Текст книги "Седьмой патрон"

Автор книги: Иван Полуянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Выстрелы из подворотни

Брезентовый верх откинут. С заднего сидения поднялся человек в кожанке, искрещенной ремнями. Звезда на околыше картуза крошечная, похожа на красную каплю. Лицо у него смуглое, усы стрижены коротко.

– Что так долго, Виноградов?

– Чай пили. С картофельным пирогом. Линдеман, ты много потерял, – засмеялся Виноградов и кивнул мне на переднее сидение. – Садись!

Громыхая в рытвинах, экипаж выбрался на Новгородский проспект и прибавил скорости.

Вот мы летели, вот мчались – верст тридцать в час, не меньше! Стремительно мелькали серые, мытые дождями заборы, дровяники…

Сзади разговаривали вполголоса.

– Любопытная зацепка вырисовалась нечаянно. Этот парнишка был на днях на Хабарке. Рыбалка, то да се. Кстати, в шторм едва не погибли: лодку захлестнуло. Там они видели подозрительную группу…

Машину швыряло в ухабах, тугой ветер срывал у меня с головы кепку.

– Явка, не явка, – продолжал Виноградов, – но все же проверить следует эту Хабарку.

Его собеседник щелкнул портсигаром и, прикуривая, с головой нырнул за спинку переднего сидения.

В это время машина сворачивала на улицу Почтамтскую. Впереди рябила широкая лужа, и шофер сбавил скорость.

Из приоткрытой калитки ближнего дома блеснул огонек. Возле виска свистнуло. Пронзительно, горячо и больно – ухо как обожгло. Я не успел сообразить, что это такое. Помню, что хотел крикнуть: «стреляют!», как Виноградов стукнул меня по затылку:

– Ложись!

Его спутник в кожанке все еще прикуривал, держа зажженную спичку в пригоршнях.

Грянул второй выстрел.

Виноградов странно выкинулся с кожаного сидения, царапал карман плаща, доставая револьвер. Он сверху прикрыл меня своим телом. Машина взревела. Колея Попалась ухабистая, у шофера побелело лицо, он гнал что было сил, и хорошо, что мы вон не вылетели – в лужи и грязь.

– Стой, чертушка! – кричал Виноградов, – Машину угробишь, стой, не гони!

Едва шофер притормозил, Линдеман выпрыгнул из машины.

– Я этого не оставлю…

– Брось, контрика из подворотни и след простыл! Чего хорошего – затевать перестрелку на виду у почтенных обывателей? Да и не по тебе стреляли – по мне.

Виноградов протер очки.

– Действительно… Эх ты, контра, – с непонятным торжеством воскликнул он. – Устроила праздничек! Слышишь, Линдеман? В меня… в ме-ня стреляли!

Редки прохожие, пустынны деревянные мостки тротуаров.

Таща пустую корзину, я волокся по улице. Впервые на моих глазах могли убить, и что-то во мне перевернулось. Я трогал ухо: тут ли? Оба уха целы, оба на месте. Дрожащие руки холодны, как лед, слипаются пересохшие губы.

Как это в стихах?

 
Мы ловим отзвук одобренья
Не в сладком ропоте молвы,
А в диких криках озлобленья…
 

Жиганула пуля, огонек выстрела опалил, и горячим сквозняком меня продуло насквозь. На прежних местах домики прокопченные, серые заборы и хлябающие мостовины деревянных тротуаров. Ничего не изменилось, только все пошатнулось, поползла из-под ног земля.

На что, на кого опереться сейчас, когда мир шатается? Он, знать, и был непрочный, твой мир, Серега, если от всплеска выстрела закачался, от одного свиста пули стал рассыпаться…

– Куда прешь? – раздался вдруг сердитый возглас. – На штык хошь напороться? Тротуары узки?

Допустим, на штык не напоролся бы, просто я, понуро плетясь рядом с мостками, чуть не уткнулся… в дядю Васю. Руки заложены назад, локти торчат, брел хабарский знакомец: понурена голова, подошвы сапог шаркают. Вели его двое красногвардейцев с винтовками наперевес.

Я шагнул к тротуару, но один из патрульных окликнул:

– Серега, своих не узнаешь?

