Текст книги "Том 6. Публицистика. Воспоминания"

Автор книги: Иван Бунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 51 страниц)

Да, не оглядывайся назад – превратишься в соляной столп! Не засматривайся в прошлое!

Шестой (т. е. четвертый) час, ровно шумит дождь, сплошь серое небо уже слилось вдали с затуманенной долиной. И будто близки сумерки.

Семь часов, за окнами уже сплошное, ровное, серое, тихо и ровно шумит дождь. Уже надо было зажечь электричество.

22.8.41. Пятница.

В прошлую пятницу (15, католическое Успенье) был в Cannes. Уже не помню, купался ли. Возвратясь, шел домой, сидел, смотрел на горы над Ниццей – был прекраснейший вечер, горы были неясны, в своей вечной неподвижности и будто бы молчаливости, задумчивости, будто бы таящей в себе сон, воспоминания всего прошлого человеческой средиземной истории.

Прочел в этот вечер русское сообщение: «мы оставили Николаев». <…>

Рузвельт сказал, что, если будет нужно, война будет и в 44 году.

Сейчас (около полудня) газета: итальянские газеты пишут, что война будет длиться 10 лет! Идиотизм или запугивание? Да, Херсон взят (по немецкому сообщению), Гомель тоже (русское сообщение).

Война в России длится уже 62-й день (нынче).

Олеандры в нынешнем году цветут у нас (да и всюду) беднее – цвет мельче, реже. И уже множество цветов почернело, пожухло и свалилось.

Как нарочно, перечитываю 3-й том «Войны и мира», – Бородино, оставление Москвы.

Ветер с востока, за горами облака, дует, довольно прохладно в приоткрытые окна. Но в общем солнечно.

24.8.41. Воскресенье.

Вчера Cannes, купался. Никого не видал.

Юбочки, легкие, коротенькие, цветистые, по-старинному простые, женственные, которые носят нынешнее лето. Стучат деревянными сандалиями.

Немцы пишут, что убили русских уже более5 миллионов.

С неделю тому назад немцы объясняли невероятно ожесточенное сопротивление русских тем, что эта война не то что во Франции, в Бельгии и т. д., где имелось дело с людьми, имеющими «L'intelligence», – что в России война идет с дикарями, не дорожащими жизнью, бесчувственными к смерти. Румыны вчера объяснили иначе – тем, что «красные» идут на смерть «под револьверами жидов-комиссаров». Нынче румыны говорят, что, несмотря на все их победы, война будет «непредвиденнодолгая и жестокая».

Днем нынче было совершенно палящее солнце – настоящий провансальский день.

28.8.41. Четверг.

Был André Gide. Очень приятное впечатление. Тонок, умен – и вдруг: Tolstoy – asiatique. В восторге от Пастернака как от человека – «это он мне открыл глаза на настоящее положение в России»;, восхищался Сологубом.

Вечером известие, что Персия сдалась.

Вчера: ранен Лаваль (на записи волонтеров французов, идущих воевать с немцами на Россию). <…>

Gide видел Горького, но в гробу.

В Париже выдается литр вина на человека на целую неделю.

30.8.41. Суббота.

С утра солнце, потом небо замутилось, совсем прохладно. Ночью ломило темя и трепетало сердце – опять пил на ночь (самодельную водку)!

Взят Ревель. <…>

5. IX.41. Пятница.

Купался за эти дни 3 раза. В среду был в Ницце, завтракал с Пушкиной. Выпил опять лишнее. Спьяну пригласил ее к нам в среду.

У Полонских получил письмо от Алданова.

Дни в общем хорошие, уже немного осенние, но жаркие.

Контрнаступление русских. У немцев дела неважные.

Кровь, но не сильная.

Вчера ездил с М. и Г. (в Cannes), после купанья угощал их в «Пикадилли».

Китайские рассказы Pearl Buck. Прочел первый. Очень приятно, благородно. Ничего не делаю. Беспокойство, грусть.

В газетах холопство, брехня, жульничество. Япония в полном мизере – всяческом. Довоевались <…>

Нынче 76-й день войны в России.

