Текст книги "Том 6. Публицистика. Воспоминания"
Автор книги: Иван Бунин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 51 страниц)
Со страхом начал эти записи. Все страх своей непрочности. Проживешь ли этот год?
Новый год встречали у Ландау.
Да, вот мы и освободились от всего – от родины, дома, имущества… Как нельзя более идет это нам, и мне в частности!
2/15.
Вечером снег, вышли пройтись – как в России.
Вчера, когда возвращались из города, толпы и фотографы у Hôtel Grillon – ждут выхода Ллойд Джорджа. Чтоб его разорвало! Солнце было как королек в легкой сероватой мгле над закатом.
3/16.
Легкое повышение температуры. Все-таки были на завтраке в Кларидже. Какая дешевая роскошь по сравнению с тем, что было у нас в знаменитых ресторанах! Видел Марселя Прево. Молодец еще на удивление. Мережковский так и не дождался своей очереди говорить. Даже финн говорил, а Мережковский, как представитель России, все должен был ждать. Я скрипел зубами от обиды и боли.
4/17.
Визит ко мне Пуанкаре – оставил карточку.
Поздно засыпаю, – очень волнуюсь, что не пишу, что, может, кончено мое писание, и от мыслей о своей промелькнувшей жизни.
5/18.
Ездил с Мережковским на мольеровский банкет <…>. Все во фраках, только мы нет, хуже всех. Речь Мережковского была лучше всех других, но не к месту серьезна. И плохо слушали, – что им мы, несчастные русские!
6/19 января.
Письмо от Магеровского – зовут меня в Прагу читать лекции русским студентам или поселиться в Тшебове так, на иждивении правительства. Да, нищие мы!
7/20 января.
Вечер Мережковского и Гиппиус у Цетлиной. Девять десятых, взявших билеты, не пришли. Чуть не все бесплатные, да и то почти все женщины, еврейки. И опять он им о Египте, о религии! И все сплошь цитаты – плоско и элементарно донельзя. <…>
8/21 января.
Кровь. Нельзя мне пить ни капли! Выпил вчера два стаканчика и все-таки болен, слаб. И все мысли о Юлии, о том, как когда-то приезжал он, молодой, начинающий жизнь, в Озерки… И все как-то не верится, что больше я никогда его не увижу. Четыре года тому назад, прощаясь со мной на вокзале, он заплакал (конец мая 1918 г.). Вспомнить этого не могу.
Люди спасаются только слабостью своих способностей, – слабостью воображения, недуманием, недодумыванием.
9/22 января.
«Я как-то физически чувствую людей» (Толстой). Я всёфизически чувствую. Я настоящего художественного естества. Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду – и как остро, Боже мой, до чего остро, даже больно!
10/23 января.
Ночью вдруг думаю: исповедаться бы у какого-нибудь простого, жалкого монаха где-нибудь в глухом монастыре, под Вологдой! Затрепетать от власти его, унизиться перед ним, как перед Богом… почувствовать его как отца…
По ночам читаю биографию Толстого, долго не засыпаю. Эти часы тяжелы и жутки.
Все мысль: «А я вот пропадаю, ничего не делаю». И потом: «А зачем? Все равно – смерть всех любимых и одиночество великое – и моя смерть!» Каждый день по 100 раз мысль вроде такой: «Вот я написал 3 новых рассказа, но теперь Юлий уже никогда не узнает их – он, знавший всегда каждую мою новую строчку, начиная с самых первых озерских!»
11/24 января.
Я не страдаю о Юлии так отчаянно и сильно, как следовало бы, может быть потому, что не додумываю значения этой смерти, не могу, боюсь… Ужасающая мысль о нем часто (какая) далекая, потрясающая молния… Да можно ли додумывать? Ведь это сказать себе уже совсем твердо: всему конец.
* * *
И весна, и соловьи, и Глотово – как все это далеко и навеки кончено! Если даже опять там буду, то какой это ужас! Могила всего прошлого! А первая весна с Юлием – Круглое, соловьи, вечера, прогулки по большой дороге! Первая зима с ним в Озерках, морозы, лунные ночи… Первые Святки, Каменка, Эмилия Васильевна и это «ровно десять нас числом», что пел Юлий… А впрочем – зачем я пишу все это? Чему это помогает? Все обман, обман.
12/25 января.
