Текст книги "Перевёрнутый полумесяц"

Автор книги: Иржи Ганзелка

Соавторы: Мирослав Зикмунд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Сыр, храм и холодильник

Кападокию, безусловно, можно отнести к произведениям искусства. Именно в этих местах, в каньонах, склоны которых покрыты виноградниками и абрикосовыми садами, природа решила создать гигантский лабиринт из песчаниковых конусов, башен, замков, перемешать все это с причудливыми горбами, разнообразно опиленными грибками и кеглями и разбросать их так, что человека все время охватывает неодолимое желание отыскать еще лучший уголок, еще более изощренный вид. К несчастью, а вернее к счастью, ни в одном из путеводителей, ни в одной из туристских приманок мы не нашли ни единого упоминания о том, сколь велик этот лабиринт, на сколько метров или километров он раскинулся, как до него добраться и каким образом из него выбраться. Карты довольствуются лишь перечнем названий: Гёрем, Юргюп, Ючгисар, Ортагисар, Мачан. И все. Выбирай себе и ищи…

Солнце, дожди, ветры и снега обработали эти туфовые холмы так, что они стали совершенно гладкими. Местами они сияют ослепительной белизной, местами – кремовой желтизной и даже охрой. Издали они напоминают процессию ку-клукс-клана, а вблизи – огромный кусок швейцарского сыра. Туфовая масса с пустотами, дырами, пещерами, пузырями, трубами, коридорами. Кое-что из этого создала природа, кое-что человек. Он углубил первоначальные пещерки, расширил их, украсил – и получил в скалах спальни, мастерские, склады зерна. Либо часовни. А то и храм.

Даже уборная нам попалась в туфовом варианте, она находилась сразу же за храмом с византийскими фресками и недостающей колонной, в непосредственном соседстве со сторожкой, в которой жил одинокий сторож. Он продавал входные билеты и… пиво.

Разумеется, касса, в которой он продавал билеты, была тоже из белого туфа. Пиво хранилось в туфовом подвальчике, и, несмотря на то, что день был жаркий и все вокруг раскалилось, как на плите, нам показалось, что сторож вытащил пиво прямо из холодильника.

Абрикосы из трех замков

Кроме продавца билетов, в Гёреме не живет ни один, человек. Это мертвый город. Зато в двух километрах от него находится селение Мачан, раскинувшееся вдоль русла высохшей речки. Окрестность оскалилась волчьими клыками в виде туфовых конусов, меж которых люди возвели свои современные жилища. Впечатление такое, что волк грызет огромные куски пиленого сахара. Среди этих клыков живут люди, вместе с ними лошади, ослы. Кое-где в клыках вырублены винтовые лестницы, по которым жители поднимаются на причудливые туфовые балконы. Можно было бы ожидать, что дверные и оконные проемы, прорубленные в туфе, люди станут закрывать туфовыми же дверьми и вставлять туфовые рамы по примеру римлян, которые в свое время закрывали подобные отверстия в крепостях, где они жили, каменными плитами. Деревянные двери на фоне белого туфа выглядят не совсем уместно. Они режут глаз и режут слух, когда скрипят.

Над Мачаном находится селение Ючгисар. Произношение таких слов особенно затруднительно для американцев, потому что они не хотят утруждать себя пониманием смысла произносимого слова. «Ючгисар» в переводе означает «Три замка», потому что «юч» – это по-турецки три, а «гисар», – слово, которым изобилуют не только карты, но и вся история Турции, – замок. И в самом деле, это замок, замок из швейцарского сыра, сказочный до того момента, пока не приблизишься к нему на расстояние досягаемости фотоаппаратом. Вблизи он вдруг теряет свою сказочность, ради которой мы пробивались к нему по головокружительным дорогам, после того как замок этот целый день торчал на горизонте, дразнил нас своим видом, в каком бы уголке гёремского лабиринта мы ни находились.

Однако в парафиновую белизну строений Трех замков вкраплено бесчисленное количество оранжевых прямоугольников и квадратов. Дело в том, что в Ючгисар мы въехали в то время, когда абрикосовые сады принесли богатый урожай. Центнеры золотистых плодов перекочевали на крыши домов. Каскадами ниспадают солнечные сушильни в глубокий каньон, напоминая какой-то сказочный восточный город, крыши домов которого покрыты массивными плитами золота. Но это ощущение сохраняется лишь до той минуты, пока вам не удастся увидеть эти сушильни вблизи. Они кишат тучами мух, прилетающих на сохнущие абрикосы из сточных канав и помоев, текущих посреди кривых улочек.

