Текст книги "Греческое сокровище"

Автор книги: Ирвинг Стоун

Книга пятая. Троя?

1

Сентябрь в Афинах райская пора. С севера, с Эгейского моря, дует легкий бриз, как свежее напоминание об осени с ее прохладой, с милосердным солнцем, подобно Аполлону на колеснице, бороздящем безукоризненно голубое небо.

На пороге дома Шлиманов встретили горничная, девочка-нянька и Андромаха. К их приезду все блистало чистотой. Через несколько дней от малярии не осталось и следа—дома стены помогают. Косолапенькой Андромахе был уже год и пять месяцев, родителей она приветствовала восторженным курлыканьем.

Большую часть дня они проводили в саду. Деревья подросли, пальмы, слава богу, не погибли, глициния покрыла шпалеры на задней стене зеленым прохладным ковром. Наполненный чистой водой, фонтан разносил по саду свежесть. В птичьем домике нежно ворковали голуби. Разросшийся с трех сторон восьмиугольной беседки виноград укрывал от солнца, когда Софья подавала обед на воздухе.

Рядом с фонтаном Генри соорудил пьедестал для похищенного красавца Аполлона, и Софья хорошо видела метопу, играя с Андромахой в чайной беседке. Рабочего пространства в доме оставалось мало, и Генри построил в дальнем углу сада крытый павильончик, поставил длинные верстаки для расчистки и реставрации найденных горшков, ваз, ритуальных фигурок, чаш, молотков, топоров, блюд.

Утром, по холодку, они шли в эту мастерскую готовить для афинских друзей выставку своих находок. В десять Генри спускался в город и в «Прекрасной Греции» читал иностранную прессу, выпивая, по своему обыкновению, несколько чашек кофе. Софья отправлялась на кухню готовить обед: продукты она покупала ранним утром у разносчиков, что-то приносила горничная с базара. Хорошо вернуться к привычному распорядку жизни и в очередной раз уверовать в народную мудрость: кулинарное искусство—такое же искусство, как все другие, а уж плоды его вкушаешь каждый день.

Сегодня, например, она готовила осьминога в винном соусе: удалила чернильный мешок, поджарила на оливковом масле лук, добавила лаврового листа. Ей нравилось тушить мясо в томатном соке с чесноком, винным уксусом и орехами. Щеки раскраснелись от жара, кухня наполнилась чудными запахами.

Ровно в половине второго Генри возвращался к обеду. Энгастроменосы пока не докучали им своим присутствием. Устроив в первое же воскресенье праздничный семейный обед, Софья мягко намекнула им, что Генри нужно отдохнуть и привести в порядок запущенные дела. Вздремнув после обеда – в этот час внизу похрапывали все Афины, – Шлиманы ехали через город в Фалерон купаться. Генри взял в постоянное пользование двойной экипаж с полюбившимся возницей Иоан-нисом Мальтезосом. Он настоял, чтоб и Андромаху брали на море.

– Я хочу научить ее плавать. Ей уже пора.

Софья только поражалась: девочка полюбила воду и в отцовских руках восторженно колотила по ней руками и ногами.

К восьми вечера они сидели за своим столиком в «Дарданеллах» у Яннакиса или Дора. Здесь в основном они и общались с друзьями и родственниками. Усадив дочь к себе на колени, Софья кормила ее мороженым. Домой возвращались в девять и после легкого ужина еще часок отдыхали в саду. Золотистый диск луны катился по темному небу Афин. Ложились Шлиманы рано: вставать чуть свет.

Генри рассылал свои отчеты о Трое (иначе он не называл теперь Гиссарлык) в греческие, немецкие, французские и английские газеты и журналы. Греческие ученые были сдержанно вежливы, французские академики циничны, немецкие филологи пренебрежительно-высокомерны, англичане восторгались, американцы, прознавшие о Шлиманах из лондонского «Таймса», читали отчеты, как захватывающую «восточную» повесть.

