Текст книги "Седьмой патрон"

Автор книги: Иван Полуянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Иван Полуянов
Седьмой патрон
^{Повесть}

«Но все эти воображаемые приключения оказались пустяками в сравнении с теми странными и трагичесими приключениями, которые произошли на самом деле».

Р. Л. СТИВЕНСОН.

«Остров сокровищ».

Рисунки Н. Мооса

Пираты на Хабарке

Вспоминаются давние-давние времена, и вижу я наш домик в Кузнечихе, себя вижу – самонравного юнца, который верил, как в сказку верят, «Острову сокровищ», не расставался с карбасом, тосковал по приключениям и мечтал об «Испаньоле». Слышу пароходные гудки из тумана, скрежет днища баржи о камни. Чудится мне запах росы с утреннего луга, жучок, карабкающийся по стеблю. И выстрелы, выстрелы. Россыпь гильз на палубе, темный зев трюма и беззвучный, оглушительный вопль, исторгнутый окровавленным ртом:

– Золото-о-о!..

Я ли забуду свой карбас, лодку стойкую, поморскую? Бывало, хочешь – иди на веслах. Нет – поставь парус, и, вторя тебе, запоет под килем вода.

Плыть бы, – грезилось мне тогда, – плыть и очутиться там, где от пальм зелены города, в океанскую синь безбрежную таращатся с крепостных стен жерла медных пушек, в тавернах кутит матросня, попугай Флинт надрывается с плеча Джона Сильвера:

– Пиастры! Пиастры! Пиастры!

О, думал я, мне бы «Испаньолу», уж взял бы верный курс и дал бомбардирам точный прицел! По особнякам в кустах сирени, по парадным, куда мне ходу нет, – свищи, каленое ядро. Круши их всех!

Но, синь безбрежная, что ты мне, коль у моря живу и на море никак не выберусь? На шестнадцатый год перевалило, шутка ли, только никак в море не попаду: себя испытать. Хоть бы карбаса не было, так ведь есть… есть!

Да, с карбаса и началось то, отчего я раньше Белого моря на Черное угодил. С карбаса и Хабарки. Вот как это было.

Пришли на Хабарку мы втроем, на веслах: я и Катерина с Нюшкой.

У барыни Кате достается. Крутится сестренка с утра до ночи, присесть недосуг: «Катюша, подай… Принеси! Не то, подай это! Вымой… протри!»

Пристроена Катя, и то хорошо. Безработица, лесозаводы наполовину стоят, и одна за другой закрываются в городе фирмы, компании, акционерные общества.

Разруха, развал. Хвосты очередей у лавок. По карточкам выдают овсом, а на лесопилках идет запись добровольцев в армию…

Может быть, так только у нас – в Архангельске? Где-то буря бушует, а сюда, на край земли, выносит всякий хлам, никчемный мусор? Не знаю. Не могу дать толку. Но что именно нашей семье, Едемеким, солоно перемены достаются, уж определенно так.

Была февральская революция: «Александру Федоровичу Керенскому – ура!», «Война до победного конца!» Наша Агния училась на курсах акушерок, пришлось бросить: все вздорожало разом, не в силах стало сводить концы с концами, ушла старшая сестра работать на телеграф.

А нынче Катя попала в услужение к вдове-офицерше. Вот тебе и «Мир хижинам, война дворцам!..» Стоят они, дворцы-то. Особняки господ управляющих, бывших чиновников никуда не делись, цела в Архангельске и Немецкая Слобода. Что ей революция, голод, невзгоды? Пайки, урезанные от недели к неделе, митинги, где ораторы взывают крепить Советы, запись в добровольцы – все для Соломбалы и Маймаксы, для Кузнечихи да Цигломени, для Исакогорки с Бакарицей…

На Хабарку я сестер сманил. От города подальше и все такое. День, да наш! Наш день, наш, коли лодка на ходу и есть на острове Хабарка залив уединенный с притокой-копанкой, с немятой травой на лужайках.

Купались, загорали.

Жара сморила. Катя после обеда прилегла. Нюшка, коза-егоза, к ней под бочок устроилась.

Ну, зной! Ну, духота! Даже у воды спасу нет.

Грудились, помню, пышные облака, красноватые, будто раскаленные. Сизой дымкой был размыт противоположный берег, и одиноко проступал сквозь марево, золотой точкой отсвечивал купол какой-то соломбальской церквушки.

Сеть, что ли, потрясти, продольники смотать? Время к вечеру. Мама ждет, наверное, и беспокоится.