«В ее годы я уже была замужем…»

В Юргюпе нам сказали, что неподалеку от города можно увидеть туфовый небоскреб. Это в селении Караин. На вопрос «сколько туда километров?» люди только неопределенно пожимали плечами.

– Трудно сказать. Может, пять, а может, двадцать. Вы узнаете это место по узкой дороге, которая сразу же за мостом сворачивает вправо. Другой дороги направо нет.

И вот мы в Караине. Со скоростью пешехода едем по горбатой площади селения. К туристам здесь не привыкли, вероятно так же, как в Юргюпе или в Гёреме. Женщины испуганно закрывают лицо, а точнее – тот единственный открытый глаз, которым они из черного покрывала смотрят на свет, лошади шарахаются, даже невозмутимые ослы, которых обычно нельзя ничем вывести из ослиной летаргии, здесь, в Караине, задают стрекача.

Сфотографировать небоскреб в настоящее время нельзя, его поглотила тень, солнце бьет прямо в объектив. Огорченные, возвращаемся к машинам.

Тем временем жители облепили машину как мухи, они о чем-то взволнованно толкуют, но мы понимаем лишь одно слово – доктор. А вот навстречу нам идет девушка… Не обманывает ли нас зрение? Ни чадры, ни традиционных шаровар. Не давая нам прийти в себя от удивления, вызванного ее модными туфельками и со вкусом сшитым платьем, она спросила на вполне приличном английском языке:

– Скажите, пожалуйста, кто из вас врач?

– Откуда вы знаете, что…

– Я прочла в газетах, что с вами врач… понимаете, я учусь в школе в Измире, а сюда приехала только на каникулы.

Спустя некоторое время мы останавливаемся у порога чисто выбеленной комнаты с высоким сводчатым потолком. Занавески на окнах умеряют наружный жар, в комнате прохлада и приятный полумрак. На каждой грани свода вешалка, в нише встроенный шкафчик высотою с метр – единственная мебель. Со стены у двери свешиваются зеленые стебли, усеянные розовыми цветами, в углу возле входа – два глиняных кувшина с водой.

Весь пол комнаты устлан циновками. Циновки, подушки, коврики также на каменном ложе у окна.

Едва мы в дверях сняли обувь, как вслед за нами в комнату набралось чуть ли не пол-Караина.

– Где больная? – обрывает Роберт шум трех десятков голосов.

Девушка выводит из толпы женщину, как и все остальные, закутанную в черное. В мужском углу слышится гул, словно кто-то потревожил улей. Ведь мы среди мусульман! Как быть дальше?

– Мирек, будь добр, возьми карандаш, поможешь мне. Будешь вести запись. А вас, девушка, попрошу сделать так, чтобы все ушли…

В комнате послышался такой шум, будто в осиное гнездо кто-то сунул палку. Все кричали наперебой, к голосам мужчин присоединился бабий крик.

– Они говорят, что как родственники они должны при этом присутствовать, – поясняет школьница.

Роберт выжидающе молчит. И только после того, как в комнате стихла волна ярости и воцарилась напряженная тишина, он сказал:

– Я хотел бы знать: к кому меня пригласили – к родственникам или к больной?

Они поняли и один за другим исчезли. Двери закрылись, то, что было закутано в черное, село на кровать. Костлявая рука безропотно снимает чадру, обнажая беззубый запавший рот, исхудавшее лицо, с которого на нас спокойно глядят окруженные морщинками глаза. Мирек записывает.

Зовут: Шерифе Ремир. Возраст: двадцать семь… Сколько? Двадцать семь? Двадцать семь лет. Замужем. Двое сыновей – одному пять, другому семь. Дочери тринадцать…

– Это я, – поясняет школьница.

А мы считали, что ей восемнадцать.

От кровати отрывается до прозрачного бледная рука больной и показывает пальцем на девочку:

– Когда мне было столько лет, сколько ей, я уже была замужем…

Мирек дописывает диагноз: серьезное нарушение сердечной деятельности. Сужение и неполное закрывание двойного клапана. Признаки общего нарушения кровообращения.