Накануне своего отъезда в мае Софья получила от Генри статью для афинских «Полемических листов»: Генри просил показать ее одному их родственнику—выправить грамматику и еще просил сделать фотографические снимки креста и «свастики». Георгиос Энгастроменос обещал сам проследить за всем этим. Когда Генри увидел статью в печати, он пришел в бешенство: мало того, что ее никто не выправил, – в типографии добавили еще своих опечаток. И ладно бы это были погрешности в грамматике: были перевраны слова, а это меняло смысл! Софье достаточно было пробежать глазами абзац-другой, чтобы убедиться: текст искажен до неузнаваемости, репродукции воспроизводят что угодно, только не крест и не «свастику». Генри абсолютно прав, что возмущается.

– Их столько, этих ошибок, и таких глупых, что люди поднимут меня на смех, – негодовал он. – Я скорее отрублю себе правую руку, чем признаю свою подпись под этим идиотизмом.

Злосчастная статья и отповедь Георгиоса Николаидиса в этом же журнале сильно испортили его отношения с учеными специалистами из Афинского университета.

Но друзья не покинули их. Эмиль Бюрнуф приставил к ним двух лаборантов—тех молодых людей, что помогли Шлиманам собрать из черепков целые вазы. Им обоим Генри определил щедрое вознаграждение. Он подрядил даже Луизу Бюрнуф, и та каждое утро приходила в их садовую мастерскую зарисовывать находки, уже отмытые, систематизированные, пронумерованные и выставленные на верстаках. Рассыпав по спине белокудрые пряди волос, голубоглазая красотка вспархивала на высокий табурет, окрыленная подстрекательским напутствием Генри:

– Рисуйте все точно: я хочу использовать ваши рисунки в своей книге о Трое.

Софья ничего не имела против их дружеского общения за работой, хотя, по совести, особой нужды в услугах Луизы не видела: чуть не каждый день находки снимал фотограф. Иначе отнеслась к этому творческому союзу мадам Виктория.

– Кто это? – спросила она Софью.

– Луиза Бюрнуф, дочь директора Французского археологического института. Она как бы штатный художник у Генри.

– Не дело, что Генри каждый день общается с такой красивой девицей. Это просто опасно.

– Почему опасно?

– Мужчины такие влюбчивые… А Генри бог здоровьем не обидел, да и человек он с положением. Таких только и ловят…

– Рыбаки ловят? – попыталась свести на шутку Софья.

– Не рыбаки, а девицы с умом и без совести. В конце концов, в Афинах полно молодых людей, которые тоже умеют рисовать.

Софья сжала губы, решительно вздернула подбородок.

– Мама, я раз и навсегда запрещаю тебе поднимать эту тему.

За полгода без чтения (время от времени доходившие «Полемические листы» не в счет) Генри изголодался по новостям. Ежедневного паломничества в «Прекрасную Грецию» было недостаточно, и он выписал на дом всю афинскую прессу. Он и Софью приохотил следить за событиями в мире, хотя ей вполне хватало своих забот: в школе Варвакейон она брала уроки немецкого языка и продолжала занятия французским и английским с госпожой Н. Контопулос, прекрасным педагогом. Генри и себе не давал спуску: по нескольку часов в день штудировал взятые из Национальной библиотеки книги по древнему искусству, мифологии и религиозной символике, читал словарь.

Афины сами напоминали раскопки: улицы перерыты, всюду свалены свинцовые и железные трубы. Только что кончили строить городской водопровод и отводили воду в частные дома. Генри, разумеется, не упустил случай—и поспел в самое время: в середине сентября в город пришла невыносимая жара. Ночью они распахивали все окна и все равно задыхались. Перешли на открытую террасу, затянутую сетками от москитов, – стало легче. А уж когда в доме появилась вода и в саду забил фонтан—стало совсем хорошо.

Город переживал деловую лихорадку, наметилось оживление и в духовной области. Сразу народилось несколько журналов и альманахов, Генри на все подписался: научный «Атеней», политический «Истерн гардиан», литературный «Парфенон», женский «Пенелопа». Национальный музей выпустил первый том каталога хранившихся в нем древних монет. Генри приобрел его и подарил Софье.

