355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иван Полуянов » Седьмой патрон » Текст книги (страница 6)
Седьмой патрон
  • Текст добавлен: 3 мая 2017, 04:30

Текст книги "Седьмой патрон"


Автор книги: Иван Полуянов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Враг

Песок – острова, косы, дюны. Хоть бы травинка или камушек: верста за верстою песок. Песок и голые, ободранные с вешнего ледохода кусты, в развилках сучьев налип хлам, клочья обсохшей тины, а сейчас за сучья цепляется волокнистый туман.

– Баржа, слушай! – гремит с буксира команда. – Лево руля… Навались!

Витой трос укорочен. С трудом, на самом малом, проворачиваются колеса. Обновленные ремонтом, плицы белы, как заплаты.

Пароход внезапно рванул, продергивая баржу по фарватеру. Под днищем заскрежетало… Сели!

– Вперед, до полного, – раздается спокойный голос капитана с мостика. – Добавляй… добавляй обороты. Руль прямо… прямо!

Баржа внезапно, как и садилась, сорвалась с мели, облегченно идет к берегу. Рыскает, не повинуется рулю. Взмыленные, перемешанные лопастями в пену, крутые волны гулко бьют по скулам шаланды то справа, то слева. Баржа потеряла управление, такое случается на мелководье с сильным течением.

– Дави буксир, – командует Иван Никитич. – Ходи весело!

Корма парохода заложена дровами почтя вровень с буксирными арками, ничего не рассмотришь, что делается, но я знаю: вахтенные, взявшись за длинный шест с рогулькой на конце, напоминающей ухват, с силой упираются в трос и как бы отжимают баржу на фарватер.

Жмемся к берегу, где поглубже. Пески позади, идем среди круч. Кренятся над палубой сосны и елки, подмытые дождями и сползшие в воду с пластами дерна. Гулко, щемяще отдается в кручах шум колес, шипень пара и плеск воды.

Пласты известняков береговых обнажений в красноватых потеках, и у меня возникло сравнение: «Точно кровь проступила сквозь бинты». Потому что подумал о Тане. Если война, Таня пойдет в сестры милосердия.

Куда? К кому? Подобные вопросы раньше исключались. Если немцы, то против немцев. Война как война. Теперь все по-иному.

Так с кем я?

При отце я, на барже, и того довольно…

Да, забыл новости! Первая: нас обошли два парохода – с орудиями, с воинскими командами, направленными куда-то в сторону Котласа. Во-вторых, отец с Иваном Никитичем на одной из пристаней ходили на телеграф связываться с Архангельском. Переговоры, видимо, велись о замене буксира, раз машина барахлит. В-третьих, Петруха выдворен. Вместе с помощником капитана, который брал их, Петруху с дядей Васей, поручался, что за провоз будут они работать наравне с вахтами. Дядя Вася помогает, нет нареканий, а Петруха и пил, и команду втягивал в попойки.

Говорят, пристроился Петруха на рейсовый пароход…

Носком ботинка я потрогал замки люков шаланды. Пломбы целы, целы замки.

Груз необычный, не сомневаюсь. Почему его отправили водой? По железной дороге гораздо скорей дошел бы. Небось, для Москвы предназначается. Конечно, для Москвы!

В ночь погрузки центр города был оцеплен, в Банковском переулке стреляли…

Не нравится мне Ян. Вычистил наш карабин и завладел им. Улучив момент, я сказал отцу, что Ян разоружил нас, что это неспроста, что на буксире – чехарда какая-то.

– Ян тут ни при чем, – твердо сказал отец. – А на буксировщике, ты прав, ералаш полный. Не узнаю команду. Бывало, идешь с Иваном Никитичем, то и забот нет. Лучший капитан, первая на Двине команда. А тут? Суды-пересуды…

Сейчас он скажет о пропаже лоции с мостика. Кому она понадобилась? Иван Никитич – глаза завяжи, вслепую проведет судно. Мели, огрудки, тем более крутые повороты – излуки и полой наперечет известны бывалым двинским речникам. Карта длинная, ее скатывают в рулон, наподобие древних грамот, и держат на буксирах разве что для штурвальных.