В глубокой тишине шуршит по бумаге шариковая ручка, больная с трудом переводит дыхание. Рецепт, направление в больницу. Советы: покой, никакой физической работы, не напрягаться, не волноваться.

– Иначе жизнь будет подвергаться серьезной опасности, – добавляет Роберт, и по лицу его видно, как тяжело ему все это говорить.

Здесь он не может сделать того, что дома само собою разумеется: снять трубку и вызвать «Скорую помощь». Тут заброшенное селение в Кападокии. А Шерифе Ремир – мусульманская женщина. Всего-навсего женщина.

Под прикрытием арамейского Тавра

У наименования «Тавр» нет ничего общего с латинским существительным «бык». Хорошо, что узнаешь об этом своевременно, а то заподозрил бы римлян в буйстве фантазии, допущенном при марше от Соленого озера на юг, во время которого путь им преградили горы.

Выглядят они импозантно, закрывая огромным телом своим горизонт от края до края. Дугой выгнутый хребет поднимается в заоблачные выси, голова угрожающе склонена – ну-ка, подойди, посмотрим кто кого. Один рог, Демиркасык, высотою три тысячи девятьсот десять метров, торчит в восточной части горизонта, второй, именуемый Медедсиз, на три с половиной сотни метров ниже, грозит с юга. Несмотря на все это, от аналогии с быком приходится отказаться, Тавр есть Тавр, что на древнеарамейском означает «кряж». По-турецки – Торос.

Мы сейчас находимся там, где хребет встал плотной стеной, оставив в ней лишь узкую щель, где отвесные склоны его угрожают смести с лица земли каждого, кто попытается пробиться сквозь них, отыскать путь на другую сторону, к морю. И поскольку щель единственная в горах, она стала путем классическим, путем единственным, по которому, если так можно сказать, шагала история. Хетты двигались по нему скопом. Но двигались по нему и отдельные выдающиеся личности: Ксеркс, Дарий, Александр Великий, багдадский владыка Харун ар-Рашид во главе своих войск, Готфрид Бульонский со своими крестоносцами.

Кроме шоссе, в щель протиснулась и железная дорога, напоминающая о планах вильгельмовской Германии относительно Среднего Востока, одно из щупалец спрута, прославившегося под названием «Дранг нах Остен». Сразу же за Тавром щупальце раздваивается, достигая с одной стороны Дамаска, с другой – Багдада, от которого всего один прыжок до Персидского залива. И до Индии.

Железная дорога одноколейная. Будь, однако, осторожен, иностранец, пытающийся отнестись к ней пренебрежительно! Она несет гордое название «Симплон – Ориент – Таурус экспресс», она связывает Европу с Азией и вызывает почтение своей длиной – шесть тысяч сто девяносто два километра от Парижа до Багдада. К Чифтехану, в места, где долина чуть расширяется и, украсившись несколькими тополями, позволяет виноградникам разместиться на своих склонах, согласно карте и расписанию поезд прибывает на четвертый день, проделав путь в четыре тысячи триста семьдесят километров. Дважды в неделю проносится он здесь, и пассажиры поезда предвкушают, как за этими горами они, наконец, увидят Средиземное море.

И все же есть в этом железном позвоночнике что-то романтическое! Кроется в нем чудо безмятежного времяпрепровождения. В течение целых шести дней пассажир копит в себе впечатления невероятно длинного пути.

Невероятно длинного?

Пассажир нашего времени может увидеть разлапистые кроны багдадских финиковых пальм и сверкающую ленточку Тигра спустя одиннадцать часов с того момента, как простится с Эйфелевой башней.

Очутившись в воздухе, он даже не подозревает, что существует на земле заведение со столь заманчивым и многообещающим названием, как «Симплон – Ориент – Таурус экспресс»…

Стратегия требует дорог!

С другой стороны, за арамейским «кряжем» находится обширная приморская равнина, чрезвычайно плодородный район страны. По-турецки она называется Чукур. Во времена римлян это была прославленная житница, богатейший край. Сегодня она знаменита тем, что на ней расположен город Адана. Адана же знаменита тем, что в девяти километрах восточнее ее находятся колоссальные американские военные базы [23]23
  Из района Аданы Фрэнсис Пауэрс отправился в свой полет на самолете-шпионе «У-2», который был сбит 1 мая 1960 года под Свердловском. (Примечание авторов.)


