Текст книги "Седьмой патрон"

Автор книги: Иван Полуянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Капитанская дочка

Проснулся – стоим.

Авария произошла на исходе ночи: штурвальный зазевался, буксир с ходу налетел на огрудок, и колесо помяло, лопасти повыкрошились, как гнилые зубы. Надо ремонтироваться.

Солнце, ясень, – будто и не бывает на Двине хмурых туч! Страхи ночные остались в подушке. Шел за нами пароход, так что же? Мало ли всяких судов носит большая река. Вообще не до того мне, раз лески с собой!

По обоим берегам – деревни, луга со стогами сена. Напротив через реку дебаркадер пристани. Наверху одиноко чернеет дом с выбитыми окнами и следами пожара…

Набежали ребятишки. Потолклись у буксира, глазея, как матросы с кувалдами прямят железо, как тешут и подгоняют плицы. Отец турнул ребятишек от баржи, они скопились сзади меня. Сопят и переговариваются уважительным шепотом:

– Во, зараза, удить мастак!

– Крючок, небось, покупной…

Я бросил взгляд на обгоревший дом, они наперебой принялись объяснять:

– Там Совет.

– Братаны Короткие в троицу сожгли.

– А Михаилу Едовина – топором…

– Федька-Пестерь Михайлу-то! Короткие и Федька – одна была шайка-лейка. Свобода нам, творят, на что, коли бар нету. В Рассее, говорят, поместья мужики чистят, добра-то гребут. Нам-то и поживиться нечем, за что царя скинули, коли так? Пошли в Совет. Нечего жечь, так и Совет сойдет! Революционеры, во, они за полную волю!

Между берегами сновала лодка перевозчика. На тот берег пустая, на наш – парни и девки, смех, песни. Праздник, что ли?

– Не-а, рекруты! – кричали ребятишки.

– Который день отвальную пьют.

– Пива наварено – залейся.

– Поп глаголит: вкушайте, миряне. Не с кем воевать, раз между Советами и немцами замиренье!

Клевало, я отвлекся, и, сорвавшись с крючка, сверкнул в воду елец.

– Ужо поглаголю вам, – зашипел я. – Брысь, не то насую крапивы в портки!

Уехал на тот берег капитан. Сразу стих стук топоров, удары молота. Механик ругался с мостика – его не слушали. С матросами я увидел Петруху. Петруху с Хабарки, подручного дяди Васи. Вот так…

Побросали все, до работы ли матросне: о пиве пронюхали. Дружно повалили в деревню.

Рядом с поплавком булькнул камушек. Как? Сорванцы еще тут? Ну, держитесь, миряне, ноги в цыпках!

Обернулся – позади никого. В обрыве понаделаны норки, в черные их отверстия ныряют, с плеском крыльев выбрасываются ласточки-береговушки. Высокая кустится по обрыву трава. Порхают мотыльки.

А над травой – соломенная шляпка.

Я вперился в поплавок, точно в нем заключалось мое спасение.

 
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты
тебя я увидел…
 

Ольгинская гимназия: ее балом открывались зимние каникулы как в гимназиях города, так и в нашем реальном.

Запахи хвои, навощенного паркета. Впрочем, не помню, был ли паркет, но хвоя пахла горько, возбуждающе и нежно. Косы, кружево белых передников, пышные банты. И музыка, музыка! Шарканье ног, лорнеты классных дам, делавших замечания только по-французски, волны духов, сиянье люстры и опять музыка, снова музыка.

Высокий стоячий воротник мундира душил, от брюк с форменным желтым кантом шибало паленым сукном – сам стрелки отглаживал! Казалось, все смотрят на меня: откуда чучело взялось – в башмаках, свирепо воняющих ваксой, с пылающими ушами?

Случайно попал. Кто-то из нашей знати отказался: скука! Поэтому мне достался билетик в Ольгинскую, называемую остряками «Островом сокровищ», как родное реальное – «Таинственным островом»…

Ах, какие там тайны! Тот сынок прасола, этот наследник фирмы, папенька его на военных поставках миллионами ворочает, у того отец банковский чиновник, у этого… Этот – я, чужой!

Она кружила в вальсе с юнкером, белокурым лощеным щеголем, и шпоры на его сапогах звенели.

