Текст книги "Перевёрнутый полумесяц"

Автор книги: Иржи Ганзелка

Соавторы: Мирослав Зикмунд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Нечистое животное

Прежде чем вторгнуться на побережье Малой Азии, ахейцы [20]20
  Ахейцы – коренные жители северного побережья Фессалии и Пелопоннеса. У Гомера – греки. (Примечание авторов.)


[Закрыть]поступили весьма осмотрительно. Они захватили островок (нынешний Курутеппе, который затем наносы Малого Меандра соединили с материком), а поскольку предпринимать военные походы без ведома богов считалось неприличным, то они послали своих людей в Дельфы за предсказанием. Они получили указание внимательно следить за поведением рыб и вепрей. Однажды, когда ахейцы, готовясь к ужину, высыпали из сетей улов прямо к огню, одна из рыб подпрыгнула, зацепила горящую ветку, от которой занялась сухая степь, и огонь спугнул дикого кабана. «Рыбу и вепря увидя, тут же нападать!» – сказали себе ахейцы. Сперва они убили вепря… а затем разбили лидийцев и лелегов. Так по крайней мере утверждают Страбон и Павсаний. Если это и выдумка, то у нее есть основания. Доказательства того, что вепри сыграли свою роль в истории, живы в этих краях по сей день. Утром перед милетским амфитеатром мы сфотографировали кабана в возрасте двух тысяч лет: оскаленные клыки, шерсть дыбом от страха перед настигающими его охотниками. Казалось, он вот-вот выскочит из камня, из которого его много лет назад изваял неизвестный скульптор.

Мы едем по горному краю. От цветущих олеандров, которые чудом живы благодаря подземным водам, веет свежестью. Вдруг видим: поперек дороги лежит что-то черное.

Дикий кабан. Черная шерсть еще не утратила живого блеска, из пятачка течет струйка крови. Турки убили его за то, что он рыл их табачные плантации. На страх другим они положили вепря поперек дороги. Через несколько километров мы встретили еще одного вепря. Этот уже разлагался, вокруг него копошились рыжие муравьи, а чуть поодаль прыгали коршуны, которых наше появление отвлекло от дела. Нам вдруг стало жалко вепрей. До чего бедняги докатились! Ахейцы поместили их в герб с одобрения государственного оракула в Дельфах. Последующие поколения высекали их изображения на камне и лакомились их мясом. Нынешние хозяева Малой Азии выставляют их на позор и бросают поперек дороги на растерзание коршунам, диким собакам и муравьям.

И все это только потому, что пророк провозгласил свинью нечистым животным!

Глава семнадцатая
Речь льется, вода пьется

Издали Памуккале похож на огромный белый рубец. Он резко отличается от остального края – от выжженных холмов, крошечных полей хлопка и табака, этих двух различных по цвету частей единого целого, как бы сшитого стежками тополей.

Только в самом конце долины становится ясно, почему город так называется. В переводе с турецкого Памуккале означает Хлопковый замок. Кустики хлопка сейчас покрыты сливочно-желтыми цветами. Через два месяца хлопок созреет, коробочки лопнут, появятся комья девственно чистой ваты.

…Вата устилает весь склон, все террасы, поднимающиеся с самого дна долины, ослепительно белая, кое-где розоватая, местами словно поседевшая от времени, а чуть дальше – похожая на застывший водопад или органные трубки в какой-то огромной пещере, с которой сняли верхний свод и она оказалась на поверхности… Вата оказалась известняком…

Это чудо природы, протянувшееся без малого на три километра, было известно еще в древности. Вот почему на другом конце хлопковой долины раскинулся город Гиераполь с обязательными храмами, амфитеатром и всеми остальными атрибутами античных городов и с некрополем, занимающим большую часть города. Этот некрополь, бесспорно, одно из самых колоссальных в мире мест погребения. То, что тут сотворено, можно выразить одним словом: саркофагомания.

На километры тянется территория этой «выставки» с рядами каменных гробов. Гробы сделаны из какого-то минерального конгломерата, настолько похожего на бетон, что невольно начинаешь искать, не торчит ли где-нибудь кусок арматурного железа. Гробы разные по размерам, от детских до таких больших, что они напоминают мавзолеи. В одном из таких мавзолеев мы обнаружили целое семейство. Пятеро живых, усевшись в кружок и опершись спинами о поросшие лишайником стенки гроба, лакомились арбузом. Они оказались местными туристами, которые под действием палящего солнца разумно решили, что гроб может служить не только пристанищем вечного покоя.