7. IX.41. Воскресенье.

Серо и прохладно. Безвыходная скука, одиночество. Нечего читать – стал опять перечитывать Тургенева: «Часы», «Сон», «Стук, стук!», «Странная история». Все искусственно, «Часы» совершенно ненужная болтовня. <…>

Бесстыжая брехня газет и радио – все то же! Утешают свой народ. «В Петербурге мрут с голоду, болезни…» – это из Гельсингфорса. Откуда там что-нибудь знают? <…>

14. IX.41. Воскресенье.

В ночь с 10 на 11 в час с половиной проснулся от стука в дверь – очень испугался, думал, что с В. что-нибудь. Оказалось – было два страшных удара, англичане бросили бомбы между Восса и Mandelieu на что-то, где будто бы что-то делали для немцев. Я не слыхал, а когда кинулся к окну, увидал нежную лунную ночь и висячий невысоко в воздухе над Восса малиновый овал – нечто жуткое, вроде явленной иконы – это освещали, чтобы видеть результаты бомбардировки. Говорят, разрушены и сожжены какие-то ангары. <…>

Опять перечитываю «Вешние воды». Так многое нехорошо, что даже тяжело.

Нынче прекрасное, солнечное, но прохладное утро.

На фронтах все то же – бесполезное дьявольское кровопролитие. Напирают на Петербург. Взяли Чернигов.

16. IX.41. Вторник.

Ждем к завтраку Левина, Адамовича и André Gide.

19. IX.41.

Во вторник все названные были. Я читал «Русю» и «Пашу». <…>

Во время обеда радио: взята Полтава.В 9 часов: взят Киев.

Приходили ко мне М. и Г. – Галина ревет, пила у меня rosé.

Взято то, взято другое… Но – quoi bon? Что дальше? Россия будет завоевана? Это довольно трудно себе представить!

22. IX.41. Понедельник.

Русское радио: «мы эвакуировали Киев». Должно быть, правда, что только вчера, а не 19-го, как сообщали немцы.

Г. и М. продолжают еще раз переписывать мои осенние и зимние рассказы, а я вновь и вновь перечитывать их и кое-где править, кое-что вставлять, кое-что – самую малость – зачеркивать.

Потери немцев, вероятно, чудовищны. Что-то дальше? Уже у Азовского моря – страшный риск…

Послал (завтра утром отнесет на почту Бахрак) Олечке письмо: три маленьких открытки шведских и стихи:

 
Дорогая Олечка,
Подари мне кроличка
И пришли в наш дом
Заказным письмом.
Я его затем
С косточками съем,
Ушки пополам
Марге с Галей дам,
А для прочих всех —
Лапки, хвост и мех.
 

23. IX.41, 24.IX.41.

<…> Майский, русский посланник в Англии, заявил английскому правительству, что немцы потеряли людьми около трех г половиной миллионов, но что и у русских потери очень велики, что разрушены многие индустриальные центры, что Россия нуждается в английской помощи… Это английское радио. Французское радио сообщило одно: «Майский признал, что положение русских катастрофично, что потеря Киева особенно ужасна…»

Прекрасная погода.

25. IX.41.

Прекрасное утро. Проснулся в 7. Бахр. и 3. поехали за картошками к Муравьевым.

М. и Г. переписывали эти дни «Натали». Я еще чуть-чуть почеркал.

Питаемся с большим трудом и очень скудно: в городе решительно ничего нет. Страшно думать о зиме.

28. IX.41. Воскресенье.

Прекрасный день, начинался ветер, теперь стих (три часа). Как всегда, грустно-веселый, беспечный трезвон в городе. <…>

Третий день не выхожу – запухло горло, был небольшой жар, должно быть, простудился, едучи из Cannes в четверг вечером, сидя в заду автобуса возле топки.

Кончил «Обрыв». Нестерпимо длинно, устарело. Кое-что не плохо.

Очень грустно, одиноко.

30. IX.41. Вторник.

Хорошая погода. Именины Веры, завтрак с Самойловыми, они привезли жареную утку.

Кровь. Сказка про Бову продолжается – «одним махом семьсот мух побивахом». «Полетел высоко – где-то сядет?»

8. X.41. Среда.

<…> Вчера вечером вернулся из Ниццы Бахрак. A.Gide сейчас там. Какой-то швейцарский издатель, по его рекомендации, хочет издать на французском языке мою новую книгу. Вот было бы счастье!

В Сербии и Чехии заговоры, восстания и расстрелы. <…>

9. X.41. Четверг.

Проснулся в 6 1/2 (т. е. 5 1/2 – теперь часы переведены только на час вперед), выпил кофе, опять заснул до 9. Утро прекрасное, тихое, вся долина все еще (сейчас 10 1/2) в светлом белесом пару. Полчаса тому назад пришел Зуров – радио в 9 часов: взят Орел (сообщили сами русские). «Дело очень серьезно».