– Вовка? – вскинув глаза, закричал я в свою очередь. – Ты ли это?

Года два назад Вовка и его мать снимали угол в Кузнечихе. Несмотря на разницу в возрасте, мы с Вовкой зачитывались «Островом сокровищ», сердечно огорчаясь, что слишком рано, нас не дождавшись, перевелись пираты. Потом Вовка съехал с квартиры, когда устроился работать на лесозавод Суркова, затем, я слышал, он ходил на зверобойной шхуне.

– Вова, я думал, тебя морж забодал!

Свойский парень, чего там. От растоптанных башмаков до картуза, залихватски сбитого набекрень. Плавает Вовка в добродушнейшей улыбке.

– Как живешь, Володя?

– Да как положено – кверху головой! Видишь? – Вовка потряс винтовкой. – Служу революции. В комитете заявление на стол: «Желаю быть добровольцем до последней капли крови». Взяли! С соцпроисхождением у меня порядок, с политикой лажу… Ну, ты, гидра, – цыкнул он на задержанного. – Поворохайся у меня, схлопочешь прикладом!

Вовкин товарищ придвинулся, штык его угрожающе уперся в спину дяди Васи.

– За что, Володя, вы его взяли на абордаж? – спохватился я.

– Двое их, субчиков, было. Завидели нас и брысь в разные стороны, – зачастил Вовка. – Офицеры! Я их нюхом классовым беру! Я думаю, у этой гидры в кармане граната. Сняли с забора, дворами драпал. Спрашиваем: «Кто такой?» Не отвечает, только мычит. Ничего, сдадим в ЧК, разговорится… Серега, – перебил он сам себя, – ты «Яблочко» знаешь?

 
Офицерика да голубчика
Укокошили вчера в губчека, —
 

выкрикивая припевку, Вовка задробил каблуками, напустив на себя вид бесстрастный, равнодушный, одни толстые губы по-прежнему расплывались в доброй, привычной ему ухмылке.

Я поймал взгляд дяди Васи. В нем были страх и мольба. Безнадежная мольба и страх безнадежный. Точно у собаки, которую загнали в угол.

Эх, яблочко, куды котишься, – дробил Вовка.

– Очумели… – вырвалось у меня. – Это же дядя Вася, грузчик с Бакарицы!

Я произнес это невпопад, но так убедительно, что второй красногвардеец приставил винтовку к ноге.

– Вовка… Вечно ты, Вовка, сепетишь. Подыми руки, – потребовал он у дяди Васи и, когда тот послушно вздернул руки вверх, охлопал ладонями его по бокам, из кармана штанов вытянул стеклянную баклагу.

– Тю-ю, граната! – откупорил бутылку, понюхал, – Шпирт, тю-ю!

Дядя Вася смачно плюнул и прохрипел:

– Нюхом они берут… Селедку под носом не разнюхали! Сбежала закуска.

– Чего же, дьявол бородатый, нам голову морочишь? – разозлился Вовка. – Гляди, пьяный в дымину.

Дядя Вася, пошатываясь, побрел прочь.

– Заходи, Вова, – сказал я Вовке.

– Обмундируют, непременно покажусь.

У перекрестка я догнал дядю Васю. Руки болтались, как лишние, качало пьяного, нетвердо держался на ногах. Разве бросишь такого: свалится под забором, обчистят ворюги, чего доброго, и пристукнут. Я завел дядю Васю в ближайший двор, вынес ковш воды. Грузчик вырвал ковш, припал к нему жадно. Остатки воды слил на голову.

Фыркал, отдувался.

– Судьба тебя ниспослала, Серж. Явился, как бог, и, скажу по чести, вынул меня из пасти дракона.

По расхристанной рубахе, открывавшей заросшую густым волосом грудь, расплывались пятна влаги, с бороды и бровей капало.

Он трясся и все двигал челюстями, словно перекусывая на зубах что-то жесткое.

– Располагай отныне мною, жизнью тебе обязан.

– Полноте, – отшатнулся я. – Что вы?

– Грязь… все грязь…

Морщась, дядя Вася вынул платок из кармана, стал тщательно вытирать руки – каждый палец в отдельности.

– Хорошо иметь влиятельных знакомых, а, Серж? – спросил он уже спокойно.