Об исчезновении карты отец не обмолвился. Так я и поверил, что ничего ему не известно! Скрытничает, новую моду завел – наводить тень на плетень…

– Я не все, папа, сказал. Перед Орлецами с буксира сигналили фонарем, потом Ян свалился к нам, как снег на голову, – нет ли здесь связи?

Отец схватил за плечи, выдохнул мне в лицо:

– Сигналы? Какие?

– Пусти, – вырвался я. – Что я в шифрах понимаю? Три длинных вспышки, одна короткая.

Скрипел канат, мокро блестя над водой. Туман накатил полосой, видимость заметно ухудшилась.

Отец легонько оттолкнул меня от себя.

– У одного матроса в деревне зазноба живет. Он ей машет фонарем. Тоже нашел шифр! А Яна не задевай. Худ, шибко плох мужик, газами травлен, чем и держится – диво берет. Вникни ты, оцени: простяга он, душа нараспашку. И партийный. Надежный человек.

Немного спустя, он вынес драгунку, ремень с подсумком. Вогнал обойму, поставил затвор на предохранитель. Что бы отец ни делал, он делал основательно, аккуратно, не спеша.

Из-за поворота, который только что мы миновали, тенью выскользнул пароход. Тот самый, с баржой на буксире. Точно-точно – тот! Он следует за нами, как нитка за иголкой…

– Что бы это могло означать? – переглянулся я с отцом. – Давеча два парохода вверх прошли, тоже вооруженные.

– Все-то замечаешь!

Непонятно, одобрял отец или осуждал мою наблюдательность, но определенно, что появление этого судна его встревожило.

Пароход загудел, наш буксир ему ответил. Словно понимали они друг друга, так красноречивы показались мне голоса гудков, протяжные, сиплые от тумана и тоскливые.

– Неладное… Вверху на Двине что-то неладное.

На пароходе, куда ни посмотри – штыки, штыки. Перед капитанским мостиком пулемет.

– Вот что, сынок, я постою. Все равно не уснуть.

– Ну да! Чья вахта-то? – воскликнул я.

Отец с неохотой уступил мне драгунку.

– Сними затвор с предохранителя.

– А что?

– Не можешь ты без отговорок… Делай, как велят!

Он, сутулясь, ушел в кубрик.

Я пощелкал затвором и пристроил драгунку на дрова.

В корме буксира мелькнуло что-то белое и пропало. Дрова, ничего из-за них не видно. Топливо жрать буксир горазд, ходу только не дает, развалюха.

Плывем мимо острова – зеленый, ровный, как доска.

Опять проход заужен: попадись встречное судно, с трудом разминемся.

Внезапно – тупой удар. Еще и еще.

Трос рубят? Я ахнул, схватился за карабин.

– Стойте!

Впопыхах я нажал спуск и выстрелил.

Трос, недавно туго натянутый, тяжело шлепнул по воде. Почти одновременно ударилось о воду что-то тяжелое, пробелело справа по борту и исчезло в валах.

Я выстрелил снова.

На буксире зазвонил колокол, раздались частые тревожные гудки.

Из каютки, хромая, выбежал отец.

– Сережа, цел?

Баржу тащило на застопоривший машину буксир. Казалось, столкновение неминуемо. Отец бросился в нос шаланды. Заскрежетала о борт якорная цепь, натянулась и, когда буксир и шаланду отделяли считанные вершки, течением ее стало относить назад, шаланда замерла у берега.

Свои к своим

Рядом с крюком-гаком для зачаливания троса на буксире держат специальный топор. Пожар, опасность взрыва, другие чрезвычайные обстоятельства – и пароход освобождается от ведомого им судна. Опытный матрос одним ударом перерубает толстенный, витой трос.

Злоумышленник в спешке нервничал, тюкал и тюкал, пока трос не упал в воду с плеском.

Я понюхал ствол карабина. Пахнуло из черного отверстия упоительно и прекрасно. Черт побери, ведь приключение!

С буксира сообщили: исчез вахтенный матрос.

Я дрожал, стискивая потными ладонями драгунку.

– Зазнобушка, папа? Зазнобушка, ты считаешь?

– Считаю: русло перегорожено, – хмуро обронил он.

Буксир невдалеке приткнулся, обволакивают его белые клубы. У него оказалась испорченной машина. Все сразу.

