Текст книги "Мы шагаем под конвоем"

Автор книги: Исаак Фильштинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Начало диалога положил сам блатнячок.

– Молодая, красивая, – закричал он зычным, со специфическими лагерными интонациями голосом, – воздвигнись над забором, я хочу с тобой познакомиться вплоть до половых сношений!

Заявление парня было встречено женщинами, как сказали бы дипломаты, с полным пониманием. В ответ посыпались всевозможные непристойные шуточки, в которых наш герой сравнивался с животными разных пород и видов, ему приписывались противоестественные склонности и выражались сомнения в его мужских достоинствах.

Критические замечания дам парня ничуть не смутили, и он, видимо, глубоко убежденный в своей неотразимости, все более настойчиво и прямолинейно высказывал свои пожелания.

Движимый любопытством, я не удержался и тоже вылез на балкон. Мое появление придало новый импульс женскому словотворчеству. Теперь посыпались шуточки уже в мой адрес. Меня приглашали на любовное свидание.

– Эй, – кричала одна бойкая девица, – фрей с гандонной фабрики, лезь через забор, подженимся!

Я не знаю, что тут со мной случилось. То ли погода была хорошая и меня подогрело солнце, то ли меня увлекло неожиданное в тоскливой и однообразной лагерной жизни развлечение, но меня охватила какая-то странная радость. Куда-то ушло привычное представление о приличии, и я включился в веселый карнавал, наслаждаясь им одновременно и как участник, и как зритель. Влекомый каким-то вихрем, слабо контролируя свое поведение, я вступил в диалог-перебранку со стоящей за запреткой девицей, отвечая на каждую ее реплику. Да и девица охотно переключилась на меня, разглядев на балконе веселого фраера, готового развлечь ее занятным разговором. Интересно, что и она явно воспринимала происходящее как веселый балаган, интуитивно угадывая, что я в нем играю не свойственную мне в жизни роль. Это в ее глазах придавало всей ситуации еще большую пикантность.

Я получил целую серию, хотя и сформулированных не вполне изысканно, но тем не менее весьма лестных предложений.

– Красюк, у тебя, что, не стоит? – кричала девица. – Лезь скорее сюда!

– Да как же я, милая, до тебя доберусь?

– А ты попку не бойся, он спит там, на своем бугре!

– А потом я ведь не красюк.

Видимо, моя скромность, которая, как известно, паче гордости, моей собеседнице и другим девицам пришлась особенно по вкусу. Последовал еще ряд лишь частично лестных для моей внешности замечаний.

– Не робей, мужик! Ты хоть и не красюк, но симпатяга. А симпатия дерет красоту! Так-то на вид ты парень в соку, по румпелю видно!

Теперь уж и мое сердце дрогнуло. Замечание дамы я не мог оставить без ответа и окончательно включился в беседу.

– Ты, небось, из придурни? – не унималась бойкая девица.

– Из придурков, милая, из придурков! – стараясь повысить свои акции и заслужить благосклонность девицы, орал я.

– Он, падло, верно, на блатной работенке кантуется, – оценила мою деятельность в лагере другая девица, – печенье перебирает, в швейцарском сыре дырки пальцем делает.

– Может, и еще где дырки делает, – хихикнула третья девица.

– Помолчите, срамницы, – заметила явно не очень довольная вмешательством в разговор развязных товарок моя главная собеседница, – он мужик занятный, не портите интеллигентного толковища.

