Текст книги "Греческое сокровище"

Автор книги: Ирвинг Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

И надо же было тому случиться, чтобы именно сейчас, в октябре, все вдруг вышло наружу: Екатерина объявила, что нанимает адвоката и возбуждает против него дело здесь, в Афинах. С быстротою лесного пожара слухи донеслись до «Дарданелл» и запылали в обеих кофейнях. Софья сохраняла спокойствие: разводные документы Генри видел архиепископ, он признал их законность и разрешил ей вступить в брак. И хотя сейчас речь шла о гражданском суде, епископам тоже разрешалось выступать на них в качестве свидетелей. Конечно, епископ Вимпос подтвердит, что он водил Генри Шлимана к архиепископу, показывал тому бумаги; архиепископ же удостоверит, что дал согласие на их брак. А свидетельство архиепископа в суде вещь нешуточная.

– Что же ты мне не сказал еще в январе? – упрекнула Софья. – Теперь ясно, почему твои старинные приятельницы обращались со мной как с твоей любовницей.

Генри негромко чертыхнулся.

– А зачем ей это нужно? Отомстить тебе?

– Она не мстительна.

– Может, она еще любит тебя? Он изумленно вскинул брови.

– Никогда она меня не любила.

– Зачем же тогда вышла за тебя?

– Я почти вынудил ее к этому. Мы были знакомы несколько лет, она дважды отказывала мне, а когда я вторично разбогател в Калифорнии и вернулся в Петербург, то устоять перед моими деньгами было невозможно.

– Она родила тебе троих детей.

– Да, – горько выдохнул он. – Первый еще был желанный, зато двух других я выманил у нее хитростью. Насколько я понимаю, она любила только одного человека—мадам Роллер. Они были неразлучны.

Снедаемая беспокойством, она написала епископу Вимпосу. Тот ответил, что у него накопилась масса дел в столице, а вырваться все не удается, но через несколько дней он приедет.

Войдя в прихожую их нового дома, он воздел руку и сделал крестное знамение.

– Благослови, Господи, вошедший под кровлю Захариеву и спасший его с домочадцы, благослови и помилуй живущих в сем доме.

Он протянул Софье руку, она поцеловала ее. Потом передала ему угрозу Екатерины добиться от греческого суда признания незаконности ее замужества.

– Наша церковь и русская православная церковь во многом схожи. Если первая жена Генри добьется того, что русский суд признает их брак нерасторженным, то способно это как-нибудь повлиять на отношение нашей церкви?

Епископ Вимпос задумался.

– Не знаю, сталкивались ли мы с подобным случаем когда-нибудь прежде. Посоветуюсь с архиепископом.

Софья не знала куда себя деть, пока он отсутствовал.

– Дорогая, вот что говорит архиепископ: поскольку с июня 1869 года Генри законный гражданин Соединенных Штатов и таким образом уже не подданный российского императора, ни российский, ни какой другой суд не вправе опротестовать его развод. Если не ошибаюсь, он получил гражданство в Калифорнии, когда штат был присоединен к остальным?

Софья нахмурилась.

– Да, он говорил, что автоматически гражданами стали все мужчины, находившиеся в Калифорнии в 1850 году, когда штат включили в союз штатов, но по его дневнику получается, что он был там не раньше 1851 года. Потом он вернулся в Россию, почти пятнадцать лет у него там были и семья, и дела, и, насколько мне известно, он не вспомнил, что он американец, пока не понадобился развод.

– Где его документы о натурализации? В столе?

– Да. Пойдем в кабинет.

Софья извлекла из бюро четыре пространных юридических документа. Кончив чтение, Вимпос поднял на нее встревоженные глаза.

– Что он давний гражданин Соединенных Штатов – это почти., правда… Почти… Первые бумаги он выправил еще в Нью-Йорке, вот они. Он объявляет здесь о своем желании стать гражданином Соединенных Штатов и расторгает свои обязанности в отношении любой другой страны. Здесь есть дата: 17 февраля 1851 года, его подпись и печать суда. Следующую бумагу он подписывает также в Нью-Йорке 29 марта 1869 года – восемнадцать лет спустя. Текст присяги тот же. В этот день некто Джон Болан присягает, что «он хорошо знает вышеупомянутого просителя, Генри Шлимана, и что указанный проситель проживал на территории Соединенных Штатов не менее пяти лет до настоящего момента и не менее года в штате Нью-Йорк к моменту подачи настоящего заявления». На основании свидетельства Джона Болана Генри и был признан законным гражданином Соединенных Штатов.