 
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.
 

Юнкер, откуда он-то на гимназическом балу?

Не чувствуя обжигающего холода, брел я с бала закоулками и тискал в кулаке фуражку. Мы, Едемские, породовитей вас! Стрельцы – опора царства Московского… В-вот! Вот! Моему предку лично Петр I на Красной площади голову ссек. «Утро стрелецкой казни» Сурикова, стрелец со свечкой – исступленные, встретившиеся со взглядом царя, горящие глаза… Он! Он! В смутное время другой мой предок с Ивашкой Болотниковым в Каргополе на озере Лаче был утоплен в проруби… Стрельцы, ну да! Мы из стрельцов, мы в Архангельске коренные!

Имя я узнал. Имя прекрасное: Таня.

Почта между реальным и Ольгинским действовала через калоши д’Артаньяна, учителя французского языка. Пылкое объяснение я подписал романтично: «Евгений Онегин».

Напрасно только зябнул в Гагаринском сквере: пренебрегла!

Кто бы другой страдал – я открыл радость.

Радость была в вечерах, когда, задыхаясь от волнения, торопился к дому Тани, и падали на снег от окон теплые блики. Полюбил их – желтые блики на синем снегу. Полюбил занавески окон, звуки фортепьяно, на котором играла Таня по вечерам, и рябину под окнами, где висела птичья кормушка. Я сыпал в нее заранее припасенные крохи, семя подсолнухов. Раз нашел дома на чердаке гроздья сушеной рябины и глубокой ночью, когда город спал, в небе полыхали сполохи северного сияния, развешал рябину по веткам – пусть к Тане летают снегири…

Радость вечеров, дыхание чистого-чистого снега и заветная калитка в палисаднике – это мое. Никто не отберет.

Кроме самой Тани – никто, и встреч с ней я больше не искал.

При ней были удочка и подсачник. Роскошная снасть: удилище трехколенное бамбуковое, не меньше как английское.

Неземное создание на моих глазах доказало, что ничегошеньки не соображает в рыбалке. Кто удит на перекате? Пескарь на быстрине и то не возьмет!

А у нее клюнуло. Я сменял замызганную насадку свежей, и в это время ей попался язь. На мелководье? Язь?

М-м, рыбина – чего стоят в сравнении с нею ельчики?

Таня выудила второго язя.

Я размахнулся, чтобы со злости выплеснуть жалких моих малявок, как Таня завопила:

– Не смей! – и засмеялась. – Ты что? Ухи наварим. Уха с костра – всю жизнь мечтала. Язи пойдут на поджарку. Правда, замечательно?

У Тани выгоревшие на солнце брови, подбородок с ямочкой, белое холстинковое платье заштопано на локтях.

Костер развели напротив баржи. Таня – моргнуть не успел – вычистила рыбу, принесла с буксира посуду. И уже кипит уха, распространяя аромат лаврового листа, уже скворчит постное масло на сковороде.

– Что в учениках из реального мне нравится, – язвила Таня, – так их галантность. Обходительные, умеют занять беседой. Где еще встретишь такие тонкие благородные натуры! Представляешь, Сережа, одна гимназистка в Ольгинской получила из реального записку. Ага, в калоше… Полная калоша пламенных чувств! «Приходите в сад Летнего театра. Умоляю и целую ваши ручки…» Когда приходить, если час не назван? Хуже чем задачка по алгебре, сплошные неизвестные. Может, в реальном некоторые ученики, из самых первых по успеваемости, и решат, но я же по алгебре плаваю!

Не так, не то я писал! Ну, не поставил времени в записке. Во второй раз не ошибусь. Да и не будет второго, я калоши у француза шилом проколю.

Уху ели прямо из котелка, по-рыбачьи. Все было чудесно и не чаял я удара, заготовленного мне судьбой.

– Попробуем-ка язей, – проговорил отец. – Давно хорошей рыбы на воздухе не едал.

Бодрится, вижу, опять ему не можется. Жарко, а с плеч не снимает брезентового плаща. Щеки ввалились, пожелтели – малярия отца мучает, не свалился бы…

Он подцепил вилкой со сковороды. Пожевал и причмокнул:

– Добер язек! Так и рыбачка-то у нас – средь бела дня на перекате язей таскает, только держись. Не то, что некоторые: «Маленькая рыбка лучше большого таракана!».