Ворота в ад

Мы ушли от гробов и бродим по белоснежным полям среди сталактитов, развешанных словно театральные занавесы. Глазам нашим открывается фантастическое зрелище: вот громоздятся одна на другую чаши – круглые, овальные, словно вычерченные по лекалу, с закругленными краями, с розовой штриховкой. Вон там надвое разорвало целый орган, трубки рассыпались, а посреди образовалось ущелье глубиной в добрых двадцать метров. Происшествие это никак не нарушило покоя природы, которая запрягла в работу солнце и воду прозрачной зеленой стремнины и с их помощью развесила вокруг ущелья пряжу из еще более живописных сталактитов, сталактитовые драпировки и прозрачные, как лед, пронизанные жилками известняковые языки. С опаской ступаешь по хрупкому алебастру, который соответствующему управлению следовало бы взять под охрану как памятник. Однако здесь этого алебастра так много, что никому никогда его не растоптать. За ним, впрочем, время от времени ухаживают. Когда доходит очередь до надлежащего участка, служители киркой пробивают заслон, образованный известняковыми наслоениями в русле, по которому торопливо течет зеленоватая вода, вечный и неутомимый созидатель всей этой красоты.

– Ребята, пора нам кончать это занятие, а то сожжем себе подбородки!

Замечание было справедливое: полуденное солнце жгло нас вдвойне – сверху голову, а снизу, отражаясь от сверкающего карстового поля, било в подбородок.

– И потом, нам еще нужно выкупаться.

Кажется, порядок осмотра Памуккале мы выбрали правильно. Теперь, в разгар полуденной сиесты, нам нужно отыскать ключника, чтобы он отпер нам калитку памуккальских бань и получил с нас за пользование ими по пятьдесят курушей.

В древности этот уголок назывался Харонион. А еще – Плутониум. Здесь проходила дорога в ад – разверзалась скала, и била из нее насыщенная пузырьками газа вода, богатый источник, температура которого еще сегодня, спустя пять тысяч лет, равна все тем же тридцати пяти градусам по Цельсию. Ну какой же это ад? Это ведь настоящий рай! Почти два часа мы пробыли в воде, а нам все не хотелось выходить. Стоило только вылезти из хароновых бань на берег, как воздух, который до этого нам казался невыносимо горячим, вдруг стал прохладным. В водоеме вода продолжала играть и шумела, как шампанское, поверхность ее была покрыта вечной гусиной кожей, в воздухе пахло минеральной водой. Но самое приятное в памуккальских банях скрыто под поверхностью. Это архитравы древних построек из мрамора и известняка, за тысячелетия отшлифованные голыми задами до зеркального блеска. На своем веку мам довелось повидать немало из того, что говорило о веках и о присутствии человека: ограды, до блеска зацелованные паломниками; колонна в Ая-Софии, отшлифованная прикосновениями отчаявшихся людей, ищущих лекарство, которое бы исцеляло от всех заболеваний глаз; ямки, протертые в камне коленями кающихся. Однако ничто не может сравниться с этими архитравами в сидячих минеральных ваннах у гиерапольских ворот в ад.

Ангел-хранитель

Впервые они повисли у нас на «хвосте» на улицах Измира. Номер их машины был 20599. Они прикидывались туристами и, чтобы не так обращать на себя внимание, взяли к себе в такси девицу с волосами цвета меди. Спустя два часа они сменили «шевроле» на «пикап» и выдали себя тем, что на перекрестке пропустили нас вперед, дабы обе наши «татры-805» были у них на виду. Их «почетный эскорт» сопровождал нас далеко за город, и только когда мы остановились, чтобы сфотографировать указатель дорог, они обогнали нас, глядя при этом с милой непосредственностью в противоположную сторону – мы ничего, мы просто музыканты!

Теперь их эстафета для разнообразия появилась среди саркофагов в серо-зеленом «джипе» (на этот раз номер трехзначный, 122). Парни издали наблюдали за нами, пока мы подкреплялись арбузом, а теперь не знают, как быть дальше. Их подопечные решили, что спешить из приятного минерального источника ни к чему, поскольку Памуккале в Турции всего одно, а жара всегда и везде.

