Текст книги "Том 6. Публицистика. Воспоминания"

Автор книги: Иван Бунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 51 страниц)

23. IV.36.

Заснул вчера около двух часов ночи, нынче проснулся около 8. Живу не по годам. Надо опомниться. Иначе год, два – и старость.

Первый день хорошая погода.

Когда-то в этот день – 10 апреля 1907 г. уехал с В. в Палестину, соединил с нею свою жизнь.

26. IV.36. Париж.

Приехал позавчера (в пятницу) в половине одиннадцатого. Тотчас наделал глупостей: тотчас поехал на вечер Бальмонта. Но вечер уже кончился – с rue Las-Cases помчался в café Murât, потом в Les Fontaines, 2 больших рюмки мару, ужасная ночь.

Вчера серо, яркая молодая зелень и свинцовый тон неба – мрачное впечатление.

Вечером дома.Потом Rotond de la Muette, Цетлины, Ал-данов и Керенский со своей австралийкой (не первой молодости, в хороших мехах, еврейка, кажется).

Нынче дождь. Безнадежная тоска, грусть. Верно, пора сдаваться.

Выборы. Блюм.

8. V.36.Grasse.

Вернулся из Парижа позавчера.

В Польше читать мне не разрешили: «Просили писатели других держав», – очевидно, русские, советские, – «мы не разрешили, так что разрешить Бунину было бы не куртуазно».

О чувстве божественного – ночь, звезды, ходил в саду.

9. V.36.Grasse.

Весь день дождь. Убираю вещи – может быть, из Грасса, благодаря Блюму, придется бежать.

Дай бог не сглазить – эти дни спокойнее. Может быть, потому что в Париже принимал 2 недели Pankrinol-Elexir.

Она в Берлине.

Чудовищно провел 2 года! И разорился от этой страшной и гадкой жизни.

Радио, джазы, фокстроты. Очень мучит. Вспоминаю то ужасное время в J. les-Pins, балы в Париже, – как она шла под них. Под радио все хочется простить.

10. V.36.

Заснул в 3, проснулся в 8. Дождь.

Да, что я наделал за эти 2 года. <…> агенты, которые вечнобудут получать с меня проценты, отдача Собрания сочинений бесплатно – был вполне сумасшедший. С денег ни копейки доходу… И впереди старость, выход в тираж. <…>

7. VI.36,Grasse.

Главное – тяжкое чувство обиды, подлого оскорбления – и собственного постыдного поведения. Собственно, уже два года болен душевно, – душевно больной. <…>

Вчера Блюм начал свое правление. Забастовки, захваты заводов. <…>

14. VI.36.Grasse.

<…>. Был в Ницце – «День русской культуры». Постыдное убожество. Когда уезжал (поехал на Cannes), за казино (в Ницце) огромная толпа… Все честь честью, как у нас когда-то – плакаты, красные флаги, митинги.

В Grasse тоже «праздник». Над нашим «Бельведером», на городской площадке, тоже толпа, мальчишки, бляди, молодые хулиганы, «Марсельеза» и «Интернационал», на бархатных красных флагах (один из которых держали мальчик и девочка лет по 6, по 7) – серп и молот. <…>

Надо серьезно думать бежать отсюда. <…>

Видел в Ницце Зайцевых. <…> – грустные, подавленные тем, что происходит в Париже.

Душевно чувствую себя особенно тяжело. Все одно к одному!

1. VI 1.36.Grasse.

Все занят «Освобождением Толстого».

Ночью с 7 на 8.VII.

Изумительные белые облака над садом и из-за гор. Луна в озере барашков.

16. VIII.36.

Иногда страшно ясно сознание: до чего я пал! Чуть не каждый шаг был глупостью, унижением! И все – время полное безделие, безволие – чудовищно бездарное существование!

Опомниться, опомниться!

1. ХII. Париж.

Светлая погода. И опять – решение жить здоровее, достойнее. <…>

1937

19. VIII.37. Венеция.

Вчера приехал сюда в 5 ч. вечера с Rome Express. Еду в Югославию. Остановился в Hôtel Britania.

Нынче был на Лидо. Огромно, гадко, скучно. Обедал у Бауэра. Лунная ночь, 9 часов – всюду музыкально бьют часы на башнях <…>

1938

5. XI.38.Beausoleil.

Лунная ночь. Великолепие небесной синевы, объемлющей своей куполообразностью, глубиной и высотой все – горы, море, город внизу. И таинственно, темно мерцающая над самой Собачьей Горой звезда (вправо от нас).