Несколько матросов были отряжены искать пропавшего вахтенного. Зачем? Сам бросился в воду, чтобы вплавь добраться до берега и бежать, и я по нему стрелял! Первым в погоню, я видел, никого не дожидаясь, с буксира спрыгнул дядя Вася – ловок, везде поспеет.

Туман густеет, уплотняется. Тревожно бьет колокол, потускнели огни фонарей на мачтах… Приключение, действительно приключение!

Матросы вернулись, ведя своего товарища: он обвисал на их плечах и стонал, с одежды ручьем текла вода. Напрасно я искал глазами дядю Васю – исчез!..

Замызганная драгунка сделалась тяжелой, дрожа, положил ее на дрова.

Предчувствия не обманули. Макар, на кого все шишки валятся, – вот кто ты, Серега! Спасибо, что промазал по бедолаге-матросу, а то погубил бы парня за здорово живешь. Выяснилось, что трос перерубил дядя Вася. Он ранил вахтенного и бросил его за борт.

Петруха высажен – команду спаивал, а этот ласковый дьявол рубит трос буксира. Рехнулись, полоумные, больше ничего! Туман рассеется, подойдет снизу или сверху, суда нас с буксиром оттащат к пристани, – говорят, она рядом, – машину починят, наконец, другой буксир сюда подошлют. Никакого смысла не вижу в дурацкой затее с тросом!

Бил на буксире колокол, над водой седыми космами влачился туман.

Я передал карабин Яну и в каюте ничком упал на нары.

– Вставай, дело есть, – потряс отец за плечо.

Дело? Давай, любое загублю. Видишь, папа, у твоего сына на лбу написано: Макар!

– Поедешь в волость и через председателя Совдепа, военкома, кого другого из властей дашь телеграмму в пароходство о нашей задержке.

– Где мой вещы? – говорил Ян. Совался в углы, возил прикладом по железному полу.

– У Сереги в изголовье, – подсказал отец.

Эстонец второпях вытряхнул содержимое своего солдатского мешка на пол. Запасное белье, шарф, мыльница, еще что-то и завернутый в тряпки вороненый маузер!

– Это не авария, это саботаж, – сквозь зубы выговаривал Ян. – Отнюдь не стечение обстоятельств, что машина отказала в момент, когда диверсант обрубил буксир. Саботаж!

Натянув на плечи пиджак, ногой нащупываю ботинки – бр-р, мокрые, холодные. А маузер-то… Был у меня под головой, всю дорогу, выходит, на маузере спал!

– Не горячись, Ян, – сказал отец. – Наше место – баржа.

Он подал мне листок бумаги:

– Телеграмма. Спрячь. В случае чего она не должна попасть в чужие руки. В деревне будь поразворотливее, ушами не хлопай.

На палубе обняло сырым холодом. Кусты, трава были седы от оседающего тумана.

Трап не доставал берега. Я прыгнул и угодил по колено в воду. Берег высокий, глина мокрая, – как поднимусь?

С обрыва окликнул шепоток:

– Эй, кто такой?

Парнишка был бос и словно бы прихлопнут картузом, налезавшим на оттопыренные уши. Он поигрывал пастушьим бичом.

Плеть свистнула – у самого моего носа щелкнул сбитый листок ивы.

– Якунька, с кем ты? – раздался мужской хриплый голос.

– Счас я, Пилип.

Парнишка протянул мне конец плети. С его помощью я вскарабкался по скользкому откосу.

Луг. Огороженные стога. Кони пасутся. В кустах тлеет костер. Вдали над густой пеленой тумана – зеленые холмы, лес и две-три избы.

– С баржи, что ли? – мужик разглядывал меня, подмаргивая. – Якунька тебя проводит. До села версты четыре не будет.

Папа, договариваясь с ними, наверное выставил меня младенцем. Якунька и козырял, воображая, что мы погодки.

– Пилип, а Пилип? – завел он. – Почто пешком-то? Ай, коней мало? Возьмем вон Игнахину кобылу: раз Игнаху возит, ужель нас не увезет! У Игнахи один голос на пять пудов!

– А мне жалко? Да оброть где взять?

Якунька подпрыгнул:

– Плеть-то на что? Сей секунд будет готово.