Христианство погибло и язычество восстановилось уже давным-давно, с Возрождения. И снова мир погибнет – и опять будет средневековье, ужас, покаяние, отчаяние…
14/27 января.
Был секретарь чешского посольства – 5000 франков от Бенеша и приглашение переехать в Тшебову. Деньги взял чуть не со слезами от стыда и горя. О Тшебове подумаю. <…>
22 ян./4 февраля.
От 4 до 6 у Цетлиной «Concert» французских артистов в пользу Тэффи <…> Все артисты одеты сугубо просто – чтобы подчеркнуть домашний характер концерта. Исполнения изумительные по свободе, простоте, владению собой, дикцией; по естественности и спокойствию – не то что русские, которые всегда волнуются и всегда «нутром». М-ель Мустангетт похожа на двадцатилетнюю, а ей, говорят, около пятидесяти. Верх совершенства по изяществу и ловкости. Партнер – молодой человек нового типа молодых людей – вульгарного, американского. Танцы – тоже гнусные, американские. Так во всем – Америка затопляет Старый Свет. Новая цивилизация, плебейская идет. <…>
23 ян./5 февраля.
Видел во сне поезд, что-то вроде большой теплушки, в которой мы с Верой куда-то едем. И Юлий. Я плакал, чувствуя к нему великую нежность, говорил ему, каково мне без него. Он спокоен, прост и добр. <…>
30 янв./12 февраля.
Прогулки с Ландау и его сестрой на Vinese, гнусная, узкая уличка, средневековая, вся из бардаков, где комнаты на ночь сдаются прямо с блядью. Пале-Рояль (очень хорошо и пустынно), обед в ресторане Véfour, основанном в 1760 г., кафе «Ротонда» (стеклянная), где сиживал Тургенев, Вышли на Avenue de l'Opera, большая луна за переулком в быстро бегущих зеленоватых, лиловатых облаках, как старинная картина. Я говорил: «К черту демократию!», глядя на эту луну. Ландау не понимал, при чем тут демократия?
31 янв./13 февраля.
Завез в «Отель Континенталь» карточку и книгу «M. de S. Francisco» Бенешу. Через два часа – его секретарь с карточкой, – ответный визит. Послал книгу (ту же) Пуанкаре.
Прошлую ночь опять снился Юлий, даже не он, его, кажется, не было, а его пустая квартира, со связанными и уложенными газетами на столах. Вот уже без остроты вспоминаю о нем. Иногда опять мысль: «а он в Москве, где-то в могиле, сгнил уже!» – и уже не режет, а только тупо давит, только умственно ужасает.
1/14 февраля.
Дождь. Стараюсь работать. И в отчаянии – все не то!
Опять Юлий во сне. Как он должен был страдать, чувствуя, что уже никогда не увидеться нам! Сколько мы пережили за эти четыре года – так и не расскажешь никогда друг другу пережитого!
Вдруг вспоминаю – пятый час, солнце, Арбат, толпа, идем к Юлию… Этому конец навеки! <…>
Вечером у нас Злобин. Вышли пройтись, проводить его в 11 – в тихой темной улице старик, под шляпой повязанный платком, роется в мусорном ящике, что выставляют консьержки на ночь возле каждого дома, – что-то выбирает и ест. И может быть – очень счастливый человек!
7/20 февраля.
Солнце, облака, весна, хотя еще прохладно. Вышел на балкон – 5-й час – в чистом, углубляющемся небе одно круглое белое облако висит. Вспомнил горы, Кавказ, небо синее, яркое и в нем такое же облако, только ярче, белее – за что лишил меня Бог молодости, того, теперь уже далекого времени, когда я ездил на юг, в Крым, молодой, беззаботный, люд<ей> – родины, близких? Юлий, наша поездка на Кавказ… Ах, как бесконечно больно и жаль того счастья!
11/24 февраля.
<…> Обедали у Цетлиных с Бакстом. Познакомился с Дионео <…>. Понравился.
12/25 февраля.
<…> Все, что писал эти дни, – «Безымянные записки», – противно, чепуха.
16 февраля/1 марта.
Репетиция «Любовь книга золотая» Алеши Толстого в театре «Vieux Colombier». Пошлая вещичка, да и стыдно показывать французам нашу старину в таком (главное, неправильном) виде. Обедали у Ландау с Куприным. Куприн жалок и нищенской одеждой, и общим падением.
18 марта.