– _Но это неправда! Он пишет в дневнике, что приехал в Нью-Йорк 27 марта 1869 года, всего за два дня до появления в суде. Он один раз останавливался в Сакраменто в 1851 году, потом в том же году несколько дней пробыл в Сан-Франциско, а в следующий раз был в Сан-Франциско проездом в 1865 году, возвращаясь из путешествия по Востоку.

Софья сидела бледная. Епископ рассеянно гладил бороду.

– Если он получил гражданство на основании лжесвидетельства…

– То его развод тоже незаконный, – сказала Софья сквозь слезы. – Адвокат быстро разберется с этими датами. Ах, дядя, что же делать?

– Генри должен добиться, чтобы его первая жена сама подала на развод, причем в России. Это можно сделать?

– Да.

– Каким образом?

– Деньги. Генри посылал им вполне приличное содержание, но теперь ему придется предложить ей часть своего состояния.

– А он пойдет на это?

– Когда у него что-нибудь не ладится, для него истинная мука расстаться даже с драхмой. Но сейчас ему придется пересилить себя. Я должна защитить права своего будущего ребенка.

– Господь на твоей стороне, – улыбнулся епископ.

На ее стороне был и Генри. Он пришел к полюбовному соглашению с Екатериной, и та добилась развода с ним в русском суде. Так что эти неприятности благополучно кончились.

И сразу начались новые: разразилась франко-прусская война. Генри питал привязанность к земле предков, но он оставил родину в девятнадцать лет, почти два десятилетия был русским подданным, а потом привязался к Парижу в не меньшей степени, чем Софья к Афинам. Сердцем он был на стороне французов. Эти чувства окончательно взяли верх, когда он получил известия, что германский снаряд снес до основания дом на площади Сен-Мишель, стоявший впритык к его собственному. 19 сентября 1870 года немцы взяли Париж в кольцо. Каждый день приносил все более страшные подробности: Булонский лес вырублен, погибли деревья на Елисейских полях и в Тюильри. В столице голод, парижане съели всех лошадей.

И вот пришла печальная весть: все четыре дома, составлявшие значительную часть его состояния, погибли при обстреле.

Было множество человеческих жертв—квартал был населенный. Генри был в отчаянии. Он неделями безуспешно добивался из Парижа достоверных сведений. Наконец, чтобы немного развеяться, он надумал ехать в Константинополь.

– Софья, я хочу сесть перед дверьми Сафвет-паши и не сходить с места. Мне очень неприятно бросать тебя в твоем положении, но я уверен, что привезу тебе фирман в качестве подарка на крещение. У меня есть почти два месяца.

Он выглядел таким угнетенным, что у нее не хватило сердца задержать его.

Едва он вышел за порог, как дом на улице Муз, соскучившись по Софье и городской жизни, заполонило семейство Энгастроменосов, и грустить в одиночестве ей не пришлось. Мать часами блаженствовала на кухне, готовя любимые семейные блюда. Софья спозаранку бежала на улицу, покупала у разносчиков козье молоко, свежие булочки и вкусное масло, зелень, свежую, ночного улова рыбу, которую в круглых корзинах несли на голове и время от времени увлажняли водой из ведерка. В воскресенье она выбирала к обеду индюка.

– Все как прежде! – воскликнула однажды в воскресенье мадам Виктория, окинув взглядом обеденный стол, вокруг которого заняли стулья свои, родные зады.

От Генри письма приходили нечасто, но их тон обнадеживал. Министр народного просвещения любезно предложил Генри купить интересующий его участок земли за те же двести долларов, что он сулил туркам из Кумкале. За него ходатайствуют американский и английский посланники. Он изучает турецкий язык и уже знает три тысячи слов.

К рождеству он не вернулся. «Не хочет приезжать с пустыми руками, – успокаивала себя Софья. – Помимо всего, это вопрос самолюбия. Он вернется к крещению и привезет фирман».

Мадам Виктория решила, что рождество надо праздновать в родительском доме. Софья была уже на пятом месяце, у нее заметно округлился живот. Удивительное это чувство, когда в тебе подает признаки новая жизнь. В витринах магазинов на улице Гермеса появились муляжные ясли, окруженные воздушными шариками, фонариками, картонными колокольчиками и ангелами. На центральных улицах толкались продавцы дешевых игрушек.

