.

Так дядя Яков за ярмарку приходил раз пять, все увеличивая покупку, и дошел до 5 рублей. Картины продавал все своим же водоливам на большом караване барок. В конце ярмарки дядя Яков пришел уже с товарищем – Леонтием, николаевским солдатом, человеком грамотным. Друзья решили купить товару на зиму, чтобы торговать в деревне. Яков отобрал на 15 рублей, Леонтий – на 8. Подбор надо было сделать умело. Пришлось изменить и самый характер товара. Все было сделано по дружбе.

А через пять лет дядя Яков и Леонтий обучили торговле картинами и книгами более 100 человек. Торговали по всему Орловскому уезду, Вятской губернии. Торговля шла вразнос и вразвоз. Скоро они стали хорошими покупателями на ярмарке. Кроме того, они убедили торговать картинами и книгами и других торговцев в Вятке, Слободском, Котельниче, Яранске и Кукарке. Дядя Яков пользовался у своих учеников особым почетом и уважением. В ярмарку приезжали уж целой компанией. По обычаю им прежде всего предлагалось угощение. Купцы рассаживались за огромным столом, начинался пир. В разгар веселой беседы дядя Яков кричал:

– Иван Дмитриевич, понимаешь ли ты, кто теперь дядюшка Яков? Угадай! Ребятенки, – обращался он к остальным, – кто у вас дядя Яков?

И весь хор в несколько десятков голосов кричал:

– Дядюшка Яков – барин.

– Иван Дмитриевич, вот кто твой дядюшка Яков: барин.

Вообще надо сказать, что торговали офени прекрасно.

Из всей массы офеней (а их были десятки тысяч) некоторые путем больших трудов и лишений превращались впоследствии в настоящих торговцев.

Встречаясь через много лет на Нижегородской ярмарке со своими старыми друзьями, мы часто вспоминали нашу молодость и совместную прежнюю работу.

– Когда же ты, Ванюша, – говорили мне, – займешься настоящим делом? И как только тебе не надоест с таким дерьмом возиться? Всю жизнь человек чужим умом торгует, из всякой головы черпает и продает.

Я, как умел, отмалчивался.

– Кто к чему приставлен, братцы… Вот вы говорите – дерьмо, а сами ко мне в лавку за дерьмом присылаете… Значит, интересно.

Как особенно яркую фигуру мне хочется помянуть здесь одного из моих друзей, Ф. Я. Рощина, который тоже начал с офенства.

В маленькую лавочку на ярмарке в селе Холуе Владимирской губернии пришел как-то ко мне деревенский оборвыш.

– Что тебе?

– Да товарцу бы.

– Кто ты?

– Я сирота, подпасок. Три года пас скотину. Вот скопил 5 рублей. Ребята наши торгуют книжками и картинами. Вот и я хочу попробовать… Поучи, сделай милость. Дай товарцу на 4 рубля, а рублик оставлю на харчи. Да поверь рублика на 3, с легкой руки, Христа ради. Уплачу, будь покоен.

– Грамоте знаешь?

– Нет, неграмотный.

Он стал вынимать деньги (они висели у него на кресте), распахнул сермягу – весь голый: вместо рубашки клочья висят.

Вот какой кредитоспособный купец!

А кем стал этот голый, безграмотный подпасок?

Купцом города Яранска Вятской губернии, попечителем школ, почетным гражданином Яранска!

Под конец жизни он пошел по иному пути.

В страшной глуши, в стороне от путей сообщения и вдали от города, в лесу, он построил женский монастырь. Зажег свою лампаду и умер…

Вспоминая тысячи лиц, промелькнувших передо мной, я чувствую к тебе глубокую благодарность, мой дорогой брат офеня.

Ты объединил нас не только с городом, но и с каждой деревенской избой.

Упорным трудом пробиваешь ты себе путь к благополучию. Полжизни пройдет в тяжком труде, пока тебя оценят. А сколько из них погибнет на этом непосильном пути!

Нужно быть сильным, крепким, чтобы выйти на дорогу жизни.

По мере развития дела росла и моя дружба с хозяином. Наши отношения с ним вообще были патриархальны, жили мы по старинке. Я чувствовал себя не столько служащим и приказчиком, сколько членом семьи или воспитанником в доме воспитателя.

Как отец сыну, Шарапов дарил мне шубу, костюмы и делал другие подарки. Как отец сына, он распекал меня за молодые шалости и провинности.

Помню, как досталось мне однажды, когда я провел воскресный вечер с манухинскими приказчиками и явился домой в одиннадцатом часу вечера.

Это было неслыханное нарушение домашних правил. У Шарапова все мы ужинали в 9 часов и сейчас же отходили ко сну. Без разрешения хозяина никто не смел уходить со двора. Поэтому мое возвращение в одиннадцатом часу произвело неизгладимое впечатление.