Во время всего диалога Войнилович лежал в углу барака на нарах и читал. Дверь на балкон была открыта. Услышав нашу беседу, он отложил книжку и сказал:

– Филыптинский, с кем вы там кокетничаете? В бараке уже давно все прислушивались к моей беседе с женщинами, и замечание Войниловича произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Макароническое включение в диалог слов из другого культурного и стилистического ряда, гротескное сочетание несочетаемого вернуло слушателей к действительности. Появилась возможность посмотреть на себя со стороны и особенно остро ощутить трагедийность нашего бытия. Это пробуждение вызвало пароксизм истерического смеха. На какую-то минуту был забыт лагерь со всеми его тяготами и нелепостями. Смеялись все – и политические, и уголовники, и старые, и молодые, и образованные, и малограмотные. Даже стоявший рядом со мной в малиновой рубахе блатнячок ухмыльнулся. Женщины еще что-то кричали, но за хохотом их не было слышно. Как-то вдруг всем вспомнилось, что существует другая жизнь и другие человеческие отношения. Реплика Войниловича вырвала нас из мира патологического и фантастического, через этот безудержный смех мы ощутили катарсис и на время вернули себе облик нормальных и свободных людей.

Совратитель

Новым учетчиком в лесоцехе был москвич Сурков – молодой человек лет двадцати восьми с благообразной внешностью и пристойными манерами. В первый же день его пребывания на заводе мы познакомились. Настораживало лишь то, что в отличие от других зека, по прибытии в лагерь обычно направляемых на общие работы, он сразу же был назначен на придурочную должность, хотя до ареста никаких специальных знаний по лесопромышленному делу не получил. Вскоре все разъяснилось. Сурков охотно всем рассказывал о причинах своего ареста.

Надо сказать, что бывшие работники МГБ, МВД и прокуратуры всегда находились в лагере на особом положении. Следствие по их делам обычно вело Министерство государственной безопасности, а приговор им выносил не суд, а, как нашему брату политику, Особое совещание. Как правило, они сидели в лагере по бытовым статьям: за финансовые махинации или за различного рода служебные нарушения, и рассматривались лагерной администрацией как свои люди, согрешившие, но не враждебные государственному строю, словом – не «враги народа». Их всячески опекал оперуполномоченный, благодаря чему они получали более легкие работы и другие льготы. Лагерные начальники хорошо понимали, что и сами не безгрешны и в любой момент могут загреметь в тюрьму, что случалось довольно часто.

Сурков то ли по глупости, то ли от сознания своей полнейшей безнаказанности довольно откровенно и цинично рассказывал о былой деятельности, невольно выдавая государственные тайны. Он работал в Москве, в районном отделении МГБ, и заведовал агентурой. Под его началом находилось некоторое число секретных сотрудников, попросту говоря, стукачей, от которых он собирал информацию о разговорах и настроениях рабочих и служащих предприятий и учреждений своего района. Деятельность сексотов оплачивалась, и в обязанности Суркова входило также составление денежных ведомостей. С ведома начальства, которое также имело навар от этих махинаций, он заставлял своих подопечных расписываться в получении предназначенной каждому из них мзды, а выдавал им сумму меньшую, оставляя часть денег себе. Дело это было секретное, и до поры до времени обманутые молчали. Но случилось так, что, как говорил Сурков, «одна блядь, которая спала с кем ни попадя», спуталась с сотрудником МГБ из Особой инспекции, то есть отдела, наблюдавшего за деятельностью секретного ведомства. Женщина все рассказала своему партнеру, началось следствие, несколько человек из отделения были арестованы, и все получили по десятке.

Любопытно, что, повествуя о своем деле, Сурков все еще ощущал себя причастным к работе ведомства.

– Я смотрю, – рассказывал он, – дурак-следователь собирает моих людей, грузит их всех вместе в автобус и везет на очную ставку. Я ему говорю: «Ты, что, сумасшедший, правил не знаешь? Ты ж их всех закладываешь!» А он только смеется: «Это теперь не твоя забота!»

В другой раз Сурков говорил:

– А ведь какая была житуха! Утром приходим на работу и давай травить анекдоты, кто что слышал и знает. Только и раздается в комнате: «ха-ха-ха» да «ха-ха-ха». Так до обеда. Ну, а по вечерам, конечно, за работу!

– Тебе, что ж, и стукачей вербовать приходилось? – спросил как-то я.

– Ну не без этого, везде нужны свои люди,

– И соглашались?

