Текст книги "Том 4. Письма. Семь лет с Бабелем (А. Н. Пирожкова)"

Автор книги: Исаак Бабель

Соавторы: Антонина Пирожкова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

Умирают все, но в другом возрасте или от болезни, часто неожиданной. Бабелю не было и 46 лет, он был здоров, любил жизнь, любил свою работу и даже в НКВД просил следователя дать ему рукописи, чтобы их еще поправить, но и этого ему не разрешили.

Я попыталась разыскать рукописи. Но на мое заявление в МГБ меня вызвали в какое-то подвальное помещение, и сотрудник органов в чине майора сказал:

– Да, в описи вещей, изъятых у Бабеля, числится пять папок с рукописями, но я сам лично их искал и не нашел.

Тут же майор дал мне какую-то бумагу в финансовый отдел Госбанка для получения денег за конфискованные вещи.

Ни вещи, ни деньги за них не имели для меня никакого значения, но рукописи...

И тогда впервые, год спустя после реабилитации Бабеля, я обратилась в Союз писателей, к А. Суркову. Я просила его хлопотать от имени Союза о розыске рукописей Бабеля.

Председателю Комитета государственной безопасности генералу армии Серову было направлено письмо:

«В 1939 году органами безопасности был арестован, а затем осужден известный советский писатель тов. Бабель Исаак Эммануилович.

В 1954 году И. Э. Бабель посмертно реабилитирован Верховным судом СССР.

При аресте у писателя были изъяты рукописи, личный архив, переписка, фотографии и т. п., представляющие значительную литературную ценность.

Среди изъятых рукописей, в частности, находились в пяти папках: сборник „Новые рассказы“, повесть „Коля Топуз“, переводы рассказов Шолом-Алейхема, дневники и т. п.

Попытка вдовы писателя – Пирожковой А. Н. получить из архивов упомянутые рукописи оказалась безуспешной.

Прошу вас дать указание о производстве тщательных розысков для обнаружения материалов писателя И. Э. Бабеля.

Секретарь правления Союза писателей СССР

(А. Сурков)».

На это письмо очень быстро пришел ответ, что рукописи не найдены. Ответ – того же содержания, что был дан и мне, а быстрота, с которой он был получен, говорит о том, что никаких тщательных розысков и не производилось.

Я стала подозревать, что рукописи Бабеля были сожжены, и органам безопасности это хорошо известно. Однако есть случаи, когда ответ об изъятых бумагах гласит: «Рукописи сожжены. Акт о сожжении № такой-то». Так, например, ответили Борису Ефимову на запрос о рукописях его брата Михаила Кольцова.

Однажды, уже году в 1970-м, ко мне пришла молоденькая сотрудница ЦГАЛИ, куда я решила дать кое-что из рукописей Бабеля. Она мне рассказала, что рукописи арестованных писателей все же находятся, иногда поступают от частных лиц, а иногда из архивов КГБ. Быть может, когда-нибудь найдутся и рукописи Бабеля.

Я сказала:

– Если бы мне разрешили искать их в архивах КГБ, то я потратила бы на это остаток своей жизни.

– И я тоже! – с жаром воскликнула она.

И было так трогательно слышать это от совсем молодой девушки из ЦГАЛИ.

Но надежды на то, что рукописи уцелели, теперь уж нет.

В 1987 году, надеясь на изменившуюся ситуацию в стране, я снова подала заявление с просьбой о поиске рукописей Бабеля в подвалах КГБ.

В ответ на мою просьбу ко мне домой пришли два сотрудника этого учреждения и сказали, что рукописи сожжены.

– Вы пришли ко мне сами, чтобы не давать письменного ответа на мою просьбу? – спросила я.

– Нет, мы пришли, чтобы выразить вам свое сочувствие, мы же понимаем, как драгоценны рукописи Бабеля.

Когда в Союзе писателей была создана комиссия по литературному наследию И. Э. Бабеля, то мне стали передавать и присылать кое-что из рукописных ранних произведений Бабеля, а также первые издания его книг.