Лихорадочный взгляд…

1939

17. VII.39.

Вчера с Маркюсами, Верой и Лялей осмотр виллы в Cannet La Palmeraie. Нынче еду с Г. и M. в Juan-les-Pins смотреть другие виллы.

21 июля (записал на клочке ночью): «Еще летают лючиоли». <…>

1940

1940 г.Villa Jeannette, Grasse, a. m.

Вчера ездил в Ниццу. Как всегда, грусть – солнце, море, множество как бы праздничного народа – и ни души знакомой, нужной.

Не застал Цакни, оставил ему записку, что буду в понедельник в 2 1/2 ч. <…>

Нынче послал открытку-avion Гребенщикову, чтобы написал в американских газетах о писательской нужде в эмиграции. <…>

Погода как будто на весну, но все холодный ветер. Финнам плохо.

6. III. 40

<…> Нынче холодно, с утра было серо, туман, крупа, шел с полчаса снег. А вчера, гуляя с Верой ночью по саду, услыхал первую лягушку – думал, начинается, значит, весна.

Прочел книжечку (изд. Суворина) гр. Соллогуба – «Аптекарша», «Метель», «Неоконченные повести». Довольно ловко все, но ненужно. Герои и героини, как всегда писали прежде, умирают от несчастной любви.

Хорошо для рассказа: донской казак Харулин.

Хорошо бы написать рассказ, действие которого в Бахчисарае. Татарин Осламбей. Татары говорят: «тютюн ичмен!», т. е. надо «попить дыму» (покурить). Еще: «шишлык» (а не шашлык; шиш по-татарски вертел, палочка). Хорош Бахчисарай!

Овцы Божья стада.

Темно-желтая бабочка в черных узорах на крыльях. Задние крылья – с длинными черными косицами. (Все это нынче ночью почему-то приходило в голову.) <…>

11. III.40.

<…> Все еще очень холодно – всю зиму мучение – одна из причин, почему только лежу и читаю. <…>

Читаю «Отечественные записки» за 84-й год. Там стихи Мережковского, столь опытные, что, верно, было ему тогда не меньше 20 лет, и стихи Надсона: «Горячо наше солнце безоблачным днем» – одни из немногих, которые мне нравились когда-то – семнадцатилетнему – и теперь до чего-то чудесного воскресили всего меня той поры. Называется «В глуши». Вижу и чувствую эту «глушь» совершенно так же, как тогда – в той же картине (и теперь такой же поэтической, несмотря на то, что это Надсон).

14. III.40.

<…> Первый почти летний день. Ночью туман, слышны были лягушки.

Позавчера обварил себе правую руку кипятком. Горит, вспухла. <…>

Кончил перечитывание двух рассказов Тургенева. Мастерство изумительное, но в общем читал равнодушно – исключение некоторые страницы. Кое-что (почти все, вернее) читал как новое – так забывается Тургенев. Одно «Полесье» почти все по-настоящему прекрасно. Почти во всех рассказах, – да, кажется, даже во всех, – редкое богатство совершенно своих, удивительных по меткости определений чувств и мыслей, лиц и предметов.

17. III.40.

<…> Перечитал «Что такое искусство» – Толстого. Скучно, – кроме нескольких страниц, – неубедительно. Давно не читал, думал, что лучше. Привел сотни определений того, что такое красота и что такое искусство, – сколько прочел, какой труд проделал! – все эти определения, действительно, гроша настоящего не стоят, но сам не сказал ничего путного.

29. III.40.

Лежу, читаю, порой смотрю в солнечные окна и думаю, – о том своем я, которое живет и сознает себя уже лет 60 – и это я думает, что лет через 5, много 10, его не будет. И не будет оно ничего видеть и думать. Странно!

30. III.40. Суббота.

Приехал из Ниццы Цакни. Почти весь день очень светлый, но холодный. Ужасная весна. Несколько дней тому назад дня два лил ледяной дождь. <…>

Стал присаживаться к письменному столу.

В Париж я уехал 29 января, вернулся в Grasse в субботу 16-го февраля.

За последние дни посмотрел за год «Отечественные записки» (1883 г.) <…> Гаршин, если бы не погиб, стал бы замечательным писателем.

1. IV.40.

Цакни ночевал 2 ночи, уехал нынче утром, когда я еще спал.

Все еще холодно, но так же светло.

Нынче послал в Париж заказным déclaration своихдоходов (которых нет – надо выдумывать, чтобы не подумали, что вру. И показал 14 000).