– А куда денутся? Один упирается, пригрозишь ему и предъявишь компромат. Всякий что-либо не то сказал или сделал. Святых ведь не бывает! Скажешь: «Ты, что ж, не советский человек, разведке советской помогать не хочешь? А мы, между прочим, о тебе вон какую информацию имеем и запросто посадить можем! И отца, и жену заметем!» Покрутится, покрутится и даст подписку с нами связь держать. А иному посулишь тепленькое местечко на работе или там повышение какое. Ну и деньжат пообещаешь.

– Стало быть, ты из порядочных людей доносчиков делал, совращал?

– Да чего их совращать? Наши люди ведь так и норовят друг на друга донос написать. Одно ведь сволочье! А мы контролируем, чтоб не врали!

– Ну и многих ты посадил через своих агентов?

На этот вопрос Сурков предпочел не отвечать, знал, что в лагере могут и пришить.

Надзор делал Суркову всяческие послабления. Я помню, как однажды я был потрясен, когда, зайдя в инструменталку лесобиржи, обнаружил там Суркова, закусывавшего и выпивавшего с приехавшей к нему на свидание женой. Мы получали свидания с родственниками в специальном помещении на вахте на небольшое время, иногда на несколько часов. Сурков же сумел договориться, чтобы его жену пустили на завод, и провел с ней там целый день. Разумеется, ее никто не обыскивал, и она притащила мужу спиртное.

Завелись у Суркова и дружки. Как правило, это были, по выражению Суркова, «люди нашей системы». Все они как-то друг друга находили и друг друга понимали. Особенно сошелся Сурков с неким К., широкоплечим детиной высокого роста, с весьма респектабельной внешностью. Это был недоучившийся врач лет сорока, никогда не занимавшийся медицинской практикой. Он «умел жить». Его работа заключалась в том, что он обслуживал начальников, вывозя их на охоту, для чего специально держал собак. Был у него еще один, совершенно специфический промысел: он делал у себя на даче уколы высокопоставленным лицам, заболевшим сифилисом и желавшим сохранить болезнь в тайне.

К. работал на заводе учетчиком пиломатериалов, но когда стукнули морозы и ему больше не захотелось трудиться на улице, дружки решили помочь ему перебраться в контору. Для этого задумали интригу, распустили слух, будто один из работавших в конторе зека – стукач, которого следует опасаться. Сурков в этих делах хорошо разбирался, так что все было сделано довольно профессионально. Расчет был основан на том, что окружающие выживут оклеветанного из конторы, а оперуполномоченный за него не вступится, ибо это не его кадр. Бедняга пережил немало тяжелых минут, тем более что лагерники склонны к стукачемании. Впрочем, никто из друзей в эту сплетню не поверил, а вскоре и его начальник, также заключенный, догадался о цели этого навета.

Сурков был не только мошенник, но и авантюрист. Скуки ради он решил завести любовную интрижку. В бухгалтерии завода работала счетоводом вольняшка, девушка лет девятнадцати. Это было доброе существо с горькой судьбой. Ее мать умерла, когда она была еще ребенком, отец женился, и в доме мачехи ей жилось несладко. Какой-то дальний родственник, занимавший скромную должность в управлении лагеря, сумел там договориться, забрал ее из районного центра, где она училась в школе, и устроил счетоводом на завод. Она была бесконечно счастлива, получив возможность жить самостоятельно на свой скромный заработок. Работавшие в бухгалтерии заключенные жалели ее и помогали овладеть новой для нее профессией.

Девушка она была добрая. Однажды, когда мой друг в зоне серьезно заболел и я ей об этом рассказал, она по собственной инициативе принесла мне для него несколько свежих яиц. Чтобы оценить этот поступок, надо учесть, что вольнонаемным запрещалось вступать в какие бы то ни было контакты с заключенными сверх тех, которые требовались по работе. Бог не наделил ее особенно красивой внешностью: она была худенькая, небольшого росточка, но с милым, немного комичным, кукольным личиком. Это было существо наивное и совершенно невинное.