Фотографические и машинописные копии публикаций из журналов и газет я получила из Ленинской и Исторической библиотек. Часть из них я нашла сама, большее же число их мне передали те молодые люди, которые сейчас же после реабилитации Бабеля начали работать над диссертациями по его произведениям. Первым таким молодым человеком был Израиль Абрамович Смирин, затем Сергей Николаевич Поварцов, Янина Салайчик из Польши и другие.

Военный дневник Бабеля 1920 года, наброски планов рассказов, записную книжку, автографы начатых рассказов «У бабушки», «Три часа дня», «Их было девять» мне из Киева переслала Татьяна Осиповна Стах, получив их у М. Я. Овруцкой, у которой Бабель останавливался иногда, бывая в Киеве.

Рукописи рассказов «Мой первый гонорар» и «Колывушка» до сих пор находятся в Ленинграде, теперь у сына Ольги Ильиничны Бродской, которой Бабель их подарил.

Так мало-помалу образовался небольшой архив Бабеля, с которым все годы работало много людей из разных стран мира.

В комиссию по литературному наследию Бабеля входили: К. А. Федин, Л. М. Леонов, И. Г. Эренбург, Л. И. Славин, Г. Н. Мунблит, С. Г. Гехт и я.

С первых же дней после создания этой комиссии выяснилось, что ни Федин, ни Леонов участвовать в работе не хотят. Все письма с вопросами о Бабеле, приходившие к Федину как к председателю комиссии, он, не читая, переадресовывал мне.

Роль председателя выполнял Илья Григорьевич Эренбург. К нему я обращалась за советами, особенно тогда, когда возник вопрос об издании произведений Бабеля, не печатавшихся с 1936 года. Встречались мы довольно часто, пока велись переговоры по поводу однотомника «Избранное», для которого Эренбург написал предисловие.

Когда нас пригласили в издательство «Художественная литература» для встречи с редактором сборника, мы должны были собраться у заместителя главного редактора. Мы – это Эренбург, Мунблит, Гехт, Славин и я. В ожидании, пока все соберутся, Эренбург, Мунблит и я сидели на диванчике перед лестницей на 2-й этаж издательства. Пришел Гехт и вслед за ним Славин. И Славин сообщил нам о самоубийстве Фадеева.

Я посмотрела на Эренбурга, он даже не взволновался, а потом говорит:

– У Фадеева было безвыходное положение, осаждали возвращающиеся заключенные и их жены. Они спрашивали: как могло случиться, что письма, которые я писал вам лично, оказались на столе у следователя при моем допросе? Действительно, как? Ведь Фадеев арестован не был, обыска и изъятий бумаг у него не было. Значит, передал сам? – продолжал Эренбург.

Меня поразило то спокойствие и даже равнодушие, с которым это известие было встречено членами нашей комиссии. Как будто никого это не удивило и уж вовсе не огорчило.

Когда настало назначенное нам время, мы поднялись наверх в кабинет заместителя главного редактора. Последний, рассадив нас, пригласил зайти в кабинет редактора книги Бабеля. Через некоторое время дверь отворилась и вошла женщина, высокая, полноватая, с высокой грудью и с хорошим русским лицом. Длинные серьги в ушах побрякивали, рукава белой блузки были засучены. Я взглянула на Эренбурга. Он застыл с таким изумленным выражением лица, что мы, переглянувшись с Мунблитом, еле сдержались, чтобы не рассмеяться. Не над женщиной, конечно, а над Эренбургом. После того, как нас познакомили и мы поговорили о составе сборника, Эренбург уже на улице сказал:

– Если бы такая женщина внесла в комнату кипящий самовар, я бы ничуть не удивился, но... редактор Бабеля?

Позже Г. Н. Мунблит, составивший комментарии к этому изданию, мне говорил: «У меня становится горько во рту, когда я с ней разговариваю».