Мне отворил дверь сам хозяин с фонарем в руках. Оказывается, он не ложился и был в большой тревоге.

– Ты где это пропадал до полуночи? Как тебе не стыдно тревожить меня, старика? Где твоя совесть?

Я в полном смущении пролепетал:

– Простите, Христа ради, Петр Николаевич… Это больше никогда не повторится.

Моей работой Шарапов был всегда доволен. Не раз он говорил мне:

– Работай, хлопочи – все твое будет. Я передам тебе лавку по духовной (детей у Шарапова не было). Вместо жалованья я мог брать денег, сколько нужно, на мелкие расходы. Помещение, стол и платье были хозяйские.

В 1876 году я попросил у хозяина позволения жениться.

Мне было тогда 24 года, и по молодости лет я еще не думал серьезно о браке, но наш переплетчик Гаврила Иванович Горячев, работавший для Шарапова, задумал меня сосватать и, как водится, обратился с этой мыслью прежде всего к моему хозяину.

– Петр Николаевич, Ванюшу вашего женить бы пора. Парень он молодой, как бы чего худого не вышло…

– А что ж, это ты, парень, дело говоришь…

– Да как же, в молодых годах мало ли что бывает: сегодня вожжа под хвост попадет, завтра попадет – что хорошего?

Хозяин мой очень хорошо знал, как велики были соблазны Нижегородской ярмарки, где разгул был почти обязателен для торгового человека, так как покупатели (в особенности сибиряки) требовали, чтобы каждая сделка была вспрыснута. И это соображение окончательно склонило его к мысли, что меня надо женить.

Со мной переплетчик Гаврила Иванович заговорил о моей женитьбе только после того, как договорился с хозяином.

– Что ж, Ваня, пора, брат, тебе и жениться… Будет болтаться холостяком.

– Да тебе какая забота?

– А я тебе невесту сосватаю… Очень подходящая девушка есть на примете…

– Ну сосватай…

Так полушутя, полусерьезно подошел я к решению этого важнейшего жизненного вопроса.

В виде особой ко мне милости хозяин мой согласился поехать на смотрины невесты вместе со мной. Но так как он боялся разговоров, то из скромности сделал это тайно.

– Ты иди вперед и подожди меня на Таганке, а я вслед за тобой на извозчике приеду.

На Таганке мы встретились и пошли пешком уже вместе… К нам присоединился и сват Горячев.

Отец невесты был кондитер для свадебных балов, человек пожилой и вдовый. Дочери его, Евдокии Ивановне, было только 16 лет.

Я не знал своей невесты, но года за два перед тем, на свадьбе Горячева, я видел ее подростком.

Нас приняли очень любезно и запросто, но так как нас не ждали, то никакого специального угощения приготовлено не было.

– Что ж, Иван Ларионович, принимай гостей, угощай нас хоть чаем…

Украдкой я все поглядывал на невесту.

Красивенькая, совсем юная, тихая девушка, она бесшумно скользила по комнате.

– Насколько весело, Евдокия Ивановна, проводите время? – обратился я к невесте.

– Какое же у нас веселье? Мы для чужого веселья работаем: для свадеб, балов. А наше удовольствие тогда, когда в церковь пойдешь или в театр с папашей съездим…

Разговор не клеился. Шарапов молчал, как сыч, безмолвствовал и хозяин дома. Было тягостно и неловко.

Но когда мы с Шараповым очутились уже на улице, язык у него наконец развязался.

– Что же, невеста ничего… Жена будет хорошая. Но папаша – как есть солдафон…

Через несколько дней мы еще раз увиделись с Евдокией Ивановной – в Нескучном саду и объяснились, а недели через две сыграли и свадьбу.

Перед свадьбой отец невесты вручил мне обещанное приданое – четыре тысячи рублей процентными бумагами. Но когда хозяин мой, Шарапов, рассмотрел эти бумаги, то воскликнул:

– Ах, солдафон! И тут триста рублей нажил! За эти бумаги четырех тысяч не дадут.

Свадьба была обычная купеческая, с музыкой и танцами, очень веселая и многолюдная.

С молодой женой я поселился в двух небольших комнатках в доме хозяина, на антресолях. Как приказчик и человек служащий, я должен был жить, не меняя порядка в доме и ни в чем не нарушая того уклада, который создала старая экономка и домоправительница Шарапова Степанидушка.

Степанидушка пользовалась в доме Шарапова таким же непререкаемым авторитетом, каким в лавке пользовался Шарапов.

Слово ее было законом, и все мы так привыкли к послушанию и беспрекословному повиновению, что никому и в голову не приходило жить «по своей воле» и, даже в личной жизни, не считаться с хозяином и его Степанидушкой.