После продолжительного совещания парни исчезли за изгородью из олеандров, спустя некоторое время появились как есть в исподнем и робко полезли в воду, старательно выискивая мелкие места. Особенно осторожен был самый старший из них, очень похожий на гашековского Бретшнейдера [21]21
  Бретшнейдер – персонаж из романа Я. Гашека «Похождения бравого солдата Швейка», агент тайной полиции.


[Закрыть].

Мы посиживаем себе на гладких архитравах, гурмански смакуя озеро шампанского, и учим плавать двух парней турок, которые взглядами напросились к нам на курс ускоренного обучения. Вдруг в противоположной стороне раздался крик, вода кипит оттого, что по ней бешено колотят руками и ногами, кто-то бегает по берегу и зовет на помощь.

«Бретшнейдера» мы вытащили, когда он уже успел основательно нахлебаться воды. Мы усадили его на мраморный архитрав, согнули в дугу и стали сильно давить на живот, чтобы выжать из него всю минеральную воду, которой он невольно наглотался.

Откашлявшись, он произнес:

– Тесеккюр эдерим («Весьма благодарен»), – протянул руку, и все трое заторопились к розовым олеандрам.

Америка в Турции

Нас бы не удивило появление в этом мертвом озере какого-нибудь допотопного чудовища, ящера, бьющего огромным хвостом по воде. Черные скалы, окружающие озеро Аги Гёл, в серых сумерках после заката солнца кажутся страшными и чужими, как поверхность необитаемой планеты. На берегах озера нет ни людей, ни растительности, в воздухе не увидишь птицы. Поверхность озера неподвижна, как слепой глаз. Мертвое озеро.

Зато в соседнем озере Бурдур вода совсем другая. Здесь можно увидеть, как рыбак забрасывает в озеро удочку и быстрым движением вытаскивает из воды добычу. И в степи тут полно людей… Для ясности скажем: «полно людей» для Анатолии означает, что через каждые два-три часа где-нибудь да попадется живая душа. Турция по своей территории в шесть раз больше Чехословакии. Из двадцати четырех миллионов населения треть проживает в городах, а большая часть остальных двух третей обосновалась в плодородных прибрежных районах.

За Бурдуром горстка людей убирает низкорослую степную пшеницу, укладывая ее в маленькие стога – с виду чуть больше нашей охапки сена. Нас заметили еще издали. Мы видим, как по направлению к дороге бегут мужчины с арбузами. Спасибо, спасибо, у нас их в запасе еще много! Но они угощают от души, и отказаться невозможно.

– Чай, чай, – выкрикивают они и показывают пальцем на рот, стараясь, чтобы мы обязательно поняли.

Спасибо, но нам нужно дальше, до Антальи еще далеко…

Пыльная дорога тянется на юг, словно белая нить. По ней катит чудовище на шести огромных колесах. Две пары сзади, над ними мотор и угловатая кабина. Под кабиной плуг, вроде тех, которыми расчищают снег. Потом далеко вперед тянется этакая длинная шея, составленная из тяг, рычагов, траверсов и шарниров, а на самом конце – третья пара колес. Чудовище сбривает с дороги то, что проклинают шоферы во всем мире – «гребенку». Но машина может проделывать еще с десяток и других номеров. Она может, сильно накренившись, съехать одной стороной в кювет, может устанавливать плуг в любом нужном положении, наклонять его как угодно: вперед, назад, поворачивать вокруг вертикальной оси… Короче говоря, она все может. Вот в кювете послышалось недовольное ворчание, передние колеса – одно на дне кювета, другое на обочине дороги – повернулись в шарнирах и приняли вертикальное положение.

Брить «гребенку» и углублять кювет машина может в одиночку. Но при сооружении новой дороги ей отводится своя партия в общем оркестре. В Стамбуле, около Смирны и перед Денизли одну такую «мастерицу на все руки» сопровождала целая армия других машин. Там, где они проходили, оставалась уже готовая лента гладкого асфальта. Работа шла как по маслу. Вокруг всех этих хитроумных механизмов носились целые стаи самосвалов, и кто-то невидимый заботился о том, чтобы стройплощадка была обеспечена всем необходимым и чтобы с дороги было вовремя убрано все, что могло бы помешать машинам.