Будет тебе подначивать, папа! Я набил рот рыбой. Нарочно выбрал здоровенное звено. Набил я рот – и выпучился: жареный язище был жесткий, как подошва. Слезы из глаз, до того солон.

– Кушай на здоровье, – потупила Таня ресницы. – Ты поперхнулся? Дай по спине поколочу.

Завидовал: одни язи ей клюют. А они потрошеные, из бочки! Надо же… Из бочки!

Папа захохотал. Не жуя, проглотил я кусок. И засмеялся. А что делать оставалось? Дуться на Таню?

Ощущалась между нами какая-то перегородка, а сейчас пропала. Конечно, Таня свойская. И все, и больше ничего.

Лишь почему-то стало грустно, чего-то было жаль.

– Товар-щи! – взывал оратор. – Срывая мобилизацию, вы помогаете классовому врагу!

Не русский, слова коверкает и акцент у него.

Тане хотелось в деревне молока попить, на качелях покачаться. Попали на те еще качели, полюбуйся, как заезжий оратор мужичью сходку раскачивает!

– Антанта, белые генералы покушаются на революцию. Вам надо – исправник? Урядник?

– Не худо бы! – выкрикнул из толпы. – Шибко распустился народ, не признаем ни бога, ни черта.

Над головами замахали кулаки.

– Доло-ой! Не желаем!

– Волоки его с крыльца! Нынь свобода!

Передние напирали, хватали оратора за сапоги. Пьяные, ну да. «Который день рекруты отвальную пьют», – вспомнилось мне. Из задних рядов стали расходиться. Кто-то растянул гармонь, и она отчаянно взвизгнула, кто-то бранился.

Толпа! Чего ты хочешь, оратор? Развал-Развал и погибель Руси!

– Граждане, это не порадок… – оратор вдруг закашлялся. Наголо бритый, с худой тонкой шеей, весь сотрясался от кашля. Зажимал рот, платок покраснел от крови.

Ветер в палисаднике гнул рябины. Черными серпиками стрижи реяли под облаками. Стали слышны их выкрики, стало слышно, как дышит толпа.

– …Ви спрашиваль, кто я? Из Эстляндии. Работал Архангельск. Лесопилка Валневых. На фронте травлен газами. О, я знай война, когда зову вас браться за оружие!

Мы выбрались из толпы. Молоко пить расхотелось, пошли обратно.

Таня теребила косу.

– Сережа, неужели война?

Меня занимало свое. Недели через две вернемся в Архагельск, там, глядишь, 1 сентября. Хороший город Архангельск: в сентябре из калош хоть не вылезай. А учитель французского языка один на реальное и Ольгинскую гимназию…

– Сережа, помнишь военного на балу?

Забуду ли я лощеного франта!

– Он погиб, Сережа. Под Псковом, нынешней зимой.

Я посмотрел на нее.

Она взрослая-взрослая.

Таня старше меня, я это знал, и мне нравилось, что она старше. Но… Я проглотил комок в горле и легче не стало.

У поврежденного буксира возились дядя Вася, матрос, по виду деревенский парень, и механик. Слышались удары кувалды и раздраженный голос выкрикивал: «Не туда… Бей, куда я указываю!»

Шаланда раскалена солнцем, жар от железа, точно от печи.

– Трап за собой убери, – велел отец. – Посторонних не пускай на борт. Я прилягу. Один служивый просился его подвезти. Придет, разбуди.

Он захромал в кубрик. Я проводил его тревожным взглядом. Не разболелся бы. Как лето, малярия его мучает.

Тащился снизу караван. Буксиры, отчаянно дымя, выгребали против течения. На мачтах сигналы предупреждают: «Не приставать! Не чалиться!» Про такие ездки бывалые шкипера говорят: «Ходили под кирпичом». При чем кирпич? Принято так говорить, вот и все.

Сотни барж носит Двина, и наша – одна из них, трудяга, как все. Нечем ей выделиться. И пусть, и ладно.

Тане захотелось побыть одной. Ничего… ничего. Мне тоже надо побыть одному… Как она взяла под руку, и ветер разметал ее волосы и пахли они солнцем…

– Привет, Серж!