Софья помогла матери испечь сладкий рождественский хлеб. Георгиос перекрестил хлеб ножом и нарезал его. Первый кусок предназначался Деве Марии, второй—бедным, остальные раздали всем домочадцам.

На Новый год отпраздновали день святого Василия Великого, слушали на площади пение гимнов, сами пели.

К ее рождению Генри не вернулся и, скорее всего, не будет дома и 6 января, на крещенье. Она чувствовала себя очень одинокой.

Он вернулся только 24 января – без фирмана, вконец расстроенный. Он даже не привез подарка Софье. Хрустя пальцами, он признался ей, что вконец отчаялся. Он собрался и выехал за час, как только узнал, что есть место на грузовом судне, отправлявшемся в Пирей.

– Я бы скупил для тебя весь базар, дорогая, но у меня было такое угнетенное состояние… Я двух мыслей не мог связать…

Софья как могла успокоила его.

– Турки считают меня авантюристом, ищущим золото и серебро, вроде расхитителей египетских могил. И я не в силах убедить их, что ищу погибший город, а не золото для приумножения своего богатства. Мне доверяют партнеры и заказчики во всем мире – и только турецкое правительство не верит мне!

– Генри, помнишь, ты говорил, что каждый иностранец, получивший разрешение вести раскопки с обязательством передать половину найденного, всегда нарушал этот уговор и вывозил из страны все, что ему удалось найти?

– Да, все так поступали.

– В таком случае турки никому не поверят. Может, поискать средство развеять их страхи?

– Интересно, какое?

– Например, в знак честности намерений оставить визирю внушительный залог.

Он опустил голову и взглянул на нее как бы поверх очков.

– Не надо увлекаться, – сказал он предостерегающе.

Он разулся, снял пиджак и жилет и рухнул поперек кровати.

– Наконец-то я лежу на своей постели! И вижу мою толстушку жену. Иди, я обниму тебя. Как себя ведет Одиссей?

– С овечьей кротостью.

В Константинополе все сорвалось в последнюю неделю. Визирь, мерным министр султана, принял его 1 января, держался радушно, пригласил зайти на следующий день. На следующий день он предложил Генри представить директору нового Оттоманского музея полную программу своих археологических исследований. Исписав несколько страниц, Генри вручил их директору в руки. Затем его уведомили, что на, 8 января назначена его встреча с министром народного просвещения Сафвет-пашой. Министр со всей ясностью дал понять, что оба турка из Кумкале, владельцы второй половины Гиссарлыка, по распоряжению турецкого правительства продадут Генри свою землю за пять тысяч пиастров, то есть за двести долларов. После этого Генри может начинать раскопки, памятуя, что половина найденного отходит в пользу Оттоманской империи. Он согласился.

Лишь через десять дней Сафвет-паша вновь вызвал его. Он тепло принял Генри, велел принести кофе, дружески поболтал с ним по-турецки, а затем объявил:

– После нашего разговора 8 января я телеграфировал губернатору провинции Дарданеллы, чтобы он за мой счет купил в казну вторую половину Гиссарлыка. Мы заплатили столько, сколько эта земля стоит, – три тысячи пиастров. С сегодняшнего дня вы располагаете разрешением нашего министерства начать раскопки.

Генри буквально ослеп от гнева. Он кричал Сафвет-паше, что тот обманул его, прибрав к рукам землю, которую сам же ему обещал.

– Среди шести тысяч турецких слов, которые я знаю, нашлось и несколько неприличных. Я настолько забылся, что чуть не – поколотил пашу.

– Боже мой! – ужаснулась Софья. – Как же теперь с разрешением?

– Его аннулировали. Мы опять у самого входа в подземный лабиринт Кносского дворца, где Минотавр пожирает всякого, кто явился убить его.

– А этот американский посол, Уэйн Маквей, не перестанет он теперь хлопотать за тебя перед визирем?

– Нет, не перестанет. Честно говоря, он считает, что я допустил ошибку, и не только своим срывом: выходит, я еще не очень силен в турецком и неверно понял, что именно обещал Сафвет-паша. Сафвет-паша, думает Маквей, вероятнее всего, сказал: «Мы выкупим землю – можете начинать раскопки», а я это перевел: «Мы выкупим землю для вас—пожалуйста, начинайте». Разница невелика, но ее было достаточно, чтобы я полез на стену.

Она поцеловала его в разгоряченный лоб.