– Семье нужен нумизмат.

В эту осень Генри решил не устраняться от общественной жизни столицы, из чего Софья заключила, что Греция стала для него родным домом. Вместе с профессором Куманудисом и Ксавье-Джоном Ландерером они присутствовали на открытии городского фонтана на площади Конституции; это чудо надолго запомнят измученные вечной засухой афиняне. Были они и на открытии осеннего семестра в Афинском университете, прослушали вступительную лекцию ректора в актовом зале. Бюрнуф пригласил их на закладку Французского археологического института; греческое правительство отвело ему землю у самого подножия горы Ликабет. Французский посол Ферри давал по этому случаю торжественный обед, и в числе немногих на нем были Шлиманы. Генри настоял, чтобы Софья вступила в Женскую ассоциацию, занятую устройством работного дома для обездоленных. В нем будут учить шитью, прядению, вышиванию. Попечительницей была сама королева Ольга. Готовую продукцию предполагалось продавать на базарах, а вырученные средства распределять между мастерицами.

– Тебе пора наконец занять подобающее место в обществе, – решил Генри.

Софья покорилась и дважды в неделю, вспоминая материнские уроки, ходила учить вышиванию. Матроны из ассоциации приняли ее под свое крыло и с восторгом слушали рассказы о жизни в Хыблаке, о раскопках на Гиссарлыке.

Американская колония в Афинах была невелика, и, естественно, бракосочетание дочери американского посла и сына нью-йоркского мэра и последовавший свадебный обед не обошлись без Шлиманов. На обеде они познакомились с Джорджем Бокером, который уже два года был постоянным представителем Соединенных Штатов в Турции. Оказалось, он страстно увлекается археологией, читал многие публикации Шлимана Он напросился посмотреть их находки, остался ужинать, восторгался керамикой, заверял, что не видел ни единой вещи из половины, которую отторгал в свою пользу Оттоманский музей, и потрясенно затих перед мраморным Аполлоном на колеснице.

Генри по-прежнему писал отчеты и из своего кармана оплачивал их публикацию в «Полемических листах». Жизнь выкинула веселую шутку: владелец газеты купил дом неподалеку от них – улица Муз, 8; там же разместилась и редакция.

– Близко будет относить статьи и забирать гранки, – хмыкнул Генри.

Генри подписал договоры с Ф. А. Брокгаузом из Лейпцига и «Мэзонёв и K°» в Париже на публикацию троянских дневников. Издатели обязались каждый выпустить по двести комплектов: небольшой текст книжкой и солиднейшее приложение рисунков и фотографий, сброшюрованных либо свободными листами в папке.

Генри перетряс все Афины в поисках плотной белой бумаги, пока не нашел сущий пергамент.

– Я хочу выпустить книгу к концу 1873 года, – признался он Софье. – Тогда с нами будут считаться в академических кругах.

Продолжая светскую жизнь, они слушали в театре «Саула», смотрели трагедию «Тимолеон»; в отеле для иностранцев слушали лейпцигскую пианистку Ольгу Дюбуа. Неподалеку от «Прекрасной Греции» построили новый отель и ресторан, их пригласили на открытие. Здесь Софью поразила новая форма услуг: ресторан предоставлял целый штат поваров и официантов для проведения торжественных домашних обедов.

– Никогда не настанет такой день, – торжественно заявила

Софья, – чтобы я собственными руками не приготовила обед для своих гостей.

– Не зарекайся. Вдруг я соберу сотни полторы гостей. Разве ты справишься одна?

– А ты не зови помногу. Небольшое застолье веселее. Город развивался еще стремительнее, чем предсказывал

Генри. Улицы одевались камнем, по вечерам ярко освещались фонарями, велось большое строительство, решили пустить конку. Для туристов из континентальной Европы, из Англии и даже далекой Америки выстроили новый отель – «Нью-Йорк». Земельные участки Генри подскочили в цене вчетверо. В городе росла преступность. Редкий день газеты не сообщали об очередной краже. Некто Николаос Каритаракис, служащий аптекаря Г. Церахиса, взломал ночью хозяйский сейф и выкрал триста драхм. Из магазина на улице Каламиоту похитили две с половиной тысячи драхм. Этих грабителей полиция не нашла, зато в галантерейном магазине Колокуриса накрыла целую шайку.