Столкнув лодку в воду, я подъехал к первому продольнику, обозначенному шестом. Шепнул: «Ловись, рыбка большая и маленькая!» и принялся выбирать шнур.

Окунье мелкое, сорожонки-плотички. Не густо.

Второй перемет-продольник дал знать о добыче рывками крученого шнура. Крючки тут наживлены сорогой, разрезанной на дольки. И я снял две щуки и большеротого окуня. В корзине рыбы прибавилось, и сразу настроение поднялось. Если унесет Катюша щучонка барыне, может, чем съестным разживемся? Известно, у богачей кладовые от добра ломятся – ешь, не хочу.

Сеть поставлена на хорошей глубине, в траву возле устья протоки.

Поплавки утоплены. Кажись, есть…

Во рту пересыхало, бледнел я и дрожал, взявшись за бечеву, мягко подтягивая сеть к борту карбаса.

В зеленовато-коричневой глубине блеснуло, грузно колыхнулось и спалило мои глаза золотое сверканье. Сеть заходила ходуном, вырываясь из рук упругими живыми толчками.

 
Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Ио-хо-хо, и бутылка рому!
 

Я не на карбасе дряхлом, – подо мною палуба «Испаньолы», окутанная пороховым дымом. «Да сбудутся мечты Сереги Едемского!» – едва унимаю я рвущийся из глотки крик и бросаю скользких рыбин в корзину, как швырял бы слитки золота в сундук.

Прибоем и волнами бревно прикачало в залив. Громадная, в коре, как в броне, сосна, где ты стояла – на Ваге, на Сухове? Стояла, бор-беломышник украшала…

– На абордаж! – шепчу я. – Вперед, джентльмены!

Увесистый якорек-«кошка», на лету размотав трос, впивается в мокрую древесину.

– Сережа, схожу погуляю? – просилась Нюшка.

Я рывками укладывал сеть. Был не в духе. Удача, во всем удача, ну, а проку? Катя в щеку чмокнула, – очень нужны мне ее поцелуи! Нюшка сперва восторгалась, скакала и вопила – смотреть приятно. Потом залезла в щучью пасть ручонкой – зубы потрогать, укололась, и ее же пришлось утешать.

Нет, был в том резон, что женщин не брала на пиратские корабли!

Избаловал я домашних, рыба на столе не выводится, вот что. Небось, посидели бы, как другие, на одном пайке, так и слюнявому ершу были рады, не то что корзине лещей.

– Поторопимся, братик, – говорила Катя, собирая посуду. – Парит, облака с красным отливом, и чайки садятся на воду. Не навалилась бы гроза, а нам верст пять грести.

– Сам знаю, – отмахнулся я. Не выношу, когда под руку указывают.

Понимаю, почему Катя заспешила. Свидание у нее вечером с Димой Красильниковым. Архангельские девчонки, они на одну колодку; только и свету, что моряки – штаны-клеш, бескозырки с якорями. Впрочем, Дима парень дельный. Ничего, что в комитете, не из задавак и горлопанов, каких развелось, хоть пруд пруди. Вежливый, обходительный. Я с ним лажу: парень он – что надо.

Не успели мы сложить в карбас пожитки, прибежала Нюшка: глаза круглые, косички трясутся. Выпалила, запыхавшись:

– Серега, Катя, в кустах-то… Консервы, хлеб прямо ковригами! Ага, костер жгут! Шестеро парней или мужчин, наверное.

Хм, кому, интересно, в Архангельске на паек хлеб отваливают ковригами? Надо глянуть.

Катя встревожилась:

– Отчалим, Сережа? Погода, смотри, меняется…

Я не проронил ни звука, – знай, мол, женщина, свое место, – и она пошла с нами, трусиха.

Нюшка скакала впереди. И остановилась, прижимаясь ко мне. Я ее погладил по голове, успокаивая.

Вправду, за кустами костер на прогалине. Головни чуть тлеют, Люди… Прячутся?.. Стало не по себе. Уголок глухой, а люди – черт их знает, кто такие!

Долговязый, узкоплечий парень, стоявший к нам спиной, обернулся.

– А, соседи… Ну, чего надо, пики-козыри?

Он двинулся нам навстречу, держа руки в карманах, выставляя острые локти. Походка развинченная, кучерявые белесые волосья густы, словно овчина, и свисает на узкий лоб путаным чубом.