<…> В 5 – лекция Жида о Достоевском. <…>Жид не похож на художника, – пастор какой-то. Познакомились <…> Заснул поздно, читал «Палату № 6». Волнение, – очень нравится, – мучительное желание и себе писать, и чувство, что ничего не могу, что я полный банкрот – и что вот-вот откроется эта тайна. И тоска, тоска, и мысль, что теперь каждый день дорог, что старость уже на пороге, – да, уже форменная старость.
19 марта.
Погода опять чудесная, все то же за окном серое, чуть сиреневое, без единого облака небо (что-то вроде нашего севастопольского) и каменный красивый беспорядок домов.
Тоска до слез. Опять бесплодно посижу, почитаю «Последние новости», от вестей и подлости которых плакать хочется, – и опять погибший день. Все, что ни вспомню о парижской жизни, отравлено тайной, непонятной тоской.
6 апреля 22 г.
Вечер Куприна. Что-то нелепое, глубоко провинциальное, какой-то дивертисмент, в пользу застрявшего в Кременчуге старого актера. <…> Меня поразил хор, глаз отвык от России; еще раз с ужасом убедился, какая мы Азия, какие монголы! <…>
8 апреля.
<…> На ночь читал Белого «Петербург». Ничтожно, претенциозно и гадко.
9 апреля 22 г.
Ездил в Сен-Сир и в Версаль <…> мысль переселиться в Версаль на лето или на весь год. Поехал в окрестности, много прошел пешком. Прелестный день. <…>
Кондукторша на трамвае по пути в Версаль: довольно полна, несколько ленивые масляные глаза, два-три верхних зуба видны, чуть прикусывают нижнюю губу. От этого губы всегда влажны, кажутся особенно приятными.
10 апреля.
В посольстве доклад генерала Лохвицкого, приехавшего из Владивостока. Барская фигура Гирса.
Возвращался – пустые улицы и переулки после дождя блестят, текут, как реки, отражая длинные полосы (золотистые) от огней, среди которых иногда зеленые. Вдали что-то церковное – густо насыпанные белого блеска огни на Place Concorde. Огни в Сене – русские национальные флаги.
11 апреля.
Все дождь, дождь, к вечеру теплее, мягче, слаже. Не могу слышать без волнения черных дроздов.
В 5 у Мережковских с Розенталем. Розенталь предложил нам помощь: на год мне, Мережковскому, Куприну и Бальмонту по 1000 франков в месяц. <…>
19 апреля.
Все то же – безделье от беспокойства, необеспеченности, мука – куда ехать? Квартира зарезала!
23 апреля.
Ездили с Верой через Maison Lafitte в С.-Жермен. Чудесная погода, зеленеющий лес.
Вечер Шлецера и Шестова. Шлецер, осыпая похвалами Гершензона и В. Иванова, излагал содержание их книжечки «Из двух углов». <…>
20 сент./З окт. 22 г. Шато Нуарэ, Амбуаз.
<…> В Берлине опять неистовство перед «Художественным Театром». И началось это неистовство еще в прошлом столетии. Вся Россия провалилась с тех пор в тартарары – нам и горюшка мало, мы все те же восторженные кретины, все те же бешеные ценители искусства. <…>
Поет колокол St. Denis. Какое очарование! Голос давний, древний, а ведь это главное: связующий с прошлым. И на древние русские похож. Это большое счастье и мудрость пожертвовать драгоценный колокол на ту церковь, близ которой ляжешь навеки. Тебя не будет, а твой колокол, как бы часть твоя, все будет и будет петь – сто, двести, пятьсот лет.
Читаю Блока – какой утомительный, нудный, однообразный вздор, пошлый своей высокопарностью и какой-то кощунственный. <…> Да, таинственность, все какие-то «намеки темные на то, чего не ведает никто» – таинственность жулика или сумасшедшего. Пробивается же через все это мычанье нечто, в конце концов, очень незамысловатое. <…>
9/22 окт.
Тот, кто называется «поэт», должен быть чувствуем как человек редкий по уму, вкусу, стремлениям и т. д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и прочее. На что же мне нужны излияния души дурака, плебея, лакея, даже физически представляющегося мне противным? Вообще раз писатель сделал так, что потерял мое уважение, что я ему не верю, – он пропал для меня. И это делают иногда две-три строки. <…>
10/23 окт. 22 г.