Вообще год выдался беспокойный. Афины оказались втянутыми в международные скандалы, из которых самый громкий получил название «Лаврийского вопроса». Речь шла о расчистке и эксплуатации древних серебряных рудников. Греция объявила их своей собственностью, и тогда Франция и Италия пригрозили военными действиями, поскольку их граждане являлись основными держателями акций компании Серниери, ведущей разработку рудников. Добиваясь религиозной независимости от константинопольских фанариотов [23]23
  В Оттоманской империи – представители греческого духовенства (от названия квартала Константинополя—Фанара. местопребывания греческого патриарха). – Прим. ред.


[Закрыть], а в конечном счете – политической независимости от Турции, Болгария отложилась от матери-церкви, и отношения между двумя странами также испортились. В кафедральном соборе Шлиманы слушали проповедь архимандрита Аверкия, первого секретаря священного Синода, о болгарском расколе. Обращение к верующим архимандрит кончил словами:

– Это идет с севера.

– Что он имел в виду? – спросила Софья уже в экипаже.

– Россию. Повинными в расколе он считает русских.

На следующий день русский посол потребовал смещения архимандрита Аверкия. И архимандрита удалили из Афин.

– Атмосфера разряжается, – комментировал Генри. – Да и смешно думать, чтобы Греция могла ссориться сразу с Францией, Италией и Россией.

Обострилось и внутриполитическое положение. Министры, принадлежавшие к ведущей партии, подали в отставку, и король Георг I распустил парламент. Новые выборы были назначены на конец января 1873 года.

– Увы, – сетовал Генри, – мы не имеем права голоса: я американец, ты—женщина.

– Со мной, конечно, безнадежно, но ты можешь принять гражданство. Ты обожаешь Грецию – почему тебе не стать ее полноправным гражданином?

– Нет, лучше я останусь американцем. В этом есть свои преимущества, как ты могла убедиться в Константинополе. И потом, в четвертый раз менять национальность! – меня перестанут принимать всерьез. Кстати, я читал сегодня в газете, что задержавшие книги из Национальной библиотеки лишаются абонемента. А я держу их уже несколько месяцев! Сегодня же верну, не то и в самом деле исключат навечно.

Обработка привезенных древностей шла полным ходом. Доктор Аретайос с помощником восстановили и женский скелет, и скелет зародыша. Аретайос посоветовал хранить их в стеклянных ящиках, и Генри немедленно заказал их в мастерской в Плаке.

Закончив расчистку, каталогизирование и зарисовки, Генри надумал соорудить над задней стеной козырек, на восемь футов выдававшийся в сад, и выставить на верстаках некоторые особенно примечательные находки: семи футовой высоты пифосы, глиняный сосуд с ручкой, исполнявший назначение колокола, двухсторонние боевые топорики. Освободив от громоздкой мебели гостиную, они поставили длинные столы, разместив на них кувшины с клювообразными носиками, черные вазы в форме песочных часов, красные кубки, похожие на бокалы для шампанского. Радостно-озабоченный сновал он по саду, забегал в преобразившийся дом.

– Маленький музей Шлимана! – сказала Софья.

– А я такой и хотел, мой ангел. Большой я построю позже. Выберу участок получше. А когда мы кончим раскопки, мы все подарим нашему любимому городу.

В конце октября «маленький музей» был готов к приему посетителей. Первым Генри пригласил отобедать и взглянуть на их археологический улов профессора Стефаноса Кумануди-са. Увиденное произвело впечатление на секретаря Греческого археологического общества. Многолетний опыт собирателя и антиквара позволил ему датировать многие находки из поздних греческих поселений.

