Текст книги "Сладкая полынь"
Автор книги: Иссак Гольдберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
В избу возвращалась она с возбужденным лицом, словно стряхнув с себя только что сладкий и тяжелый кошмар. И в такие минуты отвечала Арине Васильевне на ее случайные вопросы так странно, так невпопад, что крёстная прямо обомлевала. Крёстная решила, что Ксения захворала, что ее нужно лечить. У крёстной на всякий случай за божничкой хранились пучки богородицыной травки и девятильнику. Крёстная знала ряд испытанных средств от десятка болезней, да к тому же в деревне была Парамониха, бабничавшая и лечившая всех больных. Арина Васильевна озабоченно сунулась к Ксении:
– Занемогла, Ксеночка? Дай я тебя чем-набудь попою! Ишь, видно, продуло тебя у иролуби!
Но холодный и далекий взгляд Ксении приковал ее к месту, она замолчала. А про себя подумала, что с девкой опять стряслось что-то неладное, от чего не помогает ни богородицына травка, ни девятильник, ни все искусство Парамонихи.
23.
Город, пути и деревни переплетаются в судьбе людей. И еще реки.
Город обнят двумя реками, которые скованы теперь льдами и молчат. На запад и восток тянутся стальные колеи дорог. Обложенные снегом, еще крепким и обильным и укрепляемым сорока утренниками, дремлют деревни. Отгородились старыми поскотинами от чужой, от новой жизни и дремлют.
И где-то в городе, – а, может быть, в пути, – затерялся Павел, пришедший однажды в страдовую пору и потом оторвавшийся, сгинувший. Где-то затерялся, словно и не было человека.
Но след его остался. Осталось острое и больное воспоминание о нем. И, быть может, сам он тоже унес в себе неизгладимую память о деревне, которая была для него приютом на короткое время, о женщине, хорошо и незабываемо встретившей его, о днях, связанных с этой женщиной и этой деревнею.
След его остался.
И о нем вспоминают люди, для которых он чужд и неизвестен. О нем упоминает в своем письме к Вере Алексеевне Коврижкин.
Она узнает нехитростную историю Ксении, узнает о том, как прошел через недавние дни этой женщины Павел, бывший белогвардеец. Она понимает из этого письма многое, что было неясно ей и непонятно при первой встрече с Ксенией. Женской чуткостью чует она одиночество и боль, терзающие молодую женщину. И так же, как Коврижкин, она понимает, что нужно помочь, безотлагательно помочь.
Она решает поехать в Верхнееланское в ближайшее же воскресенье. Это решение удовлетворяет ее, успокаивает. Она принимается за свою работу.
А в Моге Архип, непривычно впрягшийся в запущенную работу по двору, вечером в теплой избе прислушивается к ноющим болям в костях и добродушно ворчит:
– Вот гыргали: мол, никуда мужик. – Не-ет! Архип Степаныч свою линию знает! Архип Степаныч, ежли нужно, гору своротит! Вот как!..
– Отдыхал бы ты, Степаныч! – успокаивает его Василиса. – Намаялся. Кто про тебя чего худого скажет?!
– Я теперь Пал Ефимычу пропишу!.. Пушшай не задается!
Архип пьянеет от сознания, что вот он не хуже других. Правда, работенка-то, с которой он возится, плевая и маловажная. Но Архип и ее еще так недавно избегал, и он чувствует себя теперь героем. Теперь не его должны срамить и попрекать, а, пожалуй, он сам кой-кого попрекнет!
И вот он спохватывается:
– Василиса! Слышь, а про Ксению я писал Пал Ефимычу?
– Писал, Степаныч. Напрасно, поди... Как бы не осердился...
– Не в етим дело!.. Вишь, писал я, а никакой ризалюции. Молчит. А бабенка пропадает ни за что!
– Пошто же пропадает? – робко протестует Василиса. – Что в церкву стала ездить, это, што ли, пропасть!?
Архип не отвечает жене: что с такой неразумной, несознательной толковать. Архип гнет свое:
– Все это от того, от мужика приблудящего пошло! Навернулся храп, сомустил бабенку, теперь ее, неиздашную, и карежит.
– Степаныч, – осторожно откликается баба: – а кабы не утеснили их, жила бы Ксения теперь тихо и, бать, детна была бы!..