День моего рождения. 52. И уже не особенно сильно чувствую ужас этого. Стал привыкать, притупился.
День чудесный. Ходил в парк. Солнечно, с шумом деревьев. Шел вверх, в озарении желто-красной листвы, шумящей под ногой. И как в Глотове – щеглы, их звенящий щебет. Что за очаровательное создание! Нарядное, с красненьким, веселое, легкое, беззаботное. И этот порхающий полет. Падает, сложив крылышки, летит без них и опять распускает. В спальне моей тоже прелестно и по-нашему, по-помещичьи. <…>
28. ХI (11.XII). 22 г.
У Денисовой, потом обедал у Фондаминских. Опять спор, как отнестись к Блоку, Белому. Мережковские: «Это заблудшие дети». Да, да, блудить разрешается, но только влево. Вот Чехову 20 лет не могли забыть, что он печатался в «Новом времени».
Кафедру русской литературы предлагают мне чехи. Откажусь. <…>
1923
1/14 янв. 1923.
Новый год встречали у кн. Пл. Ник. Аргутинского. Ну-вель, Зилоти. Позднее художник Пикассо с женой, которая по происхождению русская. Маленький, довольно простонародного склада. <…>
16 июля.
Укус змеи нечто совсем особое, мистически странное, незапамятно древнее.
Летом 23 года мы с Моисеенко ехали в автомобиле из Грасса в Тулон. Моисеенко в какой-то долине остановил машину, чтобы что-то исправить в ней, я перескочил с шоссе через канаву, лег головой к ней в траву, хотел отдохнуть, покурить, как вдруг услыхал, как что-то змеей мелькнуло возле меня, и в то же мгновение я, от моего постоянного патологического ужаса к змеям, так дико взбросил ноги в воздух, что дугой перелетел через канаву назад и стал на ноги на шоссе – сделал то, что мог бы сделать лишь какой-нибудь знаменитый акробат или мой древний пращур, тигр, барс. – Мы не подозреваем, какие изумительные силы и способности еще таятся в нас с пещерных времен. <…>
3/16 авг. 23 г.
Купанье в Восса. Вокзал, олеандры, их розаны и голубая синева моря за ними. Три купальщицы, молоденькие девушки. Незабываемое зрелище. Очки цвета йода. <…>
5/18 авг. 23 г.
После завтрака облака на западе. Скоро понял, что не облака. Говорят, что идет страшный лесной пожар. <…> Часа в четыре все ближе докатывающийся до нас мистраль, хлопанье дверей по всему дому. Облака заняли треть неба. Густое гигантское рыжевато-грязное руно – Апокалипсис! Ночью огонь.
6/19 авг. 23 г.
Lassus maris et viarum – устав от моря и путей. Гораций. Как хорошо!
При воспоминании вспоминается и чувство, которое было в минуту того, о чем вспоминаешь.
7/20 авг. 23 г.
Опять купался в Восса. Перед вечером перед домом, по саду спокойный, недвижный, чуть розоватый свет. И запах гари. Август, август, любимое мое.
Geruhl ist ailes – чувство все. Гете.
Действительность – что такое действительность? Только то, что я чувствую. Остальное – вздор.
Несрочная весна.
Лао-цзы, написавший Тао-те-кин, родился с седыми волосами, старцем. Страшная гениальная легенда!
«Мысль изреченная есть ложь…» А сколько самой обыкновенной лжи! Человеческий разговор на три четверти всегда ложь, и невольной, и вольной, с большим старанием ввертываемой то туда, то сюда. И все хвастовство, хвастовство.
Ночью с 28 на 29 авг. (с 9 на 10 сент.) 23 г.
Проснулся в 4 часа, вышел на балкон – такое божественное великолепие сини неба и крупных звезд, Ориона, Сириуса, что перекрестился на них.
Конец сент. 1923 г., Г расе.
Раннее осеннее альпийское утро, и звонят, зовут к обедне в соседнем горном городке. Горная тишина и свежесть и этот певучий средневековый звон – все то же, что и тысячу, пятьсот лет тому назад, в дни рыцарей, пап, королей, монахов. И меня не было в те дни, хотя вся моя душа полна очарованием их древней жизни и чувством, что это часть и моей собственной давней, прошлой жизни. И меня опять не будет – и очень, очень скоро – а колокол все так же будет звать еще тысячу лет новых, неведомых мне людей.