Мои же отношения с редактором сложились вполне нормально и только однажды, когда она мне сказала: «Давайте выбросим из „Конармии“ „Кладбище в Козине“ – маленькая вещь, ничего не дает», – я чуть не сорвалась, но сдержалась и как-то уговорила ее оставить этот удивительный маленький шедевр. В этот сборник отказались взять рассказы «Мой первый гонорар», «Гапа Гужва», «Иван-да-Марья» и «Колывушка», предлагаемые нами. Эренбург, злясь на это, говорил: «Будет время, напечатают все, а сейчас хорошо, что выйдет хоть такой сборник».

Помогал мне советами Илья Григорьевич и при составлении другого сборника произведений Бабеля, вышедшего в 1966 году. В него удалось включить несколько рассказов, не вошедших в сборник 1957 года, но снова отклонили рассказы «Мой первый гонорар», «Гапа Гужва» и «Колывушка». Удалось включить статьи Бабеля, его воспоминания и выступления, а также небольшое число писем.

Однажды мне позвонили из журнала «Кругозор» и просили дать что-нибудь из публикаций Бабеля. Эренбург посоветовал дать одну или две статьи из газеты «Заря Востока» 1922 года. Выбрали «Без родины» и «В доме отдыха». Тогда редакция журнала попросила меня уговорить Эренбурга написать маленькое предисловие. Илья Григорьевич мне говорит: «Хорошо, я напишу им, что с этих публикаций начался писатель Бабель, а как он получил свой первый гонорар, читатели журнала узнают из рассказа Бабеля „Мой первый гонорар“». В это время этот рассказ никто не хотел публиковать.

Году в 1957-м мне позвонила Любовь Михайловна и сказала, что Илья Григорьевич хотел бы познакомиться с моей дочерью Лидой, и просила к ним прийти. Лиде было тогда 20 лет и она училась в архитектурном институте. Познакомившись с ней, Эренбург сказал: «По правде говоря, когда мне говорили, что Лида похожа на Бабеля, я ужасался. У Бабеля было хорошее лицо для известного писателя средних лет, но чтобы девушка была на него похожа... А тут – и похожа на Бабеля, и хорошенькая...» Эренбург усадил нас и сел напротив в большое кресло рядом с Любовью Михайловной и тут же, обращаясь к Лиде, стал ей рассказывать об ее отце, о встречах с ним в Париже. Иногда его перебивала Любовь Михайловна, и тогда Эренбург на нее сердился.

Если же Эренбург, вспомнив что-то, перебивал Любовь Михайловну, то сердилась она. И Лида, отличаясь бабелевской проницательностью, очень хорошо это подметила. А также после визита подробно мне описала, какой у Эренбурга был пиджак, какой галстук и какие носки с искоркой.

А когда Эренбург уже в 1961 году праздновал свое 70-летие, он захотел, чтобы я пришла с Лидой. «Хочу, чтобы среди моих гостей было хоть одно молодое лицо». С гордостью знакомил ее с гостями, среди которых были Каверин, Козловский, Сарра Лебедева, Слуцкий и много других.

В 1964 году отмечалось 70-летие Бабеля. Комиссия по литературному наследию, по инициативе Эренбурга, решила обратиться в ЦК к Д. А. Поликарпову с письмом такого содержания:

«Секретариат Союза писателей принял решение отметить 70-летие И. Э. Бабеля, и одним из пунктов этого решения является организация вечера памяти писателя в Доме литераторов. Зал дома может вместить только некоторую часть московских писателей. Между тем интерес читателей к творчеству Бабеля настолько велик, что, по нашему мнению, не следует ограничиваться этой аудиторией. Мы просим вас помочь нам получить разрешение на устройство – помимо вечера в Доме литераторов – открытого вечера в Политехническом музее, где будут читаться произведения Бабеля и где люди, знавшие Бабеля, расскажут о нем. Мы уверены, что в этом деле вы пойдете нам навстречу».

Илья Григорьевич предложил, чтобы письмо подписал также Федин, числившийся председателем комиссии по литературному наследию Бабеля. Для этого Эренбург отправил Федину письмо следующего содержания:

«Дорогой Константин Александрович, я посылаю Вам текст письма, с которым комиссия по литературному наследию И. Э. Бабеля решила обратиться к Д. А. Поликарпову. Обращаюсь к Вам и как к председателю комиссии, и как к Константину Александровичу Федину с просьбой поставить впереди наших подписей Вашу. Я убежден, что Вы это сделаете.