– Ничего, дорогой, малыш принесет нам удачу. Тебе недолго осталось ждать: доктор Веницелос говорит—в апреле. И все встанет на свои места.

Как только между Францией и Германией было подписано перемирие, Генри уехал в Париж посмотреть, что еще можно спасти. Оказалось, что слухи о повергнутом в руины Париже абсолютно ни на чем не основаны, как и все, что фантазировалось в «Дарданеллах». Все его четыре дома стояли целехонькие. Булонский лес был нетронут, на Елисейских полях и в Тюильри также сохранились все деревья. Париж был прекрасен, как всегда! Единственная неприятность была та, что ему, как, впрочем, всем домовладельцам, запретили до конца 1871 года взимать квартирную плату с жильцов—это десять убыточных месяцев.

В марте и апреле ей уже стало тяжело ходить. То, что беременность проходила у нее спокойно, вселяло уверенность, что и ребенок родится здоровый. Старшая сестра Катинго, уже мать двоих детей, принесла на улицу Муз целый рулон тонкого белого полотна, кружева и ленты: пора готовить малышке приданое. По нескольку раз на неделе заглядывала портниха, кроила и шила детские распашонки. Мадам Виктория отделывала их мережкой. Вместе с Катинго Софья кушала плетеную колыбель, обтянула ее всю белым шелком, соорудила тюлевый полог от комаров.

Генри охватывал восторг при мысли о греческом ребенке: это каким-то образом согласовывалось с провидением, поставившим его найти греческое сокровище. Но когда Софье случалось застигнуть его врасплох, лицо его казалось осунувшимся, брови хмурились. В прекрасный апрельский день, выгнавший на лазурное небо стада барашков, они гуляли под руку по гравиевым дорожкам своего сада, и встревоженная Софья спросила его напрямик:

– Генри, что-нибудь случилось?

– Да… Деньги. За последние два года я потерял тысячу долларов на квартирной плате. Дома запущены, не ремонтировались—не было ни материалов, ни рабочих. Управляющий пишет из Парижа, что восстановить их в прежнем виде потребует немалых средств.

– Извини, Генри, что я спросила. – Она опустилась на ближайшую скамейку. – Садись. Погреемся на солнышке.

Гордясь ею, он легко похлопал ее по животу, обнял за плечи.

– По правде говоря, Софидион, это еще не все. Я вдруг обнаружил, что меня разоряет земля.

– Какая земля? Не понимаю.

– Видишь ли, дорогая, как все новообращенные я больше фанатик, чем верующие с рождения. Ты обожаешь Афины, потому что родилась в тени Акрополя. А в глазах большинства людей это жаркий, пыльный провинциальный город без воды с населением около шестидесяти тысяч жителей, с несколькими вымощенными улицами и нищей администрацией—словом, город без будущего. На прошлых выборах в муниципалитет голосовало неполных шесть тысяч человек! Но мне он видится в одном ряду с крупнейшими мировыми столицами. Когда я измученный и злой вернулся из Константинополя, то оказалось, что общее безденежье и неудачи с Лаврийскими серебряными рудниками сделали сговорчивее владельцев того замечательного участка на Панепистиму, который я давно облюбовал: когда-нибудь мы там выстроим себе дом. Они уже охотно принимали мою старую цену—шестьдесят восемь тысяч драхм.

– Ты платил наличными?

– Пришлось. Но я на этом не остановился. Подожди, я принесу карту из кабинета.

Он вернулся с картой Афин, усеянной красными квадратиками.

– Это все участки, которые я купил. Я рассудил, что цены на землю спустились до самой низкой черты и скоро начнут возрастать, как всегда в столицах. Наличных денег сейчас мало в обращении, кредиты закрываются, и землевладельцы спешат продавать, продавать… Я уже походил по городу, пригляделся и наметил, какие еще участки купить, когда приспеет время.

Софья была поражена размахом его приобретений. Он любил покупать угловые участки, и одним из них был участок земли площадью в 54 000 квадратных фута в самом центре города, через один квартал от Национальной библиотеки. Напротив него, по другую сторону улицы, он откупил еще два больших участка. Потом одним махом скупил полдюжины участков на холме, под боком у строящегося Французского археологического института. Еще дальше, в районе Политехнической школы и Национального музея, он за бесценок купил целые кварталы незастроенной земли.

– В один прекрасный день наши дети унаследуют половину Афин. А сейчас надо оправдать упреки Екатерины и стать скупым.