Я догадался: для Якуни его плеть – предмет особой гордости.

– Чистый бесенок, – ухмылялся мужик. – Безотцовщина, на миру растет. До того проворен, просто шпион!

И оброть из длинной своей плети Якунька связал и, используя картуз – будто в нем овес насыпан, подманил и поймал лошадь.

– Шпиён… – крутил головой Пилип. – Эт-тот не пропадет!

Летевшие в лицо кусты грозились выхлестать глаза. Сердце екало где-то в пятках. Якунька гнал кобылу в карьер. Я цеплялся за его пиджак и обмирал. Круп кобылы был твердый, било о него, колотило. Широкий был круп у кобылы, ноги мои так раскорячивало, что от боли – искры из глаз…

В перелеске кобыла перешла на шаг. Потихоньку, чтобы не выдать себя, я отдувался. Всего ломало и корежило.

– Дородно бегаешь, – Якунька похлопал кобылу по шее. – Меня кормить досыта, я так ли бы бегал!

Чтобы он не очень заносился, я вымолвил:

– Думал, быстрее поедем. Погоняй, чего ты?

– Не-е. Кобыла споткнулась – дорога-то пенье да коренье. Ишшо изувечится. Тогда нам Игнаха-а… Баран ить! У кого хлебца-званья нет, а Игнаха-Баран самогон гонит. Половину села в стелечку уложит и не убудет у него. Буржуй, вот те истинный крест.

– Ты распишешь, – сказал я, только чтобы не молчать. – Экая страсть – Баран. Буржуев надо под ноготь, чтобы не очень-то рыпались.

– А Архангельск чего? – обиделся Якунька. – Где слабина, как не в губернии? Сын у Игнахи – погоны с золотом. Ему Куделин на сходке поднес резолюцию: ты, грит, в разрезе текущего момента гидра и голос не подынай, нето кудри-то повытрясем. В разрезе момента зеленой травкой прорастешь! Куда ж после-то Петрован девался? В Архангельск. Во, во… Сквозь пальцы глядят горожане на происки, если рассуждать в разрезе текущего момента.

– Кто у вас этот Куделин?

– На-а… – заерзал Якуня. – На-а! Куда мы, коли так, едем, как не в Совет к Куделину? Это-то, брат, большевик. В Шенкурске бунт, комиссары в тюрьму заперты, а у нас – близко, да тихо.

Я вскинулся:

– В Шенкурске беспорядки?

Якунька рассмеялся:

– Ровно с луны свалился, горожанин. Ужли в Архангельске-то не знают ни про Барана, ни про шенкурят?

Я умолк. Прикинул мысленно: Двинской Березник, Усть-Вага под боком… Возможно, и не случайно трос обрублен на буксире!

Кобыла, опустив морду и словно принюхиваясь, стучала копытами по корневищам, фыркая, обходила лужи. Пахло сырым мхом, с сучьев и хвои капало на ворот, и я то и дело вздрагивал, передергивал плечами.

Дорога, миновав лес, вывела к изгороди. Якуня спрыгнул наземь. Я слез кое-как. Шагу не ступить, каждая косточка ноет.

Якунька снял с кобылы самодельную узду, прикрикнул:

– Пошла, давай пасись!

Плетью он подпоясался, спрятав ее под кацавейкой. Наверное, у него и богатства – ременная плеть.

Избы спали. Свернув с дороги в проулок, Якуня повел по задворкам, мимо бань, огородов: приходилось то и дело перелезать изгороди, отпирать калитки.

– Ты чего, пастушок? – сказал я наконец. – Другого пути нет?

Якуня ответил с загадкой:

– Береженого бог бережет.

Так мы добрались до высокого, обитого тесом дома, стоявшего с краю неширокой площади. Над крылечком свисал флаг.

– Чего встал? – подтолкнул Якунька меня в спину. – Стучи давай. До чего же горожане бестолковые!

Дом долго не подавал признаков жизни.

Внезапно дверь распахнулась. Я отпрянул: черный наган целил мне прямо в живот.

– Кто такие? – послышался голос в проеме дверей.

Наган опустился, я увидел человека в накинутой на плечи шинели.

Якунька проворно оттер меня в сторону.

– Мы, Фома Григорич, с пристани.