Воскресенье, 16/29 окт. 23 г.
Поездка на Лоренские острова. Чай в Grill Room на набережной в Cannes. Сумерки, хмуро, теплый ветер, мотающий краями маркиз за окнами. Окна налились сине-фиолетовым, за ними в разные стороны раскинутые, махающие перья пальмы, в море туман, огонь – рубин далекого маячка на молу. В Grill'e зажженные хрустальные люстры, и такие же, отраженные, висят за окнами, над улицей, не мешая видеть пальму. Музыка, удивительно не подходящая к публике, – то ироническая, то страстно-грозно-печальная, виолончель, как женский голос. Метрдотель маленький, круглый, ручки удивительно отдельные от тела, на быстром ходу махающиеся. Молодой лакей в белой куртке, итальянец, черные конские волосы, почти нет лба. Музыкант за пианино похож на немца, скрипка – все косое, ушедшее в нос лицо, виолончель – очень красивый португалец. Из всей публики выделяется намазанная старая дама, страшная как смерть.
Все время думал о <…> Он мысленно всех раздел, знает всю грязь – тайную – белья музыкантов, лакеев, вообразил все их пороки. Хорошо бы написать такой рассказ. Он, например, сидит долго, долго в нужнике – некуда идти ночевать – вспоминает всю свою жизнь…
1924
1 июня (н. с.) 24 г.
Лежал, читал, потом посмотрел на Эстерель, на его хребты в солнечной дымке… Боже мой, ведь буквально, буквально было все это и при римлянах! Для этого Эстереля и еще тысячу лет ровно ничего, а для меня еще год долой со счета – истинный ужас.
И чувство это еще ужаснее оттого, что я так бесконечно счастлив, что Бог дал мне жить среди этой красоты. Кто же знает, не последнее ли это мое лето не только здесь, но и вообще на земле!
1/14. VII. 24.
Цветет гранатовое дерево – тугой бокальчик из красно-розового воска, откуда кудрявится красная бумажка. Листики мелкие, глянцевитые, темно-зеленые. Цветут белые лилии – стоят на обрыве против моего окна и так и сияют насквозь своей белизной, полные солнечного света. С неделю назад собрали апельсинный цвет, флердоранж.
Очень, очень часто, из года в год, вижу во сне мать, отца, теперь Юлия. И всегда живыми – и никогда ни малейшего удивления! <…>
10/23 авг.
Когда Марс восходит, он красный. Потом оранжевый.
8 4-м часу ночи проснулся. Истинно дивное небо! Все точно увешано золотыми цепями, созвездиями. Над горой направо, высоко – совершенно золотой серп месяца, ниже, под ним, грозное великолепие Ориона, а над ним, совсем в высоте, – Стожар. Направо, почти над седловиной Наполеона, над горой крупной золотой звездой садится Марс.
9 сент. н. с. 24 г.
<…> Ах, если бы перестать странствовать с квартиры на квартиру! Когда всю жизнь ведешь так, как я, особенно чувствуешь эту жизнь, это земное существование как временное пребывание на какой-то узловой станции! <…>
1929
1-XI-29.
Солнечный день, на пути в Cannes – обернулись: чисто, близко, четко видные полулежащие горы несказанно прекрасного серого цвета, над ними эмалевое небо с белыми картинными облаками. Совершенно панно.
30-XI-29.
Если бы теплая, большая комната, с топящейся голландской печкой! Даже и этого никогда не будет. И уже прошла жизнь.<…>
1930
16-Х-30.
Вышел вечером из дому – звезды. Какие? Бело-синие? Ночью через Монфлери. Осенняя свежесть, звезды белеют сквозь деревья.
1931
31. Х.31.
Без четверти пять, мой любимый час и вид из окна (на закат, туда, к Марселю). Лежал, читал «Письма» Мансфильд, потом закрыл глаза и не то подумал (совершенно неизвестно, почему) о кукованье кукушки, о дали какого-то весеннего вечера, поля, леса, не то услыхал это кукованье, тотчас же стал действительно слышать где-то в далекой и глухой глубине души, вспомнил вечер нынешней весной, похожий на русский, когда возвращались с Фондаминскими из С.-Валье, вспомнил его, этот вечер, уже как бесконечно давний молодой и счастливо-грустный, и все это связалось с какими-то воспоминаньями и чувствами моей действительной молодости… Есть ли вообще голос птицы прелестней, грустней, нежней и юней голоса кукушки!