– Вовка-то влиятельный? Вот у нас сегодня Виноградов был… Да, мы ехали в машине, и по нам стреляли! Павлин Федорович меня грудью прикрыл.

Грузчик как-то разом протрезвел. Да и не пахло от него вином.

– Виноградов? Был у вас?

Он не поверил.

– Ездка предстоит отцу, – выпалил я в отчаянии, что выгляжу сейчас не лучшим образом. – Баржа, может, втугую будет набита динамитом.

Я окончательно смутился, уши запылали. В самом деле, чего это я несу? Звонарь! Сам Виноградов, видишь ли, прикрыл его грудью!

– Поездка предстоит и мне, – сказал дядя Вася раздумчиво.

Пока я бегал, чтобы возвратить в дом ковшик, дядя Вася исчез. Белела у калитки бумажка. Грузчик обронил, доставая платок.

Я выглянул на улицу. Нет его нигде.

Бумажка оказалась телеграммой. Вернее, обрывком: «…если племянник болен, выезжай к нему»…

Я свернул телеграмму и сунул в карман: авось, свидимся, тогда верну.

Через оцепление

– Окуни… окуни… – шептала со сна Нюшка. Разметалась, одеяло на полу.

Часто я брал ее с собой. Больше не возьму: гниет карбас, где-то на берег выброшенный падерой, ил замывает расколотое днище. Вольный я, ничто не связывает, и ухожу, чтобы, пройдя через неисчислимые приключения, вернуться совсем другим человеком. Будут приключения – верю! Рано или поздно, но должно же мне повезти?

Отец сказал: «В другой раз, Серега»… Ну да, в другой-то раз забрыкаюсь, да не пойду. Что я, собственно, на Двине забыл? Бывал и раньше в ездках, с малых лет на воде.

Отказ отца только подогрел мою решимость: сейчас или никогда! Плохо то, что не знаю, где под погрузкой стоит отцовская баржа.

Архангельск – это прежде всего причалы, склады, пирсы. Обширное портовое хозяйство. Вытянуть все архангельские пристани, причалы в одну линию, то, пожалуй, до моря достанут. До войны их было много, сейчас вообще не перечесть.

Завязалась мировая война, и Архангельск вернул себе былые преимущества главного порта России. Балтику и Черное море блокировали военные флоты Германии, а Владивосток далеко, он просто не в счет.

Хлынули в Архангельск поставки союзников для русской армии, терпевшей нужду и в боеприпасах, и в снаряжении. Снаряды, взрывчатка, патроны, амуниция, аэропланы, приборы, запасные части, да еще уголь и руда – миллионы и миллионы пудов. Клейма, бирки, ярлыки на ящиках, на тюках английские, французские.

На рейд, бывало, глянешь – больше судов под иностранными флагами, чем русских. По улицам – руки в брюки – шатается матросня, и кого среди нее только нет: негры и малайцы, французы и шотландцы, китайцы и англичане.

Порт задыхался, не в силах справиться с потоком грузов.

Спешная разгрузка Архангельска началась весною 1918 года. Оттого и редко мы видели отца дома, выпадали ему одни срочные рейсы.

А его баржу я найду. На нужный причал меня проводит напарник отца Николша Тюриков. Въедливый, колючий мужичонка, лишнего шага он в жизни не сделал. Является на причал тютелька в тютельку к отправлению. Буду отираться возле его дома, потом следом увяжусь – Николша сам приведет, куда надо.

Ну, до свиданья, дом родной!

Сыро, зябко. Бегу, греясь на ходу. Туман, весь мир топит туман.

Гнилью и торфом воняет Обводный канал. Раскорячась, сигают в ров лягушки, шлепая желтыми пузами о воду. Эй, печенки отобьете, дурехи!

На Двине орут пароходы. Потерянно звучат гудки в вязкой призрачной мгле.

С Обводного бегу через свалку, чтобы прямее попасть к Лютеранской улице. Обил о тротуар с башмаков комья грязи, бегу дальше и на подходе к Троицкому натыкаюсь на окрик:

– Стой, кто идет!

Клацает затвор винтовки.

Патрульный озяб и ежится.

– Проваливай, нельзя в центр.