– Все может быть! – соглашается Архип и замолкает.
И снова прислушивается он к ноющим болям в костях. Изредка потихоньку охает и кряхтит. А перед тем, как заснуть, кряхтит усиленней, стонет чаще и на тревожные вопросы Василисы отвечает:
– Ничего, старуха! Обойдется!.. Я, слышь, такое надумал: съезжу-ка я на неделе в Верхнееланское к Ксении. Погляжу на нее, поспрошаю...
– Ну-к что-ж, поезжай! – «е протестует Василиса.
Совсем засыпая – вот-вот слипнутся глаза, – Архип ухмыляется в темноте, тихонько расталкивает бабу, приподымается на локте и мечтательно говорит:
– А что теперь в городу наш Василей Архипыч поделывает? Геройствует, поди, с Пал Ефимычем!?
И сразу отлетает сон от Василисы. Придвигается она поближе к Архипу, жадно хватает его слова, жадно отвечает:
– Не заморили бы там мальчишечку! Не утеснили бы!
– Там-то? – вскипает Архип. – В городу-то? Пал Ефимыч?.. Да никогда!.. Там, старуха, Василею Архипычу первый и настоящий ход!.. Да! Василей Архипыч чей сын? Чьего он корню? – партизана Архипа Степаныча Ерохина. Вот чей!.. Это понимают! Ты не думай, это шибко понимают!..
Кипит восторженным возбуждением, красуется Архип перед женой. Долго толкует и втолковывает ей давно и много раз слышанное ею вот в такие же темные и глухие ночи. Долго не засыпает и не дает спать Василисе.
24.
Ко всему присматривается Васютка в новой, в городской жизни. Все старается впитать в себя. Но держится он от остальных ребят, которые окружают его, в сторонке, особняком. И со стороны видит: бродят стайками, шумливыми и оживленными оравами ребята, кипят какими-то своими волнениями, радостями и ссорами, крутятся в каких-то своих делах, от которых взрослые, большие на отлете. Со стороны видит, а подойти не подходит. Насупливает брови, зверенышем взглядывает, когда кто-нибудь из парнишек зовет его в компанию.
Коврижкин, что-то смекнув, спрашивает его однажды:
– Ты в пионеры записался, герой?
– Нет, – бубнит под нос Васютка.
– Напрасно. Ты смелее, дуй с горы, да и все! Смелее, Василий Архипыч!
Но прошло после этого несколько дней и все попрежнему в сторонке, приглядывается и молчит Васютка.
И во второй раз на расспросы Павла Ефимыча отвечает он хозяйственно, но с какою-то обидою в голосе:
– Чо я там с парнишками да с бабами делать буду? Они балуются, в барабаны стучат, песни поют... Это какое дело?.. Я не маленький! Дома-то я пахать зачинал... Чо я с ими возиться буду?
Сначала Павел Ефимыч весело смеется над парнишкой:
– Ну и парень! Да ты, Василий Архипыч, прямо форменный большой дядя! Тебя только женить остается!
Но потом отгоняет смех, всматривается в парнишку, задумывается. Соображает. Крутит головой. Сам с собою безмолвно о чем-то рассуждает.
Думает: когда же из ребенка детство его успело вытравиться? какими кислотами эта лучшая, безмятежная пора жизни вытравляется? Мальчишка совсем крошечный...
– Тебе сколько лет? – проверяет он.
– Мне?.. Мне, может, скоро двенадцатый. Ты не думай!..
...Мальчишка совсем крошечный, а душа у него заботой недетской закутана. Совсем ерунда какая-то! Нет, шалишь, дадим природе ходу! Заставим ее действовать!
– Одиннадцать... А в бабки ты играешь? А песни петь умеешь?.. А драться в тебе сноровка есть?!
Васютка обиженно молчит.
– Молчишь?! Хорошо! Примусь я, брат, за тебя по-настоящему. Не хошь с товарищами знаться, пионеров боишься – я сам драться с тобой начну! Только урву свободную минутку, так и – пожалуйте, Василий Архипыч, засучайте рукава, подставляйте бока!
Вздрагивающая, еле заметная улыбка зарождается у парня на лице. Глаза чуть-чуть лукаво вспыхивают. Васютка прячет беспричинную радость, ползущую от стремительного и азартного крика Павла Ефимыча. Беспричинную радость, которая мягко охватывает его маленькое сердце.