Прочел роман Ясинского «Старый друг». Скучно. Женщина, как всегда у него, написана не плохо.

3. IV.40.

На вид из окон дни все светоноснее, – кажется, что уже лето. Но еще прохладно.

Вчера Марга пела у маркизы. Человек 30 народу. <…> Мы туда и назад с англичанкой Херст из имения возле Маганьоска. На обратном пути Оля пела и кричала всю дорогу, не умолкая. Я вел себя глупо – рюмка виски и три джину в баре у маркизы. <…> Нельзя пить.<…>

Переписываю дневниковые клочки предыдущих лет. Многое рву и жгу. <…>

4. IV.40.

<…> Купил 2 рубашки и белый картуз в Old England. Давно знакомый приказчик уже совсем не тот, что когда-то, – потолстел, слегка поседел. На глазах меняются, гибнут люди. А Лантельмы! Марсель толстый мужчина, а давно ли был мальчиком! Старик же прямо страшен, ногти, пальцы уже совсем гробовые. Весь как во сне, но когда садится за кассу, видно, что счастлив получать и сдавать сдачу. Думает ли, что вот-вот отвезут его страшный труп на кладбище в St. Jacques.

5. IV.40.

Ночью мистраль. Есть и днем. За Эстерелем (да и Э<стерель>) горы бархатно-синие. Расчистил воздух.

Думаю, что «Фальшивый купон» возник, может быть, у Толстого в связи с когда-то прочтенным им рассказом Даля «Серенькая» (так назывались бумажки в 50 рублей).

Отец говорил вместо Белинский – Белынский.Прочитал у Тургенева, что многие так называли Белинского при его жизни – пустили слух, что он «полячишка».

Прежде часто писали: «возразил».Герои прежних романов не сразу понимали, что они влюблены. «И вдруг с восторгом, с ужасом сказал себе: я люблю ее!» 6. IV (суббота). 1940.

<…> Проснулся в 8 1/2. Погода все та же и тот же холодноватый ветер среди солнечного тепла, все увеличивающегося. Скоро зазеленеют деревья – уже как будто что-то начинается – смотрел из окна в сторону Марселя – у нас в саду уж зазеленел молодой каштан. Будет удивительно прекрасно. Короткая, несказанно прекрасная пора первой зелени.

Вспомнил, как я всю жизнь одинаково представлял себе год:

Понедельник, 8.IV.40.

А. К. Толстой писал жене (в 55 г.): «Сипягин – хороший, добрый, благородный малый, который обожает свою роту и чрезвычайно ею любим…» Этот Сипягин крестил меня. Был тогда уже генералом.

10. IV.40.

Позавчера проснулся в 9, чувствуя (как всегда чувствую с паучиной чуткостью) близкое изменение погоды: после полудня день замутился, пошли облака над горами к Ницце и к вечеру пошел дождь. Вчера в газетах хвастовство – союзники «в один час!» положили мины вдоль берегов Норвегии. С утра шел дождь. После завтрака – нынче – открыл радио – ошеломляющая весть: немцы захватили Данию и ворвались в Норвегию – вот тебе и мины! <…>

12. IV.40.

Неожиданная новость: письмо Серова и Зурова – у Зурова туберкулез. <…> Вера сперва залилась розовым огнем и заплакала, потом успокоилась, – верно оттого, что я согласился на ее поездку в Париж и что теперь 3. не возьмут в солдаты. Ходил с ней в город, она подала просьбу о пропуске в П. Едет, вероятно, во вторник. А мне опять вынимать тысячу, полторы! Мало того, что у меня почему-то на шее Ляля с девочкой и Марга и Галина!

Особых вестей из Норвегии нынче нет. Боюсь, что опять дело замрет.

Продолжаю просматривать «Отечественные записки» за 82 г. <…> – все это читал тысячу лет тому назад в Озерках, 15, 16 лет, с Юлием – все забыл, а оказалось, что помню кое-что чуть не наизусть.

Дремучие снежные сумерки, Цвиленевская усадьба, где жил Евгений, эта девка (уже не помню ее имени)…

Весна, а все еще холодно, еще топим. Пересматриваю опять письма и дневники А. К. Толстого. Совершенно очаровательный человек! Начал «Головлевых» – не плохо, но мне скучно, ненужно.

Переписываю с клочков дневниковые заметки. Многое рву. А зачем кое-что оставляю и переписываю – неизвестно.