Эренбург».

Федин письма не подписал и ответил, что не считает нужным устраивать вечер Бабеля в Политехническом музее. Ответ Федина привел Эренбурга в такой гнев, какого я за ним не знала. А наше предположение, что зал Дома литераторов не вместит всех желающих, оправдалось. Улица Герцена, где расположен этот дом, перед началом вечера была запружена народом. Мне пришлось сопровождать на вечер Екатерину Павловну Пешкову, и, несмотря на то, что приехали заранее, мы еле пробились к двери. Зал был набит битком, фойе заполнено тоже. Все двери из зала в фойе были открыты настежь, чтобы люди, не вошедшие в зал, могли что-то услышать. Позже Николай Робертович Эрдман говорил мне, что стоял весь вечер в фойе.

Первоначально предполагалось, что председателем на вечере памяти И. Э. Бабеля будет Эренбург. Но Союз писателей распорядился иначе – председателем был назначен Федин. Все члены комиссии по литнаследию Бабеля были возмущены и расстроены.

Кроме того, было не ясно, как к этому отнесется Эренбург. А вдруг совсем не придет на вечер? Эренбург пришел, но сел не в президиум на сцену, а в первый ряд в зале. Отказалась сесть в президиум и я.

Вечер открыл своим выступлением Федин, потом выступили писатели Никулин, Бондарин, Славин, Лидин, Мунблит.

Эренбург выступал последним. Я привожу здесь отдельные фрагменты его речи из стенограммы:

«Я не мог не выступить, хотя здесь многие хорошо рассказали об Исааке Эммануиловиче и хотя я писал о нем. Это самый большой друг, которого я имел в жизни. Он был моложе меня на три с половиной года, но я шутя называл его „мудрый ребе“, потому что он был мудрым человеком. Он не был умным человеком, он не был эрудированным человеком – он был мудрым человеком. Он удивительно глубоко смотрел в жизнь.

...Он был очень добрым и хорошим человеком не в том обывательском смысле, как говорят, а по-настоящему, и то, что говорили, что он не верил в удачу писателей душевно-небрежных, это очень выражает всю природу Исаака Эммануиловича. Когда он раз дожидался меня, он перечел маленький рассказ Чехова у меня на квартире в Париже, и когда я пришел (я запоздал), он мне сказал: „Знаете, что удивительно? Чехов был очень добрым человеком“. И он ругался с французами, которые смели критиковать то или другое в Мопассане, говорил, что Мопассан безупречен, но в одном из последних разговоров со мной он сказал: „Все у Мопассана хорошо, но сердца не хватает“. Он вдруг почувствовал эту стихию страшного одиночества и отъединенности Мопассана.

...Бабель умел быть очень осторожным. Его никак нельзя назвать человеком, который лез напролом. Он знал, что он не должен ходить в дом Ежова, но ему было интересно понять разгадку нашей жизни и смерти. В одну из последних встреч... он, наклонившись ко мне, шепотом сказал: „Ежов только исполнитель“. Это было после длительных посещений дома, бесед с женой Ежова, которую он знал давно. Это была единственная мудрая фраза, которую я вспоминаю из всего, что я слышал в то время. Бабель больше нас видел и разбирался в людях...

Он был сформирован революцией, и трагична была судьба человека, который сейчас перед нами (показывая на портрет). Он был одним из самых преданных революции писателей, и он верил в прогресс. Он верил, что все пойдет к лучшему. И вот его убили...