Третий день хорошая погода. Рука лучше. <…>
3-XII-31.
Четыре с половиной. <…> Вошел в кабинет, уже почти темный. Удивительная огненная красота облачного заката над морем – особенно сквозь черный (как бы железный) узор черно-зеленого шара мандарина. Над той горой, за которой С.-Рафаэль, желто-палевое. Эстерель уже стал синим туманом. Маленькое поле плоского зелено-сиреневого слабо видного моря. В нашей долине и в городе все в темной синеве, в которой зажигаются огни. Когда зажег огонь у себя, облака над городом сделались цвета подсохших лиловых чернил (очень мягкого). Потушил огонь – лиловое превратилось в фиолетовое.
Чувство ясности, молодости, восприимчивости, дай бог не сглазить.
1932
10. III.32.Grasse.
Темный вечер, ходили с Галей по городу, говорили об ужасах жизни. И вдруг – подвал пекарни, там топится печь, пекут хлебы – и такая сладость жизни.
Понед., 3.Х.32.
В городе ярмарка St. Michel, слышно, как ревут коровы. И вдруг страшное чувство России, тоже ярмарка, рев, народ – и такая безвыходность жизни! Отчего чувствовал это с такой особенной силой в России? Ни на что не похожая страна.
Потом представилось ни с того ни с сего: в Париж приехал англичанин, разумный, деловой, очень будничный человек. Отель, номер, умылся, переоделся, вышел, пошел завтракать. Во всем что-<то>> такое, что сам не узнает себя – чувство молодости, беспричинного счастья… Напился так восхитительно, что, выйдя из ресторана, стал бить всех встречных… Везли в полицию совершенно окровавленного.
18. X.32.
Лежал в саду на скамье на коленях у Г., смотрел на вершину дерева в небе – чувство восторга жизни. Написать бы про наш сад, – что в нем. Ящерицы на ограде, кура на уступе верхнего сада…
1933
8. VI.33.
7 1/2 вечера, подъезжаю к Марселю. Горы голые, мелового цвета, ужасные предместья. Мост, под ним улица, трамвай… Рабочие улицы, ужас существования в них. Всякие депо, шлак… Еще жарко, сухо. Зажженные алым глянцем стекла в домах на горе. Вдали Notre Dame de la Garde… К какому-нибудь рассказу: больной подъезжает к большому городу.
10. VII.33.
Бальмонт прислал мне сонет, в котором сравнивает себя и меня с львом и тигром. Я написал в ответ:
Милый! Пусть мы только псы.
Все равно: как много шавок,
У которых только навык
Заменяет все красы.
21. VII.33.
Вечер, шел через сад Montf leury, чувствовал снова молодость и великое одиночество.<…>
8 молодости неприятности надолго не держались у меня в душе – она их, защищаясь, выбрасывала.
Почти все сверстницы были гораздо взрослее меня. Vita scribi ne quit.
30. VII.33.Grasse.
Проснулся в 4 1/2. Довольно сумрачно – рассвет совсем как сумерки. В синеватых тучках небо над Эстерелем, над Антибским мысом по тучкам красноватое, но солнца еще нет.
Вечером гроза. Лежал, читал – за окнами содрогающееся, голубое, яркое, мгновенное.
Ночью во мне пела Лунная соната. И подумать только, что бог все это – самое прекрасное в мире и в человеческой душе <нрзб> с любовью к женщине, а что такое женщина в действительности?
17. IX.33. Воскресенье.
Видел во сне Аню с таинственностью готовящейся близости. Все вспоминаю, как бывал у нее в Одессе – и такая жалость, что… А теперь навеки непоправимо. И она уже старая женщина, и я уже не тот.
Уехал Рощин. Тихий сероватый день. И все напевается внутри «Яблочко» – истинно роковая песня России. Какая в ней безнадежная тоска, гибельность!
Coitus – восторг чего? Самозарождения? Напряжения жизни? Убийства смерти?
За последнее время опять – в который раз! – перечитал «Анну Каренину» и «Войну и мир». Нынче кончил почти четвертый том – осталась последняя часть «Эпилога». Про Наполеона неотразимо. Испытал просто ужас, и до сих поробожествлен!
18. IX.33. Понедельник.
Удивительно прекрасный день. Был в Cannes <…> Сидел на скамеечке перед портом, ел виноград. Был у Карташевых <…> Опять он поразил меня талантливостью.