Сурков счел ее подходящей для небольшого развлечения. Заключенных, вступавших в связь с вольными женщинами, сурово наказывали БУРами и ЗУРами (бараками и зонами усиленного режима). Но Сурков считал, что ему все сойдет с рук. Он зачастил в контору завода, присаживался около девушки, поглядывал на нее влюбленными глазами, словом, пускал в ход весь несложный ассортимент приемов столичного ловеласа. Одинокая, не знавшая мужского внимания девушка попалась на удочку. Однажды, когда Сурков работал в ночную смену, девушка после конца рабочего дня осталась на заводе, прокралась к нему в контору лесобиржи и провела там ночь. Уходя в зону. Сурков запер ее в конторе, в комнате заведующего биржей, чтобы ее не обнаружил какой-нибудь надзиратель, случайно зашедший в помещение.

Утром я, как обычно, вышел с бригадой на работу и сел оформлять погрузочные документы. Тут вдруг я услышал тихий, робкий голос, доносившийся из-за двери комнаты завбиржей:

– Филыптинский! Выпустите меня, пожалуйста!

Я отпер дверь, и девушка стремглав побежала в бухгалтерию завода.

Вечером в зоне я слышал, как Сурков распространялся:

– Лежит, стерва, как колода, не шевелится. Я ее уж и так, и сяк. Толку от нее грош.

Разумеется, связь Суркова с девушкой вскоре стала всем известна. Вычислить это было нетрудно. Надзор засек, что она не уходила с завода после конца рабочего дня и не проходила через вахту на следующий день. Да и сам Сурков щадить свою жертву не собирался и со смехом рассказывал о своей любовной победе. К тому же, по слухам, один работник бухгалтерии из заключенных написал на него донос. Гнев начальства обрушился не столько на Суркова, сколько на девушку, которую со скандалом уволили с работы. Родственник, у которого она жила, выгнал ее из дома, сочтя, что она позорит его семью. Жить ей было негде, денег у нее не было. Одинокая, обездоленная, потрясенная происшедшим, девушка пыталась покончить с собой, но ее откачали в местной больнице.

– А ты не боишься, что против тебя возбудят дело как против виновного в попытке самоубийства? – как-то спросил я Суркова.

– Не привлекут, – злобно ответил Сурков, – она совершеннолетняя, знала, на что идет. Сурков был сведущ в законах.

Мечтатель и моралист

Васька Чернов и его друг Афанасий Ильич были неразлучны. Оба они родились и большую часть жизни провели в небольшом поселке Архангельской области, и, вероятно, это было единственной причиной сближения столь не похожих друг на друга людей. В их беседах постоянно мелькали имена общих знакомых, упоминались мелкие местные события и поселковые сплетни. Но хотя «среда обитания» друзей в прошлом была одна и та же, положение их в обществе существенно различалось.

Афанасий Ильич был значительно старше своего друга, на вид ему можно было дать лет пятьдесят. В прошлом он был помощником директора на небольшом заводе, в одном из^цехов которого работал наладчиком станков Васька. Осужден Афанасий Ильич был по указу о крупных хищениях. Ко времени нашего рассказа он уже отбыл большую часть срока. Это был человек среднего роста, коренастый, лысоватый, с брюшком. С его лица не сходило угрюмое выражение, обычно свойственное старым лагерникам. Неторопливо, тихим голосом рассказывал он о причинах своего ареста, ругал местную власть и неправедный суд, вспоминал свое многочисленное семейство – жену и троих взрослых сыновей, а также живших в поселке стариков-родителей. Практичный и цепкий в житейских делах, он сумел приспособиться к лагерной жизни и через знакомого нарядчика, за крупную мзду, устроиться на продовольственной базе, не утруждая себя тяжелой работой. В прошлом, заведуя хозяйством на заводе, он, видимо, не очень терялся, и в лагере у него всегда водились деньжата. Жена не забывала о нем, он регулярно получал от нее продуктовые посылки и всякий раз спешил спрятать их содержимое у старика-литовца, в прошлом католического священника, работавшего в лагерной каптерке. Хотя, по его словам, длительное пребывание в лагере сильно подорвало его былое здоровье, внешне он выглядел отлично, и поговаривали, будто одна бесконвойница из бытовичек дарит его своим вниманием, регулярно посещая на базе в обеденный перерыв.