[Закрыть]. И хотя приближаться к ним по вполне понятным причинам нельзя и туристу приказано ехать без остановки и не вылезать из машины, – несмотря на все это, от взора не могут ускользнуть огромные ангары, зенитные орудия со стволами, направленными в небо, колонны автоцистерн, реактивные истребители, выстроившиеся на бетонных дорожках, лес радиоантенн. Тавр играет при этом роль союзника, чьи вершины высотой без малого четыре тысячи метров позволяют чувствовать себя за ними, как за каменной стеной. Здесь довольно уютно, при ответном ударе, можно надеяться, ракеты дальнего действия вряд ли попадут сюда. Вот насколько простирается американская стратегия!

Стратегия требует дорог.

Туристы, особенно через два-три года, с благодарностью будут вспоминать стратегов, которые так много о них думали, что построили новое, с иголочки, шоссе через Тавр. Теперь им не приходится пробираться сквозь мышиные норы в скалах и дрожать от страха перед встречными машинами, которые могут в любую минуту выскочить из-за поворота. Столь же благодарны стратегам будут и турки, шоферы грузовиков, совершающие дальние рейсы. Ведь тащиться с грузом между морем и Анатолийским горным плато – это хлеб их насущный, который нужно добывать ежедневно.

Сказать, что в нагорье Тавр дороги строят,было бы не совсем точно. Дороги здесь производят. Будто доисторические чудовища, ворча, ползают по склонам машины: гигантские скреперы, бульдозеры, экскаваторы. Они с корнем вырывают двадцатиметровые тополя, словно былинки, переносят горы в долину, в другом месте ее вновь рассекают, опустошают виноградники, засыпая их с помощью самосвалов пирамидами только что добытого взрывом камня. За ними движутся огромные катки с шипами и чудовищных размеров трамбовки, грейдеры, поливочные цистерны, катки и снова трамбовки. Они уминают неоднородную каменную массу, заставляя ее принять нужную форму сейчас, немедленно, а не через многие годы, когда ей самой того захочется. По стратегическому плану здесь должна проходить дорога, которую можно было бы быстро залить бетоном и сверху еще покрыть асфальтом.

Столь же спешно производится шоссе прямо в прибрежной равнине, между Аданой и Мерсином, который должен стать самым крупным турецким портом на Средиземном море. Собственно, дорога здесь есть, но она не отвечает планам «обороны», так как время от времени ее заливают потоки воды с гор. Поэтому расширяются мосты и дренажные путепроводы, строительство дороги напоминает непрерывный муравейник машин. Здесь Америка демонстрирует туркам мощь своей техники.

На закате приближаемся к Мерсину. Горы остались позади, нас окружает равнина, чувствуется влажное дыхание моря. На смену хвойным и дубовым лесам пришли апельсиновые рощи и поля хлопчатника, заросли камыша, эвкалипты и тополя. Ежеминутно приходится съезжать с разрытой дороги на полевые объезды, по дорожной насыпи мчатся колонны самосвалов с камнем и песком и поливочные машины. Туда полные, обратно порожняком, одна за другой, непрерывно.

В нескольких километрах перед Мерсином мы встречаем уже готовое шоссе, ровное и широкое, ожидающее только, когда его покроют асфальтом.

Словно толпа сорвавшихся с цепи чертей, мимо нас промчалась колонна порожних пятитонок, только пыль за ними поднялась столбом. Шоферы получают сдельно, поэтому им некогда следить за тем, как ездят другие.

И уж им совсем не до закутанной в черное старухи, которая тащится на ослике по обочине.

Салон красоты… для апельсинов

Из Киликии сюда поступает около пяти тысяч тонн апельсинов ежегодно.

Пять тысяч тонн! Это большая часть урожая Киликийской равнины, узкой длинной полосы плодородных наносов между восточным побережьем Средиземного моря и Тавром, оберегающим ее зимой от холодных северных ветров.

В древности Киликия кормила Рим пшеницей. В наше время ей пришлось переквалифицироваться на хлопок, табак и тропические фрукты. Апельсины тут появились последними.