В приемной волисполкома на окнах вместо занавесок пришпилены газеты, на продавленной кушетке мятая подушка. Над столом висит керосиновая лампа.

– Третьи сутки безвылазно в исполкоме, – сказал Куделин. – Что у вас, парнечки?

Я скинул картуз, чтобы достать записку и – с треском лопнуло стекло, просунулось в окно дуло обреза.

– Фомка, кончилась твоя власть!

Оглушительно грянул выстрел, посыпалась с потолка штукатурка.

В комнату ввалились. Возня, топот сапог. Керосиновая лампа качнулась, упала, и последнее, что я заметил, было то, как Якуня юркнул в сени, из-под кацавейки свисал кончик плети.

Старые знакомые

Неужели это те мужички, что приезжали в город с возами сена, кулями мороженого мяса, степенно крестились на собор, торговали в рядах Поморского рынка, жались из-за каждой копейки, боясь продешевить, и выручку прятали в мешочки на грудь?

– Фомка, покажь, где мирова-то революция?

– Га-га! Полируй ему харю… Ребра, ребрато ш-шупай!

Удары. Сопенье, как от тяжелой работы. Хруст стекол и душная вонь керосина, и пьяный гогот.

Ворвался мужик – рубаха распояской – и гаркнул:

– Стой, хуторские, Игнахе маленько оставьте!

В комнатенке стало тесно от рыкающего тяжелого баса. Было что-то баранье в пьяной красной этой роже, в узком лбе, на который нависали кольца спутанных волосьев, густых, как овчина, и я понял, на чьей лошади мы с Якуней-подпаском прискакали в село.

– Кровосос я в его мненьи. Народ х-граблю… Хлебушек, мельницу норовил отнять, меня пустить по миру. Коммуния, грит, настает, земля будет обчая…

Куделина подняли: лицо залито кровью, гимнастерка разорвана.

Игнаха шагнул к нему, косолапо загребая по полу сапогами.

– Мужики, чего у меня руки-то чешутся? Ручки мол… ручонушки-лапушки… Почто чешутся?

– Х-ха, – захохотали опять. – Го-о… Представленье!

Гудел в селе набат. По шуму за стенами можно было догадаться, что у волисполкома скапливается народ.

– Оставить самосуд, – раздался от дверей властный окрик.

Вот и старые знакомые… Как говорится, гора с горой не сходится!

Толпа расступилась, стихла разом.

– Ваше благородие! – взвился Игнаха. – Дозволь, на колени паду, радость вы наша. Извиняюсь, величать-то как, не знаю… Мужики, вот нам воевода. Послан от верховных властей. С ним Петрова мой, потому как правая рука!

Суконная тужурка в талии перетянута ремнем, сидит ладно, как мундир, суконному картузу не хватает разве что кокарды, – вскинул воевода ладонь к козырьку:

– Здорово, господа мужики!

– Здравия желаем, – послышалось вразнобой. – Наше вам почтение!

– Исполнили, как было велено, – вырывался Игнаха вперед. – Подняли народишко. Хуторские, они закоперщики.

Куделин едва держался на ногах.

– Граждане. Земляки… – разбитые губы плохо ему повиновались, кровь текла по подбородку. – Одумайтесь, с кем вы заодно? С контрой-кулачьем да офицерами. Славно вас поили, каково будет похмелье!

Сняв фуражку, воевода по-хозяйски расположился за председательским столом.

– Спасибо, господа мужики, за услугу законным властям.

– Благодарствуем на добром слове, ваше благородие, – рявкнул Игнаха.

А от дверей тихонько кто-то:

– Ить верно: офицеры, их благородья…

Воевода бровью не повел, вытирал белым платком бугристый лоб. «А, и ты тут?» – глаза его нашли меня.

– Это не окуньками на Поморской торговать, как находишь?

Лучше бы он ударил, чем так вот – одним словом перешиб.

Погреб завален рухлядью: рассохшаяся бочка без дна, колеса, тряпье, корзины. Пахло плесенью, единственное оконце, пыльное и подслеповатое, снаружи заслоняла крапива.

Взашей сюда втолкнули и, падая, я рассадил колено. Царапины ныли, я мазал их слюной и вздрагивал. Рядом стонал Куделин. Подложил я ему под голову свой пиджак, и Куделин затих.