Для меня это было привычкой, но для молодой жены моей, приученной к самостоятельности в доме отца, могло показаться и тяжеловато.

Тем не менее мы с женой были очень счастливы и радостны. Я весело готовился к Нижегородской ярмарке и старался поспеть с товаром к 15 июля, а свадьба наша была 26 мая. Таким образом, так называемый медовый месяц проходил для меня в усиленном труде по подготовке и отбору товара. Но жилось все-таки радостно: целый день в труде и хлопотах, целый день в лавке с покупателями, а вечером на антресолях в своей семье, в своем углу, в своем тепле. Женатая жизнь меня очень занимала, и в мои 24 года мне даже странно было сознавать себя женатым человеком и, гак сказать, главой семьи. «Главой» я еще никогда не был и привык жить не по своей воле, а по воле хозяина и Степанидушки.

К 15 июля товар был готов, и, простившись с молодой женой, я уехал на ярмарку руководить делом.

Но уже 1 августа ко мне в гости приехала жена, и я в первый раз после свадьбы услышал слова жалобы:

– Друг мой, я не хочу тебя огорчать, но мне трудно, очень трудно будет ужиться в чужой семье. Ты что-нибудь придумай. Там надо быть рабой, покорной, бессловесной исполнительницей всех прихотей Степанидушки… Я не могу, мне тяжело… Да и они со старичком тяготятся нами и, слышно, хотят разойтись…

Я предчувствовал, что это должно было случиться, но не думал, что так скоро. Две хозяйки в доме, как два кота в одном мешке, уживаются трудно, а тут еще одна была молодая и зависимая, а другая старая и привыкшая к полной, самодержавной власти в доме.

Мне стало жалко жену.

– Ты не сокрушайся… Я все вижу и все знаю сам. Потерпи, пока ярмарка кончится. А там, бог даст, я устрою для нас другую жизнь, самостоятельную. Будь покойна, все образуется и все хорошо будет.

А ярмарка между тем проходила, как и всегда, шумно, весело, суетливо. Старик Шарапов тоже приехал к нам на недельку погостить и остался чрезвычайно доволен моей торговлей. Мы поднесли ему хорошую выручку.

– Слава богу, слава богу, – все повторял хозяин. – Поначалу все хорошо, а что конец скажет?

– Бог даст, и конец сведем, Петр Николаевич…

– Ты-то, пожалуй, сведешь, книга у тебя бойко идет, а вот с мехами у меня никак не наладится, денег мало платят. Ну, пойдем, что ли, обедать вместе, угостить тебя хочу за труды твои… Да жену зови… Пойдем кутнем немножко…

Воспользовавшись хорошим настроением хозяина, я в этот же приезд его завел речь о своей мечте, которая меня в то время чрезвычайно занимала.

– Давно, Петр Николаевич, хотел я просить вашего позволения, чтобы мне после ярмарки литографию открыть и машину Алозье [7]7
  Алозье – французская фирма, поставлявшая полиграфические машины.


[Закрыть]из Франции выписать…

– Что такое?

Я подробно изложил свой план: теперь я женат, моя семья может расшириться с появлением детей, и надо зарабатывать по крайней мере тысячу рублей в год, чтобы свести концы с концами. Я же за труды свои в книжной торговле получаю только триста. Но я не хочу обременять хозяина: сколько получал, столько и буду получать, и ни о какой прибавке нет речи. Но если я заведу литографию да разовью дело, так польза будет и мне, и хозяину.

– Вы подумайте, Петр Николаевич: машину, камни, станки и все принадлежности мне дадут, я уже говорил с Флором. Вся смета – семь тысяч рублей. Четыре тысячи приданых денег у меня есть, а на три тысячи мне дадут кредит на 6 месяцев. Только просят ваш бланк на векселе. Вот я и надумал: чтобы быть вам спокойным и обеспеченным сполна, я все сделаю на ваше имя: литография будет ваша, а вы меня не обидите.

Шарапов хотя вообще и не любил никаких новшеств, но на этот раз дал свое согласие.

– Ладно, ты парень удачливый и оборотистый, может быть, и дело выйдет…

Так решена была судьба той маленькой, почти любительской литографии, которая легла в основу огромного, многомиллионного дела.

С ярмарки я перевез молодую жену уже на новую квартиру и всю душу свою отдал новой литографии. Весело, бодро, точно на крыльях, летал я по маленькому помещению, и радость самостоятельной работы наполняла мне душу.

В литографии у меня сами собой подбирались новые, свежие, молодые силы. Печатники и художники шли ко мне с радостью, и хотя их было не много, но все это были люди надежные и талантливые. Два печатника, несколько рисовальщиков, пять рабочих и я как руководитель дела – вот каков был личный состав литографии.