Задворками пробираюсь к улице Полицейской – на перекрестке прохаживается солдат, винтовка сунута под мышку, поясной ремень оттягивают кожаные подсумки с патронами.

У меня потеют ладони, без нужды сжимаю узелок. Крадусь, прижимаясь спиной к забору.: Туман между домами жидкий, не то что на мхах, на Обводном.

Внезапно свистящий шепот:

– Куда прешь? – солдат прячется за афишной тумбой, держа винтовку на изготовку, – Не узнаешь, Серега?

– Где уж мне уж… – облегченно перевожу я дыхание.

Шикарно выглядит Вовка. Плевать, что он в галифе, но стальной шлем!..

– К отцу я, Володя, – показываю ему узелок. – В ездку уходит, утром отчалят, а белье забыл.

– Чеши назад. Стрелять приказано. Шляются тут всякие гражданские, которые без понятия.

Шея у Вовки длинная, в шлеме он, как гриб. А задается…

– Да что такое, Володя? Что происходит?

Ссориться мне с ним не с руки.

– Тревога! Подняли сразу после отбоя и марш-марш в оцепление. Думаю, контру ловят.

– Контру? Зачем тогда повозки скачут?

– Поскачешь сейчас и ты, – больше и больше напускал на себя Вовка. – Тикай, добром прошу. Переводят в Вологду штаб Беломорского округа. Штабные и есть штабные – устроили тарарам… Давай, давай с глаз долой. Топай!..

Темные закоулки, грязь, грызня одичалых кошек у помоек.

Я ли не знаток задворок? Бывало, после реального шинель на гвоздь, корзины в руки и пошел. Пошел колесить по Троицкому, по Немецкой слободе. Чтобы принять посыльного от прачки, не отпирают парадного. Ну да, не с фасадов я изучил особняки господ управляющих, инженеров и коммерсантов. Белье разнеси по адресам, плату прими и новые заказы и встреч с соучениками избеги. Случалось, подкарауливали, колотили скопом… Отпрыски громких фамилий! Наследники! Зазорно за одной партой со мной сидеть? Так нате вам… нате! Допоздна слепнул за учебниками – отбарабаню урок, от зубов отскакивает… Нате вам!..

По улице протрещали мотоциклеты: в колясках солдаты, один с ручным пулеметом. Вскачь за мотоциклами поспевали повозки, ездовые отчаянно нахлестывали лошадей.

Дровяники, сараи впритык: теснотища. Взобрался на крышу. Тес скользкий, недолго шею свернуть. Прыгая с крыши на крышу, я пробирался вдоль проспекта. Вдруг близко захлопали выстрелы. Живо слетел наземь. Ну и ну… Не врал Вовка, впрямь палят почем зря.

Вдоль забора прошаркало. Стон, сдавленное дыхание – свалилось что-то грузное. Мне бы ноги в руки да деру задать, а я подпрыгнул, уцепился и, вскарабкавшись, навалился грудью на забор. Человек хрипел и дергался. Он рвал ворот рубахи, распяливая окровавленный рот в беззвучном вопле:

– Золото-о-о! Казна-а-а!

Топал, торопился с перекрестка солдат. На ходу передернул затвор – позванивая, покатилась по камням мостовой гильза.

– Стой, стрелять буду!

Кому стоять велят, тот лежит и навряд ли встанет… Кулем свалился я с забора. В окнах домов – потемки. Ослепли окна, белые занавески точно бельма. Жмутся особняки, спрятавшись за палисадами, и топит город туманом, брешут в тумане собаки.

Я продирался какими-то кустами, оступился в помои по щиколотку. Выручило знание задворок: прыгнув с крыши сараюхи, я очутился по другую сторону забора.

Поспел я вовремя: Тюриков запирал двери. Его сундучок стоял на крыльце.

– Чего там, Серега? Пальба, крики…

– По крышам пули, как горох! – воскликнул я, но это не произвело на Николшу впечатления.

Похоже, папин напарник ничего другого и не ожидал, как пальбы, мотоциклетов с пулеметами и повозок, летящих вскачь.

– А Пашу – Блина знал? – подкинул я, чтобы его пронять. – На Поморском рынке вечно старался, что стянуть бы.

– Ну?