13. IV.40.

Серо, холодно, деревцо за окном на Ниццу все зазеленело ярко-светлой зеленью и все дрожит под ветром. <…>

14–15–16.IV.40.

Немцы заперты новыми минами, потеряли 1/3 флота, отдали Нарвик – разгром!

17. IV.40.

Вчера уехала Вера. Отвез ее в Cannes в такси. <…>

Часов в 10 вечера ходил с М. и Г. запирать часовню. Лунная ночь, дивился, среди чего приходится жить – эти ночи, кипарисы, чей-то английский дом, горы, долина, море… А когда-то Озерки!

Прошелся: из-за вершин пиний выглядывает, перемещается, блещет огромная Венера (не высоко над горой, на северо-западе) – ярко-блестящая, неподвижная, стеклянно– золотая, совсем как те, что рисуют на мундирах.<…>

Ужасная была беллетристика в «Отечественных записках» и т. п. журналах. <…>

17. IV.40.

<…> Вот, кажется, теперь уже несомненно: никогда мне не быть, например, на Таити, в Гималаях, никогда не видать японских рощ и храмов и никогда не увидеть вновь Нила, Фив, Карпа на, его руин, пальм, буйвола в грязи, затянутого илом пруда… Никогда! Все это будет существовать во веки веков, а для меня все это кончено навсегда.Непостижимо.

Пятница 18. IV.40.

Вчера весь день просидел в доме, вышел всего минут на десять вечером.

Нынче то же – вышел в 10, ходил по саду 35 м. Луна высоко (как и предыдущие месяцы), кучевые белые облака… Как страшно одиноко живу! И как дико – 3 бабы на плечах! <…>

Вчера ночью шум жаб уже несметных. Теплеет.

Кончил «Господ Головлевых». Умный, талантливый, сильный, знающий, но литератор. <…>

Что вышло из Г.! Какая тупость, какое бездушие, какая бессмысленная жизнь!

Вдруг вспомнилось – «бал писателей» в январе 27 года, приревновала к Одоевцевой. Как была трогательна, детски прелестна! Возвращались на рассвете, ушла в бальных башмачках однав свой отельчик…

20. IV.40.

Проснулся в 9, зачитался до 12 1/2 «Le Rêve» Зола. <…> Ходил с Олечкой смотреть в бассейне лягушку – не оказалось. <…>

Вчера ночью открыл окно в ванной комнате – широкое – на площадке под ним лунный свет как бы меловой.

21. IV.40.

Прекрасный, уже совсем теплый день. Дубы возле chaumière уже сплошь в бледно-зеленых мушках. Все меняется с каждым днем. Уже распускается листва на безобразных кулаках 2 деревьев на площадке. Цветет сирень, глицинии… (Ялта, Пасха…)

Письмо of Веры.

2 1/2 ч. Ходил по саду– заросла уже высокой травой вторая (от нижней дороги) площадка. Все еще цветет бледно-розовыми, легкими, нежными, очень женственными цветами какого-то особого сорта вишня, цветут 2 корявых яблонки белыми (в бутонах тоже розоватыми) цветами. Ирисы цветут, нашел ветку шиповника цветущую (легкий алый цвет с желтой пыльцой в середине), какие-то цветы, вроде мака – легчайшие, но яркого оранжевого цвета… Сидел на плетеном разрушающемся кресле, смотрел на легкие и смутные, как дым, горы за Ниццей… Райский край! И уже сколько лет я его вижу, чувствую! Одиноко, неудобно, но переселиться под Париж… ничтожество природы, мерзкий климат!

Как всегда почти, точно один во всем доме. <…>

Светлый день, праздник, в море как будто пустее – и звонят, звонят в городе… Не умею выразить, что завсем этим.

Множество мотыльков вьется вокруг цвета сирени – белых, с зеленоватым оттенком, прозрачных. И опять пчелы, шмели, мухи нарождаются…

Кончил перечитывать 12-й т. Тургенева (изд. Маркса) – «Лит. и жит. восп.», «Критические речи и статьи» и т. д. Совершенно замечательный человек и писатель. Особенно «Казнь Тропмана», «Человек в серых очках», несколько слов о наружности Пушкина, Лермонтова, Кольцова.

Этот апрельский расцвет деревьев, трав, цветов, вообще эти первые весенние дни – более тонко-прекрасного, чистого, праздничного нет в мире.