Я вскочил, приклад драгунки лязгнул о палубу.

Дядя Вася покуривал, держа цигарку в горсти.

– Полагал, Серж, ты нанесешь мне визит.

– Да, я вас видел. Вас и Петруху.

– А! – он покривил безгубый рот. – Не просыхает, пьет бродяга. Обосячился. Вышвырнут на берег – и поделом.

Борода у него до того черна, что отливает синью. Белки глаз как фарфоровые…

Щелчком дядя Вася послал от себя цигарку. Коснувшись борта, окурок рассыпался искрами.

– Легче с огнем! – невольно голос у меня сломался.

Дядя Вася сощурился, качнув головой, поцокал языком: «Ц-ц!» Дескать, можно бы быть похрабрее, и я от смущения залился краской.

– Ты, Серж, как очутился на барже?

– Так, – все еще не оправясь, я дернул плечом. – Напарник отца струсил.

– Ц-ц! Какой нонсенс, прости, господи, – струсил. С чего бы, а?

В двух словах я рассказал об оцеплении и подводах, мчавшихся по ночному городу, о прожекторах на причале и стрельбе.

– Ц-ц, проводы впечатляющие.

– Совпадение, – отмахнулся я. – Мы с боку припека. Вон их, барж, ходит, редкая без сигналов об опасном грузе.

– Но шкиперы там не вооружены, Серж, – кротко заметил дядя Вася.

Правильно! А я не обращал внимания.

– Мне кажется, что-то вам нужно от меня. Говорите, пожалуйста, яснее.

– Ц-ц… – дядя Вася улыбнулся. – Помилуйте! Везут бесплатно, имею баланду и место на нарах. Помилуйте, чего ж еще больше желать?

Потом нахмурился, лицо его отвердело.

– Не ты мне, я тебе нужен, Серж. Располагай мною, рад быть полезным. Рад, что мир тесен, и мы встретились. Поверь, привязался к тебе. Что, моя откровенность настораживает? Пустое, Серж! Подозрительность, – что может быть гнуснее? Я искренен, мне ничего не нужно… Вернее, нужно, чтобы ты выслушал меня. Хочется выговориться. Но перед кем? Родина. Россия. Честь и долг… Сотрясение воздуха! – крылья его носа трепетали, в зрачках вспыхивали колючие искры. – Русь началась с варягов, Серж. Что татары Русь угнетали – бред, забудь! Не было бы татар с их кнутом, кто бы согнал уделы прилепиться к Москве? Опять варяги, только с раскосыми глазами. Русь, кого она давала? Стенька Разин – вор с большой дороги. Емелька Пугач – снова разбойничек… Петр Великий не зазвал, а привез новых варягов. Не править и володеть – самодержец! – а учреждать порядки на западный манер. Варяги – вот кто сегодня нужен России! Иначе опять поплывем киселем.

Рассмеялся вдруг, сверкнули зубы из черной бороды:

– Слышал, Серж? Мужики здесь – не нашлось барских имений, грабить некого – совдеп от огорчения сожгли. Каково, а? Ц-ц… Нет дворян и, извольте видеть, Советы виноваты!

Он задвигал челюстями, словно перекусывал на зубах что-то жесткое.

– Если мыслить, то широко, а действовать – твердо, решительно. Тебе, Серж, представится случай проявить себя, я обещаю.

– А откуда, вы меня знаете? – не утерпел я. – Наслышан… – дядя Вася улыбнулся. – Ну, не все сразу! Может, я хочу тебя заинтриговать?

Ушел, крепко ступая по хрустящей прибрежной гальке.

У буксира ударил и зачастил молот.

Вечером через луг прошли к перевозу новобранцы, вел их давешний агитатор. Взыгрывала гармонь. Девичьи голоса плакали:

 
Берут мово милого в солдаты,
Возьми меня, миленький, с собой.
 

Машет с угора платок

Раньше будущее представлялось мне ясным. Не устраивало оно – особый вопрос. Но было ясным: кончу реальное, приищу место. Конторщик или бухгалтер – все хлеб. Предел желаний – техник, в фуражке с кокардой. Несусветно повезет – выбьюсь в штурманы либо механики…

А сейчас? Кто я и что? Найдется ли мне место?