Через несколько дней куча сорванцов нападает на Васютку в школе. Они принимаются тормошить его, дразнят его беззлобно и заигрывающе. Он вырывается от них и, когда ребятишки, расшалившись, стараются свалить его с ног, он набирается сил, злится и начинает по-настоящему действовать кулаками. Домой возвращается он с расцарапанным лицом. На насмешливый вопрос Коврижкина отвечает:
– Парнишки заедались ко мне... Я их отшил.
Павел Ефимыч вглядывается в него, прячет веселую усмешку и начинает деловито и серьезно урезонивать.
– Понимай, как знаешь, – кончает он свои резоны о том, что, однако, в школе драться не следует, – но только, кроме драчишки, ты заведи-ка и дружбу. Нужны тебе товарищи, это я вижу, а выбирать ты их сам выбирай!..
Таким образом, выходит так, что приходит Васютка однажды домой и, дождавшись возвращения Павла Ефимыча, смущенно сообщает ему:
– Поступил я... в эти самые, в пионеры... Записали меня.
– Поступил? – хитро и весело поблескивает глазами Коврижкин. – Ну, раздувай там кадило, Василий Архипыч! Не подгадь!
...Трещит Васютке в уши барабан, звенит пионерская песня, шумит ребячье деловое безделье вокруг него. На шее его болтается красный клинышек пионерского галстука.
25.
Афанасий Косолапыч выхаживает ранним утром неласковое похмелье. Ковыляет он, загребая ногами снег, по улице. Ворчит на безлюдье, на то, что спят, вот, другие, не маются, как он, бедняга. Выходит на угор, к заснеженной, закованной по-зимнему реке. Тоскливо смотрит на нее. Видит: мельтешит кто-то темный и неподвижный у прорубей.
– Ишь! – бормочет он недовольно и укоризненно. – Носит кого-то, язви их в душу! – И он с усилиями, петляя, подвигается ближе, спускается к реке и идет к прорубям.
Присмотревшись, в сером, неверном свете стылого утра, узнает он Ксению. Стоит женщина неподвижно над прорубью; возле нее стынет в полных ведрах темная вода.
– Ты пошто здесь шаманишь? – кричит ей Афанасий, – кого в пролуби выглядываешь? – Мил-дружка?
Неожиданный окрик приводит в смятение Ксению. Она отбегает от проруби, останавливается, дико глядит на подходящего к ней Афанасия Косолапыча, – глядит и не узнает.
– Пошто экую рань шаманишь? – приваливается к ней мужичонка, навязчивый, неугомонный, шальной. – Неуж похмелье долит?!.. – Он начинает смеяться сам над своею шуткою, над своими словами. Но сквозь смех, сквозь похмельный туман замечает он что-то необычное в знакомой женщине.
– Ты постой... – обрывает он смех. – Нет, ты постой... Ты скажи мне, пошто же ты ране солнышка выхлестнулась?.. Сна тебе нету?
Ксения, словно издалека, слышит знакомый голос; постепенно она приходит в себя. Она узнает Афанасия Косолапыча, она возвращается к действительности: к пустынной и серой глади реки, к темным манящим пастям прорубей, к деревне, прижавшейся на угоре и мутно висящей в зыбких сумерках утра.
Она схватывает ведра, расплескивая воду, налаживает коромысло, ничего не отвечает Афанасию Косолапычу и быстро бежит по протоптанной, темнеющей дорожке.
Афанасий сперва озадачен, но, видя, что женщина молча убегает от него, он зажигается негодованием. Оборачивается в сторону исчезающей Ксении и начинает громко и яростно ругаться. И крик его гулко рвет упругую тишину.
– Язва одноглазая! Кикимора!.. – несется над рекой. – Что б те лопнуть, уродине окаянной!.. Никакого обхождения не понимаешь! Гнуша-аешься бедным человеком! Партизанша мокрозадая!..
Ксения уходит, не оглядываясь.
К обеду, проветрив трещащую голову, Афанасий Косолапыч разносит обидный случай свой по полдеревне. В средней избе он застревает и не идет дальше: в средней избе застает он четверть самогонки, чистого, как слеза, перегону.