Если бы он жил, если бы он был бездарен, то уже десять раз его собрание сочинений бы переиздали. Не думайте, что я кричу впустую. Я хочу, чтобы наконец мы, писатели, вмешались в это дело. Чтобы мы заявили издательству, что нужно переиздать Бабеля, чтобы мы добились устройства вечеров <...>. Я не знаю, что он писал дальше. Он говорил, правда, что он ищет простоты. Его простота была не той, которая требовалась, она была простотой после сложности. Но я хочу сказать одно, ведь это большой писатель. Я говорю это не потому, что я люблю его до сих пор. Если говорить языком литературоведов, объективно – это гордость советской литературы... Я хотел бы, чтобы все писатели помогли в осуществлении одного: чтобы Бабеля мог почитать наш народ. Мало бумаги – одну книжку издать? Это не будет собрание его сочинений, да еще длиннейшее. Должна найтись на это бумага...

Я тронут был речами всех знавших Исаака Эммануиловича и тем, как слушали, и, видимо, не только этот зал, но и его окрестности, коридоры и на улице. Я рад за Исаака Эммануиловича.

Я рад, что здесь Антонина Николаевна и дочка Бабеля – Лида – услышали и увидели, как любят Бабеля».

Эренбургу много и горячо аплодировали во время речи и по окончании ее.

После выступлений артист Московского Художественного театра Н. В. Пеньков великолепно прочитал рассказ Бабеля «Мой первый гусь», и затем Дмитрий Николаевич Журавлев, как всегда, блестяще выступил с двумя рассказами: «Начало» и «Ди Грассо».

На сцене стоял большой портрет улыбающегося Бабеля, отлично выполненный фотографом Дома литераторов.

Однако с тех пор ни 80-летие, ни 90-летие Бабеля Союз писателей не отмечал: слишком был напуган стечением такой массы народа!

В феврале 1967 года родился мой внук Андрей, и весной нужно было снимать дачу под Москвой. Эренбурги хотели, чтобы мы поселились в том же дачном поселке, в котором был их загородный дом, в Новом Иерусалиме. У вдовы одного профессора я сняла там нижний этаж дома из трех комнат и открытой террасы.

К тому времени я уже была на пенсии и могла провести все лето за городом.

С Эренбургами мы встречались часто и, если я уезжала по делам в Москву, то возвращалась на дачу, как правило, вместе с ними, на их машине.

Как-то я пришла к ним на дачу. Любови Михайловны нигде нет, а Илья Григорьевич в своей комнате стучит на пишущей машинке. Я села в холле на диван и жду, когда кто-то из хозяев появится. И вдруг дверь кабинета открывается, и Эренбург удивленно говорит:

– Что же Вы не зашли ко мне?

– Я не хотела Вам мешать.

– А я так рад бы был, чтобы мне помешали, работать ведь не хочется...

В другой раз за обедом Эренбург мне говорит: «Представьте себе, Борис Полевой уверял иностранцев, которые у меня сегодня были, что Бабель в нашей стране издается миллионными тиражами». Любовь Михайловна возмутилась: «Когда они наконец перестанут врать!» и Эренбург спокойно отвечает: «Они только начинают».

Когда во французской газете «Le Mond» в июле 1967 года появился целый разворот о Бабеле, Эренбург позвал меня в кабинет и больше часа переводил мне содержание публикаций. Там была и его статья под заголовком «Революционер, но гуманист», что мне очень понравилось. Эта статья заканчивалась так: «Исаак Бабель погиб преждевременно, но он успел много сделать для молодой советской литературы. Будучи революционером, он оставался гуманистом, а это было нелегко».

Разворот о Бабеле в газете «Le Mond» содержал целый ряд статей, и, например, статью Пьера Доммерга о влиянии творчества Бабеля на американских писателей. Он писал, что американские писатели, поклонявшиеся прежде Флоберу и Мопассану – своим учителям стиля, вот уже 10 лет как повернулись лицом к Селину, Арто и, главным образом, к Бабелю. Автор называет таких американских писателей, как Беллоу, Мейлер и Маламуд, герои произведений которых удивительно напоминают Лютова из «Конармии»; та же неспособность приспособиться к насилию, та же ирония как защита от неотвратимого. «Нежность, жестокость, лиризм, выраженные одновременно сдержанно и юмористически – таковы некоторые „точки соприкосновения“ американской литературы и творчества Бабеля», – писал Пьер Доммерг.