Зыбко все, неопределенно. Потяну за ниточку – выскользнет; дерну – оборвется…

Да еще чужой на борту не дает сосредоточиться. Чухонец, вчерашний агитатор. Не было печали, черти накачали.

Порадок! Прежде всего дисциплина и по-радок, – каркает новоявленный командир, топает по палубе сапогами.

Он страшно худ – мослы, обтянутые сухой серой кожей. Лицо с выпирающими скулами острое, как топор, – из-за прямого тонкого носа, острого удлиненного подбородка. Волосы серые, стриженные коротко, по-солдатски, серые же усы и наивные серые, уходящие в голубень глаза. Ян рассказывает:

– Плыву на пароходе, узнаю: в волости мобилизация, но совершенно игнорируют повестка, пьют пиво! – от возмущения у Яна потемнели глаза. – Я сошель с пароход… Кто дольжен наводить порадок? Ты, – он ткнул пальцем в папу. – Он, – палец переместился на меня. – Я! – он положил ладонь себе на грудь. – Революция наша! Ее судьба – наши руки… голова… сердце.

«Вот весело, – подумал я. – Интересно, кто же тогда заварил кашу? Армии нет, разброд, пайки овсом. От кого, интересно, это пошло? Не от ваших?»

– …Мы записался в партию за порадок. Это не порадок, когда у рабочий человек кровавые мозоль, барак с клопами, а буржуй сладко кушает, ездит в карете. Революция – порадок на весь мир!

Не знаю, как было бы со «всем миром», однако баржу надраили, точно для адмиральского смотра, если таковые бывают в ездках по Северной Двине. О кубрике молчу – сам мыл. Даже потолок, – будто мы по нему ходим и наследили…

Уходя на вахту, я демонстративно взял драгунку, давая понять Яну: мы при оружии и, пожалуйста, заткнись, тоже ведь не лыком шиты. О, что поднялось! На стволе проступила ржавчина, спору нет. Затвор чуток заедает. Известное дело, не новье, кто только этот карабин не таскал.

– Нельзя, – закаркал Ян. – Боевое оружы… Не порадок!

Битый час я чистил драгунку. Затвор Ян разобрал и исправил. Потом пристал:

– Боевое оружы, оно против кого?

Я дернул плечом:

– Полезет кто, того и шарахну промеж глаз.

– Стидно! – укорил Ян, нахохлившись, – Рабочий юнош рассуждает как люмпен! – и взялся поучать: – Баржа – территория Республики, ты должен защищать ее от посягательств врага, внешнего и внутреннего. Полумиль оружы – держи крепко. Стреляй и помни: ты промах, тебя – нет…

Он закашлялся. Ян часто кашляет. Задыхается, хрипит, синюшняя бледность выступает на залитых слезами щеках.

Я вышел – надо сменить отца.

Во время вынужденной стоянки колесо удалось исправить, но выявилось, что машина барахлит. Еле плетемся.

Вон опять, настигая, какой-то пароход молотит плицами… А, рейсовый, пассажирский.

Белый двухпалубный щеголь, требовательно гудя, – уступите ему фарватер, – поравнялся с баржей. Идем рядом, бок о бок, сблизились настолько, что можно разобрать запахи с камбуза; бегавший с мячиком по палубе мальчуган неожиданно бросил мячик мне, и я успел вернуть его шалуну.

Успел и увидеть на капитанском мостике человека в тужурке и кожаной кепке… Урпин? Тут пароход взял правее и словно заслонился дымом из трубы.

– Папа, – крикнул я отцу. – Дядя Костя!

– Какой Костя? – отозвался отец.

По его глазам читалось: мой вопрос он хорошо понял, дядю Костю из Котласа видел.

– Ладно, проехали, – пробормотал я.

Мог я и обознаться, в конце концов, только зачем туман напускать, если действительно Урпин на пароходе?

Буксир дрова жрет: ни одной лесной биржи не минуем, непременно пристанем забрать топливо.

Поленницы сложены на угоре, чтобы весной не достала полая вода. Для спуска дров есть деревянные лотки. Поленья скользят вниз, набирая скорость, и с разлета трах друг о друга – щепки брызжут.