Повествуя о своем прошлом, Афанасий Ильич любил поговорить на моральные темы, и из его рассуждений можно было сделать вывод, что он, как говорят в народе, человек «самостоятельный», борец за справедливость и враг царящей среди молодежи распущенности.

– Когда я освобожусь, – говорил он, – я восстановлю в семье статус кво, – подразумевая под этим, по-видимому, что возвратится к жене после лагерных любовных приключений.

– Спиртного я не потребляю – у меня от него ностальгия, – как-то сказал он.

– То есть как это? – не понял я. – Может быть, аллергия?

– Да, да, аллергия, – согласился Афанасий Ильич.

– Откуда ты, Афанасий Ильич, всех этих ученых слов понабрался? – спросил я.

– Из газет, – захохотал присутствующий при разговоре Васька. – Он на воле, как глаза протрет, так за газеты садился. Все политику хавал. Хотел ученым в Академию наук поступить.

– Я на воле членом бюро райкома был, – с достоинством объяснял Афанасий Ильич. – Вел кружок по марксизму-ленинизму. Должен был над собой постоянно работать, подымать свой культурный уровень. Не то, что ты, неуч, бездельник и лоботряс, – кивал Афанасий Ильич в сторону своего друга.

Васька во всех отношениях был полной противоположностью своему земляку. Высокий, сероглазый, весельчак и балагур, он в свои двадцать с небольшим легко переносил тяготы лагерной жизни, всегда был в отличном настроении, и его шутки не раздражали обычно сдержанных обитателей барака, но, напротив, вносили оживление в мертвую лагерную жизнь и встречали сочувствие. При его появлении у всех становилось как-то радостнее на сердце.

Васька сидел за хулиганство. Обычно добрый, миролюбивый, хотя и вспыльчивый, он в пьяном состоянии превращался в лютого зверя, ко всем задирался и лез в драку.

В Ваське было много детского. Еще в школьные годы он увлекался чтением приключенческой литературы, которая, видимо, более всего соответствовала его живому характеру, и любовь к сочинениям Фенимора Купера, Майн-Рида, Гюстава Эмара и других излюбленных классиков детского чтения сохранил на всю жизнь. Если в лагере ему попадались эти книги, он готов был перечитывать их вновь и вновь. Случайно из разговора со мной он узнал, что все эти «Всадники без головы», «Следопыты» и «Последние из могикан» были мною также жадно проглочены в свое время, и проникся ко мне симпатией. Моя скромная эрудиция в области приключенческой литературы казалась ему чем-то невероятным, и он частенько заводил со мной беседы на литературные темы.

– И Хаггарда ты читал, и Луи Буссенара! – воскликнул он как-то совершенно потрясенный. – Ну, ты даешь!

В устах Васьки это звучало как величайший комплимент. Особенно его поразила моя осведомленность в романах Луи Жаколио, имя которого он, как и мои соклассники в школьные годы, произносил с ударением на втором слоге.

– Ты, стало быть, читал и «Грабителей морей», и «Пожирателей огня»? – спрашивал он.

– Ну да, – подтверждал я, – и самый интересный роман Жаколио «В трущобах Индии».

Восхищению Васьки не было предела. Оказалось, что этого романа Васька не сумел достать, но много о нем слышал от соклассников.