Во многих смыслах я все-таки могу сказать, как Фауст о себе: «И псу не жить, как я живу». <…>

Вчера день рождения Гитлера. Нынче радио: Муссолини в поздравительной телеграмме желает ему «победоносно выйти из той героической борьбы, которую ведет он и германский народ». И несчастный итальянский король тоже поздравляет «горячо» – вынуждены к соучастию в дружбе. <…>

27. IV.40.

Был в Ницце – ни Цакни, ни Михайлова (а Вера писала, что он выезжает в пятницу). <…> Дождь. Возвращался через Cannes. Встретил там Г. <…> Вести из Норвегии не радуют.

28. IV.40. Светлое Воскресенье.

Завтракали у Самойлова. Взял туда такси, уехал через час. Дорогой дождь, пыльно-дымные тучи с хоботами.

Потом все потонуло в дожде и тумане. Обедал у Маркюс.

Наш бедный пасхальный стол.

Был поэт Аполлон Коринфский. Точно плохим писателем в насмешку выдумано.

30. IV.40. Вторник.

Серо, холодно, дождь.

И так всегда: спрячешь зонт, калоши – на другой день дождь. Прячу, верно, потому, что перед переменой погоды внутренне волнуюсь и от этого, например, начинаю уборку. Вчера очистил от замазки окна, содрал с их пазов войлочные ленты – и вот нынче холод и ветер, так сильно дующий в эти пазы, что вечером ходит занавес, который отделяет от моей спальни ее «фонарь» из пяти окон и на ночь задергивается.

Сейчас вспомнил почему-то Майнц (соединенный с Висбаденом, где мы жили с Мережковскими в отеле на Nero-berg). – Почему? – непостижима эта жизнь воспоминаний, это «почему-то», «ни с того ни с сего»! Поехали туда с Верой на трамвае, ходили по городу, заходили в церкви. <…> Потом вдруг вспомнил церковь на rue Daru, гроб дочери Н. В. Чайковского… До сих пор пронзает сердце, как он, со своей белой бородой, в старенькой визитке, плакал, молился на коленях. <…>

Ночь, темная полоса леса вдали и над ним звезда – смиренная, прелестная. Это где-то, когда-то на всю жизнь поразило в детстве… Боже мой, Боже мой! Было и у меня когда-то детство, первыедни моей жизни на земле! Просто не верится! Теперь только мысль,что они были. И вот идут уже последние. <…>

Убежден, что Гоголь никогда не жег «Мертвых душ».

Не знаю, кого больше ненавижу как человека – Гоголя или Достоевского.

2. V.40. Четверг. Вознесение (католическое).

<…> Вчера должен был уехать в санаторию Зуров.

4 часа. Был в полиции, заказал sauf conduit [31]31
  пропуск (фр.).


[Закрыть]в Париж. Все еще колеблюсь, ехать ли. Но предполагаю выехать 6-го или 7-го.

Нашел клочок из моих писем: <…> 16-X-26. Вчера Рахманинов прислал за нами свой удивительный автомобиль, мы обедали у него, и он, между прочим, рассказал об известном музыканте Танееве: был в Москве концерт Дебюсси, и вот, в антракте один музыкальный критик, по профессии учитель географии, спрашивает его: «Ну, что скажете?» Танеев отвечает, что ему не нравится. И критик ласково треплет его по плечу и говорит: «Ну, что ж, дорогой мой, вы этого просто не понимаете, не можете понять». А Танеев в ответ ему еще ласковее: «Да, да, я не знал до сих пор, что для понимания музыки не нужно быть 30 лет музыкантом, а нужно быть учителем географии».

3. V.40.

Был в Cannes, к Куку за билетом в Париж. <…>

Из Норвегии всю последнюю неделю вести почти ужасные. Тяжело читать газеты. <…>

7. V.40.

Собираюсь, завтра едув Париж в 6 ч. 24 м. вечера. Как всегда, тревожно, грустно. Жаль покидать дом, комнату, сад. Вчера и нынче совсем лето. Сейчас 5, над Ниццей тучи, гремел гром.

«Жизнь Арсеньева» («Истоки дней») вся написана в Грассе. Начал 22.VI.27. Кончил 17/30. VI 1.29. «Первая книга» кончена 21.IX.27. Вторая начата 27.IX.27, кончена в феврале 28 г. Третья начата 14.VI.28, кончена 17/30.IX.28. Четвертая – начата , кончена, как записано выше, 17/30.VII.29.

Вчера взял из сейфа 10 000 франков.