– Не могу не признать, что многие расцветки и орнаменты существенно дополняют наши представления, основанные на изучении древней керамики. Многое здесь я вообще вижу впервые! И разумеется, я поздравляю вас с тем, что вы исполнили свое обещание и достигли материка. Эта фоторафия Большой башни и оборонительной стены – вы убеждены, что это гомеровская Троя?

– Убежден, хотя доказать не могу.

– А вы попытайтесь.

Следующим гостем был профессор Ксавье-Джон Ландерер. И его находки не оставили равнодушным.

– Если я не ошибаюсь, это лишь половина того, что вы нашли?

– Да, – подтвердил Генри, заливаясь предательским румянцем. – И боюсь, лучшая половина.

Ландерер попросил уступить для его лаборатории несколько черепков из разных слоев Гиссарлыка.

– Не обижайтесь, что я говорю – Гиссарлык, а не Троя. Я не циник, я скептик. А ваши образцы я хочу сравнить с известными, выясню химический состав глины разного цвета. Тогда можно будет более или менее научно обосновывать возраст вашей керамики.

В очередное воскресенье они пригласили Джона Лэтама, Эжена Пиа и инженера Лорана, который в редкие трезвые минуты сделал-таки превосходные съемки холма, легшие в основу проекта гигантской площадки. Эти трое больше интересовались фотографиями раскопок и чертежами топографа, нежели археологическими объектами. Разговор носил сугубо технический, инженерный характер.

Приглашения были отправлены также профессорам Афинского университета и Политехнического института, дабы те самолично освидетельствовали находки и составили мнение об их художественной и научной ценности.

– Разреши мне пригласить учителей из Арсакейона, – попросила Софья. – Я хочу, чтобы они мною погордились.

– У них будут для этого все основания, Софидион.

И ученые мужи пожаловали, сначала поодиночке, потом группами. Генри был сама предупредительность: каждым занимался отдельно, показывал все без утайки, объяснял, на каком уровне и в каком слое найден тот или иной предмет. И далеко не в каждом он встречал сочувствующего: кто-то сомневался, кто-то упирался, а кто-то с порога отвергал даже очевидное. Софья восхищалась его выдержкой. Он запретил себе срываться, он только отвечал на вопросы, даже если это были недобросовестные вопросы, – он ссылался на книги, благо они под рукой.

Сказать, что муж переубедил скептиков, Софья не могла, но она хорошо видела, что люди уходят от них немного другими, чем пришли. Если раньше они знали только, что Генри Шлиман миллионер и сумасброд, просаживающий деньги на бессмысленный каприз, то теперь эти вещи, фотографии и технически безупречные чертежи и планы убедили их в том, что доктор Шлиман и впрямь открыл древнее и неоднослойное поселение. Ясно, это не Троя, поскольку Трою выдумали гомериды [24]24
  Последователи, почитатели и исполнители Гомера. В античное время некоторые из них приписывали свои творения Гомеру. – Прим. ред.


[Закрыть], но это, безусловно, ценный археологический объект, оправдывающий затраченные на него средства, время и силы. Когда она поделилась этими мыслями с Генри, он усмехнулся:

– Что ж, похлопали по плечу – и на том спасибо. Через год они будут говорить примерно так: «Да. если угодно, это Троя, но это не гомеровская Троя». А через два-три года, когда мы давно Кончим наши раскопки, они заведут старую песню.

2

Когда море похолодало, Софья собирала завтрак и они отправлялись с Андромахой в монастырь Кесариани, в миле-другой от Афин, на склонах Гимета. Монастырь возник в X веке вокруг византийской базилики V века. Вековые деревья окружали их мирный бивак. Ездили они и в монастырь Дафни с церквью XI века, бродили по его лавровым рощам. В архитектуре монастыря сохранились готические сводчатые переходы, красивые зубчатые стены. Для Генри излюбленным местом их загородных прогулок стал Элевсин, место знаменитых в древности мистерий, покрытых глубочайшей тайной. В награду за представленное убежище богиня Деметра подарила Элевсину колос пшеницы и научила возделывать землю.

В поездки Генри неизменно брал с собой хрестоматию; перекусив, он читал Софье, баюкавшей Андромаху, исторические тексты и народные предания об этих древних священных местах.