– Под забором валяется, получил пулю в лоб!

Николша, ни слова не говоря, отомкнул замок и внес сундучок обратно.

Дверь за ним захлопнулась, лязгнул засов.

Я вытаращился на запертую дверь. Вот это да, это, называется, пронял.

– Эй! – я замолотил кулаками в филенки. – Эй, Тюриков, где баржа поставлена?

Не отзывается даже!

Поплелся на пристань.

У въездных ворот толчея подвод, густо вооруженных людей. Пройти – пытаться нечего. И раньше бывало: военный объект, вахтеры строги, подавай пропуск.

Ладно, будь, что будет. Попаду на пирсы – хорошо, есть у меня лазейки; не попаду – горевать не стану.

Мокрый высокий бурьян. На ржавом гвозде косо висит щелевая доска. Проверенный ход.

За опутанным проволокой-колючкой забором штабелями бочки, ящики. Взрослому не протиснуться. Я – ничего, проточусь.

На пирсе включено электричество, прожекторы высвечивают людскую толчею.

Я поискал глазами отца, нашел – и настроение упало. Три железные шаланды, на каких, бывало, возили насыпью зерно, привалились к пирсу. Возле отцовской никого, зато у двух других коридоры выстроены из вооруженных красногвардейцев, грузчики – тоже с винтовками за спиной – таскают носилками тюки и мешки. В корме и на носу барж у пулеметов расчеты наготове: чуть что – врежут очередями.

Комиссар в кожаной тужурке распоряжается, по бедру хлопает маузер.

– Это не срочно… Осторожнее, осторожнее, товарищи! – говорит он одним солдатам, и те сворачивают налево – к барже отца, тащат носилки, сгибаясь под их тяжестью.

– Быстро! Сюда! – командует комиссар другим, и носилки сворачивают в коридор из вооруженных солдат – к баржам с пулеметами наготове.

Поднят на шаланде отца знак, что на борту опасный груз…

Сам вижу, где опасный, – там, где охрана и комиссар следит за погрузкой, где замерли у пулеметов расчеты.

Горы всякого добра, чего-чего только нет на пристани. Возили, возили целое лето, всего не вывезли. В том вон ящике аэроплан упакован, только без крыльев, тут – прицелы к орудиям. Промерзали ящики зимой, снегом их заносило, весной вода заливала. Ох, рассейская неразбериха!

Отец закрывал люки, вешал замки и рядом с ним кто-то из конторских цеплял свинцовые пломбы.

Ну, куда я спешил? Чего ради рисковал на Троицком пулю схлопотать?

Когда отец остался один, я, пригнувшись, выскользнул из-за ящиков.

Отец вздрогнул:

– Сережа? – он покачал головой. – Зря, сынок, зря. Тюриков подойдет, выведу тебя за ворота. Сказано, не беру в ездку.

– Николши не будет, я за него, папа.

Покинула причал под суматошные вопли буксира первая баржа: щетинились штыки, пулеметы спесиво задирали тупые рыла. За ней вторая: опять штыки, опять пулеметы.

Мы отвалили последними. При отключенных прожекторах, тихо, незаметно. Буксир даже гудка не подал. Ему привычно таскать баржи с воинскими грузами. Не удивишь его ни оружием, ни динамитом.

Три длинных, один короткий…

Кубрик в корме походил на стиснутый железными стенами закуток. Не повернуться, места только для двухъярусных нар, шаткого стола и круглой чугунной печки. Сыро, промозгло, пол в окурках.

Протопить бы да изгнать нежилой дух… Но не взлететь бы на воздух. Почем знать, что у нас в трюме? Сигналы на мачте шаланды: «Опасный груз! Не приставать, не чалиться!» То же самое повторено линялыми флажками на мачте буксировщика:

НЕ ПРИСТАВАТЬ! НЕ ЧАЛИТЬСЯ!

Упал ничком на нары. Валялся, с головой укрывшись пиджаком, и слышал: стоим, баржа кранцами трется о причал, говор на палубе, бухают сапоги. Гудок – отваливаем от стенки. Снова причалили и стоим. Опять тронулись дальше.

Так весь остаток ночи. Туман, и нас, вероятно, не выпускали из порта: недолго столкнуться со встречным судном, вообще напороться на неприятность. Рейс как рейс, – куда торопиться?