Позавчера М. переписала «Балладу». Никто не верит, что я почти всегда все выдумываю – все, всё. Обидно!Баллада выдумана вся, от слова до слова – и сразу в один час: как-то проснулся в Париже с мыслью, что непременно надо что-нибудь <послать> в «Последние новости», должен там; выпил кофе, сел за стол – и вдруг ни с того ни с сего стал писать, сам не зная, что будет дальше. А рассказ чудесный.

Нынче Ницца встречает Дарлана.

Как живет внучка Пушкина и чемзарабатывает себе пропитание!

11. X.41.

Самые страшные для России дни, идут страшные бои – немцы бросили, кажется, все, все свои силы. «Ничего, вот-вот русские перейдут в наступление – и тогда…» Но ведь то же самое говорили, думали и чувствовали и в прошлом году в мае, когда немцы двинулись на Францию. «Ожесточенные бои… положение серьезно, но не катастрофично…» – все это говорили и тогда.

14. X.41. Вторник.

Рождение В. Завтракали у Тюкова.

17. X.41. Пятница.

Вчера вечером радио: взяты Калуга, Тверь (г. Калинин по-«советски») и Одесса. Русские, кажется, разбиты вдребезги. Должно быть, вот-вот будет взята Москва, потом Петербург… А война, должно быть, будет длиться всю зиму, – может быть, и дольше. Подохнем с голоду. <…>

18. X.41.

Вчера кончил перечитывать «Обломова». Длинно, но хорошо (почти все), несравненно с «Обрывом». <…>

19. X.41. Воскресенье.

Пошел пятый месяц войны.

Недели 2 тому назад перечитал три романа Мориака. Разочарование.

Нынче кончил «L'école des femmes» Gide'a. Скучно, пресно, незначительно. Зачем это написано? Умный человек, прекрасно пишет, знает жизнь – и только.

<Без даты>

Когда ехал в среду 22-го из Ниццы в Cannes в поезде, голубое вечернее море покрывалось сверху опалом.

29. X.41. Среда.

<…> В среду 22-го был в Ницце, много и очень бодро ходил, в 5 1/2 вошел на набережной в грасский автобус, чуть не всю дорогу стоял, – так было много народу, как всегда, – бодро поднялся в гору домой. Утром на другой день, – в день моего рождения, 23-го, – потерял так много крови, что с большим трудом сошел в столовую к завтраку, съел несколько ложек супу (как всегда, вода и всякая зелень, пресная, осточертевшая) и пересел в кресло к радио, чувствуя себя все хуже, с головой все больше леденеющей. Затем должен был вскочить и выбежать на крыльцо – рвота. Сунулся назад, в дом, в маленький кабинет возле салона – и упал возле дивана, потеряв сознание. Этой минуты не заметил, не помню – об этом узнал только на другой день, от Г., которая, подхватив меня с крыльца, тоже упала, вместе со мной, не удержав меня. Помню себя уже на диване, куда меня втащил Зуров, в метании от удушения и чего-то смертельно-отвратительного, режущего горло как бы новыми приступами рвоты. Лицо мое, говорят, было страшно, как у настоящего умирающего. Я и сам думал, что умру, но страха не испытывал, только твердил, что ужасно, что умру, оставив все свои рукописи в беспорядке. Прибежавший из Heliosa (из maison de santé возле нас) доктор (очень милый венгерский еврей) был, как я видел, очень растерян. Хотел сделать впрыскивание камфары – я с удивившей его энергией послал это впрыскивание к черту, потребовав камфарных капель. Кроводавления у меня оказалось всего 7 – доктор сказал, что меня спасло только мое сильное от природы сердце, пульс одно время был чуть ли не совсем не слышен.

Дня три я лежал после того в постели – слабость, озноб и жар: почему-то – то падала, то поднималась – температура, доходя иногда до 36,5. Может быть, была и легкая отрава – за завтраком в Ницце, где дали вместо печенки какой-то мерзкий сгусток – легкого, что ли, – черно-багровый, мягкий, текущий сукровицей – я с голоду съел половину его. Вчера и нынче уже не в постели, чувствую себя не плохо, только нынче вдруг опять сильная кровь. Читал (перечитывал) эти дни Бруссона «A. France en pantoufles» – много интересного, но много и скучной болтовни.

В Нанте и в Бордо немцы расстреляли за эти дни 100 человек заложников (по 50 на каждый из этих городов) – за то, что и в Нанте и в Бордо в один и тот же день было убито по немцу (из высших чинов).