Караула у погреба не выставлено: заперли, и все.

Боковой стеной погреб выходит в проулок. Оконцем он на площадь. Наверное, там яблоку негде упасть: собралась сходка, гвалт и гомон.

– Пить, – заворочался Куделин, очнувшись. – Пить… Под полом нет ли ямы? Не пошевельнуться мне, нутро отбито…

Половицы гнилые, иструхшие. Я долго возился, орудуя попавшей под руку доской, засунув ее в щель между половицами. Доска треснула. Между тем и половица поддавалась. Вывернул ее кое-как, сунул руку – вода! Начерпал пригоршнями в картуз, напоил Куделина, обмыл ему распухшее от побоев лицо. Отдавала вода затхлой гнилью. Превозмог брезгливость, глотнул раз-другой. Вроде бы полегчало.

– Паренек, – позвал Куделин. – Подь ближе. Что тебя в исполком-то привело?

Рассказал ему. Бессвязно, сбивчиво.

– Хорошо, – шелестяще шептал Куделин. – Баржа не пустая, раз в Котлас гоните. Снаряды, патроны… Большое дело! Ты не робей. К большому делу приставлен, так зачем робеть? Торопиться надо на большое-то. Ишь как надо торопиться-то, паренек славный!

Говорить ему было трудно: задыхался, пристанывал сквозь зубы.

Я принес еще воды, опять в картузе.

Куделин отпил глоток и отвел рукой картуз.

– Ты, паренек в разрезе момента счастливый. Вся, ну-ка, жизнь впереди. Да и мне чего прибедняться? Мы, паренек, кладем фундамент. Если что, не судите строго. Стройка зачинается, то всегда развал: хлам и нужный матерьял – поди разбери, что к чему. Посторонний если кто, нипочем толку не даст.

Он прислушался к тому, что делалось на площади.

– У нас – небывалое, у них – что было. Они знают, чего им надо. Старье латать взялися. А у нас – новье. Цельное новье. Нам-то тяжелей во сто крат! Все на нас легло: война, разруха…

Людской шум за стенами погреба улегся и над площадью зычно разнеслось:

– Господа деревенские жители, услышьте весть благую: вся Русь встала на защиту попранных комиссарами прав – со святым крестом, с животворной молитвой! Соединенная эскадра броненосцев Америки, Англии, Франции у у древних стен Архангельска. Пришел час светлого воскресения державы Российской!

В сумраке погреба лицо Куделина серело, как неживое.

– Врет? – спохватился я. – Врет об эскадре?

– Та и беда, паренек, что на правду похоже, – разлепил Куделин спекшиеся губы. – Союзнички, мать их за ногу… Самосильно лезут! Им чтоб русских в окопы загнать на войну с германцами, чтоб опять Россию за горло держать…

Сходка окончилась – я и не заметил.

Замок звякнул. Дверь обозначилась светлым проемом.

– Зря тревожитесь, ничего от меня не добьетесь! – выкрикнул Куделин.

– Заглохни, – походя пнул его Петруха. – Нужен ты нам, падаль.

Не издав ни звука, Куделин откинулся навзничь.

– Времени в обрез! – предупредил воевода, остановившись передо мной. – Встань, когда с тобой разговаривают! Юношу украшает послушание старшим. Надеюсь, ты обдумал свое положение. Ученик реального училища, возможно, будущий инженер, и какой нонсенс, прости господи – в одной компании с большевиками.

Петруха осклабился:

– Ласковый теленок двух маток сосет.

– Мичман, займитесь тем, что приказано.

– Слушаюсь.

Петруха опустился на колени и принялся обыскивать Куделина.

Перешли друг с другом на «вы», – отметил я про себя.

Меня трясло, я стискивал зубы. У них все подстроено: Петруха пересел на проходивший пассажирский пароход, чтобы опередить караван. Буза на буксире, карта лоцманская пропала с мостика, баржа чуть не села на мель… Подстроено, рассчитано до мелочей!

– Полагаюсь на тебя, – по-отечески доброжелательно внушал воевода, точь-в-точь как прежний дядя Вася. Я предлагаю тебе быть с нами. Душой и сердцем. Честно и преданно. Риск? Да, есть. Но плата, Серж!