Романтик и фантазер, Васька, в отличие от своего друга-моралиста, в «женском вопросе» отнюдь не был слишком строг. Внешне привлекательный и веселый, он на воле пользовался у представительниц прекрасного пола большим успехом. «Бабы липли ко мне со страшной силой», – говорил он о своем прошлом, причем в его голосе не было и тени хвастовства. Рассказы Афанасия Ильича о любимой жене, к которой он намерен возвратиться после освобождения из лагеря, вызывали у него насмешливую улыбку. «Кому еще этот старый хрен может быть нужен?» – не без сочувствия говорил он. Однако при всех своих успехах у женщин Васька не был испорчен, к их заигрываниям при случайных встречах в лагере относился равнодушно, никогда не сквернословил и плохо о женщинах не отзывался.

Сойдясь со мной поближе, он доверительно рассказал, что незадолго до ареста женился, и у него родилась дочь. Говоря о жене, Васька весь менялся. Полностью исчезал привычный облик лагерного циника. Васька как бы порывал с жизнью в неволе и весь уходил в свои воспоминания. При этом лицо его становилось задумчивым, суровое выражение глаз смягчалось, и в них появлялось что-то доброе и даже трогательное.

Как-то Васька показал мне фотографию жены. На меня смотрело миловидное и весело улыбающееся круглое личико с ямочками на обеих щеках и по-детски вздернутым носиком. «Под стать Ваське», – подумал я.

В письмах жена сообщала, что устроилась воспитательницей в детском саду, работа с детьми ей нравится и что живет она трудно, так как дочь растет и нуждается то в том, то в другом, но Васька не должен беспокоиться, она справляется и ждет его освобождения.

Афанасий Ильич относился к своему молодому другу покровительственно, пытался его поучать и по всякому поводу читал ему назидания. Частенько он, злоупотребляя дружбой, заставлял Ваську оказывать ему мелкие услуги: то сходить приготовить ему что-либо на «китайской кухне» (так еще с тридцатых годов именовалось помещение, где дневальные, в те годы обычно китайцы, топили печь), то сбегать в лагерный ларек. Васька охотно откликался на все просьбы Афанасия Ильича, воспринимая его как нового отца, и относился к нему, хотя и не без некоторой иронии, но с чисто патриархальным уважением.

Освобождение Афанасия Ильича Васька решил ознаменовать «пышным застольем». Он сумел припасти водку и даже кое-какие закуски и был в этот день особенно весел и счастлив. Подвыпивший Афанасий Ильич клялся ему в вечной любви, обещал хорошо устроить на воле вновь обретенного сына. «Мои дети совсем забыли меня, а ты – истинный мой сын, и услуг твоих я никогда не забуду, – со слезами на глазах говорил он. – В поселке, да и в области у меня большие связи. Со мной не пропадешь!»

Сопровождаемый напутствиями и различными пожеланиями Васьки, Афанасий Ильич с двумя большими чемоданами покинул зону.

Месяца через полтора от Афанасия Ильича пришло письмо. Он сообщал, что вскоре после возвращения устроился на хозяйственную должность на мясокомбинате. Квартиру еще не получил, но надеется ее выбить при помощи друзей в исполкоме, взамен той, которой лишился при аресте. Родители померли, жена уехала к сестре куда-то на юг, взрослые дети также разъехались кто куда, и родни в поселке у него больше не осталось.

Вскоре я расстался и с Васькой. Его перевели на строительство лагерной железнодорожной ветки, и я на время потерял его из виду.

Месяца через три о Ваське распространились странные слухи. Какой-то переведенный на наш ОЛП слесарь рассказывал, что Васька запил, угодил в штрафной изолятор, а затем был этапирован в глубинку, на лесоповальный ОЛП. Говорили, что он страшно опустился, отказывается работать и даже сделал попытку покончить с собой, бросившись под лесовоз, и чудом остался жив.

Неожиданно в судьбе Васьки наметился новый поворот. Оказывается, незадолго до перевода Васьки на другой ОЛП он был представлен начальством за хорошую работу к досрочному освобождению. На осужденных по легким уголовным статьям в то время делались такие представления, и неповоротливая бюрократическая машина Центрального ведомства наконец сработала. Теперь из Москвы пришел положительный ответ и, чтобы больше не возиться с парнем, его без промедления освободили.