– Ежели мы бакарицкие, грузчики, то и гульнуть нельзя? По восемнадцать часов в сутки ломим с самого начала навигации… Мало? Начальство вот ценит, спиртишнику по банке на брата оставило… Что-о? – ощерился он, показывая мелкие зубы. – Что? Кому мешаем, пики-козыри? Выпили по маленькой. Все путем, все ладом. Пьяных нет.

Катя дергала сзади за рубаху: идем, Серега. Нюшка жалась, сунув в рот палец, прячась за меня.

Я медлил. Темнит кучерявый! Дурней себя ищет! Грузчики с Бакарицы! Портовики! Так какого же дьявола на Хабарку забрались? Ближе места не нашлось?

В кустах, в тени, валяются вповалку… Упились, черти!

– Гуляли? – спросил я парня. Нарочно тихо.

– Угу… – Он швыркнул носом. Все еще прикидывается, но глаза бегают.

– Плясали?

Парень смешался, выдернул руки из карманов.

– А чего? И плясали!

– Топали?

– Топали! – буркнул он. Лоб его наморщился, мутные глазки запомаргивали.

– Оно и видно: топали, – произнес я громче и со значением. – Сто верст пешком, не меньше! Так уплясались – пятки из лаптей наружу.

У всех, кто валялся в кустах, обувь пыльная, разбитая. На одном и точно – лапти с грязными онучами.

– А… а… – парень заикался: здорово я его уел.

Вот теперь можно спокойно уйти. А то… Темнит, дурней себя нашел!

Но из кустов выступил бородатый человек, и настал мой черед смешаться.

– Здравствуйте, – первой нашлась Нюшка и поздоровалась.

– Здравствуй, птичка-невеличка, – улыбнулся ей человек, кивнул мне и учтиво, я бы сказал, галантно поклонился Кате. – Прошу вас. Не обращайте на Петруху внимания: опустился, да и всегда не отличался манерами. Извините его, сударыня. Не говорю: «товарищ» – чересчур верноподданно, вы не находите? «Барышня» – пошло, «гражданка» – отдает милицейской кутузкой…

Ну, дядя, ты даешь! «Сударыня», – эк ведь расшаркался!

Лицо у него смуглое, с резкими мужественными чертами. Борода иссиня-черная и черные – вразлет – брови.

– Будьте гостями, прошу ближе к костру. У нас попросту, без церемоний.

Защемив зубами цигарку, он щурился от махорочного дыма и стругал палочку.

Нож… Воззрился я и будто оцепенел: кортик, всамделишный морской! Эх, мне бы такой…

– Нравится? – дядька выдавил безгубым ртом усмешку, скорее добродушную, чем обидно снисходительную, и подкинул кортик на ладони: лезвие сверкает, слепит, как молния, рукоять из слоновой кости с золотом.

Короткий взмах – клинок блеснул летуче и вонзился сзади меня в пенек, выступавший над высокой, в пестрых цветах, травой.

Я только сглотнул и бросился к пню. Трепеща, вытащил нож из трухлявой древесины. Кортик был благородно тяжел, сталь его украшала гравировка. «Верность и честь», – успел я прочитать на клинке старинную вязь и вернул кортик хозяину.

– Вижу, нравится! – черные, точно уголь, глаза владельца кортика светились усмешливо. – Подарил бы, но…

Долговязый Петруха глумливо хихикнул и пояснил:

– Но дорог он дяде Васе, как память! Понимаешь? Осколочек былого!

Опять я сглотнул. Как не понять? Я бы тоже ни в жизнь с кортиком не расстался.

– А ты… – дядя Вася кольнул Петруху взглядом вприщур. – Бери топор и марш за дровами! – И обратился ко мне, сказал доверительно: – Хлеб, консервы, конечно, не из пайка.

Шло от него ощущение уверенной в себе силы. Подобным ему людям подчиняешься, незаметно для себя попадаешь под их влияние. Опрятная косоворотка, перехваченная ремнем, суконные брюки, заправленные в сапоги, – и внешне он не то, что Петруха, которого будто корова жевала, до того обтерхан, затаскан. Не думаю, что бородач простой грузчик, а что верховодит компанией – вне сомнений.

Дело не в кортике. Мало ли что оседает б народе по нынешним временам? Наш сосед, Прокопий Ерофеевич, на табак у солдата генеральские штаны выменял и, пьяненький, скандалил, что наша ива ему гряды застит. Нет, не походил он на генерала, как ни выставлялся красными лампасами!

Про себя я делил людей на тех, кого бы взял в команду своей «Испаньолы» и кого бы не пустил на палубу ногой. Бородач подходил. Даже в боцманы. Он держал бы команду в руках. Я вздохнул украдкой: да и меня, пожалуй.