Другой автор статьи о Бабеле в газете «Le Mond» Петр Равич пишет: «Пытаться разложить бриллиант на его первичные элементы – абсурдная попытка; самое большее, что можно сделать – это исследовать его спектр. То же и с громадным талантом Исаака Бабеля». И дальше он пишет: «Умертвив в 47 лет наибольшего еврея из евреев среди русских писателей, человека, который умел, как никто, может быть, со времени Гоголя, заставить своих читателей смеяться, уничтожив интеллигента, склонного к глубоким размышлениям, но обожавшего лошадей и казачью силу, власти его страны совершили непоправимое преступление против русской литературы».

Третий автор газеты «Le Mond» пишет, что Бабеля Франция вновь открыла в 1959 году после издания его произведений у Галлимара. В статье сказано: «Как в капле воды может отразиться мир, так в маленьком рассказе или в короткой фразе Бабеля отражается, как через увеличительное стекло, как в фокусе, библейский мир и казачья эпопея, традиции, различные культуры, вся подспудность жизни, с ослепительным разнообразием и богатством. Но его чувство меры остается секретом мастерства. И это мастерство Бабеля является как бы вызовом писателям: „Попробуйте сказать столько, с таким блеском и с таким малым количеством слов...“»

Я была очень благодарна Эренбургу за подробный перевод всех статей и кое-что записала.

Лето 1967 года было для меня единственным временем, когда общение с Эренбургом было постоянным, но, к сожалению, последним! Осенью этого года Эренбург умер от инфаркта.

Все, что связано с Бабелем, всегда было дорого для меня, в доме все годы после ареста царил его культ. Я собирала вокруг себя людей, которые были близки Бабелю, встречалась с его одесскими приятельницами – Лидией Моисеевной Варковицкой – ее муж одновременно с Бабелем закончил Коммерческий институт, и с Ольгой Ильиничной Бродской, когда-то в Одессе дружившей с сестрой Бабеля. Ближайшими моими друзьями стали Исаак Леопольдович Лившиц, друг Бабеля, начиная со школьных лет, его жена, Людмила Николаевна, и их дочь Таня.

Встречались не часто, но переписывались постоянно с Татьяной Осиповной Стах, жившей в Киеве; она и ее муж Борис были верными друзьями Бабеля с давних, еще одесских времен. Их дочь Софья (Беба) знала Бабеля в своем детстве.

Неизменными моими друзьями были Юрий Карлович Олеша, Николай Робертович Эрдман, Вениамин Наумович Рыскинд и Семен Григорьевич Гехт. Из писательской среды эти четверо были единственными, приходившими в мой «зачумленный дом» задолго до реабилитации Бабеля. Со многими людьми я никогда не встречалась при его жизни, а после со всеми познакомилась: мне захотелось их видеть, чтобы о нем говорить.

С сыном Бабеля Мишей увиделась сначала моя дочь Лида. Поэт Евтушенко встретился с Мишей на юге и сказал ему, что он знаком с его сестрой Лидией Бабель. Миша взял у Евтушенко наш телефон, позвонил Лиде и условился с ней о встрече. Лида мне рассказала, что Миша – художник и рисует пейзажи Москвы.

Поэтому, когда однажды зимой я увидела из окна нашей квартиры, выходившей на Яузский бульвар, какого-то художника с мольбертом, я попросила Лиду посмотреть в окно – не Миша ли рисует напротив нашего дома? Оказалось – это был Миша. Тогда Лида пошла к нему и сказала, что он может у нас погреться, пообедать с нами и оставлять свои мольберт и краски. Так я познакомилась с Мишей. Он принес мне показать свидетельство о своем рождении, принес напечатанный впервые в «Литературной газете» рассказ Бабеля «Закат» и несколько его фотографий, хранившихся в их доме. Миша мне очень понравился, и хоть у него нет прямого сходства с Бабелем, но я вижу много черточек и во внешности, и в манере держаться, напоминающих мне Бабеля. Мы редко встречаемся, но нежность к нему всегда со мной. Он – художник-пейзажист, известный в Москве, и главной темой его картин является город. Он рисовал множество уголков Москвы, части из которых уже не существует.