Но я-то пристал, причалился!

Эх, когда ты начнешься, настоящая жизнь? Чтобы выложиться до конца, получить в руки мерочку – вот я какой, вот чего стою… Когда так будет? Да и будет ли?

Я был бы не я, когда б не захватил в дорогу «Остров сокровищ». Раскрыл наугад и, зажмурясь, ткнул пальцем. Ну-ка, что получилось?

«– Слышал ли я о Флинте?! – воскликнул сквайр. – Вы спрашиваете, слышал ли я о Флинте? Это был самый кровожадный пират из всех, какие когда-либо плавали по морю. Черная Борода перед Флинтом младенец. Испанцы так боялись его, что, признаюсь вам, сэр, я порой гордился, что он англичанин. Однажды возле Триниада я видел вдали верхушку его парусов, но наш капитан струсил и тотчас повернул обратно, сэр, в Порт-оф-Спейн.

– Я слышал о нем здесь, в Англии, – сказал доктор.

– Но вот вопрос: были ли у него деньги?

– Деньги! – вскричал сквайр. – Чего искали эти злодеи, если не денег? Что им нужно, кроме денег?»

В каюту спустился отец.

– Встал, Сережа? Не спится на новом месте?

Я сунул книжку под топчан: оконфузил меня оракул, черт те чего нагадал.

– А ты и не ложился, папа!

Кольнула в сердце жалость. В брезентовом дождевике с поднятым капюшоном, бородатый, сутулый, выглядел папа старик стариком. Прихрамывал, припадал на увечную ногу, неловко опирался на облезлый карабин. Потасканная драгунка, небось, даже не заряжена. Обида взяла за отца. Отгула не дали, вызвали в ездку: «Надо, Алексей Николаевич…»

– Подумаешь, сокровища на борту! – вырвалось у меня. – Хорошенькое дело – глаз не сомкнуть ночь напролет. Больше всех тебе надо, да?

Зол я был на себя, на баржу – ржавая лохань! – на туман, и на все на свете. Хотя бы потому, что напарник отцу не выделен, и я виноват, что папа торчал на палубе без смены.

– Приляг, – понурился я. – Выстою вахту. Давай свою драгунку.

С карабином отец расстался неохотно:

– Особо им не верти, затвор снят с предохранителя.

– …Патрон дослан в патронник? – подтрунил я.

Отец ответил строго и коротко:

– Дослан.

Потом отвел взгляд, стащил с себя тяжелый от впитавшейся сырости брезентовый дождевик:

– На, оболокись, с утра свежо.

Поверх рубахи на нем ремень с потертым подсумком.

– Ого, папа, отразим любого неприятеля! Значит, правда, груз в трюмах опасный?

– Какой груз – нам без разницы, – охладил он мой пыл. – Должны так и так по назначению доставить.

– Динамит? – во мне вспыхнула надежда. – Оружие?

– К люкам не лезь, повредишь пломбы, после не отчитаться!

Называется: поговорили.»

Я выволокся на палубу.

Ободняло. Шлепал колесами буксир, и крутые валы толкали в тупой нос шаланды, разваливались надвое, чтобы с шумом обтекать ее железные борта.

Город – низкие берега, низкие домики, лес мачт рыбачьих ботов, шхун вдоль бесконечных причалов, пристаней – серый и туманный город таял за кормой. Родной город, про который, кто его не знает, сложил поговорку: «Доска, треска, тоска»!

Чернея, удалялись, уходили в дымку темные силуэты судов на рейде.

Прощай, город, прости-прощай… Где еще реке не тесно в берегах? Где еще вода шире неба? Нигде, только в Архангельске, только на Двине!

Я пристроился за поленницей: все-таки меньше хватает ветром. Стоял сперва на виду. Надоело. Перед кем козырять, что у меня драгунка? Положил ее на дрова, держа поближе свернутые в трубку сигнальные флажки. Выбрал чурбашек и сел.

Чайки стаями – порой до десятка штук – вились за кормой, клянчили подачек. Отставали одни, их сменяли другие.

Показался встречный караван. Буксиры волокли за собой по течению по две-три тяжело груженных баржи или плоскодонные шняки.