Из путанной и гневной болтовни Афанасия Косолапыча в деревне ничего толком узнать не могут. Только чуют по избам, что обошлась как-то неладно Ксения с мужиком, и застал он ее утром раненько на речке, у прорубей, за каким-то зазорным делом, а за каким – толком уяснить не могут.
Афонькина болтовня доходит до Арины Васильевны. Крёстная и так пришиблена и полна тревоги: ей странно поведение Ксении за последние дни, она подглядывает и следит за молодою женщиной и теряется в догадках: что же это такое делается с Ксеночкой?
Самое тревожнее и подозрительное для крёстной в поведении Ксении – это то, что та внезапно перестала молиться. Как неожиданно и порывисто недавно она пристрастилась к богу и стала ездить в Острог к отцу Сосипатру за утешением, так стремительно же и внезапно она охладела к религии и забросила молитвы.
Старухи, приятельницы крёстной, которая жалуется им на непонятное, на нехорошее поведение Ксении, вытаскивают из древней мудрости своей готовое объяснение:
– Порча это на девке! Не иначе, как спортили!
Арина Васильевна пугается этого объяснения и отгораживается от бед и от напастей тройным крестом.
26.
В субботу Вера Алексеевна, учительница из Максимовщины, приезжает в Верхнееланское. Она заезжает прямо к Ксении. Встречающая ее Арина Васильевна радостно приветствует гостью. Радость эта неожиданна для самой Арины Васильевны: ведь, в первый приезд учительницы насторожилась она против той и была недовольна, что они с Ксенией до-поздна о чем-то пробеседовали.
– Разоболакайтесь, матушка! Проходите-ка! Проходите!
Гостья весело раздевается и громко оправдывается:
– Незванная я к вам!.. Да мне скушно стало, дай, думаю, съезжу!
– Что вы! – успокаивает ее Арина Васильевна. – Мы рады!
Крёстная ищет глазами Ксению, которая бесстрастно стоит в стороне и молчит. Вид Ксении, оцепенелой, неподвижной, тушит старухину показную радость. Она сжимается и торопливо уходит в куть.
Вера Алексеевна замечает замешательство Арины Васильевны и неподвижность Ксении. Проходя к последней, она участливо осведомляется:
– Что это вы, Ксения, хвораете? Лицо у вас такое бледное и усталое.
– Я здорова, – сухо говорит Ксения. – Мне что сделается?
И обе неловко молчат.
Молчание длится некоторое время и начинает тяготить. В по-зимнему тусклые окна ползут сумерки. За перегородкой, у печи Арина Васильевна звенит железом: ставит самовар.
Ксения и учительница перебрасываются редкими и малозначительными словами, пока крёстная не появляется с кипящим самоваром. Появляется свет керосиновой лампочки, появляется на столе вместе с самоваром чайное хозяйство – и всем троим становится немного легче.
Но и за чаем не завязывается непринужденная беседа. Вера Алексеевна пытается рассказывать о чем-то веселом, она хочет втянуть в разговор Ксению. А Ксения не поддается. Она отгородилась своим бесстрастием от всего окружающего и ее невозможно расшевелить. Тогда Вера Алексеевна решается действовать напрямик.
– Я ведь, Ксения, приехала к вам, чтобы поговорить о деле!
Тревожный огонек загорается в Ксеньином взгляде. Она делает движение, будто готовясь бежать, но остается на месте.
– Какое может быть дело? – устало говорит она. – Я никакого дела не знаю...
– Дело серьезное! – идет в открытую учительница. – Вас, Ксения, касается... С вами что-то происходит, а вы скрываетесь даже от своих друзей. Вот Коврижкин, Павел Ефимыч, беспокоится об вас...
– Ему какая забота обо мне? – горько произносит Ксения, наконец, прерывая свое оцепенение. – Я не дите... Сама об себе должна заботиться...
– Вам помочь хотят...
– Не надо мне никакой помощи!
Вера Алексеевна подыскивает слова, чтоб продолжать дальше, а слов подходящих, чувствует она, нет у нее. Нет нужных слов, чтобы пробить страстную отчужденность, владеющую Ксенией. Вера Алексеевна понимает, что все ее попытки будут неудачны, но она еще раз пробует:
– А вот к попу за помощью вы ездили?