И, однако же, дела наши сразу пошли блестяще. Наши художники оказались лучше всех, наши печатники – лучше всех, и картины, как по сюжету, так и по краскам, – опять-таки лучше всех. Покупатели положительно рвали товар из рук и торговались не о цене, а о количестве. Мы далеко не могли удовлетворить всех требований рынка и поневоле ограничивали наших заборщиков.

Как было условлено, весь выработанный товар поступал в лавку Шарапова с уступкой 10 % и от Шарапова шел уже в короба офеней.

Год прошел блестяще. Все были довольны, и успех окрылял всех работников молодого дела.

Но через несколько месяцев после сведения годового баланса началось то, чего следовало опасаться. Печатники и рисовальщики, у которых скопились лишние деньжонки, задумали отделиться от нас и создать свое новое дело.

– Зачем нам на всю мастерскую работать? Лучше свое дело завести. На машину у нас есть, все дела мы знаем, и все покупатели к нам пойдут.

Я не стал их уговаривать и подчинился обстоятельствам. Вскоре они действительно создали свое маленькое дело, и между нами началась ожесточенная конкуренция. Конкуренты мои вскоре перессорились, один другого выбросил из дела, и потерпевший ко мне же пришел жаловаться.

– Иван Дмитриевич, Мишка меня из дела выкинул. Возьми меня опять к себе…

Взять я не мог, в литографии у меня все новые ребята были, и дело шло превосходно. Никакого расчета не было повторять неудачный опыт и принимать в работники бывшего хозяина. Я, однако, по-приятельски помог ему создать собственную литографию и уступил в рассрочку машину. Вообще, несмотря на то что мы конкурировали в деле, наши личные отношения от этого нисколько не страдали и до седых волос мы сохранили дружбу. Когда мое дело превратилось впоследствии в крупное товарищество на паях, оба мои конкурента сделались нашими пайщиками и друзьями.

Но я забегаю вперед.

Главный успех нашей маленькой литографии совпал с русско-турецкой войной [8]8
  Русско-турецкая война 1877–1878 годов.


[Закрыть]. Мне пришла в голову счастливая мысль дать карты военных действий и батальные картины.

Это так увеличило наше производство, что мы едва успевали готовить товар. А затем, уже в 1882 году, большой толчок нашему делу дала Всероссийская промышленная выставка [9]9
  Всероссийская промышленная выставка – была открыта в 1882 году в Москве, в Петровском парке.


[Закрыть], где были и наши экспонаты. На выставке я получил мою первую награду – медаль.

Успех литографии превзошел самые смелые мои ожидания. На всем Никольском рынке [10]10
  Никольский рынок – рынок, на котором в мелких лавках и палатках производилась продажа книг и лубочных картин. Был расположен вдоль стены Китай-города, у Ильинских ворот.


[Закрыть]мы стояли положительно вне конкурса. Но я объясняю это только тем, что я внес кое-что новое в торговые приемы.

Я шел на риск – приглашал лучших рисовальщиков и первоклассных мастеров, никогда не торговался с ними в цене, но требовал высокого качества работы. Я, наконец, следил за рынком и с величайшим старанием изучал вкусы народа.

Вот, в сущности, и все, что я внес в дело. Но результаты это дало поразительные.

Вскоре заказы так завалили нас, что мы задыхались в маленькой литографии и надо было серьезно думать о капитальном расширении дела.

Но мой хозяин Петр Николаевич Шарапов был человек старого склада и большой «тихоход» и в делах и в торговле. Расширение дела испугало его.

– Нет, Ванюша, мне эго не в пору, – говорил он. – Я люблю потихоньку да полегоньку, а ты будешь шагать все дальше и дальше. Мне за тобой не угнаться. Давай лучше разойдемся. Довольно ты у меня поработал. Открывай свою лавку и будь сам хозяин, а я тебе помогу.

Расстались мы ласково, тихо, с душевной грустью. Я почитал Шарапова, как отца, а он относился ко мне, как к сыну, и обоим нам была тяжела разлука. Отваливался целый пласт жизни, уходили в прошлое и детство, и юность, и начиналась новая, неведомая жизнь на свой риск и на свой страх.

Но, чтобы выучиться плавать, надо броситься в воду. И я бросился. Однако до конца дней Шарапова я сохранил к нему самые теплые чувства, и сейчас, когда мне идет уже восьмой десяток, я вспоминаю о нем, как о моем первом друге, хранителе моего детства и наставнике моей юности.

1 января 1883 года на Старой площади, у Ильинских ворот, появилась новая книжная лавочка, где хозяином был молодой 33-летний малый, здоровый, сильный, не боявшийся никакой работы и жадно присматривавшийся к жизни.