Как раз во время моего припадка приходила Татьяна Михайловна Львова-Толстая (дочь M их. Льв. Толстого, сына Льва Николаевича).

В среду 22-го была прекрасная, совсем почти летняя погода. В четверг было светло, но уже холодно. И начались холода – как никогда рано. Были чуть не зимние дни, пока я лежал. Нынче ледяная светлая ночь, почти 3/4 луны.

1. X 1.41. Суббота.

Завтракала у нас Татьяна Михайловна. Она гостит у своей знакомой в Cabris, живет в Марокко. Читал ей «Балладу» и «Поздний час».

6. XI.41. Четверг.

5.35 вечера. Вернулись из «Сонино» (пешком). Сижу на постели, гляжу на море и Эстерель. Долина синевато туманится. Море слабо белеет. Над ним сизо, над сизым чуть румянится. Прелестно синеет Эстерель. За ним, правее, чуть смугло снизу, бруснично, выше чуть желтовато, еще выше зеленовато (и чем выше, тем зеленее, но все очень слабо). К Марселю горизонт в сизой мути, выше мутно-кремовато, еще выше – легкая зелень. И все – пастель.

6 часов. Туманность долины исчезла, выделилась на темно-зеленом белизна домиков по долине. Спектр красок на западе определеннее, гуще. Над Тулоном – довольно высоко – звезда (без очков для дали) круглая, крупная, дырчатая – круг брильянтов жидких; в очках – небольшая, очень блестящая точка, золотая, с блестящими лучами. <…>

Воскресенье. 9.XI.41.

Ночь, дождь, холод. Не такая была ночь когда-то – 8 лет тому назад 9 ноября (Премия).

11. XI.41.

Мрачные тучи, дождь, иногда ливень, туман. Ночь, проснулся, страх смерти.

Липа под моим окном уже почти вся осыпалась, чуть не в один день.

Вчера в газетах речь Гитлера. Говорил, что установит «новую Европу на тысячи лет».

В России уже снег и дожди.

Письмо к Марге от Степуна о сумасшествии их матери.

21. XI.41. Пятница.

В среду поехал с Бахраком в Ниццу (главным образом к Дмитренко – холодеет и немного мертвеет правая рука). Дм. уехал к Куталадзе и к нам. Ночевал. Утром он ко мне зашел, сказал, что рука пустяки, что у нас он осмотрел Веру, Г. и Зурова – все сравнительно слава богу – и что у нас описали мебель за долги нашей хозяйке. <…> Обедали еще и с Жидом – все в «Императоре». В четверг завтрак в Grande Bleu – опять А. Жид и прочие. Завтрак был по настоящему времени удивительный.

23. XI.41. Воскресенье.

Ночью дождь. И утром, и почти весь день дождь, ветер, туман. Уже разделись обе липы.

Весь день за письменным столом – переписывал итинерарий своей жизни и заметки к продолжению «Арсеньева». Что-то похоже на возвращение к работе.

Сейчас 11 1/2 ночи, буря.

25. XI.41.

Вчера, позавчера солнечно. Липы возле дома уже обе разделись. На верхней площадке редкие листья на липе, желто-зеленоватые на синем небе, как на синем стекле.

Нынче был в Cannes, <…> в «Пикадилли» – сандвич с сагой, тост, чай и два блюдечка вишневого варенья (как всегда, без карточек), – 31 франк. Потом в Казино, открытая сцена, публика за столиками – точно ничего не случилось. <…>

Большие бои в Африке и в России.

«Фюрер разорвал завещание Петра Великого, хотевшего гегемонии в Европе» (немецкие газеты).

157-й день войны с Россией.

26. X I AU

С утра прекрасный, тихий, солнечный день. К вечеру затуманилось, серо, скучно. М. получила известие о смерти своей матери. Уехала с Г. в Cannes «на 3 дня» – ходить в церковь, служить панихиды. Мне нынче ужасно <их> жаль, грусть за их несчастную жизнь.

Все вспоминается почему-то и вся моя несчастная история с Г.

5. XII.41

<…> Перечитывал «Crainqueville, Putois, Riquet» и пр. А. Франса, – все эти три вещи очень хороши, остальное скучно.

Все время стояла прекрасная погода, по утрам очень горячее солнце.

Русские бьют немцев на юге. В Африке – «то сей, то оный бок гнется». Морозы в России.

Три дня тому назад свидание «двух солдат» – Петена и Геринга. «Последствия будут весьма важны». Какие именно? И о чем говорили «два солдата»? О французской Африке?