Мы пришвартовались к полузатопленной барже. Буксир пристроился ближе к лоткам, где уже стоял давешний рейсовый пароход.

Пассажиры высыпали на берег: кто поразмяться, кто купить ягод, молока, вареной картошки, шанег – ими торговали бабы и ребятишки, скопившись у трапов.

Я обежал верхнюю и нижнюю палубы белоснежного красавца, корму и нос, потолкался на берегу, – Урпина нет. В первый и второй класс нечего заглядывать: каюта дяде Косте не по карману. В гости к нам, бывало, на отцовской барже приезжал, выгадывая лишнюю копейку. На железной дороге он служит, по вагонному хозяйству.

– Берегись! – орали матросы, в потных полосатых тельниках летая с носилками дров. – Эй, с дороги! Ушибем!

На буксир тоже грузили дрова.

Я ловил на себе косые взгляды. Успел матросов из команды узнать, здоровался теперь, но мне или не отвечали, или бурчали невразумительное. Один дядя Вася, таскавший наравне с другими носилки, улыбнулся мне.

Я решился и постучал в капитанскую каюту.

Таня стирала. Распрямилась над тазиком, локтем отвела растрепанные прядки волос, упавшие на лоб.

– Садись. Я сейчас.

Подхватила тазик с бельем, поспешно вышла. Показалось, она плакала.

Окно каюты зашторено, надувается занавесь от ветра. Солнечный зайчик, отражение блика от воды, весело, беспечно пляшет на полу: подпрыгнет к Таниным полусапожкам в углу и отскочит резво. Будто заигрывает с ними, полусапожками на высоком каблуке.

Лежала на столе книга. Придвинул ее. Как закладка, листок бумаги, и книга раскрылась словно сама собой, когда взял ее в руки.

Ну-у, медицина! Я-то воображал, что стихи. На рисунках кишки да печенки. Как останавливать кровь жгутом и накладывать гипсовую повязку на задние конечности.

Закладка выпала. Поднял ее с полу.

Письмо. Летящие, нацарапанные химическим карандашом строки:

«…Танюша, друг мой юный! Поземка в поле метет, из пурги орудия грохочут, рота ждет сигнала в атаку. Идти нам со штыками против германских пулеметов, – начал я читать и не мог остановиться. – Чадит коптилка, время торопит, я успеваю сказать тебе лишь самое главное. Знай: что есть у меня, все твое. Себе я оставляю верность тебе и тот единственный вечер в Архангельске, гимназический бал и вальс «Амурские волны». Рождается новая жизнь, Таня, верую – она наша, мы в ней встретимся, чтобы не расставаться – до березки белой в изголовье»…

Вернулась Таня: я держал письмо и не делал попытки его прятать в книгу.

– Я прочитал… – мой голос был ломкий, звучал, как чужой. – Я нечаянно… Я не раскаиваюсь! Но я нечаянно.

Она села напротив меня на застланную кровать.

– Я не сержусь. Его звали, как тебя: Сергей. Он погиб в том бою. Под Псковом нынешней зимой. Он был у красных… Мы были знакомы три часа, остальное – разлука и письма. Сергей приезжал в Архангельск принимать грузы для училища. «Девушка, проведите на бал, будто я ваш кузен, потанцевать смерть хочется.» Три часа и разлука, как целая жизнь! Если война, Сережа, я уйду сестрой милосердия, и никто-никто не умрет на моих руках – не позволю!

Я повел глазами на книгу на столике. Таня… Я не ошибся в тебе, Таня! Почувствовал почему-то, что я ее старше, как это бывало с моими сестренками. Сильнее и старше. Впервые поднял на нее взгляд, как на сестру – младшую, старшую, не все ли равно? На ее светлые растрепанные волосы, такие светлые, золотистые, точно в них запуталось солнце. Увидел светлые, точно колосок, брови, глаза, серые, с золотистыми точечками, россыпь веснушек… Золотистая, светлая – вся точно вешняя вербушка ты, Таня!

– Я тебя боялась немножко, что ты разочаруешься.