Лавочка моя была более чем скромных размеров: 10 аршин в длину и 5 в ширину. Она не отапливалась, и зимой в ней замерзали чернила. Но торговля шла бойко, и с легкой руки хозяина – Шарапова, отпустившего в кредит на пять тысяч рублей товару, дело сразу стало на рельсы. Уже через месяц после открытия торговли состоялось учреждение Товарищества.

И. Д. Сытин, Д. А. Варапаев, В. Л. Нечаев и И. И. Соколов заключили между собой договор об учреждении книгоиздательского Товарищества на вере под фирмою «И. Д. Сытин и К°» с основным капиталом в 75 тысяч рублей сроком на шесть лет. Прилив капитала оживил молодое дело, и поле для предприимчивости и торговой инициативы сразу расширилось.

С первых же дней своего существования Товарищество стало подумывать об издании народного календаря. Дело это было для меня новое, очень большое, очень значительное и требовавшее большого напряжения сил.

Однако, не отказываясь от новых идей и предприятий (иногда весьма широких), мы все-таки крепко держались и за наши традиции, уделяя много внимания тем двум китам, на которых стояло все наше дело, – лубочным народным картинам и лубочной народной книге.

Моя издательская деятельность началась с картин, и картинам же я обязан первыми успехами на издательском поприще. Еще будучи приказчиком у Шарапова, я своей первой маленькой литографии отдал всю мою любовь. По ночам и рано утром, пока не открывалась лавка Шарапова, я работал с таким увлечением, точно в литографии и в картинах был весь смысл моей жизни.

Лубочные картины

чень давно известны в нашем народе лубочные картины – не менее 300 лет. Может быть, за эти три века картина дала русскому деревенскому человеку гораздо больше, чем книга. Ведь неграмотные по количеству своему всегда преобладали над грамотными, и это одно делало картину и доступнее и популярнее. Чтобы прочитать книгу, надо было знать грамоту, чтобы видеть картину, надо было иметь только глаза.

Лубочная картина на Руси своими корнями уходит в далекое прошлое. Первоначально лубок служил лишь для украшения царских палат и боярских хором. У царевича Алексея Михайловича была целая коллекция таких картин. И когда Алексей Михайлович стал царем, картины перешли в распоряжение маленького Петра и учителя его дьяка Зотова. В свободное от псалтыря время Зотов развлекал и занимал своего ученика картинками.

Как печатался в старину лубочный товар?

Всегда в одну краску (черную) и всегда на очень плохой, серой бумаге.