Ксения сжимает пальцы до хруста в костях. Наклоняет голову. Голос прерывист у нее:
– Ездила... – хрипло соглашается она. – Теперь отъездилась!
– Да ну?.. – всполошенная радостным удивлением, восклицает Вера Алексеевна. – Поняли, значит, что пустое это?!..
– Мне теперь все равно...
Безнадежность, звучащая в голосе Ксении, сразу без остатка уничтожает минутную, обманную надежду Веры Алексеевны. Безнадежность и обреченность властно господствуют над Ксенией, и это проявляется у нее во всем: в каждом движении, в звуке голоса, в том, как она сидит, как наклонила голову, как сцепила пальцы.
Вера Алексеевна с тоскою понимает, что разговаривать дальше нельзя. Она умолкает. На этот раз окончательно. И только потому, что уже поздно ехать обратно, она остается ночевать.
Утром она хлопочет о лошади, добивается ее и уезжает. Уезжает с тяжелым чувством. Прощаясь с Ксенией, не выдерживает и по-женски беспричинно подавляет глубокий вздох и шепчет ей:
– Ах, вы, моя бедная!..
Выезжая из Верхнееланского, долго слышит Вера Алексеевна из самой глубины больного сердца вырвавшееся:
– Мне теперь все равно!..
27.
Сорок утренников идут отмеренной чередой. Скоро, скоро сдадут морозы, скоро зазвенит с крыш светлая и певучая капель. Скоро на реке пойдут ржавые пятна, и неверными и опасными станут речные дороги.
В городе в полдень на тротуарах серое месиво подтаявшего снега и грязи звучно хлюпает под ногами пешеходов. В городе длинные ледяные сосульки, сверкая на солнце, весело падают с высоких домов и рассыпаются блестящими осколками по канавам. В городе появляются извозчичьи пролетки, и первые и редкие колеса задорно шуршат по грязным мостовым.
В городе вздрагивает грязная, городская весна. Еще не сама весна, но ее необманные предвестники.
По грязному тротуару идет озабоченный человек. Он поглядывает по сторонам, он что-то ищет на стенах домов. Руки его засунуты глубоко в карманы пальто.
На углу человек протискивается между прохожими к каменному дому, к чему-то, связанному с этим домом. Он вытаскивает руки из карманов. В одной руке, левой, у него запечатанное письмо с непогашенной маркой. Он останавливается пред домом: на каменной стене висит синий почтовый ящик. Человек вертит письмо, перекладывает из руки в руку, наконец, опускает его в ящик. Потом торопливо переходит улицу. Где-то бьет семь часов. Человек прислушивается к бою часов и ускоряет шаг.
По грязным уличным дорогам торопятся толпы людей. Люди спешат на работу. Вот-вот предостерегающе завоют, запоют, засвистят гудки.
А позже – солнце выкатится повыше – рассыпятся по этим дорогам ребятишки с сумками, со свертками, с книжками. Всплеснутся свежие голоса. Зазвенят дерзкие переклики.
Из разных дверей потянутся ребята. Из своей двери выйдет Васютка. Деловито оглянет невиданную еще сегодня улицу и уверенно устремится в знакомый путь.
Так каждый день.
Иногда Васютка выходит вместе с Павлом Ефимычем. Они идут несколько кварталов рядом. Они беседуют о своем чем-то, неотложном и важном, хотя в глазах Коврижкина поблескивают лукавые огоньки. На каком-то углу, где пути их расходятся, они расстаются. И почти всегда Павел Ефимыч оглядывается и смотрит парнишке вслед. Мягкий свет играет в такие мгновенья в его глазах.
Сорок утренников влекутся через февраль к марту. Раздумчиво, почесываясь и поплевывая, осматривает Архип хозяйство свое. В деревянной бороне поизносились зубья, и надо бы заменить борону настоящей, железной. А то у этой только и осталось хорошего, что ржавая кандальная цепь. Когда-то променяла бродяжня кандалы на водку. Ржавая цепь сухо позванивает, а Архип сопит и считает: пожалуй, если понатужиться, то и этим инструментом землю можно хорошо вычесать. Вот плужок бы... Дедовская соха совсем запарит Мухортку, изведет старика... Бродит Архип по двору, оглядывает хозяйство свое. А Василиса украдкой следит за ним и облегченно вздыхает.