«Человек и его тело – двое… Когда тело желает чего-нибудь, подумай, правда ли Тыжелаешь этого. Ибо Ты– Бог… Проникни в себя, чтобы найти в себе Бога… Не принимай своего тела за себя… Не поддавайся беспрестанной тревоге о мелочах, в которой многие проводят большую часть своего времени…»

«Один из тех, которым нет покоя.

От жажды счастья…»

Кажется, похоже на меня, на всю мою жизнь (даже и доныне). <…>

Перечитал свои рассказы для новой книги. Лучше всего «Поздний час», потом, может быть, «Степа», «Баллада».

Как-то мне, – как бывает у меня чаще всего ни с того ни с сего, – представилось: вечер после грозы и ливня на дороге к ст. Баборыкиной. И небо и земля – все уже угрюмо темнеет. Вдали над темной полосой леса еще вспыхивает. Кто-то на крыльце постоялого двора возле шоссе стоит, очищая с голенищ кнутовищем грязь. Возле него собака… Отсюда и вышла «Степа».

«Поздний час» написан после окончательного просмотра того, что я так нехорошо назвал «Ликой».

«Музу» выдумал, вспоминая мои зимы в Москве на Арбате и то время, когда однажды гостил летом на даче Телешова под Москвой.

В феврале 1938 г. в Париже проснулся однажды с мыслью, что надо дать что-нибудь в «Посл. н.» в покрытие долга, вспомнил вдруг давние зимы в Васильевском и мгновенно в уме мелькнула суть «Баллады» – опять-таки ни с того ни с сего.

IV 1.40.Grasse.

Вчера был Михайлов. <…> Они приехали в Ниццу, едут в По – тревожны, как все, – вот-вот выступит Италия.

Бегство («героическое!») французов и англичан из Dun-querque продолжается.

8. VI.

Начал сборы на случай бегства из Грасса. Куда бежать? Вера и Г. и М. говорят: «На ферму Жировых – там все-таки есть убежище, между тем как найти его где-нибудь в другом месте надежд почти нет». Я не верю, что там можно жить, – ни огня, ни воды, ни постелей… Не знаю, как быть.

Страшные, решительные дни – идут на Париж, с каждым днем продвигаются. <…>

9. VI.

Мы все отступаем.

Зацвели лилии, лючиоли летают уже давно – с самых первых дней июня.

Страшно подумать – 17 лет прошло с тех пор, как мы поселились в Грассе, в этом удивительном поместье Villa Montfleury, где тогда как раз вскоре расцвели лилии! Думал ли я, что в каком-то Грассе протечет чуть не четверть всей моей жизни! И как я тогда был еще молод! И вот исчезла и эта часть моей жизни – точно ее и не бывало. <…>

Не мало было французов, которые начали ждать войны чуть не 10 лет тому назад (как мировой катастрофы). И вот Франция оказалась совсем не готовой к ней!

Да, а по привычке все еще идет в голову бог знает что. Вот вдруг подумал сейчас: имена, отчества, фамилии должны звучать в рассказах очень ладно, свободно, – например: Марья Викеитьевна, Борис Петрович…

22. V 11.40, понедельник.

Ничего не записывал с отъезда в Париж в мае. Приехал туда в одиннадцатом часу вечера 9-го (выехал 8-го, ночевал в Марселе, из М. утром). Вера была в Париже уже с месяц, встретила меня на Лионском вокзале. Когда ехали с вокзала на квартиру, меня поразило то, что по всемучерному небу непрестанно ходили перекрещивающиеся полосы прожекторов– «что-то будет!» – подумал я. И точно: утром Вера ушла на базар, когда я еще спал, и вернулась домой с «Paris-Midi»: немцы ворвались ночью в Люксембург, Голландию и Бельгию. Отсюда и пошло, покатилось…

Сидели в Париже, потому что молодой Гавронский работал над моими нижними передними зубами. А алерты становились все чаще и страшней (хотя не производили на меня почти никакого впечатления). Наконец, уехали – на автомобиле с Жировым, в 6 ч. вечера 22-го мая. Автомобиль был не его, а другого шофера, его приятеля Бразоля, сына полтавского губернского предводителя дворянства: это ли не изумительно! – того самого, что председательствовал на губернских земских собраниях в Полтаве, когда я служил там библиотекарем в губернской земской управе.

23. VII.40.

<…> И в Париже все поражены, не понимают, как могло это случиться (это чудовищное поражение Франции).

24. VII.40.

Утром (не выспавшись) с Г. в Ниццу. <…> Завтрак с Алдановым в Эльзасской таверне. <…> В Ниццу съезжаются кинематографщики – Алданов надеется на работу у них, как консультант.