Вахтенный матрос с нашего буксира давал отмашку флагами. Порядок, я не против. Посигналю, руки не отсохнут, не впервые на барже, – и тоже взялся за флажки.

Поравнявшись, буксиры обходили нас слева.

– Едемский, доброго здоровья! – окликали с барж.

– Леха, что в Архангельске нового?

В плаще с капюшоном меня приняли за отца.

Разминулись караваны.

Пусто. Берега да вода, да небо. И чайки пропали.

Шум волн был монотонно ровный, усыпляющий, баржу укачивало. Я не заметил, как обогрелся и задремал.

Проснулся – дышать нечем, напекло солнцем брезентовый плащ. Лицо в поту, волосы липнут ко лбу.

На буксире вышел матрос с ведром черпнуть забортной воды. Он окатил палубу и принялся мыть ее шваброй.

Разрази гром, дядя Вася! Сон в руку!

Я не успел его окликнуть: на мостике буксира мелькнуло белое платье, соломенная шляпка с голубой лентой, и сердце мое екнуло.

– Сережа, – обедать, – из дверей кубрика позвал отец.

Я ждал – соломенная шляпка больше не появлялась на мостике.

Приснилась, а?

– Кабы знать, что пойдешь напарником, паек бы на тебя выписал, – запивая сухарь кипятком, говорил отец. – Придется у Никитича займовать, поди, располагает запасцем.

Я посмотрел вопросительно: кто это?

– Наш капитан. Из матросов на мостик выбился. Буксир зотовский, знаешь? Худых работников твой крестный не держал. А дочку Ивана Никитича видел? Славная барышня. Вдовой он, Таня хозяйство ведет. Про тебя зачем-то давеча спрашивала.

Не покраснеть бы! Чтобы не выдать себя, я стал рассказывать о встречных баржах.

– Третий караван за утро. Право, к добру ли! – отец помрачнел. – Лен ведь возят, экспортный…

Я уставился на него с недоумением. Лен? Ну и что, что лен?

– Война! Душа болит, Серега. На пороге война и обороняться городу нечем. Силы против наших стянуты тысячные. А мы как дразним, как приманиваем: пиленого лесу-то на биржах, от пушнины склады ломятся – и, на-ко, лен возим! Своим умом прикидываю: не потому ли союзники заклятые выжидают, что охота им, кроме всего прочего, задарма наш лен получить?

Ох, папа, политик из тебя – лучше бы помалкивал.

– Того-этого… – улыбка скользнула на обветренных губах, глаза отца были синие, светлые, по-детски открытые. – Слышь, я перед рейсом в партию записался.

Это ты, папа, наповал сразил!

– Поздравляю. От всей души, – я встал и в поклоне тряхнул головой. – Тебя и отдельно твоих новых соратников. Бесспорно, для них ты ценное приобретение: на митингах будешь воодушевлять массы, зажигать энтузиазм. Ты ведь у нас речистый.

Ему было больно, я это видел. Но мне разве нет, – он же мой отец!

– Прости, папа, но в заваруху, когда ни в чем нельзя дать толку, кругом развал и неразбериха, – зачем тебе-то брать не по силам обузу? Ради чего, спрашивается?

Он как-то сник.

– Силы мои подсчитал, ишь, бухгалтер!..

Тащился буксир, баржу тащил.

Затюкал на палубе топор.

Ничего нет сложнее родственных отношений, тем более, думаю, отца с единственным сыном.

Со мной отец был неизменно по-мужски ровен. Имелся карбас – естественно на двоих, раз в семье два мужчины: он и я. Ружье есть – бери без спросу. Охала мама: «Убьется, ребенок ведь!» «Ништо, мать, – усмехнулся отец. – Парень не в ухо, в рот ложкой ездит! Чем ему из поджигов на задворках палить, пускай к настоящему оружию привыкает. В жизни пригодится».

Всегда и во всем – доверие. Без скидок на возраст. Не поэтому ли то же ружье я не снимал со стены, кроме как на охоту? А охота – не баловство. И карбас был заведен для дела.