Звенит веселая капель. Чем дальше, тем больше звону и веселья.
Арина Васильевна вслушивается в этот звон, всматривается в крепнущее сияние солнца, – всматривается и вслушивается и темнеет. Тяжкая забота наваливается на ее плечи. Тяжкая забота, которая пугает ее.
На реке все больше ржавых пятен. У прорубей сверкает вода. По утрам поблескивает наледь.
28.
Арина Васильевна темнеет от заботы и уходит к соседям развеять свою тоску.
Ксения остается одна.
Непрочная тишина в избе обступает ее со всех сторон. Со всех сторон надвигается на нее ее одиночество, со всех сторон ползет к ней ее боль.
Тараканы шуршат на печке, на столе, по полкам. Скрипит половица под колеблющимся шагом Ксении. Мертвое молчание лелеет Ксеньину печаль.
В отсутствие крёстной Ксении легче отдаваться своим мыслям, своей скорби. Нет тревожно подглядывающих глаз, нет сочувственных вздохов. Можно дать волю скованному недоверчивостью сердцу.
Ксения садится в углу на лавке. Лицо ее искажено болью. Где-то далеко накопилось в ней много слез. Но нет им пока еще выхода. А как хорошо бы однажды всласть выплакаться до конца! Сладко выплакать пред самой собою всю горечь. Дать сердцу, замерзшему, застывшему, отогреться в жгучести одиноких и редких слез. Как хорошо бы, если б хватило силы выплакаться!
Но нет слез у Ксении. Глаз – тот единственный глаз ее! – сух. Он устремлен далеко, дальше знакомых и ныне опостылевших стен, он смотрит куда-то далеко. Он пытается вглядеться в безотрадное будущее. И оттого, быть может, Ксения вдруг срывается с места, начинает метаться по избе, хватает зачем-то шаль, шубу; потом останавливается в изнеможении, в испуге, в отчаяньи, бросает и шубу, и шаль на пол и громко стонет. Без слез, с застывшим лицом.
Без слез, с застывшим лицом забивается она снова в угол. Сердце колотится в ее груди неровно. Шею сцепило холодное, жесткое, словно чья-то мертвая рука силится задушить ее.
Возвращается крёстная. С ее приходом гнетущее молчание разрывается. Но горечь тоски становится острее.
Арина Васильевна приносит с деревни, от соседей мелкие и докучливые новости. Она торопится рассказать их Ксении. Старуху гнетет и страшит молчание. Она делается болтливой. И слова ее мелкими и тупыми ударами бьют Ксению по голове.
– Селифон низовский с Гордеевым расштырились, сказывают, с председателем. Докопались они скрозь трескон этот самый, будто обман какой-то в сельсовете сделали с покосами. Ну, галдеж теперь идет по деревне – беда!
Крёстная сыплет словами и не глядит на Ксению.
– Теперь, бать, волостных ждут, начальство приедет. Может, из городу кто прискачет...
Арина Васильевна приостанавливается и осторожно щупает:
– Может, твой-то знакомый приедет, тогдашний-то?
Вяло и бесстрастно раздаются слова Ксенин:
– Не знаю... Ничего не знаю.
– А потом, – крёстная подавляет в себе крикливую злобу: – слушок есть, что супротив батюшки в волости хай начался. Притесняют его. Поперек горла, вишь, стало им, что отца Сосипатра народ уважает и чтит!..
Но не трогает Ксению и этот слух. Молчит она, ничем не проявляет сочувствия негодованию крёстной.
Старуха умолкает и думает:
– Словно каменная!.. Беда!.. Что-то будет дальше?
Темнеет от заботы Арина Васильевна. Это ли ей сулило возвращение Ксении домой? Для этого ли она радовалась тогда, в летний день, когда необычный лай Пестрого вызвал ее на крыльцо и увидела она впервые вернувшуюся, наконец, Ксению? И как коротка была эта радость! Как недолго продержалась она!
Старуха горестно думает. За ее плечами целая жизнь лежит. Чего-чего только не было за долгие годы этой жизни! Была скупая, торопливая и непрочная радость, были огорчения, было острое горе. Был, наконец, беспрерывный тяжелый труд. И, ведь, все переносили, безропотно, разве только всплакнув порою, – все переживали, ко всему привыкали. Почему же вот Ксения не может привыкнуть? Почему она не смирится, не понесет свою ношу так же, как другие, кого судьба обидела?! Почему?