В таком виде картины поступали в раскраску от руки, чем в зимнее время занимались деревенские девушки и бабы. Конечно, эта раскраска производилась до невероятности грубо. Бабы красили заячьей лапкой «по ногам и по носам», и платили им за такую работу по четвертаку с тысячи. Короче сказать, по своему качеству это походило на обыкновенное детское раскрашивание картинок, когда нос у солдата мог быть голубой, а сапоги красные [11]11
  И. Сытин, говоря о раскраске лубочных картин, имеет в виду раскраску последней четверти XIX века. Тогда, действительно, имела место раскраска «по носам». Лубок, лубочная картинка (название происходит от липового луба, лубяного короба, в котором разносчики-офени носили свои товары) – одна из интереснейших форм народного творчества; была известна уже в XV веке.
  Изображение на лубочной картинке, сопровождавшееся небольшим текстом повествовательного характера, носило вначале узкоцерковный характер. Однако уже в конце XVII, а особенно в XVIII веке широкое распространение получила светская тематика: бытовые сцены, описание исторических событий и лиц, произведения народного литературного творчества (сказки, песни, шутки). Простота и доступность, лаконизм художественных средств сделали лубочную картинку чрезвычайно популярной в народе.
  В России лубок получил распространение в начале XVII века. Он гравировался на дереве (позднее на металле) народными мастерами-самоучками. Начиная с конца XVIII и особенно к середине XIX века производство лубочных картин переходит в руки городских (преимущественно московских) промышленников и сразу попадает под бдительное око двух цензур – духовной и гражданской. Лицо этих изданий меняется, они утрачивают в основном связь с народной традицией и носят мещанский, консервативный характер. К середине XIX века только в Москве насчитывалось до 40 издателей лубочных картин, из которых выделялись П. Шарапов, Е. Яковлев и А. Морозов. И. Д. Сытин начал издавать лубочные картины в конце 70-х – начале 80-х годов XIX века. Лубочные картины И. Сытина начала XX века выгодно отличались как по оформлению, так и по содержанию. Он выпускает серию портретов русских писателей-классиков, дает ряд сборных листов, посвященных творчеству А. Пушкина, II. Некрасова, И. Никитина, А. Кольцова и др. Большое место занимали многочисленные литографические лубки на темы военных и исторических событий, сказок, песен, бытовые и сатирические сюжеты.
  Однако наряду с этим им издавалось и значительное количество низкохудожественной продукции, порой реакционной по содержанию: ура-патриотические картинки, посвященные военной тематике, изображения святых, царей и т. д. Лубочные книги, об издании которых говорит И. Д. Сытин в период своей деятельности на Никольском рынке, относятся к так называемой лубочной литературе. Зарождение этого вида литературы относится к середине XVIII века. Сначала основное внимание уделялось картинке, текст играл второстепенную, вспомогательную роль. Постепенно, с ростом грамотности, текст начал вытеснять изображение. Такая книжка отличалась дешевизной. Книжка в 16 страниц (8 заполненных и 8 чистых) стоила от 2 до 4 копеек. Благодаря дешевизне эти книги имели широкое распространение среди дворовых крестьян, мелкого духовенства и ремесленников. Содержание их первоначально чисто религиозное – иллюстрации к библии, евангелию и т. п. С XVIII века лубочная литература использует уже и сказки, историческую тематику. В лубочную литературу попадали некоторые произведения А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, М. Ю. Лермонтова и др., часто в искаженном виде; а также произведения народной сатиры («Ерш Ершович», «Суд Шемякин»). Однако демократическая и просветительная струя в лубочной литературе была незначительной, преобладало консервативно-мещанское и религиозно-охранительное направление. Типичным для лубочной литературы было произвольное толкование сюжетов и образов русской и мировой литературы и фольклора, вульгарный язык, сентиментальность, дешевое балагурство, подделка под народность. Художественный уровень лубочных изданий был весьма невысок.
  И. Д. Сытин пытался улучшить содержание и форму издаваемых им лубочных книжек для народа, привлекая крупных писателей, художников, издавая» классиков. Однако это удалось ему лишь впоследствии, когда, опираясь на прогрессивную русскую интеллигенцию, широко привлекая ее к издательской деятельности, он приступил к изданию многих действительно полезных для народа книг. В издании же лубочной литературы Сытин шел по общему пути, поставляя Никольскому рынку многочисленные авантюрные и псевдоисторические повести («Повесть о приключении английского милорда Георга» М. Комарова, «Гуак, или Непреоборимая верность», «Таинственный монах», «Разбойник Чуркин» и др.)т грубые переделки народных сказов и былин, жития святых, песенники, письмовники, оракулы и сонники.


[Закрыть].

Д. А. Ровинский нашел, однако, в старых лубочных картинах множество настоящих перлов, в которых чувствовалась живая сатирическая мысль и где не только замысел, но и само исполнение свидетельствовали о нераскрывшемся таланте и о громадных художественных задатках. На одно из первых мест он ставит картину «Погребение кота» [12]12
  «Погребение кота» – эта ранняя политическая сатира носила явно консервативный характер и, по авторитетному мнению Д. Ровинского, являлась творчеством старообрядцев, направленным против Петра I.
  Картинка впервые вышла во второй четверти XVIII века и многократно переиздавалась вплоть до введения строгой цензуры в 1825 году. После этого заголовок «текст картинки резко изменились и приобрели вид безобидного зубоскальства.


[Закрыть].

Это картина сатирическая, написана она, быть может, человеком старой веры под несомненным впечатлением петровских гонений на старину вообще и на старообрядцев в особенности. Картина, как полагают, появилась вскоре после смерти Петра, и сатирик изобразил великого царя в виде огромного усатого кота, лежащего на санях со сложенными на груди лапами. В задке саней, держась за хвост усопшего, сидит кошка, а вместо лошадей запряжен шестерик мышей. Мышь же исполняет обязанности кучера. Мыши, конечно, составляют и похоронную процессию, и каждая держит в лапках какой-нибудь символический предмет, намекающий на Петрово время.

Под картиной имеется следующая надпись:

«Небылица в лицах найдена в старых светлицах, завернута в черных тряпицах. Жил-был кот Заморский, а родом Задонский, Котофевна Астраханка, а родом Казанка. Вот как мыши кота погребали, своего недруга провожали, ему честь отдавали. По прозванью Кот Котофеич, он часто пил ерофеич. Невзначай он много выпил ерошки и вздернул кверху поярки… Котофевна так и ахнула, слезами залилась, стала думать и гадать, куда Котофеича девать. Она была небогата, но только слишком таровата, посылала звать гостей изо всех волостей, по лесам и по полям, по амбарам, по клетям. Скоро мыши собрались и за дело принялись. Пошла стряпня, рукава стряхня, жарили-варили, Котофеича хвалили, блины допекали, свово недруга поминали. Коту ноги накрепко связали и на большие дровни поднимали, а Котофевну сзади посадили. Котофевна горько плакала-рыдала и причеты причитала и за хвост Котофеича держала. Так мыши кота поминали и ерофеич допивали».