– Жаль, Андромаха еще мала и твои уроки ей не на пользу.

– Я буду заниматься с ней так же, как с тобой. Вот будет ей года четыре или пять, тогда и начну.

С началом ноябрьских дождей он решил съездить в Германию: уладить некоторые дела, присмотреть усовершенствованное оборудование для следующего раскопочного сезона. И надо же так случиться: сразу после его отъезда у Андромахи открылся сильный жар. Софья вызвала доктора Веницелоса, но и тот встал в тупик. Мадам Виктория прибегла к домашним средствам, как могла успокоила Софью: у всех детей случается жар, это быстро проходит.

– И с вами со всеми это было.

Девочка болела десять дней, а чем болела – непонятно. Без Генри вся ответственность за дочь легла на Софью. Не приведи бог что случится: Генри никогда не простит ей этого. Она еще не забыла, как в Париже он оплакивал смерть своей дочери Натальи, как искал виноватых и винил во всем себя одного. И целых десять дней она не спускала Андромаху с рук, каждый час вскакивала к ней ночью, молилась, меняла холодные компрессы. С ними неотлучно был Спирос.

21 ноября был праздник введения во храм пресвятой богородицы Девы Марии. Оставив Андромаху на мать, Софья села в коляску и отправилась в церковь Богоматери на площади Ромвис. Заполненная непорочными девицами, соименными матери Христа, церковь курилась ладаном. Софья зажгла свечу и подошла к аналою, накрытому красным атласным покрывалом с вышитым золотым крестом и образом Приснодевы в центре. Склонившись над образом, она молилась о выздоровлении дочери.

Когда она вернулась домой, счастливая мадам Виктория объявила ей в дверях:

– Это чудо! Пока ты была в церкви, в болезни наступил кризис. У нее падает температура!

Боль, сжимавшая все эти дни ее сердце, отпустила, и она благодарно упала на колени перед иконой.

Через два дня вернулся Генри. Узнав, что дочь проболела все его отсутствие, он долго не мог оправиться от потрясения. Расцеловав Андромаху, он встревоженно взглянул на жену.

– Мне безумно жаль Андромаху, но ты меня просто поразила: десять дней не спускать больную девочку с рук! А если болезнь заразна?! Неужели ты думаешь, что она поправилась только благодаря твоему самопожертвованию? Я счастлив, что она поправилась, но нельзя так изводить себя, милая.

Пресекая дальнейшие упреки, она закрыла ему рот поцелуем.

– А вдобавок ты еще и похудела, – огорчался он. – Если хочешь, чтобы я взял тебя с собой на Олимп, как договаривались, изволь несколько дней отдыхать.

В ответ она взглянула на него счастливыми глазами.

В следующий четверг они отплыли на австрийском пароходе из Пирея в Фессалоники. Полуторадневное путешествие Софья перенесла благополучно: вышивала, читала новый греческий перевод Мольера. В Салониках наняли маленький каик и добрались до портового местечка Литохорон. Вокруг стремительно проносились стайки рыб, но море, к счастью, было спокойно. От Литохорона было три часа пути верхом до деревушки, примостившейся у самого подножья Олимпа. Там была простая сельская гостиница. Генри заказал на втором этаже две комнаты с видом на гору. Он откинул тяжелые занавеси, открыл жалюзи. Перед ними во всем своем великолепии высился Олимп, гора богов. Уже по пути сюда Олимп возникал в разрывах тумана и облаков. А теперь он был весь на виду.

– Матерь божия! – вскричала Софья.

– Ты перепутала всех богов на свете! – рассмеялся Генри. Но и он был потрясен величественным зрелищем. Гора,

проткнув небо, парила в необозримой высоте. Это был каменный исполин, умалявший все, что ни встало бы рядом с ним. Это было больше, чем гора или даже гряда гор; это была неприступная твердыня, воздвигшаяся на самом краю земли.

– Ты знаешь, у меня голова идет кругом, – призналась она.