Когда Ваську привезли на наш комендантский ОЛП для оформления документов, я его с трудом узнал. Он сильно похудел и выглядел больным. Из его крайне сбивчивого рассказа я понял, что Афанасий Ильич умело воспользовался Васькиным рекомендательным письмом к жене, поселился у нее, а через некоторое время сошелся с ней. В ответ на многократные запросы Васька в конце концов получил от жены коротенькое письмецо, всего в несколько строк. Жена сообщала, что с работы ушла, что ей одной трудно, что Афанасий Ильич принял в ней участие и она согласилась выйти за него замуж. Ваську же она просила ее больше не тревожить и ей не писать.

Прощаясь со мной, Васька обронил сквозь зубы лишь одну фразу: «Заплатит мне, подлюга, за это!» Я посоветовал ему забыть прошлое и начать новую жизнь, но он лишь горько улыбнулся.

Примерно через год я получил новую информацию о Ваське. Как-то знакомый геодезист-бесконвойник, разъезжавший с бригадой по всей нашей шестидесятикилометровой ветке, сообщил мне:

– А твой дружок, Васька, вновь к нам в Каргопольлаг пожаловал. Снова на штрафной командировке вкалывает. Рецидивист. Говорят, он на воле какого-то старика и его молодую жену избил до полусмерти. Еще бы немного – убил, да люди помешали, растащили. Говорят, тот старик у него жену увел, пока парень в лагере припухал.

Я сразу все понял и только спросил:

– Ну, а сам-то он как?

– Да ничего, работает, такой же веселый, каким был, все смеется. Грозится, что, когда освободится, дело до конца доведет. Да и правильно. Мужиков, что по чужим бабам лазают, когда мужья в тюрьме сидят, да и самих баб, что блядуют, учить надо. Чтобы нашего брата не обижали. Так я это дело понимаю.

Я снова потерял Ваську из вида, освободился и начал его забывать, когда неожиданно мне довелось с ним еще раз встретиться. Как-то он узнал мой адрес и без предварительного телефонного звонка заявился ко мне. Он был не один, с ним была молодая женщина, в которой я без труда узнал ту самую спутницу его жизни, которую я видел на фотографии. Она и сейчас улыбалась, и ямочки на ее щеках стали еще заметней. Небольшой, идущий от верхней губы к правому глазу шрам придавал ее лицу несколько суровое выражение. Визитом она была явно смущена и на Ваську смотрела с какой-то затаенной тревогой. Казалось, она все время чего-то боялась.

От Васьки слегка пахло вином. Как и прежде, он был словоохотлив, но говорил без былой улыбки на лице, какими-то отрывистыми фразами. Еще в дверях он напомнил мне, что в лагере я приглашал его заходить после освобождения. Я этого факта припомнить не мог, но из вежливости кивнул.

– Это моя жена. Валя. Решили восстановить прежнюю жизнь, – сказал Васька, раздеваясь в передней. При этом он бросил на свою спутницу строгий взгляд, будто хотел сделать ей какое-то внушение. Валя только опустила голову.

Выяснилось, что Васька перебрался в Вологду, работает на военном заводе, а сейчас, проездом в отпуск, решил навестить старого лагерного знакомого.

Видно, уловив на моем лице немой вопрос, Васька стал рассказывать:

– Ты, я вижу, меня об Афанаске спросить хочешь? Крепко пришиб я его, когда в поселок вернулся, долго будет помнить. Два ребра подлюге сломал и скулу на сторону свернул, красоту личности попортил. Если по новой встречу, скулу на старое место вправлю, былую красоту восстановлю. Хоть он и прежде большим красавцем не был. Не зря я трояк заработал. По его милости лесок пилил. Я же хотел только ему личную жизнь наладить, применив физическое воздействие, к любимой жене вернуть, – не без ехидства в голосе и как-то неестественно посмеиваясь объяснил свое поведение Васька. – А то бы он в привычку взял по чужим бабам лазать и бобылем помер под забором. А теперь старуха к нему возвратилась, о нем печься будет.