Отвалив от краюхи здоровенный ломоть, дядя Вася намазал консервами, завернул бутерброд в бумагу и сунул Кате в передник:

– Берите, знаем мы пайки! Вез церемоний, прошу. Не обидим и в обиду не дадим.

Комкал черную бороду крупной белой, очень белой рукой:

– Дети, цветы жизни. Мой… Мои тоже где-то цветут! Возле помоек!

Порывшись в кармане, достал кусок сахара, обдул его и отдал Нюшке:

– На, погрызи, как белочка.

Он приятно, почти неуловимо картавил, произнося слова замедленно, будто после тщательного отбора.

Один из спавших поодаль под кустом закашлялся, как поперхнулся, и дядя Вася задвигал челюстью, выдавив сквозь зубы:

– Эй, вы там…

Их не шестеро, их больше. Больше, больше их у костерка, разложенного умелой, знающей рукой – и горит костер, и не дымит!

В чем-чем, но в кострах-то я разбираюсь.

Почти уверен, кто они: из «бывших».

В охране складов Экономии, Левого берега, Бакарицы, Красной пристани, среди портовиков полно офицеров. Любо-дорого они вламывают на разгрузке судов, тянут, что где плохо лежит, и меняют ворованное на спиртное, пьянствуют в притонах Шанхая и Смольного Буяна. Чем они виноваты, что стали «бывшими»? Внезапно я поймал себя на мысли, что сочувствую дяде Васе: знавал ведь он лучшие времена, да нужда приневолила отираться по кустам в пьяных компаниях…

Стало свежей. Солнце скрылось, и залопотал на ветру ивняк.

Дядя Вася двигал челюстью, как перекусывал зубами что-то твердое.

– Где наш витязь? Редедя! Микула Селянинович! За смертью его посылать…

Хлеб домашней выпечки. Консервы – свиная тушенка – похоже, американские. Окурок в траве. Не папироса – сигарета, значит, и табачок заграничный есть. А махорка – для отвода глаз.

Да что я, сыщик, что ли, вынюхивать да выведывать? Катя подавала мне знаки: пора! Я мешкал. Уходить – большое искусство, и я им не владею. Налопались консервов и – встать и просто уйти? Чего-то неловко.

К счастью, подоспел Петруха. Наклонился было к дяде Васе, порываясь что-то сказать ему на ухо, – тот гневно пресек его свистящим шепотом:

– Тебя за дровами посылали, болван!

Парень побледнел. Дров он не принес. Тянулся, переступая с ноги на ногу, одергивая рубаху.

– Я смотрел, не видать ли наших? Э-э… нашей лодки…

– Молчи, Редедя! – дядя Вася подхватил с земли топор и, вразвалку, крупно шагая, ушел на берег.

– Строгий, – протянула Нюшка. Причмокивая, сосала сахар. – Командир, да? Или того выше – из комитета?

Петруха нервно рассмеялся, ничего не ответил.

Надо уходить. Уходить опять неловко. Как из дома, не простившись с хозяином.

Дядя Вася явился, неся в охапке груду щепок и хлама, какой выкидывает на берег приливом. Зачем же топор брал? Я отчетливо слышал: на берегу стучал топор. По дереву. Тупо и часто.

– Шторм собирается, – сказал он, бросив щепу к костру. – Ветер от города, Сережа. Парус сразу не поднимай – обратно к острову прибьет. Да вот еще: не болтайте о нашем пикничке. Идет? Ну, счастливо вам, семь футов под килем!

Необъяснимая тяжесть осталась после встречи у чужого костра. Не покидало дикое, нелепое ощущение: дядя Вася знает меня. Нет никаких доказательств, тем не менее… Знает. Но откуда?

Падера

Картам верить, то мы живем у самого Белого моря. Так то карты! На деле до моря – ого-го-го, почерпаешь воду веслами, пока доберешься хотя бы в Лапоминку, в залив, за мелководье, что ли, прозванный Сухим Морем!

Как ни далеко Белое море, не дает себя забывать. С утра, как сегодня, тишь, гладь, от зноя бревна точат смолу. Внезапно, ни с того, ни с сего, как задует ветер, пронизывающий, ознобный, точно из дверей ледника! Чуть спустя, глядишь, дождь и слякоть, будто осенью. По сваям моста через Кузнечиху бьет волна, и в щели настила нет-нет и прорвется фонтанчик воды, обрызжет прохожих.