Откуда же в Турции взялась вся эта техника? Кто ее сюда привез? Почему? Зачем?

Все эти машины идут в счет знаменитых двух миллиардов долларов американской помощи. Они сооружают дороги для американских танков и самоходных орудий, для рожденных в цехах заводов Форда и «Дженерал моторс» целых дивизий быстроходных автомобилей, за которыми здесь присматривают американские инструкторы. Пентагону в Турции нужны хорошие дороги, а в остальном ему нет до турок никакого дела. Вот почему в Турции есть машины на дорогах и нет их на полях. Вот почему такой контраст составляют эти великолепные ленты асфальта, эта современная техника и крестьянское средневековье.

Но над всем этим не задумывается добряк на дорожной машине. Он гордится своим механическим акробатом, сочетанием стали, гидравлики и остроумных технических решений. Он пустил Роберта на свой капитанский мостик, посвятив его в тайны клавиатуры, приводящей в действие тяги и рычаги, и даже позволил ему пропахать сто метров кювета.

Июль и сани

И снова мы мчимся по анатолийской степи, безлюдной у горизонта, более оживленной у дороги. Чем выше мы поднимаемся в горы, тем чаще вдоль обочины попадаются стога убранной пшеницы. Вокруг них разъезжают какие-то странные сани. Иногда из-под них в воздух взметается облачко мякины… Вероятно, идет обмолот пшеницы. Обмолот без молотилки? Без цепов? Без молотильщиков?

– Как думаешь, Мирек, попробуем?

– Думаю, что стоит заснять несколько сюжетов на узкую пленку. Как только встретим ток с достаточным количеством народа, так и остановимся.

В первый момент могло показаться, что на току происходит встреча друзей, которые не виделись лет двадцать. Было тут и любопытство и настороженность, но главным было искреннее гостеприимство, проявление которого пожалуй, мало где на свете так непосредственно, как у турок. Хозяин в приплюснутой шапке приветствовал нас еще издали. Потом он повел нас в садик возле домика, сложенного из плоских камней и неоштукатуренного. По сути дела, это каменная загородка, прикрытая соломой и сверху присыпанная землей. Хозяйка вытирает о блузку две груши, растерянно поправляет черный платок на голове. Эх, если бы можно было понимать, что они нам говорят! По дружелюбному выражению глаз, окруженных морщинками, нетрудно понять главное: у нас нет богатого угощения, но все же попробуйте наших груш – может, после дальней дороги они вам покажутся вкусными!

Словно о чем-то вспомнив, старик заторопился в угол сада… Золотой ты человек, не рви огурцы, ведь для тебя они целое состояние! Ну, хорошо, коль уж ты их сорвал, так возьми за них хоть несколько курушей!

Нет, не нужно было нам предлагать деньги за огурцы. Прошло какое-то время, пока они поняли, что мы не хотели их обидеть.

Оба старика напоминают нам изнуренных трудом бедняков крестьян откуда-нибудь с прикарпатских равнин, тех, что мы встречали еще до войны, когда мальчишками бродили по стране. Было видно, что сами они редко едят досыта. Но всегда чем богаты, тем и рады принять гостя. За арбой звенят детские голоса. Так и есть, Ольдржих показывает ребятишкам двух кукол, которые едут с нами в синей машине, память о доме. У небольшой кучи зерна ползают по брезенту, стараясь поймать заводных утят, два годовалых голыша. Мужчины, девушки в ярких блузках и в белых косынках садятся на корточки, с удивлением разглядывают игрушки, играют с детьми, развлекаются, как во время представления. На току осталась лишь пара коней, впряженных в те самые странные сани, на которых после уборки урожая катается половина Анатолии. В сущности, это даже не сани, а только полозья из двух толстых досок длиною примерно в два метра, чуть загнутые спереди. Отчего же, после того как на них проедутся по току, солома оказывается измельченной? Можно, мы взглянем, что там внизу?

Девочка, которая только что ездила по соломе, охотно переворачивает сани вверх полозьями. Так это и есть турецкая молотилка? Полозья вдоль и поперек усажены рядами острых плоских кремней и напоминают каменные пилы, расположенные одна возле другой. Так, теперь нам понятно: во время движения камни выбирают из колосьев зерно, а солому мелко нарезают.

Да, но как же из этой мешанины добывают зерно? Тут на каждую кучу нужна своя Золушка!