С дочерью Бабеля Наташей я познакомилась в 1961 году. В это время в Москве проходила французская выставка картин, и Наташа со своей подругой Таней Парен приехали гидами этой выставки. Обе знали русский язык и специально учились на курсах гидов по живописи. Наташе было около 30 лет, она, закончив Сорбонну, преподавала курс французской литературы в Париже. Я нашла ее очаровательной, веселой, остроумной и назвала в душе своей старшей дочерью. Сестры же подружились так, что готовы были все сделать друг для друга.

Сестра Бабеля Мери, приехавшая в это же время в Москву, чтобы повидаться с нами, очень удивлялась такой дружбе Лиды и Наташи и говорила, что сказалось кровное родство.

В Москве из родственников Бабеля жила только тетя Катя, родная сестра его матери. Она была замужем за Иосифом Моисеевичем Ляхецким, и они жили вместе с братом и сестрой Ляхецкими в одной квартире в Овчинниковском переулке.

С этой семьей мы постоянно общались после ареста Бабеля. Во время этой войны Иосиф Моисеевич умер, а после войны в этой квартире еще поселился приехавший с фронта племянник тети Кати по мужу Михаил Львович Порецкий с женой Асей. И я, и Лида всегда считали эту семью родными нам людьми и испытывали постоянное с их стороны дружеское расположение.

Идея воспоминаний современников о Бабеле принадлежит Льву Яковлевичу Лившицу, литературному критику из Харькова. Это был очень симпатичный молодой человек, до самозабвения влюбленный в творчество Бабеля. Он появился как-то совсем неожиданно в Москве и впервые пришел ко мне в 1963 году. В ноябре 1964 года он принял участие в конференции «Литературная Одесса 20-х годов», выступил на ней с докладом о Бабеле, написал несколько хороших статей о нем и собирался заняться темой «Бабель в кино». Нравился без исключения всем, с кем я его знакомила, и совершенно неожиданно умер от разрыва сердца совсем молодым. Это была большая потеря не только для родных и всех его знакомых, но и для литературы. Вместе с ним мы успели составить только предварительный список тех, кто мог бы написать воспоминания о Бабеле, и мне пришлось продолжить эту работу. Я обращалась с просьбой написать о Бабеле к его друзьям и знакомым, и многие воспоминания были написаны. Некоторые из них к тому времени были уже опубликованы в журналах, большую часть их мне помогли собрать Г. Н. Мунблит и его жена, Н. Н. Юргенева, ставшая вместе со мной составителем сборника. Когда все воспоминания были собраны и мною прочитаны, стало ясно, что мне надо написать о Бабеле то, что я о нем знаю, чтобы его образ был более полным.

Писала каждый раз о том, что вспоминалось, не соблюдая никакой последовательности. Когда все напечатала и перечитала, начала работать с ножницами и клеем. Хронологической записи не получалось, и я поняла, что надо располагать материал в основном по людям, окружавшим Бабеля от знакомства с ними и до конца встреч с ними или до конца их жизни. Мои мемуары вошли в сборник воспоминаний современников, первое издание которого вышло в 1972 году с большими сокращениями. В издательстве «Советский писатель» редакторы тогда из моих воспоминаний выбрасывали все крамольные по тем временам места, не разрешили мне даже упомянуть об аресте Бабеля. Воспоминания всех других авторов также подвергались цензурным изъятиям, но если я для второго издания сборника в 1989 году могла все восстановить, многие другие авторы, умершие к тому времени, ничего исправить уже не могли. Для всех последующих изданий моих воспоминаний я дополнила их некоторыми штрихами к образу Бабеля, к его судьбе, а также сведениями о моей работе над изданиями его произведений.

Самым главным своим делом я считала составление двухтомника сочинений Бабеля, в который вошли бы все его произведения, оставшиеся после ареста рукописей, все то, что было опубликовано при его жизни хотя бы один раз, а также все найденные старые рукописи. Эту работу я начала почти сразу после реабилитации Бабеля. В состав двухтомника должны были войти все рассказы, начиная с 1913 года, пьесы, киносценарии, вся публицистика, письма, воспоминания, выступления и конармейский дневник 1920 года.