7.  XII.41. Воскресенье.

<…> Читаю собрание сочинений Бодлера «Мал. поэмы в прозе». Ничтожны, изысканны до бальмонтовщины, мелодраматичны. <…>

Кашель ужасный. Ничего не могу делать. Нет, не тот я был год тому назад!

9 ч. вечера. Радио: японцы напали на Америку. На дворе мга. Зуров говорит, что шел снежок.

8. XII.41

Солнечно и холодно. Кашель.

Война японцев с Америкой идет уже полным ходом. Японцы, как и полагается негодяям, напали до объявления войны, без предупреждений.

К вечеру радио: есть уже тысячи 3 убитых и раненых.

В России 35 градусов мороза (по Ц.). Русские атакуют и здорово бьют.

10. ХII.41 Среда.

Во время нашего «обеда», в 7 1/2 вечера, швейцарское радио: умер Мережковский.

13. ХII.41

Солнечно. К вечеру замутилось. Прошелся – опустил открытку Гиппиус. Чувствую себя очень плохо. Ледяная рука. Вчера Гитлер и Муссолини объявили войну Америке.

Вечер, 11 часов. Прошли с Верой до монастыря. <…> Вернулись, – Зуров: «Швейцарское радио сообщило, что немцы за последние покушения на них расстреляли в Париже 100 евреев и наложили на парижских (?) евреев 2 миллиардаконтрибуции». Апокалипсис! Русские взяли назад Ефремов, Ливны и еще что-то. В Ефремове были немцы! Непостижимо! И какой теперь этот Ефремов, где был дом брата Евгения, где похоронен и он, и Настя, и наша мать!

14. XII.41. Воскресенье. (Наше 1 декабря.)

Прекрасный день, солнечный и теплый – как в России в начале сентября. К вечеру замутилось.

Не спокоен и ничего не могу делать. Много думаю о Мережковском.

Мой экспромт Шаляпину (в ресторане «Петроград», против церкви на rue Daru в Париже, после панихиды по Вас. Немировичу-Данченко):

 
Хорошо ты водку пьешь,
Хорошо поешь и врешь,
Только вот что, mon ami,
Сделай милость, не хами.
 

Нынче правая рука не холодела.

1 5. XII.41. Понедельник.

Прекрасный день опять. Но прохладно. Опять рука (утром).

Каждый вечер жутко и странно в 9 часов: бьют часы Вестминстерского аббатства в Лондоне – в столовой!

 
По ночам ветерок не коснется чела,
На балконе свеча не мерцает.
И меж белых гардин темно-синяя мгла
Тихо первой звезды ожидает…
 

Это стихи молодого Мережковского, очень мне понравившиеся когда-то – мне, мальчику! Боже мой, боже мой, и его нет, и я старик! Был в городе по аптекам.

Русские бьют.

19. XII.41. 6 112 ч. вечера.

Письма от Манухиной и Веры Зайцевой: умер В. Н. Аргутинский (накануне был на похоронах Мережковского). (…)

23. XII.41. Вторник.

Все дни прекрасная погода, к вечеру в комнате очень холодно. Серп молодого месяца и Венера (уже давно) над Марселем с заката.

В Африке не плохо, японцы бьют англичан, русские – немцев. Немцы все отступают, теряя очень много людьми и военным материалом.

19-го Хнтлер сместил главнокомандующего на русском фронте маршала von Brauchitsch и взял на себя все верховное командование, обратившись к армии и Германии: откладываю наступление на Россию до весны.<…>

Завтра Сочельник. Устраиваем несчастный «парадный» обед – выдадут завтра мясо. Делаем водку.

24. XII.41. Сочельник католический.

Вечером «праздновали»: сделали водку, нечто вроде селянки (купил капусты серой – и плохой), вымоченные рыбки, по кусочку мяса.

28. XII.41. Воскресенье.

Все дни хорошая погода, но холодно. Ветер все с Марселя. Неприятно трепещут веерные пальмочки.

Русские взяли Калугу и Белев.

Каждое утро просыпаюсь с чем-то вроде горькой тоски, конченности (для меня) всего. «Чего еще ждать мне, Господи?» Дни мои на исходе. Если бы знать, что еще хоть 10 лет впереди! Но: какие же будут эти годы? Всяческое бессилие, возможная смерть всех близких, одиночество ужасающее…

На случай внезапной смерти неохотно, вяло привожу в некоторый порядок свои записи, напечатанное в разное время… И все с мыслью: а зачем все это? Буду забыт почти тотчас после смерти.

Нынче (утро) солнце за облаками.