25. VII.40.

<…> Устал вчера в Ницце. Верно, старею, все слабость. <.>

С Жировым доехали 23 мая до Макона. Оттуда ночью (3 1/2) на поезде в Cannes – ехали 12 часов (от Макона до Лиона в третьем классе – влезли в темноте – стоя, среди спящих в коридоре солдат, их мешков и т. п.).

По приезде домой с неделю мучились, хлопотали, отбивая Маргу от конц. лагеря (у нее немецкий паспорт).

10 июня вечером Италия вступила в войну. Не спал до часу. В час открыл окно, высунулся – один соловей в пустоте, в неподвижности, в несуществовании никакой жизни. Нигде ни единого огня.

Дальше – неделя тревожных сборов к выезду из Грасса – думали, что, может быть, на несколько месяцев – я убрал все наше жалкое имущество. Боялся ехать – кинуться в море беженцев, куда-то в Вандею, в Пиренеи, куда бежит вся Франция, вшестером, с 30 местами багажа… Уехали больше всего из-за Марги – ей в жандармерии приказали уехать из Alpes Mar. «в 24 часа!». Помогли и алерты, и мысль, что, возможно, попадешь под итальянцев. (Первый алерт был у нас в воскресенье 2-го июня, в 9-ом часу утра.)

3 июня Марга мне крикнула из своего окна, прослушав радио: «Страшный налет на Париж, сброшено больше 1000 бомб». 5-го июня прочитал в «Ed.», что убитых в Париже оказалось 254 ч., раненых 652. Утром узнал и по радио, что началось огромное сражение. <…> 6-го был в Ницце у Неклюдовых для знакомства с Еленой Александровной Розен-Мейер, родной внучкой Пушкина – крепкая, невысокая женщина, на вид не больше 45, лицо, его костяк, овал – что-то напоминающее пушкинскую посмертную маску. По дороге в Н<им> – барьеры, баррикады. <…>

Выехали мы (я, Вера, М., Г., Ляля и Оля) 16-го июня, в 10 ч. утра, на наемном, из Нима, автомобиле (2000 фр. до Нима). Прекрасный день. Завтрак в каком-то городке тотчас за Бриньолем. В Ним приехали на закате, с час ездили по отелям – нигде ни одного места! Потом вокзал <…> – думали уехать дальше на поезде – невозможно, тьма народу – а как влезть с 30 вещами! Ходили в буфет, ели. Полное отчаяние – ночевать на мостовой возле вокзала! М. и Г. пошли искать такси, чтобы ехать дальше в ночь, – и наткнулись на русского еврея таксиста. Ночевали у него. 17-го выехали опять на такси в Тулузу и дальше, в Монтобан, надеясь там ночевать, а потом опять на Lafrançaise, возле которого ферма Жирова. Думали: в крайнем случае поселимся там, хотя знали, что там ни воды, ни огня, ни постелей. Плата до Lafr., – 2300 франков. Сперва широкая дорога в платанах, тень и солнце, веселое утро. Милый городок Люпель. Остановки по дороге военными стражами, проверки документов. Море виноградников, вдали горы. Около часу в каком-то городишке остановка <…>, подошел крестьянин лет 50 и со слезами сказал: «Вы можете ехать назад-армистис!» Но назад ехать было нельзя, не имея проходного свидетельства. Завтрак под с. Этьен (?). Опять виноградники, виноградная степь. За Нарбоном – Иудея, камни, опять виноградники, ряды кипарисов, насаженные от ветра. <…> Мерзкая Тулуза, огромная, вульгарная, множество польских офицеров… (По всему пути – сотни мчащихся в автомобиле беженцев.) В Монтобане – ни единого места. В сумерки – Lafrançaise – тоже. И попали к Грязновым…

28. VII.40. Воскресенье.

Читаю роман Краснова «С нами Бог». Не ожидал, что он так способен, так много знает и так занятен. <…>

2 часа. Да, живу в раю. До сих пор не могу привыкнуть к таким дням, к такому виду. Нынче особенно великолепный день. Смотрел в окна своего фонаря. Все долины и горы кругом в солнечно-голубой дымке. В сторону Ниццы над горами чудесные грозовые облака. Правее, в сосновом лесу над ними, красота зноя, сухости, сквозящего в вершинах неба. Справа вдоль нашей каменной лестницы зацветают небольшими розовыми цветами два олеандра с их мелкими острыми листьями. И одиночество, как всегда! И томительное ожидание разрешения судьбы Англии. По утрам боюсь раскрыть газету.