На анатолийском току, в том числе и на том, куда завернули мы, измельченную солому вместе с зерном укладывают затем в длинные бурты, бока буртов тщательно выравнивают и ждут ветра. Но не просто первого ветра, а такого, который будет дуть равномерно и не сильно, чтобы не разносить солому и мякину по полям. Но ветер не должен быть и чересчур слабым, иначе весь труд пропадет. Он должен быть как раз таким, что дует сейчас.

Веять, однако, тоже нужно уметь. Мать одного из маленьких голышей схватила большие деревянные вилы и показала, как это делается. Она подбросила высоко в воздух немного измельченной соломы и наметанным глазом определила, на какое расстояние отлетает самая легкая мякина, а затем двинулась по верху бурта как комбайн. Солома взлетает в воздух, только успевай смотреть. Зерно тут же падает обратно на бурт, грубо нарезанная солома ложится рядом с зерном, а груды мякины растут в стороне, в пяти метрах от того места, где они взлетали вместе с зерном в воздух.

Можно подумать, что главный работник тут ветер. Но взгляните на руки молодой женщины. У дровосека ладони и то мягче!

А куда же подевались мужчины? Ах, мужчины! Можно сказать, что круглый год у них праздник. Отобрав у детей утенка, они решили тоже поиграть.

Мустафа Кемаль Ататюрк, правда, заменил им фески на кепки, а женщинам велел снять чадру. Но посягнуть на мусульманские обычаи, задеть их глубоко он не решился. Когда-то в Турции царило такое разделение труда: женщины гнут спину на поле, мужчины воюют. Султан постоянно нуждался в солдатах, чтобы заткнуть ими многочисленные прорехи в империи, распростершейся на три части света. Но султаны вымерли, турецкая держава сжалась до размеров Малой Азии, а мужчины… мужчины посиживают себе дома, чешут языки за чаем, на поле дают указания женщинам. О турецком палаше они давно забыли, а вилы и вожжи считают ниже своего мужского достоинства. Так и живут, как при султанах.

Вот так. Двадцатый век движется в Анатолии только по шоссе.

А средневековье продолжает ходить как заведенное вокруг стожка скошенной пшеницы в облике пары коней или коров и возницы. Животные хорошо знают, стоит ли на санях кто-нибудь или же они пусты. Тут не приляжешь в тени, покрикивая на них издали: «Но, пошел, не стой!» Вот на сани встала женщина с ребенком в руках. Она баюкает его, кормит. Ее сменяют дочь или сын, ребята лет десяти, иногда с букварем в руках. Те, что посообразительней, пристраивают на санях примитивное сиденье, чтобы во время работы у них ноги не болели.

Но самую удивительную молотилку мы видели неподалеку от Эфеса: в средневековые сани с каменной теркой был впряжен… трактор. У этого изобретения было одно бесспорное преимущество: в зерно не падал помет, который с утра до вечера сбрасывают молотилки на живой тяге.

Коровьи брикеты

Но и после того, как зерно отделено от мякины, их все еще связывает общая судьба. Отдохнули женщины, которые с утра до вечера веяли зерно по ветру, очищая его от соломы, протерли засоренные, слезящиеся глаза, стряхнули с себя груды пыли и еще раз окинули взглядом дело рук своих. Потом мужчины ссыпали урожай в мешки и увезли.

Мешки сложили тут же у дороги, неподалеку от недостроенного элеватора, в островерхие штабеля длиною добрых сто метров. Многие тонны золотистого зерна лежат под открытым небом. Часть его уже забросали мякиною, прикрыв сверху соломой, а теперь рабочие попарно засыпают пирамиду зерна сухой землей, ловко снизу вверх, словно штукатурят дом. Не хватает транспорта, чтобы быстро вывезти зерно. И вот оно снова под охраной мякины. Придется подождать, пока до него дойдет очередь…

А измельченная солома и мякина тем временем в другом месте выполняют еще одну важную роль: руки женщин и детей тщательно перемешивают их с коровьим пометом, лепят из этой смеси лепешки и раскладывают их на ровном месте на земле. Через несколько дней солнце испечет лепешки. А когда над анатолийским горным плато завоют холодные осенние ветры, когда в безлесной Турции зима спросит, что ты делал летом, тогда коровьи брикеты будут помянуты добрым словом.