7

Ребенок родился относительно спокойно и безболезненно. Доктор Веницелос принял его в матримониале, звонко похлопал по попке. Дитя заорало голосом своего отца, когда тот бывал в гневе. Карауливший за дверью, он тотчас ворвался в комнату.

– Что, доктор, мальчик?

В его голосе было скорее утверждение, чем вопрос.

– Еще не знаю. Не посмотрел.

– Так посмотрите, ради бога!

Доктор повертел в руках пухлый розовый комочек.

– Девочка. Прелесть. Примите поздравления. Генри подавил разочарование и повернулся к жене:

– Как ты себя чувствуешь, Софидион?

– Прекрасно. Ты очень огорчен, Генри? Он наклонился и поцеловал ее в лоб:

– Добрая лоза приносит хороший урожай.

Через несколько дней она уже была на ногах и охотно, почти с чувственным удовольствием давала ребенку грудь. Теперь, когда Генри стал отцом, ее отношение к нему чуть переменилось: он стал рода ее, они вместе произвели новую жизнь. Генри полюбил девочку и проводил с ней много времени, от первоначального огорчения не осталось и следа. Он настаивал, чтобы дочь назвали Андромахой.

– Почему Андромахой? – недоумевала Софья. – Лучше что-нибудь простое: Мария, Лукия, Навсикая…

– Потому что Андромаха—одно из благороднейших имен в греческой древней истории.

Труднее было уладить другие проблемы. Семейство Энгастроменосов с таким подъемом встретило появление внучки и племянницы, что и родители, и братья, и сестры торчали в доме на улице Муз круглосуточно, пичкая мать и ребенка своей восторженной любовью. Энтастроменосы в таком количестве были уже не под силу Генри.

– Я еще не настоящий грек, я не могу ходить на голове двадцать четыре часа подряд. Пожалуйста, упорядочь как-нибудь этот поток, дай мне немного покоя.

Софья была крестной матерью первого ребенка своей сестры Катинго. Теперь крестным отцом их девочки вызвался быть Спирос. Софья созвала помощниц и стала готовить крестинный обед. В саду расставили длинные деревянные столы в расчете на сотню гостей. Генри купил несколько ящиков шампанского. Спирос пакетами приносил засахаренный миндаль, Софья заворачивала его в розовый тюль.

В воскресенье утром взяли экипаж и отправились в церковь Богоматери. Только что кончилась служба. Маленькая, уютной византийской архитектуры церковь внутри покоряла благородной простотой, скромностью интерьера, закопченного из века в век кадящим ладаном. Столбы и полукруглые перекрытия делили церковь на четыре части, из которых центральная была самой большой и уходила под купол. Над одиннадцатифутовыми колоннами неотделанного мрамора стены и потолки были расписаны фресками. В центре, над головами, парил Христос в золотом венце.

Все сгрудились около высокой иконы «Успение богородицы». Вырезанная на деревянной плите, она была сплошь усеяна золотыми кольцами, браслетами и распятиями. Спирос всем зажег свечи, и каждый поставил свою свечу на подсвечник Приснодевы. По правую руку Христа со стен и потолка смотрели святой Иоанн, святой Харлампий и два архангела, по левую руку – Мария с младенцем Иисусом, «Успение богоматери», двенадцать апостолов и еще два архангела. Внизу справа было место епископа. Беломраморную кафедру украшала кружевная резьба.

Церковь быстро наполнялась, у всех, включая детей, в руках были свечи. Перед самым началом обряда Софью попросили выйти и ждать на паперти у вторых дверей. Из алтаря вышел священник, скрипя шелком длинного белого фелоня, окаймленного нежно-голубой лентой. Спирос извлек бутылку оливкового масла, кусок мыла, благовония. Взяв в руки высокую свечу, обернутую в шелковую ткань, он подступил к алтарю.

– Каким именем нарекаете дитя?

– Андромаха.

Ребятишки стрельнули из церкви, спеша сказать Софье имя ее дочери. Самому проворному она дала припасенную монетку. Теперь ей можно было вернуться в церковь.

На алтарных ступенях уже стояла купель—большая бронзовая лохань с ручками по обе стороны. Дьячок наполнил ее сначала горячей, потом холодной водой. Андромаху раздели, священник снял фелонь, засучил рукава рясы и взял ребенка. Дьячок открыл бутылку и плеснул масло Спиросу в руки, сложенные ковшиком. Спирос умастил маслом тельце девочки, после чего священник трижды окунул ребенка с головой, восклицая:

– Крещается раба божия Андромаха.