Евреям с древности предписано: всегда (и особенно в счастливые дни) думать о смерти.

«Belligérants». Можно перевести старинным русским словом: противоборники.

Зажгли маяки. В первый раз увидал отсюда (с «Jeannette») Антибский: взметывается и исчезает большая лучистая золотая звезда.

29. VII.40.

Вчера еще читал «Вечерние огни» Фета – в который раз! Теперь, верно, уже в последний в жизни. Почти все из рук вон плохо. Многое даже противно – его старческая любовь. То есть то, какон ее выражает. Хорошая тема: написать всю красоту и боль такой поздней любви, ее чувств и мыслей при всей гадкой внешности старика, подобного Фету, – губастого, с серо-седой бородой, с запухшими глазами, с большими холодными ушами, с брюшком, в отличном сером костюме (лето), в чудесном белье, – но чувств и мыслей тайных,глубоко ото всех скрытых.

А у меня все одно, одно в глубине души: тысячу лет вот так же будут сиять эти дни, а меня не будет. Вот-вот не будет.

Был в Cannes, хотел купаться и не купался – еще только начали ставить кабинки. <…>

30. VII.40.

Все то же – бьют друг друга авионы. И немцы все пугают, пускают слухи, что они делают «гигантские приготовления» к решительной атаке.

Весть из Лозанны – о возможности выступления Америки. Нет, не выступит!

Прочел о том опыте, который сделали несколько лет тому назад два венских студента: решили удавиться, чтобы их вынули из петли за мгновение до смерти и они могли рассказать, что. испытали. Оказалось, что испытали ослепительный свет и грохот грома.

Смерть Алексея Ивановича Пушешникова (мужа моей двоюродной сестры Софьи Николаевны Буниной) весной 1885 г. Так помню эти дни, точно в прошлом году были (написаны в «Жизни Арсеньева»). Замечательней всего то, что мне и в голову не приходило, что и я умру. Вернее – может быть, и приходило, но все-таки ничуть не касалось меня.

Вдруг вспомнилось: Москва, Малый театр, лестницы – и то очень теплые, то ледяные сквозняки. <…>

1. VIII.40.Grasse, а. т.

<…> Carlotti прописал постоянно носить очки (для дали, для чтения оставил те, что дал Pollac) и прикладывать утром и вечером очень горячие компрессы из чая: левый глаз слезится от утомления зрения. Постоянно носить очки не могу – буду чувствовать себя неестественно, поглупевшим. <…>

7. VIII.40.

Были с Верой в Ницце в американском консульстве. В кафе Casino с Цетлиными и минуту с Алдановыми (они пришли поздно).

9. VIII.40. Пятница.

<…> Алданов с самого приезда своего все твердит, что будет «гражданская война». Твердо решил уехать в Америку <…>

Цетлины тоже собираются. <…>

Ни риса, ни макарон, ни huile [32]32
  масло (фр.).


[Закрыть], ни мыла для стирки.

10. VIII.40.

Продолжается разграбление Румынии – румыны должны дать что-то еще и Венгрии.

8-го была огромная битва немецких и английских авионов над берегами Англии.

Японцы, пользуясь случаем, придираются к Англии. Сталин – к Финляндии, Испания – к Англии (отдай Гибралтар).

Все растет юдофобство – в Румынии новые меры против евреев. Начинает юдофобствовать и Франция.

Олеандры густо покрылись цветами.

15. VIII.40. Католическое Успенье.

Немцы стреляют по Англии из тяжелых орудий. Англичане бомбардировали Милан и Турин. Болгарские и венгерские требования к Румынии. Румынский король будто бы намерен отречься и скрыться в Турции. <…>

17. VIII.40.

Проснулся в 6 1/2 (значит, по-настоящему в 5 1/2). Выпил кофе, прочитал в «Вестнике Европы» (за 1881 г., взял в библиотеке каннской церкви) «Липяги» Эртеля. Ужасно. Люба должна выйти за «господинаКарамышева», камер-юнкера, богача, пошляка, проповедующего «верховенство» дворянства в России надо всем, его опеку над народом – «на благо народу». Лунной ночью автор подслушивает разговор его и Любы из своего окна. <…>

Все утро все долины и горы в светлом пару. Неясное, слабо пригревающее солнце, чуть слышный горьковатый запах воздуха – уже осенний.