– А у меня, по-моему, сейчас сердце выскочит из груди, – отозвался он. – Неудивительно, что Зевс и Гера, Аполлон, Гермес, Гефест, Афина, Афродита, Арес, Гестия и Артемида – все строили свои дворцы на его вершине. Оттуда-то от них ничто не могло укрыться.

Их гостиная была над кухней, в комнате был свой очаг. Генри вызвал хозяина, тот разжег его, прислал бутылку рецины, острые закуски. Перед очагом поставили стол, застелили свежей скатертью, расставили цветастую деревенскую посуду, явился пышный омлет с запеченными ломтиками хлеба, залитый растопленным маслом, посыпанный чесноком.

Поужинав, они из теплой постели смотрели, как клубящаяся масса Олимпа затопляет небесную темень, и Генри вспоминал его царственных обитателей:

– Самый великолепный дворец был даже не у Зевса, а у хромоногого кузнеца и художника Гефеста, сына Зевса и Геры. Его описание мы найдем в том месте «Илиады», где Фетида является на Олимп просить Гефеста изготовить для Ахилла новые доспехи – прежние доспехи пропали со смертью Патрок-ла:

 
Тою порою Фетида достигла Гефестова дома.
Звездных, нетленных чертогов, прекраснейших среди Олимпа,
Кои из мели блистательной создал себе хромоногий.
Бога, покрытого потом, находит в трудах, пред мехами
Быстро врашавшегось: двадцать треножников вдруг он работал,
В утварь поставить к стене своего благолепного дома.
Он под подножием их золотые колеса устроил.
Сами б собою они приближалися к сонму бессмертных.
Сами б собою и в дом возвращалися. взорам на диво.
… Там (Харита. – Ред.) сажает богиню на троне серебряногвоздном.
 

– Как красиво, – пробормотала Софья. – Я словно вижу эти сверкающие во тьме чертоги на том снежном гребне.

– У Зевса был медностенный дворец, – продолжал Генри, – а для Геры ее сын Гефест создал опочивальню, где

 
 …К вереям примыкались в ней плотные двери
Тайным замором, никем от бессмертных еще не отверстым.
В оную Гера вступив, затворила блестящие створы…
 

Когда Генри читал классические греческие тексты, он преисполнялся торжественного чувства, его голос звучал взволнованно, наливался металлом, делался глубоким и певучим, как у актеров, игравших перед тысячами собравшихся в Одеоне Герода Аттика драмы Еврипида и Софокла. А в обычном разговоре он мог и дать петуха.

– Мне так хорошо, словно я тоже засыпаю в опочивальне на самом Олимпе, – потянулась к нему Софья.

Когда она проснулась, солнце заливало слепящим светом изборожденный глубокими морщинами непроницаемый лик Олимпа. Генри встал, как обычно, в четыре и уже уехал с проводником к подошве горы. Вверх, петляя по кручам, уходила тропа. Генри решил совершить многочасовое восхождение. Вершины он, конечно, не достигнет: для этого надо заночевать высоко в горах, в лесной избушке, и лишь поздно вечером следующего дня вернуться в деревушку. А он не хотел надолго оставлять Софью одну.

– Полно глубокого значения, – говорил он ей накануне, – что вершины, как таковой, у Олимпа нет. Зубцы громоздятся один на другой, порываясь в вечность. Человек может карабкаться хоть всю жизнь, но не дано ему видеть божественные чертоги. Они, разумеется, все на своих местах, и все так же в них пируют боги, перебирают струны лиры, поют, ревнуют, строят козни друг другу, интригуют. Их высокое обиталище недосягаемо. Сами боги прилетают на Олимп с Иды. А человек не может летать. Однажды Леонардо да Винчи попробовал слететь с холма неподалеку от Сеттиньяно—там, между прочим, жил Микеланджело—и ничего у него не вышло, только ногу сломал. Мораль: не равняй себя с богами.

Хозяйка принесла кофе. Софья прилегла с томиком Мольера на диван и задумалась. «Вот мы копаем в Трое, ищем бессмертный град Приама, хотим узнать, какую жизнь вели троянцы. А что можно узнать о жизни древних богов?»