При этом Васька снова со значением посмотрел на свою спутницу. Валя подняла голову, улыбнулась жалкой улыбкой и что-то хотела сказать, но парень нахмурился, и она осеклась.

– Ему бы, старому хрену, всю жизнь за меня Богу молиться. Я же его на правильный моральный путь вывел, – продолжал свой монолог Васька. – Он же любил о морали болтать. А он, вместо благодарности, в милицию побежал жаловаться, будто я в законной воспитательной работе перешел дозволенные границы. Ишь ты, законник нашелся! А еще другом прикидывался. Никому больше верить не буду. Понял я теперь, как жить надо. Так друга предать!

Слушая сбивчивую речь Васьки, в которой перемежались затаенная обида, ненависть, ирония и бахвальство, Валя грустно улыбалась. Видно, подобные речи ей приходилось слышать от мужа не впервые.

– Хорошо бы чайку попить, – предложил я, чтобы дать Ваське время успокоиться. – Я пойду на кухню, поставлю.

– Я сама все сделаю, – засуетилась Валя, видно, обрадовавшись поводу оставить нас наедине. Я не возражал.

– Ты что девчонку тиранишь? – спросил я, когда Валя вышла.

Васька странно на меня посмотрел, будто опомнился, и заговорил совсем другим тоном. Весь хмель как-то вдруг прошел.

– Тебя вот увидел, все прошлое и нахлынуло. Обижаю я Валю. Знаю, что это дурно, а удержаться не могу. Что-то гложет дущу. А она ведь меня любит, все мне прощает.

– А шрам на щеке – твоя работа? – спросил я. Васька опустил голову.

– Уж лучше разойдись с ней, чем так ее и себя мучить

– Ты пойми, я же люблю ее, – неожиданно, со стоном вырвалось у Васьки. – Я ведь все понимаю. Да и как я от маленькой уйду? Она мне утром говорит: «Ты не ходи на работу. Мы с тобой в папы и мамы играть будем. Танька у нас дочкой будет». Танька – это ее любимая кукла. У меня внутри будто все переворачивается.

В это время Валя позвала нас на кухню.

– Ну, а как с приключенческими романами обстоит дело, читаешь? – спросил я, чтобы переменить тему.

– Нет, куда там, о них и думать забыл. Теперь не до них, – чуть помолчав, ответил Васька с горечью в голосе. Он как-то сразу помрачнел и осунулся. В эту минуту он показался мне много старше своих двадцати пяти лет. «Приземлила жизнь моего молодого, веселого лагерного романтика, до времени состарила его душевно», – не без грусти подумал я, вспомнив наши беседы о моих и Васькиных друзьях безмятежного детства.

Воспитательная работа

После смерти Сталина и ареста Берии в Главном управлении лагерями МВД (ГУЛаге) было принято очередное мудрое решение об усилении культурно-воспитательной работы в местах заключения. Для проведения его в жизнь соответствующий департамент этого гигантского учреждения направил в лагеря своих эмиссаров. Наш Каргопольлаг также не был оставлен без внимания, и к нам прибыл специальный чиновник-ревизор в майорском звании. Майор пожаловал к нам в барак среди бела дня. Ревизора сопровождали начальник режима лагеря и еще один дежурный надзиратель. В бараке в это время находились лишь дневальный и еще несколько заключенных, по разным причинам не вышедших на работу.

В середине барака, у печки, сидел молодой парень и с глубокомысленным видом взирал на пылающие угли, грея босые ноги и ленивым движением изредка подбрасывая в печь поленья. Рядом с ним, на нарах, лежала гитара.

При виде устроившегося у огня в рабочее время заключенного начальник режима по привычке заорал:

– Ты почему не встаешь, когда офицеры входят?! Почему не на работе?

– Не могу, – не меняя позы, заскулил парень, – босой я, валенки мокрые сушу, прохудились, а других не дают.

Назад к карточке книги "Мы шагаем под конвоем"