– Еще пять лет назад мы с ними очень мучились, – вспоминает инженер Зекаи Гюрдоган на обратном пути из апельсиновых рощ в Мерсин. – Что не удавалось продать сразу же после уборки урожая, сгнивало. Цены и условия диктовали заграничные клиенты, нам оставалось только скрежетать зубами, но склонять спину. Вы ведь видели, сколько труда и средств требуют такие рощи. Без ирригации здесь и трава-то расти не будет. А урожай продавали так, что после этого закладывать новые рощи уже никому не хотелось.

В предместье Мерсина, миновав белые столбы для еще не навешенных ворот, мы подъехали к зданию, на первый взгляд напоминавшему огромный пустой склад. На дверях помещения администрации прибита медная табличка с надписью: «Упаковочное и холодильное предприятие Гювена». Но вот инженер Гюрдоган раздвигает навесные ворота, подобные тем, что бывают у ангаров и заводских складов, и мы в упаковочной.

Крик у погрузочной платформы и гудки автомобилей сменились шумом транспортеров, а из просторного помещения потянуло нежным ароматом апельсинов. Грузчики подвозят на двухколесных тележках к транспортеру один ящик за другим, и… на этом, собственно, и кончается участие человека в производственном процессе, о всем остальном позаботится система механизмов.

Непрерывная резиновая лепта наклоняется вбок и вываливает апельсины на валиковый транспортер. В щели между валиками падают листья, веточки, а апельсины перекочевывают на другой транспортер, лента которого неприметно поднимается в гору. Все круглое – расчет на апельсины – должно скатиться в желоб элеватора. Все, что не катится, не нужно и потому отправляется на мусорную свалку.

По желобу апельсины скатываются в химическую ванну с температурой 41 градус. Тут уничтожается плесень, муравьи, жучки и червяки, которые в рощах ползают по фруктам. В следующей ванне апельсины хорошенько моют, и они становятся такими чистыми, что смотреть на них одно удовольствие. Но апельсины должны быть одинаково хороши как в мае, так и в декабре. Одними холодильниками их не сохранить. Апельсины нужно на несколько месяцев погрузить в сон, заставить их дышать менее интенсивно.

Поэтому после купания каждый оранжевый шар попадает в огромный барабан. Из тоненьких форсунок апельсины обрызгивают эмульсией, состоящей из воды и небольшого количества воска. Мохнатые щетки из конского волоса растирают этот воск по поверхности плодов до блеска, и апельсины выходят после этой операции словно из салона красоты. Но до сих пор и большие и маленькие находятся вместе, а на некоторых только после наведения глянца выявились недопустимые шрамы.

Из лакировочной апельсины отправляются либо в холодные склады, где будут храниться до весны, либо на длинный транспортер, вдоль которого сидят девушки-турчанки и тщательно сортируют поток фруктов. Самые красивые, зрелые, чистые плоды они отбирают и перекладывают на соседний транспортер, предназначенный исключительно для апельсинов-победителей. Это первый сорт. Победителям будет разрешено отправиться в Чехословакию. На них еще раз наведут блеск и переведут на сортировочный транспортер, где сортировочные отверстия по мере удаления от начала увеличиваются. Сперва проваливаются мелкие апельсины, затем все крупнее и крупнее, а до конца транспортера доходят только самые крупные, которые не провалились даже в самое большое отверстие. По желобам из туго натянутого полотна, выстроившись как солдаты по росту, апельсины скатываются в большой вращающийся барабан, также с полотняным дном и плюс к тому с дополнительной амортизацией. Сюда апельсин падает, как на перину. Тут его уже ждут другие девушки, они обернут каждый плод тонкой папиросной бумагой, уложат в ящики – и… поехали наши апельсины: кто в мерсинский порт, кто рефрижераторным судном в Триест или в Гдыню, кто поездом в Чехословакию, кто на грузовике в магазин, где продают овощи и фрукты.

Когда мать принесет купленные апельсины домой, посмотрите внимательно на бумажку. Возможно, на ней будет написано «Гювен».

«Мерсин – средиземноморский призер»

Адана – четвертый по величине город Турции – представляет собой смесь старого и нового. Деревянные домишки с нависшими балкончиками, напоминающими птичьи клетки, – и дворцы из бетона; старенькие фиакры, выписывающие удивительные синусоиды своими колесами, которые того и гляди соскочат с оси, – и американские автомобили последних моделей с оскалом акулы и с задними крыльями, похожими на огромные плавники.