– Худые времена наста ли, – решает Арина Васильевна. – В бога народ перестал верить, старыми, прилаженными обычаями гнушается. Испортился народ. В корень испортился!
29.
Пестрый выползает из своего теплого угла, и, повиливая хвостом, подкатывается Ксении под ноги. Серое утро еще не окрепло. Морозная мгла наполняет воздух. Деревня спит. Над избами чернеют холодные трубы.
Пестрый изумлен: никогда в эту пору двор не оживает скрипучими шагами, никогда не просыпаются так рано хозяева. А тут вышла женщина, запах которой ему так знаком и, не глядя на него, не окликнув его, идет к воротам. И даже, когда он мягко тычется мордою в ее подол, она не останавливается, не произносит ни звука.
Пестрый выползает из своего теплого угла и, повиливая хвостом, под ворота на застывшую, спящую улицу. Ксения идет возле тихих домов. Она торопится куда-то. Внезапно она останавливается. Обернувшись, смотрит на Пестрого, как будто только что заметила его. Хватается обнаженными пальцами за конец шали, съеживается.
– Пестрый! – тоскливо говорит она собаке. – Пестрый, ступай домой! Домой!
Собака пригибается к снегу, скребется лапами, тихо скулит.
– Иди домой! – повторяет Ксения и ступает дальше. Но Пестрый, приотстав немного, крадется за нею, не уходит в свой привычный угол.
Ксения подходит к взвозу. Пред нею вьется дорожка на реку, к прорубям. Серая мгла зыблется над ледяным спокойствием реки. Серая мгла простирается вокруг. Не задумываясь, Ксения погружается в эту мглу. Порывисто и торопливо начинает она спускаться с угора. Но на полдороге опять оборачивается, опять замечает собаку, выбрасывает обе руки вперед, задыхается от мгновенной, непонятной злобы и яростно кричит – и крик ее странно и дико звучит в пустынном и неразбуженном утре:
– Уходи, пропастина!.. Пошел! Пошел отсюда, гад!..
Пестрый поджимается, отбегает в сторону, зажимает хвост меж ногами, взвизгивает обиженно и сиротливо. Он плетется нехотя в сторону дома, все время воровски оглядываясь. И, заметив, что хозяйка продолжает свой путь к прорубям, он быстро возвращается, подходит к самому краю спуска на реку и оттуда следит за Ксенией.
У старого пса еще острые глаза. Уши его сторожко подняты и острые концы их слегка вздрагивают. Он не спускает глаз с уходящей женщины, он вслушивается в каждый звук, несущийся со льда.
Пестрый видит, как Ксения подходит совсем близко к крайней проруби, стоит возле нее несколько мгновений, потом идет дальше и останавливается около другой. Он видит, как она наклоняется над темною дырою и сразу же стремительно выпрямляется. Пестрому непонятно, что это делает женщина. Он потихоньку подвигается вперед, вытягивается и в непонятном беспокойстве начинает тихо скулить.
Вдруг он весь напрягается, рывком кидается вперед. И на-бегу начинает возбужденно, отчаянно лаять. Он ошеломлен, он вне себя: там, впереди возле проруби что-то метнулось, мелькнуло. И вот уже никого нет.
Шерсть на его спине подымается, зубы обнажены. Пестрый прыжками домчался до черных дыр во льду. Он врылся когтями в лед у самой проруби, второй с краю, – и дикий собачий вопль потрясает берега и несется во все стороны. Дикий вой стоном стоит в мглистом зыбком воздухе...
30.
Собачий протяжный вой в раннее тусклое утро будит многих. Но мало ли отчего в пустынное сумрачное утро может выть собака? И никто не выходит на этот вой, никого он не тревожит. Утренний сон сладок, и проснувшиеся в сердцах клянут собаку.
Утренний сон крепок у Арины Васильевны. Она просыпается в обычное время. В избе выстыло за ночь. Железная печка молчит. Ксении на ее обычном месте нет. Арина Васильевна не тревожится: не в первый раз Ксения встает чуть свет и уходит во двор или на реку. Старуха разжигает печку. Смолистый дымок ненадолго оживляет застоявшийся за ночь жилой избяной дух. Прокаленные стенки печки начинают гудеть.