Море… Оно рядом. Для ветра на один порыв! Студеное море, штормовое. Кстати, на Двине не скажут «шторм», говорят «падера»…

Рваные тучи успели обложить небо. Солью, водорослями наносил ветер-свежак. Дымку рассеяло, распахнулись дали. Сахаром забелели башни старинного Гостиного двора. Тоненько, точно иголки, проступили мачты шхун, пароходов у причалов.

Катя села к рулю, я за весла. Еле отчалила: окрепший ветер прибивал назад, к берегу.

Карбас, неуклюже переваливаясь, задевал о дно, скреб песок и килем, и бортами. Мелководье, будь оно неладно.

– Ой, боюся! – пищала Нюшка, когда брызги попадали ей в лицо.

Не из неженек наша младшенькая, выросла в карбасе и визжит нарочно, для веселья.

Катя обмоталась платком по брови.

Карбас подавался вперед по-черепашьи. Весла то воды не зацепят – качка, то вдруг рвутся из рук, карбас вздрагивает – бревно, черт его дери, тормозит.

– Сережа, брось, – предлагала Катя. – Переймешь другое, еще получше.

Ну да, переймешь, держи карман шире! Лесозаводы больше оттого стоят, что нет древесины, и мне расстаться с бревном, с верными денежками? Засмеют на берегу, что струсил Едемский перед поветерью, как последний салажонок.

Падера на глазах набирала силу.

Намыленные валы в левый борт, карбас скрипел.

Врешь, не возьмешь! Я уперся покрепче ногами в настил. Р-раз!.. Загреб удачно! Суши весла… Т-так. Заноси их назад… Так! И р-раз… Еще! Еще! Жми, Серега!

Я не на карбасе, я на мостике «Испаньолы». Осколки ядер шипят, остывая в лужах крови, заливающей палубу. Не дрогнет капитан – шляпа со страусовыми перьями, в алмазных перстнях властная рука.

Р-раз! Еще и еще р-раз! Ничком высовываюсь, когда заношу весла. Откидываюсь назад и рывком подаю карбас вперед. Гребу отчаянно. Струной натянулась веревка, разогналось бревно, не сдерживает больше ход карбаса. Берег с кустами ивняка, с валами прибоя начал удаляться.

– Эй, юнга, что тебя не слышно?

– Озябла, – пищит Нюшка.

Держись бодро! Дома, комарик ты наш, тебя ждут горячая печка и кот Мордан, хвост трубой.

Над островом Бревенником вздымалась, росла черная туча. Ее полосовали зигзаги молний.

Дождь нам вообще-то на руку: авось, уляжется под ним волна.

Ставить парус или погодить? Погожу, отсчитаю хоть сто гребков… Раз! Еще раз! Греби! Жми, Серега!

Нет, пожалуй, время теряю. Под парусом мы за час берега достигнем. Еще скорее.

Катя, правь вразрез волне! Так держи!

Я подзамешкался, укрепляя мачту, и только взялся за парус, как от неожиданного толчка чудом не свалился за борт.

Ослепительно, во весь окоем, вспыхнуло, в пронзительном свете я успел поймать, как просверкнули иллюминаторы у буксира в устье Кузнечихи, и река, и небо, и берег провалились в тьму кромешную, до того оглушительно грянул гром.

Неужто молния в карбас угодила?

Э, хуже – это бревно, наплывшее сзади, поддало в корму и разнесло руль! Морока с бревном, и не бросишь – жалко.

– Катерина, бревно оттолкни… Бери весло! Веслом правь!

Не дожидаясь ее, сам схватил весло, рывком поставил карбас, как надо, и он занырял, клюя носом волны.

От руля один румпель цел. Ладно, и был трухлявый руль-то, все собирался его заменить. Бревно, приплавленное к берегу, оправдает ремонт лодки. Лес – он своих денег стоит.

Парус удалось поднять без помех.

Катю я заменил в корме. Нюшка перебралась с носа в середину лодки, жалась к мачте, дрожа и хлюпая носиком. Я бросил сестренкам пиджак, укрылись они и брезентом.

Стемнело, белый свет померк, и хлынул дождь – при ветре, с росплесками молний. Грохотал, раскатывался гром, точно пушки палили залпами.

Спустил бы я парус – рисково им пользоваться при шквальном ветре, – кабы карбас с сосновым кряжем на буксире слушался весел. Набрякший влагой парус отяжелел, лодка погрузнела, то и дело норовила черпнуть через борт. Одновременно стала она рыскливой: чуть оплошай, мигом развернется поперек волны и – моргнуть не успеешь, пойдешь ко дну камушком! Я взялся за шкоты, чтобы осторожно подавать карбас то вправо, то влево, с галса на галс.