Одна беда: отец был малограмотен, и перед людьми образованными попросту терялся, что стало давать мне определенные преимущества. В реальном, как-никак, учусь, и алгебра у меня, и физика, по-французски читаю! Не оттого ли я, мальчишка, в общении с отцом начал усваивать снисходительный тон, сперва сдерживаемый про себя, затем все чаще прорывавшийся наружу?

В скверном настроении я залез на нары. Скоро моя вахта, отдохнуть бы, а я ворочался и бил в подушку кулаками. Обидел отца. Вот черт!.. Вставал перед глазами ночной лес, хвойное урочище, куда мы ходили весной охотиться на глухарей. Тьма кромешная, небо, словно простреленное мелкой дробью; звезды, звезды… Двое нас у костра – отец и я. Булькает в котелке похлебка, гаркает из темени филин: «Уху… ху-ху!» И ярусами сучьев нависает хвойник, елки теснятся к огню, и у огня нас двое… На весь свет двое!

Я не вынес, побрел на палубу, где тюкал топор.

Отец усердно трудился. Стоял на коленях и щепал поленья на лучину.

«Я с тобой, видишь? Баржа у нас на двоих», – хотелось ему сказать. Язык, однако, одеревенел, когда я увидел, как худа иссеченная морщинами шея отца, жилисты, в синих венах руки, как ходят лопатки на спине, когда взмахивает топор… Сдал отец за лето. Известное дело – паек овсом!

– Папа, не кинуть ли дорожку?

– Чего? – взгляд отца был странно отсутствующий. – Что сказал: дорожку?

Он воткнул топор в полено. По вискам пробежали морщинки, глаза потеплели.

– Дельно, Сережа. Спробуем, авось какую ни есть щучонку обманем.

Размолвки между нами как не бывало. Я не понял, отчего отец смягчился. Взрослые сами-то себя понимают?

На моей вахте миновали Усть-Пинегу.

Первая сотня верст на пути к Котласу за кормой.

Было тускло, хмуро, дождь собирался и резко, отчетливо сверкнул огонек на буксире. Кто-то вынес фонарь, помигивал им в пасмурную муть, в темные берега: три длинных вспышки, одна короткая, три длинных, одна короткая.

В ответ с берега изба на бугре послала буксиру три длинных вспышки, одну короткую.

Сзади нас следовал, как привязанный, пароход – догнал, не отстает и не обгоняет, – а из окошка, с темного берега мигал слабый желтый огонек. Три длинных прочерка света, последний короткий. Короткий, отрывистый, точно выстрел… Выстрел из подворотни!

Тенью крался пароход, который час подряд не сближался и не отставал от маленького каравана.

Я вздохнул с облегчением, когда его заслонило берегом на повороте.

С мостика буксира в рупор прогремело:

– На барже-е… К рулю!

Трос подтянут, ход сбавлен. Перекат – в шуме его потерялось сиплое дыхание машины, перестук ее стальных суставов. Лицо обдает горячим запахом масла и пара. Кипят, перехлестываются тугие струи. Вода светлее неба, с берега наносит смолистым духом, прелыми мхами.

– Право руля. Резче… резче клади! – командует буксир. – Еще правей… Так держать!

Колеса и наддали, поднимая мутные от придонного песка валы. Откатываемой плицами волной у шаланды строптиво вздернуло нос и – вж-жик! Чиркнули осевшей кормой о камень! Навалившись грудью на румпель, я всем телом ощущаю бешеный напор переката, и не по днищу – по мне чиркнул камень. Снова проскребло по барже – вешку подмяли…

Идем точно по фарватеру, да горизонт воды низкий. Течение заметно убыстрилось, круче повороты-излуки, река то разольется широкими полоями, то сузят ее мели, песчаные косы. Совсем хлопотно на перекатах. А одиночные камни – одинцы, камни россыпью – огрудки?

Нет, вахту стоять – это не только флажками махать.

– Руль на коня! – раздается с капитанского мостика.

Ставлю руль прямо и закрепляю. Прямопрямо – «на коня». Потому что впереди чисто.

Где пароход?

Вон, никуда не делся.

Предчувствие опасности, грозящей беды вдруг возникло во мне, и я потянулся к винтовке.

Но ничего не произошло: по-прежнему карабкался, выгребая против течения, буксир, по-прежнему плыли берега…