30. XII.41.

И вчера и нынче солнце и облака и очень холодно. Вчера особенно изумительная, волшебно прекрасная ночь – почти половина луны так высоко, как видел только в тропиках. На закате красота – и дивная Венера.

Хотим «встречать» Новый год – жалкие приготовления, ходим в город, где нет ровно ничего. Почему-то везде много коробок с содой. А что еще?

Пальцы в трещинах от холода, не искупаться, не вымыть ног, тошнотворные супы из белой репы…

Нынче записал на бумажке: «сжечь». Сжечь меня, когда умру. Как это ни страшно, ни гадко, все лучше, чем гнить в могиле.

Заплатил за электричество почти 500 франков. Тот, кому платил, делал себе по животу нечто вроде харакири: «Rien à manger! Rien de rien!» [51]51
  Нечего есть! Абсолютно нечего! (фр.)


[Закрыть]<…>

31. XII.41. Среда.

Еще год прошел. Сколько мне еще осталось!

Проснувшись в 9, чувствовал (уже не первый раз) тяжесть, некоторую боль в темени. Может быть, маленькое отравление от печки, которую вчера опять затопил на ночь? Холод правой руки.

Прекрасный солнечный день.

Русские взяли Керчь и Феодосию.

1942

1.1.42. Четверг.

Вера вчера уехала в 6 вечера к вдове Куталадзе. «Встречали» Новый год без нее. Было мясо, самодельная водка, закусочки – соленые рыбки, кусочки марю, тертая белая репа, по щепотке скверного изюма, по апельсину (местному, очень кислому), Бахрак поставил 2 бутылки Castel vert (по 20 фр., прежде стоившие по 5 фр.).

Нынче опять прекрасный день. Я вял, слаб (как всегда последние месяцы).

Гитлер вчера вечером говорил своему народу и армии: «<…> Мы одержали самые великие победы во всемирной истории… Советы будут в 42 г. раздавлены… Кровь, которая будет пролита в этом году, будет последней пролитой кровью en Europe pour des generations…» [52]52
  в Европе для поколений (фр.).


[Закрыть]

Вечера и ночи особенно удивительны по красоте. Венера над закатом очень высоко. Луна по ночам над самой головой (нынче полнолуние). <…>

2.1.42.

Довольно серо, холодно. Ездил ко вдове Куталадзе, завтракал там (морковь и горошек), воротился к вечеру с В., которая ночевала 2 ночи там.

4.1.42. Воскресенье.

Серо, холодно. В комнате нестерпимо, нельзя писать от холода.

Сейчас поздний вечер, протопил у себя. Терпимо.

Немцы отступают (в России и в Африке), их бьют. У Куталадзе взял несколько книг. Читал Чехова.

Денежно продолжаю все больше разоряться. <…>

5.1.42. Понедельник.

<…> Нынче очень голодный день: месиво из тыквы с маленькой дозой картофеля и тертая сырая репа (белая) – некоторое сходство с тертой редькой, кушанье очень противное. <…>

Подумать только: 20 лет, 1/3 всей человеческой жизни прожили мы в Париже!

Барятинский, Аргутинский, Кульман, Куприн, Мережковский <…> Аминад. Все были молоды, счастливы.

18.1. Воскресенье.

Вечером во вторник встречали Новый год русский. Днем как следует шел снег. К вечеру приехали Либерманы и Ганд-шины. Либерман два раза сделал чудо – уходил за 2 комнаты, просил нас, сидевших в салоне, задумать, что он должен сделать: первый раз угадал, что нужно меня тронуть за ухо, второй – сесть на диван. <…>

Нынче прекрасный день, холод в доме легче. После заката немного прошелся – родился месяц – тонким серебряным волоском (на закатном небе) рядом с Венерой. Горы слились в темные зеленовато-синие массы. Когда вернулся через 1/2 часа, месяц-волосок стал золотой.

Вчера в Cannes свесился – 67–68. И это в одежде, в снизках, в тяжелых башмаках. А прежде в самой легкой одежде – 72–73. Вот что значит «безбойное питание».

20.1.42. Вторник.

Вчера довольно теплый день, с мягким солнцем, нынче хмуро, серо, скучно, все небо в пухлых облаках, и так холодно в комнате, что лежа читал в меховых перчатках. <…>

Пробовал читать Горького, «Вареньку Олесову», которую читал лет 40 тому назад с отвращением. Теперь осилил только страниц 30 – нестерпимо – так пошло и бездарно, несмотря на все притворство автора быть «художником». «Косыелучи солнца, пробираясь сквозь листву кустов сирени и акаций, пышно разросшихсяу перил террасы, дрожали в воздухе тонкими золотыми лентами… Воздух был полон запаха липы, сирени и влажной земли…» (И липы и сирень цветут вместе.) <…>

7.2.42. Суббота.