– И я тебя, Таня, боялся…

– Я знала, что ты ходишь ко мне. Я тебе благодарна, Сережа. Мне завидовали, да, да! Все девчонки мечтают о преданном рыцаре. И чтобы робость… Ты понимаешь? – она схватила меня за руки. – Понимаешь? Я тобой хвасталась, и мне жутко завидовали, до слез! Я тобой хвастала, гордилась, а о Сергее молчала, поначалу даже отцу. Ты прости, хорошо?

Вербушка – распустится, вся станет золотистой, а тут – мороз, снег…

Я проглотил комок в горле.

– Снегири, Таня, к тебе летали?

Она покраснела.

– Летали, летали!

Значит, не летали, не было их нынче в городе зимой.

Я встал. Встала и Таня, не выпуская моих рук.

– Сережа, вы с отцом берегите себя. Пожалуйста. У вас на барже такой груз, такой… Команда буксира в смуте, – шептала Таня. – Невесть что творится! Все боятся, шепотки по углам. С мостика лоция – карта речной обстановки – пропала…

– Прощай, Таня.

– Спасибо тебе, Сережа. Ах, зачем тогда я тебя не зазвала к себе? Мы бы посидели у горящей печки, я б тебя чаем напоила и проводила за калитку в пуховом платке.

Меня будто волна подхватила и понесла. Я уже не разбирал ее слов, слышал один ее голос. Схватил ее руку, прижал к своим губам – в непонятном, никогда не испытанном порыве – и выскочил из каюты.

…Ян увлекся «Островом сокровищ». Тем не менее эстонец не удержался от выпада на мой счет:

– Реалисту полагалось бы заняться более серьезной литературой. Хм… Почтенные джентльмены грабят пиратский клад! Что здесь поучительного для рабочий юнош? О, они храбрые! Но предпочитают наличность. Правильно я вскрыл классовую суть?

Злись, сердись на него, – какой в том прок! И затрепанный томик, оракул мой, с детства бесценный, отложил он небрежно. На какой странице читал? Наизусть знаю любую.

«– Трелони, – сказал доктор, я еду с вами. Ручаюсь, что мы с Джимом оправдаем ваше доверие. Но есть один человек, на которого я боюсь положиться.

– Кто он? – воскликнул сквайр. – Назовите этого пса, сэр!

– Вы, – ответил доктор, – потому что вы не умеете держать язык за зубами. Не мы одни знаем об этих бумагах…»

– Однако увлекательно! – улыбнулся Ян.

Я поднялся наверх.

Плывем. Выгребаем к Котласу помаленьку, потихоньку.

На перекатах вода крутила у камней воронки, буксир бил плицами, задыхался трубным чадом, канат, натягиваясь, грозил лопнуть, еще усилие реки – нас потащит назад, меж высоких обрывистых берегов. Первой, однако, сдавала река, буксир перебарывал течение, нас снова принимали плесы – покойные, широкие, где отражение белых, желтых береговых круч перемешивалось с естественным цветом воды, коричневой, как спитой чай.

Ян скрутил на цигарки «Остров сокровищ», я его прощу – в моем оракуле нет ни слова о том, чем я живу. Я не жил до сих пор. Я живу сегодня. Живу двинскими кручами, бурными перекатами. Живу белыми чайками, ветром с лугов и тем, что есть во мне.

Буксир давал гудки и подрабатывал колесами ровно настолько, чтобы вместе с баржой течением не увлекло его назад – от деревеньки с избами на зеленом угоре.

С буксиром сближалась лодка-долбленка. Бородатый старик в белой рубахе и жилетке, стоя греб однолопастным веслом. Долбленка высоко задирала нос. Буксир развернуло правым бортом, нельзя было разглядеть, как лодка пристала к нему.

Вот колеса закрутились, плицы ударили, буксир натянул трос – и вовремя, так как баржу течением подтягивало к берегу, грозя посадить на камни. Тотчас вынырнула из-за буксира долбленка, старик все так же орудовал веслом, но острый нос лодки заметно осел.

В лодке на узлах была Таня.

Медленно-медленно двигался буксир. Лодка ткнулась в берег, старик с девушкой вышли на зеленый угор, а избы, березы все оставались на виду, медленно-медленно разворачиваясь.

Махал с угора платок.

Очередной поворот реки, и скрылась деревенька, надвинулись, заслонили ее отвесные кручи, темный ельник, но махал… Все махал мне белый платок!