Перепуганная Андромаха вопила так, что, казалось, от ее крика содрогнутся лампады, на трех цепях свисавшие с потолка. Ее быстро отнесли в дальний угол и запеленали. На шейку повесили золотой крестик на тонкой золотой цепочке.

Родители принимали поздравления, целовались с гостями. Катинго оделяла всех пакетиками конфет. Самый большой предназначался Спиросу, изнемогшему от поздравлений.

Когда они стали показываться в обществе, Софья убедилась, что в груди и бедрах она немного раздалась. Платья стали тесны. Она попросила Генри сходить с ней в лавку отца и подобрать ткани для новых туалетов.

– Разве нельзя выпустить старые? – спросил он.

– Зачем? Будет уже не тот вид. Ты всегда очень щепетильно относился к тому, как я выгляжу на людях.

– Я хочу, чтобы сейчас мы ни на что не тратились.

– Но, Генри, это же сущие пустяки… Он только холодно взглянул на нее.

Она надеялась, что рождение ребенка ознаменует благоприятную перемену в их делах: они получат фирман и станут деятельно готовиться к поездке в Гиссарлык. Но проходили дни, а новостей все не было, и Генри не находил себе места. Именно в это время отцу и брату Александросу приспичило просить у него очередное вспомоществование. Они заманили Генри в лавку, продемонстрировали расширившийся – благодаря его кредитам—ассортимент товаров и попросили новых дотаций, чтобы окончательно встать на ноги.

Генри отказал: они хорошо распорядились его помощью и теперь могут покупать товары за свой счет.

Мадам Виктория хотела вернуться в Афины, быть поближе к Софье и внучке. Может, Генри купит им дом? Они будут платить, как всякий другой жилец.

Генри отказал и в этом. Софья с обеих сторон выслушивала сетования и снова оказалась меж двух огней.

И опять в доме стало неспокойно. У нее возобновились желудочные спазмы. Генри растравлял себя мыслью, что смертельно обидел министра, который, разумеется, не преминул рассказать о дикой сцене великому визирю. Возможность раскопок была окончательно потеряна. А с этим и ему конец. Опозорен! Чего теперь стоят его разглагольствования о том, как он раскопает Трою? Он выставил себя круглым дураком. Люди будут смеяться над ним, отвернутся от него. Как жить дальше? Бежать? Бежать из Греции? От Софьи? Спрятать стыд где-нибудь в богом забытом уголке, где никто не прослышит о его позорной неудаче? В июне ему так и так надо было ехать в Константинополь, и они решили, что это даже лучше – чтобы не томиться напрасно. В ночь перед его отъездом Софья долго молилась перед иконой.

– Сладостная божья матерь, услышь меня, недостойную, и помоги, потому что сама себе – какая я помощница? В своей бесконечной мудрости и милосердии помоги своему любящему чаду. Смягчи сердца турецких начальников, пусть они разрешат Генри начать раскопки. Тогда мы вдвоем поедем в Трою. Я ничего не прошу больше—только работать бок о бок с мужем и найти бессмертный город Гомера. Для этого мы поженились, этим дышит наша любовь, и без этого мы просто не выживем, я и Андромаха. Я оставлю дочку в Колоне, ей будет хорошо, а сама уеду с Генри в Троаду, в истинный дом нашего брака. Именем Христа прошу тебя. Аминь.

Утром Генри уехал в Пирей.

Для Софьи и Андромахи потекли неспешные недели. Софья возобновила занятия английским языком—дважды в день. В начале августа из Лондона пришла телеграмма: «Поздравляю мою драгоценную Софью. У меня в руках официальное разрешение турков начинать раскопки. Прими мои благодарность и любовь за долгое терпение и помощь. Работая вместе, мы внесем свой вклад в мировую культуру.

Твой горячо любящий муж Генри».

Слезы струились у нее из глаз. Она взяла на руки девочку и осыпала ее поцелуями.

– Теперь все будет хорошо, Андромаха! В полдень пришла мать.

– Генри возвращается через несколько дней, – сообщила Софья. – Мы быстро купим все необходимое и уедем в Дарданеллы. Андромаху я оставлю на тебя. Все наши ее любят. Ей будет хорошо. Мы кончим, когда начнутся зимние дожди…