Особенно тяжелый день. Весь день при электричестве: ставни, занавес, ширмы. Спазмы у Веры.

Холод, сырость, с утра то мелкий дождь, то снег.

«Записные книжки» Чехова. В общем, очень неприятно. Преобладающее: «N. все считали почтенным человеком, а он был сволочь» – все в этом роде.

Весь день топлю.

26.2.42. Четверг.

Дней 10 тому назад В. была у Кудера. Исследование крови. Результаты не дурные. В прошлый четверг уехала в Ниццу – новые исследования и радиография желудка. В понедельник поехал к ней; опущен желудок и легкая язва в нем. Назначен режим и впрыскивание чего-то (д-ром Розановым). Вернулись с ней во вторник.

Слухи: русские нанесли большое поражение немцам, погибла будто бы их 16-я армия. <…>

27.2.42.

Слухи были верны.

Дождь, сыро, холодно. Топлю.

Читаю Гейне. Удивительный фельетонист, памфлетист.

1.3.42. Воскресенье.

Совсем теплый день. Зацвели фиолетовым цветом подушечки и какие-то ярко-сине-лиловатые цветочки в <на?> темно-зеленых стебельках. Опять пересматривал книгу «Темные аллеи». Ходил в город – с большим трудом – бросил письмо Долгополову, от которого получил вчера 4236 франков.

2.3.42.

<…> Кончил «Темные аллеи» и отложил до поры до времени. Есть еще кое-где фразы неприятные.

3.3.42.

Сильный насморк, слабость, вялость – как всегда теперь. Тоска и какое-то раскаяние по утрам.

4.3.42.

Серо, прохладно, нездоровье.

Большой английский налет на предместья Парижа, на заводы, где немцы делают танки.

Второй день без завтрака – в городе решительно ничего нет! Обедали щами из верхних капустных листьев – вода и листья!

И озверелые люди продолжают свое дьяволово дело – убийства и разрушение всего, всего! И все это началось по воле одного человека – разрушение жизни всего земного шара – вернее, того, кто воплотил в себе волю своего народа, которому не должно быть прощения до 77 колена.

Нищета, дикое одиночество, безвыходность, голод, холод, грязь – вот последние дни моей жизни. И что впереди? Сколько мне осталось? И чего? Верно, полной погибели. Был Жорж – мило брякнул (насчет Веры), что у Куталадзе рак начался тоже с язвы желудка. И ужас при мысли о ней. Она уже и теперь скелет, старуха страшная.

Полнолуние. Битвы в России. Что-то будет? Это главное, главное – судьба всего мира зависит от этого.

13.3.42. Пятница.

Длится английская катастрофа на Дальнем Востоке. Большие битвы, наступление русских. <…>

Как горько трогательна, тиха, одинока, слаба Вера!

30.3.42.

Послал письмо Олечке: ты спрашиваешь, как мы пировали у наших друзей. Вот как:

 
У моих друзей пируя,
Ел змеиную икру я,
Пил настойку из клопов
И вино из бураков.
Остальное тоже было
Очень вкусно, очень мило:
Суп из наба, фарш из блох
И на жареное – мох. <…>
 

Все это недалеко от правды. «Новая Европа»!

31.3.42.

Хороший, почти летний день.

Марга и Г. завтра переезжают в Cannes – «на два месяца», говорят. Думаю, что навсегда. Дико, противоестественно наше сожительство.

Вчера был в Cannes с Верой у зубного врача. Было солнечно, но с прохладным ветром. «Пикадилли», чай, два тоста, два крохотных блюдечка варенья (28 фр.). Тургеневский или толстовский господин.

Все битвы и битвы в России. Немцы все грозят весенним (вернее, летним) наступлением. А вдруг и правда расшибут вдребезги? Все кажется, что нарвутся. Теперь все дело в Турции.

Нынче в газетах: «La Japon veut la destruction complète de l'Angl. et des Ëtas-Unis» [53]53
  Япония стремится к полному уничтожению Англии и США (фр.).


[Закрыть]. Ни более, ни менее. Бедные! Сколько работы впереди! А ведь надо еще уничтожить Россию и Китай.

1. IV.42. Среда.

С утра пухлое небо, к полудню солнце, но слегка затуманенное.