Она открыла «Илиаду» и, 'замирая от восторга, прочла из первой песни:

 
… улыбнулась богиня, лилейнораменная Гера,
И с улыбкой от сына блистательный кубок прияла.
Он и другим небожителям, с правой страны начиная.
Сладостный нектар подносит, черпая кубком из чаши.
Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба,
Видя, как с кубком Гефест по чертогу вокруг суетится.
Так во весь день до зашествия солнца блаженные боги
Все пировали, сердца услаждая на пиршестве общем
Звуками лиры прекрасной, бряцавшей в руках Аполлона,
Пением Муз, отвечавших бряцанию сладостным гласом.
 
 
Но, когда закатился свет блистательный солнца.
Боги, желая почить, уклонилися каждый в обитель…
 

В конце книга Генри на нескольких страницах расписал все гомеровские реалии, указав соответствующие места в тексте: одежда и наряды, погребение и погребальные обряды, ратное оружие… Ее привлекла рубрика «Вмешательство богов в троянскую войну», и, следуя за постраничными указаниями Генри, она заново перечла историю смертельной обиды Ахиллеса на Агамемнона, отнявшего у него Брисеиду, и как Ахиллес просит Фетиду искать заступничества у Зевса: пусть тот пошлет поражение ахейцам. Но сторону ахейцев держит Гера, и между супругами разгорается страшная ссора. Гефесту удалось примирить родителей, и Гера послала Афину к Одиссею сказать, что Трою ахейцы разрушат только через год… А вот Афродита скрывает в густом облаке Париса, спасая его от Менелая…

«Какую странную жизнь мы ведем с Генри, – думала она. – Казалось бы, вполне современные люди: спорим о лаврийском вопросе, молимся, чтоб не было войны. Генри дает средства на школу для детей бедняков. Когда мы видим на улицах Афин королевскую чету без охраны, Генри не упускает случая сказать: «Такого не может быть в Европе. Греция страна демократическая». На открытии очередной сессии Священного Синода духовный владыка призывал распространять просвещение среди пастырей. А я не стерпела и выкрикнула: «Тогда почему вы не отзываете из Триполиса епископа Вимпоса?»

И при этом мы живем в гомеровское время, где-то между 1000 и 900 годами до рождества Христова. Генри следит за всеми книгами и монографиями о доисторических временах, которые выходят в Германии, Франции, Скандинавии, Англии. Его занимает вопрос: откуда поэт черпал материал – из своей современности либо, спустя, может быть, двести лет после троянской войны, полагался на собственную догадливость и народную память? Работать нужно с непосредственными свидетелями минувших времен, допытываясь, каким богам и как поклонялись люди, какое оружие брали в руки, в какие облачались доспехи. Тут все важно, мелочей нет: какой властью обладали вожди, чем люди питались, какие строили дома, какую носили одежду, украшения. А иконография, значки и символы на терракоте? Не зря Генри называет их «лучшей энциклопедией дописьменного времени». И конечно, Гомер – он редко подводил Генри».

Настоящей жизнью они с Генри жили в гомеровской эпохе. Гомеровской Трое, некогда процветавшей, а потом на три тысячи лет канувшей в забытье, они отдавали месяцы раскопок и месяцы томительного ожидания нового сезона, скрашивая вынужденный досуг восстановлением удивительных сокровищ, извлеченных из земли. Для них обоих это было волшебное время, полностью занявшее их силы, воображение, талант и умение радоваться… Она вышла на балкон, смотревший в сторону Олимпа. Можно было разглядеть трону. Где-то там Генри покоряет сказку.

В Афинах на Генри свалились неотвеченная почта, ненаписанные статьи, нетронутые дела – а в январе уезжать! Была у него еще забота: найти хорошего художника, который согласился бы жить в Троаде. Софья усадила в экипаж Андромаху и уехала в Колон.

С каждым днем отец таял как свеча.

– Папа, что с тобой? – спросила она. – Ты ничего не ешь. Ты не смеешься, тебя совсем не слышно стало в доме.