Время идет. Арина Васильевна начинает недоумевать. У дверей находит она коромысло; ведра, перевернутые вверх дном, стоят на лавке, как были поставлены с вечера.
– Куда же она девалась? – изумляется старуха и выходит во двор. А там тоже никого нет. Даже Пестрый не выползает навстречу.
Но вот издали, с реки до Арины Васильевны доносится протяжный и тоскливый собачий вой. Он беспрерывен и безысходно уныл. Он надрывает душу. Старуха боязливо прислушивается к нему.
– Чья бы это выла?
И в тревоге, несознанной, беспричинной и внезапно нахлынувшей на нее, она оборачивается и начинает звать:
– Ксения!.. Ксе-ена!
В соседних дворах просыпаются голоса. Над крышами ползут ранние дымы. Крик старухи, бесплодно повторенный несколько раз, привлекает внимание соседей.
– Ты пошто зовешь-то?.. Куда она у тебя делась?
Человечьи голоса возбуждают старуху. Она заламывает руки, она вопит, несуразно, острым голосом:
– Ой, люди милые, что же это такое!?.. Просыпаюсь я, а Ксеночки-то нету!.. И Пестрый куда-то убежал!.. И собака отчего-то воет!.. Ой, милые! Поищите, ради спасителя!.. Боюсь я!..
– Да ты што воешь?.. Не маленькая твоя Ксения. Придет.
Но упорный, безнадежный вой, который доносится с реки, нарушает беспечную уверенность соседей. Они выходят вместе с Ариной Васильевной за ворота и слушают. И на мгновенье умолкают. И, словно в этом кратком молчании рождается в них тревога, бросаются они гурьбою по улице, туда, в сторону воя, к реке. И впереди всех – Арина Васильевна, порою оглашающая еще не проснувшуюся окончательно деревню зовущим криком:
– Ксе-еночка!.. Ксе-ена!
На берегу они останавливаются и видят: внизу, у прорубей сидит собака, крепко упершись передними лапами в лед, морда ее задрана вверх, и тягучий вой, переливистый, замирающий и зловещий, рвется из ее глотки и стелется над льдом, над угором, над деревней.
– Пестрый! – вскрикивает Арина Васильевна. – Святые угодники! да ведь это наш Пестрый!...
Соседи, окружающие Арину Васильевну, так же, как и она, заметившие и узнавшие собаку, молча и многозначительно переглядываются. Быстрая поражающая догадка осеняет их. Они порывисто кидаются вниз по угорку к зияющим, темным прорубям. Не отставая от других, торопится туда же и Арина Васильевна. Ее пошатывает, и она вот-вот потеряет последние силы.
Почуяв приближение людей, Пестрый припал на передние лапы, ощетинился и завыл громче, яростней и тоскливей.
Мужики и бабы обступили прорубь.
В деревне приметили кучку людей, зачем-то столпившихся в необычный час на реке. В деревне всполошились. Со всех дворов потянулись сюда люди. В морозном воздухе зареяла громкие переклики. Наростал многоголосый шум. А над этим шумом – ничем не нерушимый, грозящий бедою, о беде властно напоминающий, колыхался вой Пестрого.
31.
Труп Ксении не находят.
Стремительная вода уносит ее подо льдом куда-то вниз. Где-нибудь прибьет ее в омуте к коряжине и там останется она навсегда. А может быть унесет дальше, вынесет в широкие реки и однажды, когда спадет вешнее половодье, выбросит на илистый берег, и чужие люди со страхом и омерзением будут разглядывать мертвое тело.
Арина Васильевна безутешна.
– Господи! Согрешенье-то какое! – плачется она. – Даже и косточек не нашли, все бы легше!.. Похоронила бы я тебя, Ксеночка, поплакала бы над тобою!.. А то вот. На кого ты меня, разнесчастную, оставила!?.
Афанасий Косолапыч бродит по деревне, суется в избы и, грозя грязным, шаршавым кулаком, похваляется:
– Я сразу заприметил!.. Вижу: шаманит бабенка над пролубью и сделалась вся ни в себе. И меня не признает, бежит от меня!.. Ну, я и сообразил: крышка бабе, мозги на сторону свернулись!.. Я замечательный! Мой глаз вострый!..