Сатира в лубочных картинах – явление сравнительно редкое. Смех стоял как бы на последнем месте, а во главе угла были вопросы «вечные», занимавшие ум человека во все времена и у всех народов: о жизни и смерти, о богатстве и бедности, о добре и зле, о грехе и искуплении.

Первобытный народный художник, или, вернее, рисовальщик, старался, как умел, ответить на эти вопросы. На первом плане по тому времени стояли, конечно, картины религиозно-нравственного содержания: спаситель, богородица, христианские мученики, святые…

Рядом с картинами религиозными следует поставить картины назидательные: «Ступени человеческого века» [13]13
  «Ступени человеческого века» – лубочная картинка, изображающая человека в разных возрастах – от ребенка до старика. Подражание немецким образцам конца XVIII – начала XIX века.


[Закрыть], «Жизнь и пути праведника», «Жизнь и пути грешника», «Пьянство – злейший враг человечества», «Древо добра» и «Древо зла» [14]14
  «Жизнь и пути праведника», «Жизнь и пути грешника», «Пьянство – злейший враг человечества», «Древо добра» и «Древо зла» – очень распространенные лубки, представлявшие собой попытки морального воздействия на читателя-зрителя путем запугивания его загробными муками или обещаниями «райской» жизни.


[Закрыть].

С особенным вниманием разрабатывали народные художники излюбленную тему о богатстве, о стяжании, о скупости. Неумирающий образ Кощея фигурирует во всех видах, и подписи под картинами свидетельствуют, что назидание здесь переходит в сатиру. Кощей всегда жаден, ненасытен и глуп, и даже добрые, благотворительные дела Кощея всегда оканчиваются посрамлением. Не хочет народ помощи от Кощея и с насмешкой отворачивается от его, Кощеевой, благотворительности.

Обслуживая религию и мораль, русская лубочная картина в то же время немало послужила и отечественной истории. О событиях государственной важности (войны, перемена государей, присоединение новых областей и пр.) русская деревня узнавала не только из «высочайших манифестов». Об этом сообщали и картины Никольского рынка. И Никольский рынок был всегда ближе, понятнее и доступнее народу. Не только совсем безграмотный, но и малограмотный русский человек очень часто находил свою «политическую информацию» в коробе офени. Газет было до смешного мало, да и те, которые были, печатались на непонятном народу языке.

Книга была редкостью и продавалась только в столицах. Целые области России ни книжных магазинов, ни типографий не имели совсем. Книготорговец, если бы и хотел, не мог довести до своих читателей сведения о новых изданиях. Все было окутано густым, почти непроницаемым мраком бескнижия и безграмотности, всей русской жизнью правила маленькая горсточка людей, сидевших в Петербурге за высокими стенами дворцов. Народ же в лесах и полях «безмолвствовал» и только от коробейников или от прохожих солдат узнавал, что судьбы его вершит кто-то, что этот кто-то думает за него и расписывается в книге судеб человеческих за неграмотного.

Лубок «Небылица в лицах»

При таких обстоятельствах картина Никольского рынка получала совершенно своеобразное и, можно сказать, универсальное значение. Она исполняла роль газеты, книги, школы и учителя гражданственности. Безграмотный крестьянин, затерянный в дебрях сибирской тайги или муромских лесов, узнавал о многих событиях только тогда, когда ему говорила об этом картина.

Пришел в деревню коробейник и рассказал, что война на Кавказе окончилась и в подтверждение своих слов показал картину «Сдача Шамиля с Мюрядами».

Пришел еще коробейник и сообщил, что в России провели «чугунку», или железную дорогу, которая «сама собой, без лошадей ходит». И опять в подтверждение своих слов, чтобы люди не считали его вралем, показал картинку с изображением поезда, да еще и «стихами ударил»:

 
Близко Красных ворот
Есть налево поворот.
Место вновь преобразилось,
Там диковинка открылась.
 

А дальше идет уже объяснение, в чем состоит «диковинка»:

 
Тамо див увидишь много,
Там чугунная дорога…
Небывалая краса.
Это просто чудеса.
 

 
В два пути чугунны шины,
По путям летят машины,
Не на тройке – на парах,
Посмотреть – так прямо страх.
 

Все, что делает в настоящее время газета, в старые годы делал коробейник со своими картинами, как до коробейника и до книгопечатания делали «скоморохи, люди вежливые», или странствующие балагуры и актеры.