Комиссия по литературному наследию Бабеля обращалась в издательства и в Союз писателей много раз; во-первых, с просьбой об издании двухтомника, во-вторых, с просьбой оказать содействие. Нам много лет отвечали, что нет бумаги, что план выпуска изданий уже сверстан, и переносили нашу заявку из одной пятилетки в другую. Наконец, в 1986 году, 20 лет спустя после издания последнего однотомника Бабеля в 1966 году, двухтомник был включен в план издательства «Художественная литература» и вышел тиражом 100 тысяч экземпляров только в январе 1990 года.

Почти одновременно с двухтомником в Москве вышли два составленных мною однотомника большими тиражами: один как приложение к журналу «Знамя», включивший и конармейский дневник Бабеля, и другой, объединивший наиболее известные произведения писателя и часть воспоминаний о нем. Кроме того, однотомники небольшими тиражами, уже без моего участия, выходили во многих городах нашей страны. Таким образом, только теперь, через полвека после гибели автора, творчество писателя И. Э. Бабеля, известное всему миру, приходит к широкому читателю на его родине.

Когда в 70-е годы я писала мои воспоминания о Бабеле, я старалась дать как можно больше фактов из его жизни, проходившей у меня на глазах. О моих личных впечатлениях о Бабеле как о писателе и человеке я писать не смела, считая, что мои оценки никого интересовать не могут.

И все же теперь, когда прошло так много лет после его чудовищного, ничем не оправданного убийства, прошли годы, на протяжении которых я так много думала о нем, мне захотелось кое-что добавить к тому, что я уже написала о нем.

Многие исследователи произведений Бабеля пытаются догадаться, у кого из писателей он что-то заимствовал, кто на него влиял, кто был его учителем. Один пишет, что Бабель взял все у Гоголя, что Гоголь был его главным учителем, другие считают, что Мопассан и Флобер были теми писателями, которые оказали на творчество Бабеля влияние. Отмечали воздействие на него Хемингуэя. Кто-то находил у Бабеля отдельные фразы Булгакова, Зощенко и даже Платонова. На мой взгляд, Бабель родился писателем, а не учился им быть.

Он родился с чувствами чрезвычайно обостренными: зрение, слух, обоняние, осязание – все чувства были у него не как у нормальных людей, а удивительно острыми. И я это знала.

Однажды в Кабардино-Балкарии мы сидели за большим праздничным столом в разных его концах, далеко друг от друга. Бабель был окружен журналистами и поклонниками и о чем-то оживленно с ними разговаривал. А меня в это время мой сосед схватил под столом за руку. Я пытаюсь освободить руку и думаю: «Хорошо, что Бабель так далеко и занят разговором и этого не видит». А после ужина он мне говорит: «Я видел, как журналист из газеты „Правда“ схватил Вас за руку и какое у Вас было сердитое лицо».

В другой раз я слышу, что Бабель вышел из своей комнаты и может зайти ко мне. Если у меня творится какой-то беспорядок, я хватаю брошенную на кровать или кресло вещь и прячу в ящик шкафа куда попало. Бабель войдет, походит по комнате, а потом подойдет к шкафу и откроет дверцу именно того ящика, куда я эту вещь положила. Он ничего не скажет, но улыбнется и уйдет.

Необычайная зоркость Бабеля сказывалась, по-моему, и на красочности его рассказов. В рассказах он употреблял много красок, и особенно красный цвет со множеством его оттенков. В одной только «Конармии» я насчитала пятнадцать различных оттенков красного цвета. Из других цветов чаще всего встречаются у Бабеля желтый и синий. И совсем редко белый и черный. Художники, с которыми мне приходилось говорить об этом, считают, что у Бабеля при этом нет пестроты, все очень строго, без нарушения художественного вкуса. И я считаю, что все это за счет остроты его зрения, Бабель именно таким видел мир.