Удается пока! Ничего, главное не теряться.

Волнобой, болтанка, молнии и гром, – ну и что, и похлеще бывало! Охотничья вылазка, к примеру. На Мечку. Льдом нас затерло, потащило в море – хоть матку-репку пой. Пурга выла, льдины громоздились, выжимая карбас, грозя его раздавить. Но – ничего, выкарабкались. И фарт был – отец с первой пули завалил северного оленя-дикаря. Жирен был олешек, до весны мяса хватило.

Дядя Костя, мамин брат, железнодорожник из Котласа, после говорил:

– Ну, Едемские, отчаянный вы народ, – натерпелся с вами страху, сыт по горло. К лодке вашей шагу не ступлю, забери ее водяной.

Сам и напросился, никто не звал в вылазку. Хотел олешков посмотреть. Вот и посмотрел кое с чем в придачу.

На берегу, честно говоря, тоже всякое бывало. Есть у нас с отцом за Юросом заветный глухариный ток. Охотились – сушь, теплынь. На обратном пути застигла непогодь. Снегу навалило по колено, ударил мороз. Двое суток добирались до дому, заблудились и вышли где-то у Экономии…

Ничего-ничего, главное, не теряться!

– Эй, бравая команда, живы?

– Ж-живы, – пискнула младшенькая из-под брезента. – Мокро только, Сережа.

– Громче, не слышу!

– Живы-ы! – напрягая писклявый голосок, повторила Нюшка.

Река кипела, белая от пены, и пену не успевало заливать дождем, хлеставшим вкривь и вкось. Берега исчезли. Рев ветра и грохот залов вместе с шумом дождя сливались во что-то отупляющее: заткнуть бы уши да залезть под брезент, и будь, что будет. Куда нас тащит – поди, разберись! Полоснет молния – ошарашенно таращишься, а следом за молнией гром, от грохота сердце в пятки ныряет.

Карбас вздымало на пенные горбы, он заваливался, ложась парусом к воде, в днище ухала набегающая волна. Внезапно мачта выпрямлялась, нас роняло вниз, пенные валы оказывались выше головы. И снова толчок вверх…

Вниз, вверх. Шкоты режут ладони. Волны заплескивают…

Катя принялась отчерпывать. Было заметно, что вода скорее прибывает на дне лодки, чем убывает.

Течь? Серега, отсохни твой язык… Что ты! Что ты!

Не может этого быть. На днях днище и борта проверены, каждую заплатку я выщупал, заново карбас просмолил.

Поливало, как из ведра, ветер до последней косточки меня вызнобил, – но все равно я почувствовал, как прошибло холодным потом: течь!.. течь!!

На карбасе весь спрос с кормщика, и этот кормщик – я. Раззява, лопух, как мог я допустить течь? Как мог?!

– Девочки, заливает. Катя, бросай!.. Брезент, корзину, посуду… За бо-орт!

Кричу я или только думаю, что надо облегчить карбас?

Я-то выплыву. Час-другой худо-бедно продержусь. Катерина, Нюшка, – они как?

Выступило сквозь стремительную пряжу дождя что-то огромное, черное, высокое.

Пароход!

Нас утащило к рейду. Свет в иллюминаторах. Зажжены штормовые огни на мачте.

Не колыхнется пароход, нипочем морскому речная буря. В тепло бы нам сейчас, обсушиться, согреться у огня в кочегарке, на камбузе чаю хватить горячего…

А-а-а! На помощь!

Перегнулся человек через поручни, вылил помои.

Понял я, куда нас бурей прикачало.

Суда, стоят на якорях суда.

В трюмах белая мука, яичный порошок, тушенка с бобами. Спасение города и губернии от голодной смерти… Спасение, да в корме-то полощется на ветру британский флаг!

Нас заметили. На капитанском мостике люди: штормовая вахта. Они видят нас. Видят полузатопленную лодку! Первый долг на воде – подать руку помощи терпящим бедствие.

Свешивались за борт головы.

Проблеснуло тускло, и в карбас полетела консервная банка.

Приняли нас за попрошаек.

Несло карбас, скрылось судно за стеной дождя…

Гнетущее равнодушие овладело мной, и, как должное, я воспринимал то, что вода, вырвав из-под ног настил, вспучилась горбом, мелькнула белая щепка, и все мы оказались на воле волн.