Впервые турки проникли сюда в те времена, когда они уже хозяйничали в Белграде. Тем больше внимания уделяют они этому району страны сегодня, стремясь довести его до такого же процветания, о каком с восторгом сообщал, скажем, Ксенофонт в пору своего первого посещения плодородной Киликии.

Такое же впечатление смеси двух миров оставляет и расположенный неподалеку Мерсин, с той лишь разницей, что, кроме всего прочего, там есть еще и море. Двадцать четвертого апреля 1954 года при содействии американцев здесь было начато строительство первоклассного порта. Голландцы сооружают тут молы и причалы, бельгийские фирмы получили концессию на дноуглубительное работы, англичане и датчане возводят гигантские элеваторы, крупнейшие на Среднем Востоке. Уже сейчас турецкая пропаганда утверждает, что мерсинский порт является (а не будет!) более значительным, чем средиземноморские порты Бейрут, Хайфа, Александрия, Алжир, Барселона, Венеция, Неаполь, Триест и Пирей.

Остальная часть города продолжает жить своей размеренной жизнью. Внешне это обычный восточный город. С двухэтажных домиков, так же как и в Адане, свисают похожие на птичьи клетки балкончики, дома древние, обжитые, со скрипящими деревянными лестницами, обилием путаных коридорчиков и закутков. В каждом доме обязательно найдется задний вход, совсем как в фильмах о Востоке, где преследуемый герой удирает через тайный ход, обманув тем самым своих преследователей. Точно такие дома в Мерсине, даже в магазине вход с одной улицы, а выход на другую.

А еще здесь есть парикмахеры. Множество парикмахеров, один возле другого. Они поджидают посетителей перед своими заведениями, над которыми, к нашему удивлению, не качаются на ветру начищенные медные тарелки, как у нас в Чехословакии. Здесь клиента-европейца ждут иные радости.

Парикмахер кончил стричь клиента, заложил в гребень клочки хлопка, которого на полях, окружающих Мерсин, более чем достаточно, прочесывает волосы, чтобы все, оставшееся в них после стрижки, не падало за воротник и не кусало бы потом, хватает зеркало и вручает дело рук своих на приемку. Справа, слева, вы довольны? Ну разумеется, ведь я первоклассный мерсинский парикмахер с двадцатилетней практикой.

Вы поднимаетесь с кресла, но… стоп! Вежливым, но беспрекословным нажимом энергичной руки парикмахер снова втискивает вас в кресло, молниеносным движением хватает длинную суровую нить, отрывает от нее кусок, складывает ее вдвое, делает узел и – хоп! Вот она уже у него в зубах, несколькими движениями левой руки он скручивает ее, растягивает между большим и указательным пальцами, и тут начинается удивительный танец. Парикмахер наклоняется, откидывается назад, носом едва не стукается о ваш лоб, танцует справа и слева, смыкает и размыкает большой и указательный пальцы левой руки, словно ножницы, а натянутая нить гуляет у вас по лицу, по лбу, над бровями. Ощущение такое, словно нить заряжена электричеством, что с нее на лицо сыплются искры и тут же скачут обратно. В действительности же это всего лишь малозаметные волоски, которые скрученная нить при каждом натяжении выдергивает из кожи. Своеобразная жнейка делает свое дело, не пропуская ничего. Вот уже выкошен лоб, на очереди левая щека в тех местах, которые не взять бритвой. «А теперь, с вашего разрешения, уши, вот здесь с краю, где самый нежный волос; он в этом месте все же ни к чему. Что сказал бы мой коллега, взглянув на вас…»

Волнующий танец кончился, цирюльник бросил нить в мусорную корзину. А клиент-европеец не успевает удивляться столь трогательному вниманию, которое к нему не проявлял до сих пор ни один парикмахер. Ну, скажите на милость, кому бы пришло в голову, что столь простым и действенным способом можно устранить самый незаметный волос и плюс ко всему доставить удовольствие энергичным массажем.

За весь этот обряд вместе с танцевальной сюитой, по подсчету цирюльника, полагается два с половиной турецких фунта, по-нашему две кроны.

Затем хозяин провожает клиента до самого тротуара, с гордым видом бросает взгляд через улицу в сторону коллеги, словно говоря: «Ну, хороша работка, а? Ты бы лучше не сделал!»