Правда, следует сказать и то, что Никольский рынок искал не столько истории, сколько «диковинки», и потому, случалось, изображал на своих картинах «Александра Македонского на коне с войском на слонах». Но в подавляющем большинстве сюжеты выбирались все-таки из отечественной истории: «Мамаево побоище», «Ермак Тимофеевич – покоритель Сибири», «Царь Иоанн Грозный», «Иван Сусанин», «Петр Великий на коне с подзорной трубкой в руке впереди войска, идущего на штурм крепости», и другие.

Русские войны всегда находили отзвук в картинах Никольского рынка. Тон картин в большинстве случаев был, так сказать, барабанный, и наши базарные живописцы любили проповедовать ту мысль, что «наша матушка Расея всему свету голова».

Батальные картины, даже крупных художников-баталистов (если не считать Верещагина), выполненные для Никольского рынка, всегда отличались бравурностью сюжета и антихудожественным «патриотизмом».

Кроме сюжетов военных разрабатывались и сюжеты мирные, хотя и не в таком количестве и далеко не с таким воодушевлением.

Батальная картина, носившая злободневный характер, хвастливо кричала на весь деревенский базар и на всю городскую площадь: «Эй, Микадо, будет худо, разобьем твою посуду!» [15]15
  «Эй, Микадо, будет худо, перебьем твою посуду» – ура-патриотический лубок, распространялся во время русско-японской войны 1904–1905 годов. Стихотворный текст В. А. Гиляровского. Картинка носила название «Боевая песенка донцов» и вышла одновременно у И. Сытина и М. Соловьева.
  Микадо – титул японского императора.


[Закрыть]

Лубок «Железная дорога»

Мирная картина говорила о «Крещении Руси», о равноапостольном князе Владимире, о свержении в Днепр Перуна, о Киево-Печерской лавре. В батальной картине считалась почти обязательной значительная доля наглости, бахвальства и политического ухарства, тогда как в мирной картине историческая мысль горела, как лампада, зажженная рукой дедов и прадедов: «Освобождение крестьян», «Народы России», «Присоединение Сибири», «Пожар Москвы».

Еще Ровинский обратил внимание, что сатирический отдел лубочных картин за некоторым исключением не блещет ни остроумием, ни широкой наблюдательностью. Без преувеличения можно сказать, что это самый слабый отдел в художественном творчестве этого рода. Но так как русскому народу в высшей степени свойственны и остроумие и живой, всеми огнями переливающийся юмор (чего стоят в этом отношении одни русские пословицы и поговорки!), то исследователи готовы были видеть в этой сатирической бедности влияние цензуры.

– От нее все качества.

Очень может быть, конечно, что доля правды тут есть, но возможно, однако, что слабое внимание, которое уделяли сатире художники, объяснялось просто-напросто законами рынка. Спрос на сатиру был невелик, и предложение соответствовало спросу. Деревня очень бережет копейку, и истратить деньги на «пустяковину», на «зубоскальство» или шутку казалось ей зазорным. Иное дело – купить Николая-чудотворца, «Страшный суд» или спасителя. Эти картины можно повесить в избе рядом с образами. А так как выбор картины в деревне всегда предоставлялся отцам семейства, старикам, то понятно, почему сатирические картины стояли на втором плане.

Кто может купить картину с изображением пройдохи-свахи или дурака-жениха? Солдат, молодой парень из заводских, приказчик, половой из трактира, волжский матрос и вообще неженатый хлопец городского склада. Ему будет интересно, и он будет хохотать, глядя на картину, где развалился на диване разодетый жених, которому сваха читает «роспись приданого».

«Я читать буду, слушай, жених, – не вертись, что написано – не сердись».

Для городского парня самый перечень приданого может показаться верхом остроумия: «Серьги золотые из меди литые, четыре браслеты на девичьи щиблеты, платье из материи море мор с Воробьиных гор, салоп меховой, три лисьих овчинки, да на сто рублей починки, перина из ежова пуха, колочена в три обуха, кровать об трех ногах, полено в головах, на дворе петух да курица, а в поставе грош да медная пуговица. Ножик, вилка, чашка да кошка Машка. Если вам, сударь, моя роспись в честь, то извольте посмотреть и невеста здесь».

Конечно, такая сатира могла производить впечатление только на «молодых лакеев», как говорил Л. Н. Толстой. Крестьянину и вообще человеку деревни она была чужда и непонятна даже в бытовом отношении. В деревнях не так женятся: и женихи, и свахи там другие. И оттого на широкий сбыт среди крестьянского потребителя такая картина рассчитывать, конечно, не могла. Гораздо больше успеха имели сатирические картины, затрагивающие деревенский быт и особенно баб-щеголих. Одна из таких картин – «Урок мужьям-простакам и женам-щеголихам» имела успех. На картине был изображен мужик, выводящий со двора корову и лошадь, и баба, играющая на свирели, а перед бабой – коза, пляшущая на задних ногах.