– Наличными? – подхватил я. Думал, он возмутится. Ничуть.

– И наличными, – веско подтвердил воевода. – Главное все-таки в будущем. Родина не забудет сына, пришедшего ей на подмогу в тяжкую годину смуты и разврата.

– Послушайте, как же быть со щепочкой?

Наверное, держался бы я иначе, когда б не Хабарка, не гибель карбаса, с которой и начались мои мытарства.

– М-м, какая щепочка? – наконец свел брови воевода.

– Беленькая. Она всплыла, когда в карбас хлынула вода. Вы что – пересекли топором шпангоуты? Чтобы мы отплыли подальше – и на дно?

– Не вякай, – закричал Петруха. – Кто кого топил!

– Мичман, я вас призову ли к порядку? – опять с ласковой снисходительностью попенял воевода. Выдержал паузу и обратился ко мне:

– Борьба, ее логика беспощадна. На острове размещался пункт сбора, – предельно буду откровенен. Офицеры-дружинники, они в этот час бьются с оружием в руках на улицах Архангельска. Патриоты прорывались на Север через облавы на вокзалах и пристанях, через засады на дорогах. Подставить их под удар, когда желанная цель близка? Рассуди, ты бы иначе поступил в моем положении, при моих обязательствах? – Я видел, воеводе стоило немалых усилий, чтобы владеть собою. – Имею, Серж, один вопрос: как понимать, что баржа следует под усиленной охраной?

Всерьез он? Ян да мой отец-калека – это охрана?

Дядя Вася – ну да, прежний, доброжелательный дядя Вася – покачал головой:

– Серж, ты невнимателен. За вами неотступно держался пароход с вооруженным отрядом. Мы кое-что предприняли, буксир остановился. Тотчас пароход приткнулся к берегу… Что у вас в трюмах баржи? Я жду ответа. Не советую испытывать мое терпение. Клянусь: друзьям я верен, врагам же пощады от меня не ждать!

Подскочил Петруха, держа в руке клочок бумаги:

– Штауб!

– Прикусите язык! – я думал, он выругается, обзовет напарника болваном. – Без имен, без имен, сколько вам повторять.

И вырвал у Петрухи бумажонку, впился в нее глазами.

– Где вы взяли, мичман?

– У Фомки, – мотнул головой Петруха на Куделина, неподвижно, лицом вниз, лежавшего на полу. – В пиджаке нашел. Вот печать Совдепа, ключи – это из карманов Фомки. А пиджак этого…

Штауб?

Он – Штауб?

Распрямив бережно бумажку на ладони, Штауб побледнел.

– Откуда она у тебя? Говори, быстро!

А, это телеграмма? Да поднял на мостовой, хотел вернуть при случае и забыл.

– Я жду…

Я молчал. Все равно не поверит.

– Тварь! – лицо его исказилось. – Так ты следил за нами? Понятно, почему наши пути беспрестанно пересекаются… Обошел! Меня обошел… Раздавлю тлю! Теперь мне понятно, почему на Хабарке были взяты наши, почему чекисты сделали налет на дом Зосимы Савватьевича. Мичман, слышите: он нас обошел!

И этот принимает меня не за того, кто я есть! Штауб, где твоя проницательная осмотрительность, не дурак же ты, а сколько лебезил вокруг меня, как поднимал меня – в моем-то мнении? Не тот я… Не за того меня принимаете!

Стуча босыми ногами по ступеням, в погреб ссыпался Якунька.

– Бают, буксир пары пускает. Поторопитеся, господа хорошие!

– Мичман, где обещанные подводы? Повстанцы… В душу, в печенку!

Якунька крутился, из кожи лез попасть господам на глаза.

– Ваши благородия, киньте целковенький. Буду за кучера, до пристани в один дых домчу – стриженая девка косы не переплетет.

– Цыть, – цикнул Петруха. – Тебя еще не хватало.

– И-их, погибла Расея, коли так! – ничуть не смутился Якунька. – Пьяных-то мужиков бабы по избам уволокли, с кем на подвиг поедете, ваши благородия?

Штауб кивнул на меня:

– Этого с собой, мичман. Быстро… Быстро!



    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache