Текст книги "Греческое сокровище"

Автор книги: Ирвинг Стоун

– Он это делает каждую зиму. Сама увидишь в ноябре. Они снова сели на лошадей. Местность пошла заболоченная, уже пахло морем. Лошади грудью раздвигали высокую траву с багровыми метелками цветов. Софья подобрала ноги, подтянула платье, чтобы не замочить. Они выбрались на место повыше и увиделч перед собой песчаную косу в форме полумесяца – последнюю бухту перед слиянием Дарданелл с Эгейским морем. Здесь же вливался в море Скамандр, уже принявший в себя воды Симоиса. Неподалеку раскинулась деревушка Кумка-ле, напротив нее, на Галлиполийском полуострове, стоял маяк. Генри спутал лошадей и воскликнул:

– Вот мы и добрались до лагеря, где десять лет стояли греки! Когда троянцы стали теснить ахейцев к кораблям, те возвели здесь оборонительную стену, вырыли широкий ров, укрепленный острым частоколом, чтобы не могли пройти троянские колесницы. И все же некоторые троянские воины прорвались через стену и крепостной ров и подожгли ахейские корабли.

Все это Софья знала и сама, но ей не хотелось портить Генри удовольствие.

– Еще до сооружения стены и рва троянцы, упорно сражаясь, добились превосходства. С наступлением сумерек они расположились станом в поле, намереваясь утром сокрушить вражеские заслоны и сбросить греков в море. Агамемнон публично повинился в ссоре с Ахиллом, расколовшей единство греческих сил. Когда Агамемнон покорил Хрису, он захватил в плен прекрасную дочь жреца Хрисеиду. Отец предложил за дочь выкуп, но царь обошелся с жрецом грубо, и тот умолил Аполлона наслать мор на ахейское воинство. Мор свирепствовал девять дней. На десятый Агамемнон был вынужден вернуть Хрисеиду отцу, но за это отнял у Ахилла Брисеиду, прелестную деву, которую Ахилл добыл в сражении под Фивами, недалеко от Трои, и к которой по-настоящему привязался. Тогда Ахилл поклялся, что не станет больше сражаться с троянцами. И вот на переговоры с Ахиллом отправились Одиссей и Аякс, чтобы предложить ему от имени Агамемнона

 
Десять талантов золота, двадцать лаханей блестящих;
Семь треножников новых, не бывших в огне, н двенадцать
Коней могучих, победных, стяжавших награды ристаний. …
Семь непорочных жен. рукодельниц искусных, дарую.
Лесбосских … красотой побеждающих жен земнородных.
Сих ему дам; и при них возвращу я и ту, что похитил…
 

– «Илиаду» иногда называют «Гнев Ахиллеса» [15]15
  На самом деле так называется лишь первая песнь «Илиады-. – Прим. ред.


[Закрыть].– Софья вытянулась на песке рядом с мужем. – Наверное, я безнадежный романтик: мне нравится, что самый первый и самый лучший роман рассказывает о любви мужчины к женщине.

– Мы оба романтики, – обнадежил ее Генри. – Романтики перекраивают мир, а реалисты думают только о своей утробе.

Они проехали через рыбацкий поселок Кумкале, выехали на проселочную дорогу, добрались до главного тракта и скоро были в Ренкёе, где накануне останавливались выпить кофе. Этому городку три с половиной тысячи его жителей-греков сообщили настолько же греческий колорит, насколько Хыблак был типично турецкой деревней. Генри решил предпочесть Ренкёй и здесь нанять землекопов: здесь и народу больше, есть из кого выбирать, и греческий он знал лучше, чем турецкий.

– А как мы будем их нанимать? – спросила Софья.

– В каждой деревне есть старейшина. Обычно это человек в летах, крепкий потомственный хозяин. Найти его нетрудно: надо только с кем-нибудь завести деловой разговор—он тут же объявится.

После походов Александра Великого, начавшихся в 334 году до новой эры, на западном побережье Малой Азии навсегда утвердился греческий дух. Здесь бок о бок жили обе культуры, смешанные браки были редки, уровень жизни примерно одинаков в обеих общинах. Значительной была иммиграция с материка и греческих островов в девятнадцатом веке: крестьян манило обилие свободной земли. Например, в Смирне, большом и процветающем портовом городе в двухстах милях к югу, на девять тысяч греков приходилось лишь две тысячи турок.

Греческая община в Ренкёе вела обособленную жизнь: не было школы с преподаванием турецкого языка греческим детям, не было больницы, даже местной власти не было. Жили простой жизнью, как в библейские времена. В холодную погоду впускали скотину в дом. Мужчины работали ровно столько, чтобы семье хватило на пропитание, уделяя особое внимание делянке с табаком. В одежде соблюдали крайнюю умеренность: женщина обычно всю жизнь донашивала платье, в котором ходила к венцу. Мужчины годами не меняли брюки и куртку, сами латали прохудившуюся обувь. О деньгах здесь не имели понятия. Если в чем-либо назревала необходимость, то хозяин (а чаще – хозяйка) брал соху, запрягал вола и вспахивал лишний клочок земли, и в какое-нибудь воскресенье, навьючив мула, семейство отправлялось в Чанаккале на ярмарку, где излишек продукции выменивался на одежду либо посуду.

И действительно, едва Генри разговорился с первым встречным, как старейшина уже прознал: в деревне чужие – и явился, как на пожар.

Это был человек не старый, хотя уже и не молодой. Его худое лицо заросло седой щетиной, забравшейся даже на самое темя. Одеяние выглядело таким же бессменным, как кожа. Немногие оставшиеся зубы пожелтели от трубки. Но Софья не преминула отметить, что поклон он отвесил самый церемонный. Они сошли с лошадей.

– Господин что-нибудь ищет? – спросил он высоким гортанным голосом.

– Мне нужны землекопы.

– Почтенный сэр, время упущено – земля осталась под паром. Теперь только весной можно будет копать.

В нескольких шагах была маленькая кофейня. Отодвинув давно выпитые чашки и мусоля потрепанные карты, завсегдатаи прислушивались к их разговору.

– Я не собираюсь ничего сажать. Я хочу раскопать.

– А что хочет раскопать господин?

– Холм. Гиссарлык.

– Ага, крепость. Только там нет никакой крепости. Там одни овцы и козы.

Игроки бросили карты и откровенно слушали.

– Они здесь такие же греки, как во всей Аттике, – сказала Софья вполголоса. – Ты им ничего не говори, они не поймут или, чего доброго, испугаются. Просто скажи им свои условия.

Генри кивнул. Приглашающе помахав насторожившейся публике, он объявил:

– Каждый рабочий будет получать девять пиастров в день. Работаем с половины шестого утра до половины шестого вечера. В девять получасовой перерыв на завтрак и полтора часа в полдень—обед и курение. Инструментов не нужно, у меня все есть. Сколько человек может прийти?

Старейшина снял видавшую виды шляпу и черными обломанными ногтями поскреб редкую растительность на голове. Остальные молча переглядывались.

– Почему они молчат? – спросил Генри. – Они же никогда не зарабатывали девять пиастров в день.

– Поэтому они и молчат. Греки-крестьяне вообще недоверчивы к чужим людям, а мы в нашей одежде и вовсе кажемся им иностранцами, особенно ты в этом сюртуке и галстуке. Позволь мне: с ними нужно говорить на просторечии.

Напряжение сразу прошло, как только Софья заговорила на обиходном языке. Восемь человек вызвались с рассветом прийти на Гиссарлык.

– Мне нужно больше, – настаивал Генри.

– Сколько? – спросил старейшина.

– Ну, пятьдесят, семьдесят пять… как пойдет работа.

– Пусть начнут эти восемь, – решил старейшина. – Половину жалованья за первый день отдайте мне сейчас. Потом будете рассчитываться после работы.

Генри вынул бумажник, отсчитал пиастры и вручил их распорядителю.

– Если они вернутся завтра довольные, то в среду у вас будет больше рабочих.

Софья поблагодарила его критским жестом, и вокруг расцвели улыбки, им пожимали руки… Только какой-то великан держался в сторонке. У него были густые свисающие усы и устрашающе свирепое выражение лица.

«Даст бог, он не входит в число тех восьмерых», – содрогнувшись, подумала Софья.

На обратном пути Генри перегнулся в седле и взял ее за руку:

– Спасибо за помощь, малышка. Может, ты научишь меня просторечию? Похоже, без него не обойтись. А я за это выучу тебя турецкому языку.

3

Она проснулась в кромешной темноте: Генри тряс ее за плечо.

– Что такое? Что случилось?

– Ничего. Я оседлал лошадей. Едем купаться.

– Среди ночи?!

– Уже четыре часа утра. Как раз в воде нас застанет солнце. Тебе полезно купаться.

– Спать полезнее.

– Ты, видимо, забыла, моя юная подруга, что говорят твои соотечественники: в море купаться—здоровья набраться.

– Спасибо, я и так от тебя многого набралась. Иди купайся и оставь меня в покое.

– Ну, попробуй хотя бы один раз.

Раскачиваясь в седле, как маятник, она клевала носом всю дорогу до устья Скамандра.

Генри разделся, шумно забежал в воду и вскоре растворился в занимавшемся рассвете. Оставшись в состряпанном наспех купальном костюме, Софья дрожащей ногой попробовала воду. Отступать было поздно, надо хоть окунуться. Она по колено зашла в воду, присела и обмыла грудь и плечи. Исполнив эту малоприятную обязанность, она стремительно выскочила на берег, закуталась в большое, как одеяло, полотенце, потом переоделась в теплую одежду и накрылась шалью. Генри пробыл в море полчаса. Рассекая воду сильными толчками, он заплывал так далеко, что Софья не различала его головы за рябью. Вот он вышел на берег, крепко растерся грубым полотенцем, и Софья воочию увидела, что такое пышущее здоровьем тело.

– Понятно, почему ты такой закаленный, – сказала она, – у тебя сейчас кровь, наверное, холоднее самого холода.

Труся на своих осликах, все восьмеро рабочих явились в половине шестого. Они добирались два часа. Поскольку предки их были выходцами с близких отсюда Самофракии, Лемноса и Лесбоса, то и одевались они, как прирожденные островные греки: широкие, мешковатые шаровары, сужающиеся книзу и плотно облегающие икры, белые носки, белая рубаха, короткая свободная куртка, широкий кушак, на голове ермолка. Только обувь с загнутыми кверху носками они позаимствовали у Турции.

К великому огорчению Софьи, среди них был и тот великан со свирепыми усами. Она решила держаться от него как можно дальше.

Когда в прошлом году Генри несколько дней копал в северо-восточном углу плато, он обнаружил шестифутовой толщины каменную стену. Объезжая холм вчера утром, он признался Софье, что место было выбрано неверно. Теперь он собирался копать ближе к северо-западному краю, на крутизне, где за тысячелетие образовался самый толстый наносный слой.

– Генри, здесь сколько угодно легких склонов!

– Зато на этой стороне вершина холма. Эффектное местоположение и труднодоступность словно специально предназначили ее для акрополя, царского дворца, высокой сторожевой башни и могучих стен цитадели.

Софья внимательно разглядывала начерченную рукой Генри карту Гиссарлыка.

– Объясни мне, пожалуйста, такую вещь. Я знаю, что сражения и поединки разыгрывались вот на этом треугольнике между основанием холма—ты отметил здесь двадцать четыре фута над уровнем моря – и местом слияния Скамандра и Симоиса. Но зачем было сражаться на северных склонах? Ведь они поднимаются здесь, – она заглянула в карту, – под углом 45 градусов, и к тому же наверху высились могучие стены. Подступы с востока и юга легче, там пологие склоны. Почему ахейцы нападали непременно с северной стороны, имея очень мало шансов взобраться на стены?

Генри ненадолго задумался.

– За время своего существования Троя обзавелась множеством союзников и друзей. Гомер приводит целый список этих племен: мизийцы. фракийцы, фригияне, амазонки – между прочим, неустрашимые воительницы. Некоторые герои и вожди этих племен сражались против ахейцев на поле боя в колесницах или врукопашную. Но главная их задача была защищать от греков эти вот легкие подступы: Скейские и другие ворота и всю площадь у южного склона. А кроме того, ахейцы не хотели терять из виду свои корабли и лагерь и им было удобно близкой дорогой восполнять потери в оружии, колесницах, лошадях, подвозить продовольствие.

Пора было начинать. Из инструментов у них было восемь французских тачек, пять кирок, полдюжины деревянных лопат и пятьдесят две плетеные корзины. Гомеровская Троя была крепостью, расположенной на вершине естественного холма, и поэтому, заключил Генри, бессмысленно копать на материковом уровне. Надо подняться футов на сорок по склону. Этот северный склон был весь покрыт колючим кустарником, забит сухостоем, и приходилось резаками прорубать проход. Отдирая колючки и кляня свое длинное шерстяное платье, Софья замыкала процессию.

Когда ДО вершины оставалось шестьдесят футов, Генри остановился и, отобрав четырех самых сильных на вид рабочих (в том числе страшилу великана), велел вырыть неглубокую траншею шириной в четырнадцать футов. Двое с лопатами наполняли корзины землей, двое других уносили их вниз. По ширине траншеи Генри вбил два колышка, привязал к ним бечевки, послал рабочих продолжить тропу вверх, очистив ее от подлеска, и строго в ряд набить колышки. Потом сам натянул между ними бечевку, обозначив площадь раскопа.

Софья отметила в дневнике, сколько времени занял каждый этап работы, набросала карту северного склона холма, точно обозначила место и высоту первого шурфа. Генри велел ей также фиксировать характер извлекаемой почвы.

– Чтобы разобраться, когда кончатся наслоения и откроется материк?

– Именно. Нам предстоит прорыть насквозь много культурных слоев.

– На какой же глубине, ты думаешь, материк?

– Это зависит от толщины наслоений. Наш шурф мы закладываем на высоте сорока футов. Траншею поведем к вершине. Поднимаясь, мы углубим ее на десять-пятнадцать футов. Мне кажется, что, зарывшись футов на тридцать в глубину, мы достигнем материка.

– Знаешь, это просто не укладывается в голове!

– А там нечему еще укладываться, – буркнул Генри. Великан в красной турецкой феске с черной кисточкой все

время держался на почтительном расстоянии. С киркой, надо сказать, он управлялся мастерски, играючи. Когда ему случалось проходить вблизи Софьи, он не только опускал голову, но даже зажмуривал глаза.

В перерыв рабочие из Ренкёя сели на солнышке, что-то пожевали, покурили и улеглись соснуть. Генри и Софья выбрали ровное местечко поодаль, расстелили брезент, запасливо купленный в Константинополе, и выложили стряпню госпожи Драмали. Козлятину—если это была козлятина – было страшно брать в рот.

Софья сочла за благо воздержаться от критики, но Генри уже отложил кусок.

– В Китае, Японии. Египте, Месопотамии, в Индии и на Яве чего я только не ел! Печеных муравьев, рыбьи глаза… Но такого я еще не пробовал. Что это может быть?

– Лучше не будем гадать. Выбрось. Я кое-что захватила из Чанаккале. Тут тебе только-только заморить червячка, но хоть желудок не расстроишь.

Она достала сверток с маслинами, сыром, солеными сардинами и сушеным инжиром. Накануне она купила в Ренкёе помидоры, и еще оставалось немного домашнего печенья.

– Пир горой! – ликовал Генри. – Придется назначить тебя волшебницей.

В эту минуту над ними навис великан. Он снял феску, низко склонил голову и смущенно заговорил:

– Хозяин, меня зовут Яннакис. Завтра придет 35 рабочих. Кто будет рассчитываться с ними? Вы сказали, что будете платить поденно. Я умею читать и писать по-турецки и по-гречески. Умею считать. Не хотите назначить меня подрядчиком и казначеем?

Поражаясь, как сама кротость умудрилась заполучить столь свирепое обличье. Генри спросил:

– А в чем, собственно говоря, вы видите свои обязанности?

– Вы дадите мне тетрадку. Я запишу все имена, поставлю число. Человек приходит—я ставлю галочку. Докладываю вам, сколько рабочих вышло. Вечером вы даете мне столько же раз по девять пиастров. Я рассчитываюсь с каждым и ставлю вторую галочку. Так мы делали в Константинополе, на верфи.

– Подрядчик и казначей в одном лице, – прикинула Софья. – Генри, мы сбережем массу времени и сил.

Но Яннакис припас еще одну штуку. Он выпрямился во весь свой великолепный рост, расправил могучие плечи, вспушил монгольские усы и объявил:

– Я еще умею готовить!

Яннакис решительно не представлял, чего ради Шлиманы привязались к этому холму, но в отличие от своих земляков не считал их «палавос». помешанными.

На следующее утро к половине шестого Яннакис привел из Ренкёя 35 рабочих, не устоявших перед соблазном уже вечером получить наличными. Софья захватила из дому разлинованную тетрадь, перо и чернила. Сдернув с головы феску и низко склонившись. Яннакис принял атрибуты своего нового достоинства, выдавил слова благодарности и быстро переписал в тетрадь всех пришедших с ним. Через минуту, размахивая киркой, он с проворством горного козла уже лез вверх по склону. Впереди него рабочие прорубали кусты, валили деревья.

Генри решил вывести к плато холма – это значило пройти шестьдесят ярдов – неглубокую, в один-два фута, траншею. Когда, по его расчетам, они встали над троянскими бастионами, он сказал:

– Вот здесь пойдем вглубь.

Худо было то, что на тридцать пять рабочих, муравьями усеявших склон, было совершенно недостаточно восьми тачек и полдюжины кирок и лопат. Генри определил пятнадцать рабочих относить землю в корзинах, но спуск занимал много времени: по обе стороны траншеи тянулись густые заросли кустарника, колючей ежевики, люди спотыкались об огромные камни, путались ногами в низких ветвях.

– Может, сразу вырубить всю эту чащу по сторонам траншеи?

– Не стоит: когда мы углубимся ниже шести футов, будет слишком хлопотно поднимать корзины на веревках. Лучше катить тачки по траншее под уклон и в конце раскопа сбрасывать землю вниз.

В девять часов, когда объявили перерыв на завтрак, явился Георгий Саркис. Ночевал он в Хыблаке и, понятное дело, вид имел невыспавшийся. Это был мелкорослый человек с болезненного цвета кожей и темными глазищами в пол-лица. В руках он держал тетрадь—такую же, как у Яннакиса: здесь ежедневно будут записываться находки Шлиманов, дабы Оттоманский музей сполна получил свою половину.

– Не повезло человеку, – посочувствовал Генри. – Сняли с теплого, обжитого места в Чанаккале и сослали в богом забытую дыру.

– Да, вид у него скверный. Он словно не может разделаться с одной-единственной мыслью: «Я армянин, а называюсь турецким чиновником, я наблюдаю за немецко-русско-американским господином и какой-то греческой девицей, а они занимаются совершенной ерундой. Какой во всем этом смысл?!»

Поскольку находок пока не было, Саркис не стал стоять над душой и отправился побродить вокруг. Хождение было бесцельное, но не без смысла: когда человек движется, а не стоит истуканом, вроде и время идет быстрее. Справившись раз-другой по массивным золотым часам Генри, Софья установила, что к траншее их страж возвращается примерно каждые полчаса.

– Мне кажется, он не будет нам особенно докучать, – успокоила она Генри. – У него одна забота на уме: скорее бы дожди выгнали нас отсюда.

– Зачем вообще нужен этот опекун? Что я здесь найду? – каменные дворцы, храм, башни, ну, крепостные стены… Не собирается же в самом деле великий визирь волочить отсюда в Константинополь эти каменные глыбы!

– Не дай бог! – невесело усмехнулась Софья. – Согласно фирману, ты обязан возместить все дорожные расходы.

Генри даже крякнул с досады.

– Ну, не дурак ли я? Ведь сам же перевел тебе эту фразу – что бы вдуматься?!

– Успокойся: ты объяснил мне, что каменные стены остаются in situ [16]16
  На месте (лат.).


[Закрыть].

К концу дня они были вознаграждены первой находкой. Софья стояла у верхнего края раскопа. Рабочий бросил в наполнившуюся корзину последнюю лопату, и Софья увидела, как что-то блеснуло в комьях грунта. Землекоп подал корзину наверх, носильщики подхватили ее и засеменили вниз. Софья на ходу поворошила землю сверху и выхватила пяток монет. Поковыряв многовековую грязь, она увидела, что они медные или бронзовые.

– Наш первый клад! – вскричала она, счастливая и гордая собою.

Генри стоял неподалеку, отдавая землекопам распоряжение рыть глубже—до шести футов – и выдерживать эту глубину, продвигаясь к вершине холма. Услышав, что его зовут, он поспешил к пьяной от волнения Софье.

– Что с тобой, Софидион? У тебя такой вид, словно ты нашла Трою.

– С этой минуты я археолог! После вручения диплома в Арсакейоне не переживала ничего подобного.

И она высыпала ему на ладонь монеты. Генри ногтем поколупал одну-другую, потом протер все монеты мокрой тряпочкой. На первой была изображена Афина в шлеме с тройным гребнем; на другом бронзовом кругляше была волчица, кормящая Ромула и Рема; была монета с Аполлоном в длинном хитоне, в руке бог держал лиру; еще на одной изображался, похоже, Гектор в полном боевом снаряжении.

Такие монеты Софья видела в музеях Неаполя и Рима, в Афинской библиотеке. Генри часами держал ее перед нумизматическими стендами, учил определять возраст и ареал распространения монеты, отлита она в форме или отчеканена вручную. И хотя ее ногам сильно досталось в ту пору, сейчас она была благодарна ему за науку.

– Генри, эти две я узнала. Этот Аполлон, он из Нового Илиона? Из греческого города, что стоял на этом месте уже в христианскую эпоху?

– Верно. Эта, с Афиной, тоже греческая монета, видимо, из Александрии Троадской. Город стоял милях в пятидесяти отсюда, на юге, его построил полководец Александра Антигон.

– А Рем и Ромул как забрели сюда?

– Очень просто. Римляне основали город Сигей, я показывал тебе место, когда мы объезжали Троянскую равнину.

Завоевав очередную провинцию, римляне привозили и свои монеты или. во всяком случае, штемпеля для их чеканки.

– А когда мы найдем троянские монеты, мы сумеем определить их денежную стоимость?

– Относительно. У Гомера и троянцы, и ахеяне знают только меновую торговлю. Пленную деву, например, оценивали в четыре вола.

Софья в раздумье наморщила лоб.

– У ахейцев были золотые таланты…

– И не только! Когда на поминках но своему другу Патроклу Ахилл устроил игры, он выдал победителю в состязании колесниц золотой треножник, самому быстрому бегуну – «сребряный пышный сосуд», «кубок двоедонный»– побежденному в кулачном бою, а лучникам вынес «темное железо: десять секир двуострых и десять простых». О богатстве же троянцев доподлинно известно. Обнимая колени Менелая, побежденный Адраст молит его:

 
Даруй мне жизнь, о Атрид. и получишь ты выкуп достойный!
Много сокровищ хранится в отеческом доме богатом.
Много и меди, и злата, и хитрых изделий железа.
 

В песне «Выкуп Гектора» Приам идет

 
…в почивальню, терем душистый.
Кедровый, с кровлей высокой, где много хранилось сокровищ…
 

– Генри, можно я оставлю себе эти монеты на память? А Саркису отдадим такие же, когда еще найдем.

– Разумеется. Только не забудь записать точное место и глубину, где они лежали, потом запечатай в конверт и надпиши число и месяц.

Генри подарил Яннакису пояс с кармашками для денег, купленный еще в Константинополе. К концу рабочего дня он выдавал ему необходимую кассу. По прошествии нескольких дней Яннакис сказал:

– Хозяин, завтра может прийти больше народу. Сколько мне взять?

– Если стоящих, то сколько угодно. Яннакис, хоть восемь-десять человек. Наша главная задача – расчистить весь этот мусор.

– Я несколько раз проверяла выплаты но книге, – сказала Софья за ужином. – Все сходится до единого пиастра. А вчера, ты знаешь, он собрал все наше белье, получилась огромная корзина, и унес домой стирать.

– Не человек, а находка, – согласился Генри. – С завтрашнего дня я буду платить ему тридцать пиастров. Здесь это сказочные деньги. И назначу его десятником.

Но от этой чести Яннакис наотрез отказался: – Хозяин, я сроду никому не приказывал. Это же все мои братья. сестры и друзья. Мы работаем вместе. Нет, я не могу Жены у меня нет, детей тоже – не умею я заставить других слушаться.

Генри по-прежнему вставал в четыре и ехал к морю купаться. Софья упросила не поднимать ее с постели в такую рань. Но уже в пять его ждал кофе, были отмерены четыре грана хинина и готов сверток с их обедом.

После работы она брала большой таз, вставала в него и мылась в их второй комнате наверху. Здесь они устроили что-то вроде рабочей комнаты: поставили грубый стол, Генри навесил полки, растащив по дощечке навес над необожженным кирпичом в Хыблаке. Засиживаясь допоздна, они писали письма, отчеты за день: насколько продвинулись, сколько народу работало, сколько пиастров выплачено.

Чтобы перебить миазматический аромат птичьего двора под их окнами, Софья каждый вечер опрыскивала одеколоном подушки. Но прежде совершался обязательный ритуал уничтожения наползших за день клопов: с обеих сторон умащивался маслом матрац, пропитывался медицинским спиртом. И еще долго после этого она не решалась постелить чистые простыни и одеяла.

Стряпня госпожи Драма in их не соблазняла. Кухня с земляным полом и открытым очагом была, пожалуй, даже чистой, но в нос шибал такой пронзительный запах скотного двора, что кусок не шел в горло. Ужинали они в своей рабочей комнате. В деревне была жалкая лавчонка, брать там было решительно нечего. Софья держалась только на свежих фруктах и помидорах, на хлебе и сыре, которые каждое утро Яннакис приносил из дому. Иногда удавалось раздобыть цыпленка или барашка. Он изжаривал их на вертеле во дворе у Драмали и еще горячими приносил на место работы. В такие дни они гурманствовали.

Софья худела, возвращалась к девичьей форме. А Генри сохранял обычную поджарость.

«Не от еды он крутится по восемнадцати часов подряд, – рассуждала она. – В нем, как в часах, вставлена пружина».

Когда глубина траншеи перевалила за шесть футов. Генри натолкнулся на римскую стену, перекрытую огромным валуном.

– Почему ты так уверенно датируешь эту стену? – спросила Софья.

– Потому что камни скреплены цементным раствором. Мы не будем здесь задерживаться.

Вгрызаясь в склон холма, траншея неуклонно ползла вперед, к вершине. Каждый день Яннакис приводил новых людей, и скоро Гиссарлык стал похож на муравейник: восемьдесят человек сновали по его северному склону. Инструментов не хватало.

Кончилась первая неделя, когда однажды Генри взволнованно подозвал Софью к себе. Он наткнулся на развалины строений, сложенных из отесанных камней, причем кое-где без скрепляющего раствора. Его радости не было границ. Эго могли быть развалины храма Афины! А если так. то под ним может скрываться уже троянский храм. Но как нодстутлъся к этим колоссальным глыбам?

– Видно, придется их отрыть и куда-то деть, – вздохнул Генри. – Они нам мешают.

– Сами по себе они ничем не интересны?

– Сравнительно молодая кладка… Какая глупость, что я не взял железных ваг! Придется вытаскивать их вручную.

Землекопы обнажили основание каменной кладки. Яннакис пригнал из Хыблака волов. Камень опутывали веревками, и понукаемые волы, потоптавшись, вырывали его из земли. Затем веревки снимали и громада застывала перед низвержением в долину. Вот она качнулась, и все восемьдесят человек, побросав лопаты и кирки, с визгом устремились к обрыву, покрывая восторженными восклицаниями и смехом громоподобный гул камня, прыгающего по склону, как мячик, сминая кусты и деревья.

Непредусмотренные перерывы в работе всегда огорчали Генри.

– Добро бы это был поединок Менелая с Парисом! – хмуро бросил он Софье. Но союзницы в ней не нашел.

– Им все едино. Мы, к примеру, тоже не прочь поглазеть на смену караула перед афинским дворцом.

Та же история повторилась со вторым камнем, и к третьему взрыву ликования Генри уже подготовился: он вынул часы. Выяснилось, что двенадцать минут работа стояла на месте.

– Теперь помножь двенадцать на восемьдесят—это почти тысяча минут простоя. На каждом камне мы теряем 16 рабочих часов. Мне не денег жалко, а времени. Я намерен прекратить это веселье, иначе мы не доберемся до материка – нас захватят дожди.

Софья промолчала. Генри отдал строгое распоряжение: рабочее место оставлять только в положенное время – на отдых и обед. Рабочие согласно кивали головами, но каждый раз срывались с места, когда сбрасывался очередной валун, и сломить их глухую солидарность было невозможно.

4

На заболоченном пространстве между морем и Гиссарлыком и Хыблаком миллионами водились лягушки. Жаркое лето высушило болота, и к концу сентября трупы лягушек разложились под солнцем. В Троаде считали, что это и есть причина обычной здесь малярии. Генри знал о малярии по прежним наездам и потому запасся в Константинополе хинином. В конце первой недели их пребывания свалилась в приступе малярии семнадцатилетняя хозяйская дочь. Генри и Софья в сумерках возвращались после работы. У порога их караулила госпожа Драмали.

– Дочка захворала, – кинулась она к Генри. – Отравилась болотным ядом. Помогите, если можете.

– Попробую. Принеси, – повернулся он к Софье, – наш термометр и медицинскую сумку.

Девушка лежала в единственной хозяйской спальне под грудой одеял и теплой одежды. Софья померила температуру: 102 градуса [17]17
  По Фаренгейту: по Цельсию 38,8°


[Закрыть].

– Дадим ей шестнадцать гран хинина, – заключил Генри. – В Никарагуа меня трепала болотная лихорадка. Я уже был одной ногой в могиле, но поблизости оказался немец-врач и в один прием скормил мне шестьдесят четыре грана. Выкарабкался! Но для девушки такая доза может быть опасной.

Он попросил принести стакан воды, и девушка запила целительную горечь.

– Столько же дадим завтра утром и вечером и послезавтра с утра.

Как выяснилось, хинин – чудодейственное средство при малярии. Через несколько дней девица уже носилась по всему дому. Так началась медицинская карьера доктора Шлимана. Каждое утро его пробуждения ожидало несколько страждущих из Хыблака, Кумкале или Енишахира. В Троаде днем с огнем не сыскать врача или фельдшера, и Генри с Софьей поневоле стали чем-то вроде неотложной помощи. Они приезжают на Гиссарлык – их тотчас обступают болящие, среди них женщины и дети. Генри каждому назначал четырехразовое лечение хинином, а Софья следила за аккуратным исполнением его предписаний. После четвертого приема пациенты поправлялись.

– Доктор Шлиман, поздравляю: вы не потеряли ни одного больного!

– Спасибо, сестра, но у меня кончается хинин. Напиши-ка в Константинополь, в английскую аптеку.

Со всей округи потянулись люди с нарывами, ранами и ушибами. Вечером двор перед домом Драмали превращался в полевой лазарет: Софья кипятила воду в большом чане, промывала раны, Генри смазывал мазью, Софья накладывала повязку. И никто из пользуемых не приходил вторично.

– Все-таки интересно знать, – задумывался Генри, – спасли мы их или угробили?

Прошло время, и крестьяне повели к нему больной скот– верблюдов, лошадей, ослов, овец.

– Теперь я еще и ветеринар, – брюзжал Генри. – Что я в этом понимаю?!

– У нас есть настойка арники.

– Это наружное средство.

– Ты и лечи наружные болезни, а господь позаботится о внутренних.

– А вот для арабов даже такое разделение обязанностей немыслимо. Я как-то на базаре видел верблюда, у него рекою хлестала из носу кровь. Сделал выговор хозяину, а тот смиренно улыбнулся и говорит: «На то воля аллаха!»

Если верить Яннакису. многие животные благополучно поправлялись.

– Заметь, Софидион: никто не пришел нас поблагодарить – ни за себя, ни за свою скотину! Я прихожу к мысли, что благодарность не в характере современных троянцев.