Читаю «Мертвые души». Нельзя читать серьезно – очень талантливый шарж, и только. А чего только не наплели! «Гениальное изображение пошлости…» И чего только сам не вообразил! «Горьким словам моим посмеюся…» России почти не видал, от этого местами нелепое соединение Малороссии и Великороссии.
Умер Осип Сергеевич Цетлин. И осталось Монте-Карло, вечная праздничная синь моря.
1. Х.ЗЗ.
Вчера именины Веры. Отпраздновали тем, что Галя купила кусок колбасы. Недурно нажился я за всю жизнь!
Проснулся очень рано, мучась определением почерка подписи под какой-то открыткой ко мне: Сталин.
Прочел 2/3 «Воскресения» (вероятно, в десятый раз). Никогда так не ценил его достоинства (просто сверхъестественные в общем, несмотря на множество каких-то ожесточенных парадоксов, что ли). Известие в письме из Москвы о смерти Насти. Оказывается, умерла уже «года три тому назад». Какой маленький круг от начала до конца человеческой жизни! Как я помню, как я гимназистом ехал с ней, держа венчальную иконку, в карете в Знаменское! В жизни то и дело изумление, недоумение, а выражать это – наивность!
12. Х.ЗЗ.
Прекрасный день, но ничего не мог писать. Кажется, серые, прохладные, вернее, совсем свежие дни лучше для меня (для работы). Только теперь.
Проснулся часов в 5 – уже не первый раз за последнее <время> под пение петухов.
Думал: что тут главное? Кажется, что очень горловое,ни чуточки груди. И напряженное. И еще думал: как хорошо так жить – живу с природой, с петухами, с чистым воздухом горным (сплю все еще внизу, отворяя дверь в столовую, где открываю балконную дверь).
13. Х.ЗЗ.
Ездил в Cannes. Хороший день, что-то под одесское осеннее. Море похоже на Черное. Купание кончилось. Пляж пустой и стал маленький, главное – маленький.
15. Х.ЗЗ.
По утрам, проснувшись, слышу, как лают собаки на соседней дачке уже совсем новым, зимнимлаем: за этимлаем зима (южная), глушь, свежесть (та, что у нас в октябре).
20. Х.ЗЗ. 9ч. утра.
16-го послал avion Полонскому в Холливуд. 18-го еще. Нынче проснулся в 6 1/2. Лежал до 8, немного задремал. Сумрачно, тихо, испещрено чуть-чуть дождем возле дома.
Вчера и нынче невольное думанье и стремление не думать. Все-таки ожидание, иногда чувство несмелой надежды – и тотчас удивление: нет, этого не может быть! Главное – предвкушение обиды, горечи. И правда непонятно! За всю жизнь ни одного события,успеха (а сколько у других, у какого-нибудь Шаляпина, например!). Только один раз – Академия. И как неожиданно]А их ждешь…
Да будет воля Божия – вот что надо твердить. И, подтянувшись, жить, работать, смириться мужественно.
В день получения prix Nobel.
Был готов к выезду в 4 1/2. Заехали в Гранд-отель за прочими лауреатами. Толпа едущих и идущих на улице. Очень большое здание – «концертное». Лауреатов <нрзб> провели отдельным входом. Все три молодые <нрзб> который должен был произнести обо мне речь (Секретарь академии?).
В зале фанфары – входит король с семьей и придворные. Выходим на эстраду – король стоит, весь зал стоит.
Эстрада, кафедра. Для нас 4 стула с высокими спинками. Эстрада огромная, украшена мелкими бегониями, шведскими флагами (только шведскими, благодаря мне) и в глубине и по сторонам. Сели. Первые два ряда золоченые вышитые кресла и стулья – король в центре. Двор и родные короля.
Король во фраке (?). Ордена, ленты, звезды, светлые туалеты дам – король не любит черного цвета, при дворе не носят темного. За королем и двором, которые в первом ряду, во втором дипломаты. В следующем семья Нобель, Олейниковы. В четвертом ряду Вера, Галя, старушка-мать физика-лауреата. Первым говорил С. об Альфреде Нобель.
Затем опять тишина, опять все встают, и я иду к королю. Шел я медленно. Спускаюсь по лестнице, подхожу к королю, который меня поражает в этот момент своим ростом. Он протягивает мне картон и футляр, где лежит медаль, затем пожимает мне руку и говорит несколько слов. Вспыхивает магния, нас снимают. Я отвечаю ему.