В 11/45 ушла с мелкими вещами Г. Возле лавабо [54]54
  туалет (фр.).


[Закрыть]остановилась, положила их, согнувшись, на земле. Тут я отошел от окна. Конец. Почти 16 лет тому назад узнал ее. До чего была не похожа на теперешнюю! Против воли на душе спокойно и тяжело, грустно. Как молод был и я тогда.

2946 от шведского консула из Марселя.

Час дня. Я все еще в халате, без штанов, Все не могу привести себя в порядок. Хотел ехать в Ниццу с утра – раздумал, проснулся в 6, потом опять спал от 9 до 10.

Сейчас, в доме пусто – Бахрак в Ницце, В. и 3. завтракают в городе – дома нечего. Я съел крутое яйцо и кусочек мортаделлы – все «благоприобретенное».

Очень страдал весь день от воспоминаний своей протекшей жизни.

4. IV.42.

Проспал 10 часов. Хороший день. Грусть. <…> Великая Суббота – наша и католическая.

Вечер. Обедали «роскошно»: суп из трав и рыба. Вере посчастливилось утром найти.

Пасхальный стол: 4 красных яичка, букетик гиацинтов – и все!

Тупая, тихая грусть, одиночество, безнадежность.

12 ч. 15 м. (10 ч. 15 м.). Разговелись – В., 3. и я: по крохотному кусочку колбасы (дал 3.) и 1/10 яйца.

Над Антибами всходит мутная луна.Значит, бывает в Пасхальную ночь!

5. IV.42.

Христос Воскресе. Сохрани, Господи.

С утра так себе, после полудня мелкий дождь. В доме очень прохладно.

Вдруг почему-то пришло в голову: Добчинский и Бобчинский… Да: Сквозник-Дмухановский, Яичница… даже Чичиков – все очень плоско, балаганно – и сто лет все с восторгом повторяют: Добчинский и Бобчинский!

Как-то ночью, уже в постели, с книгой, в мертвой тишине дома вдруг точно очнулся, с ужасом: какое одиночество! И это последние дни и ночи жизни!

10. IV.42.

Был в Ницце. Бюффа, Пушкина. Неприятно было, что сказала, что в ней «немецкая упорная кровь». Ее жадность к моему портсигару, воровское и нищенское существование. Завтрак – 250 франков! У Полонских. Дама в картузе. Вел себя хмельно, глупо.

18. IV.42. Суббота.

Лавальские дни. Нынче вечером объявлено по радио официально: Петен – нач. государства, Лаваль – правительства. Надо ждать, думаю, как и все, чего-то очень серьезного.

День рождения 3. Тюков и Жорж. «Роскошный» завтрак – по куску телятины, маслины, самодельная водка. <…>

Весенний холод, сумрачная синева гор в облаках – и все тоска, боль воспоминаний о несчастных веснах 34, 35 годов, как отравила она (Г.) мне жизнь – и до сих пор еще отравляет! 15 лет! Все еще ничего не делаю – слабость, безволие– очень подорвалось здоровье!

Перечитал «Пуншевую водку» и «Могилу воина» с большим интересом. Ловко пишет.

Bee опять цветет и зеленеет. Эти дни одевается сероватой еще мелкой зеленью дуб, цветет у нас сирень, в розовых цветах и коричневой листве деревцо возле каштана, ярко и свежо зазеленевшего, на нижней площадке. С месяц тому назад розовым и белым цвели абрикосы и миндаль.

Нынче впервые видел серп молодой луны. Чувствовал себя довольно бодро физически.

19. IV.42. Воскресенье.

<…> В 8 ч. вечера говорил Петен. Сказал несколько слов всего, призывая французов «к мудрости и терпению», и заявил весьма загадочно: «Настоящее время столь же решительно, как в июне 1940 г.» Что это значит? Был какой-то жестокий ультиматум немецкий? Несчастный старик.

11 ч. вечера. Жабы, мелкий дождь, и от времени до времени катится гром и вспыхивают голубые молнии. Первая гроза.

23. IV.42. Четверг.

23/10 (вторник) 1907 г., 35 лет тому назад, уехали с Верой в Палестину. Вечером, с Брянского вокзала. Нынче утром она принесла мне букет цветов, удивительно красивых.

29. IV.42.

<…> Нынче изредка дождь, облачно, потолок из мрачных облаков над. горами в направлении к Vence. Очень тяжкая погода. И я тяжко, очень тяжко болен душевно – до отчаяния. <…>