Аплодисменты прерывают наш разговор. Я делаю поклон и поднимаюсь снова на эстраду, где все продолжают стоять. Бросаются в глаза огромные вазы, высоко стоящие с огромными букетами белых цветов где-то очень высоко. Затем начинаются поздравления. Король уходит, и мы все в том же порядке уходим с эстрады в артистическую, где уже нас ждут друзья, знакомые, журналисты. Я не успеваю даже взглянуть на то, что у меня в руках. Кто-то выхватывает у меня папку и медаль и говорит, что это нужно где-то выставить. Затем мы уезжаем, еду я с этой милой старушкой-матерью. Она большая поклонница русской литературы, читала в подлиннике наших лучших писателей. Нас везут в Гранд-отель, откуда мы перейдем на банкет, даваемый Нобелевским комитетом, на котором будет присутствовать кронпринц, многие принцы и принцессы, и перед которым нас и наших близких будут представлять королевской семье, и на котором каждый лауреат должен будет произнести речь.
Мой диплом отличался от других. Во-первых, тем, что папка была не синяя, а светло-коричневая, а во-вторых, что в ней написана (написаны) в русском билибинском стиле две картины, – особое внимание со стороны Нобелевского комитета. Никогда, никому этого еще не делалось.
Летом в Грассе со мной случился у калитки «Бельведера» совершенно неожиданный внезапный обморок (первый раз в жизни): ездил с К. Зайцевым к художнику Стеллецкому, очень устал за день, ничего не ел с утра до вечера и вот, возвратясь в Грасс из Канн в автокаре и поднявшись на гору к этой калитке, вдруг исчез,совершенно не заметив этого, – исчез весьв мгновение ока – меня вдруг не стало – настолько вдруг и молниеносно, что я даже не поймал этой секунды. Потом так же вдруг увидел и понял, что лежу в кабинете на диване, грудь облита водой, которую мне, бесчувственному, давали пить… Внезапная смерть, вероятно, то же самое.
1935
8. III.35.Grasse.
Уже пятый час, а все непрерывно идет мягкий снег – почти с утра. Бело сереющее небо (впрочем, не похоже на небо) и плавно, плавно – до головокружения, если смотреть пристально – текущая вниз белизна белых мух, хлопьев.
План ехать нам всем трем в Париж.
Разговор с Г. Я ей: «Наша душевная близость кончена». И ухом не повела.
6. VII.35.Grasse.
Бетховен говорил, что достиг мастерства тогда, когда перестал вкладывать в сонату содержание десяти сонат.
Вчера были в Ницце – я, Рощин, Марга и Г. Мы с Р. съездили еще в М.-Карло. Жара, поразительно прекрасно.
Без конца длится страшно тяжелое для меня время.
15. VIII.35.Grasse.
Вчера Cannes, купанье в новой купальне, – все англичане, – тучи, ветер. В кафе встретил их. Выпил 2 рюмки коньяку. В Грассе купил Тавель и еще 1/4 коньяку. За обедом 1/2 бутылки вина, хлебнул еще коньяку, после обеда был очень говорлив, но не чувствовал себя во хмелю, лег полежать – и заснул. Проспал одетый до 4 утра, пил кофе и опять заснул до 10. Состояние странное, гибельное, но спокойное.
Так вот и умру когда-нибудь – заснув, – делаю над собой нечто непостижимое.
Успенье – весь день этот грасский звон колоколов – как на Пасху. <…>
Вчера был у Веры Маан (доктор). Ужасные мысли о ней. Если буду жив, вдруг могу остаться совсем один в мире.
Позавчера, в лунную ночь, М. устроила в саду скандал В.
У нас уже дней 5 Каллаш.
Любить значит верить.
1936
22. IV.36.Grasse.
Был в Cannes, взял билет в Париж на пятницу (нынче среда), в 10 ч. 37 утра (поезд Пульман). Шел по набережной, вдруг остановился: «да к чему же вся эта непрерывная, двухлетняя мука? все равно ничему не поможешь! К черту, распрямись, забудь и не думай!» А как не думать? «Щастья, здоровья, много лет прожить и меня любить!» Все боль, нежность. Особенно когда слушаешь радио, что-нибудь прекрасное. <…>
