Текст книги "Супермен (сборник)"

Автор книги: Ирвин Шоу

Соавторы: Уильям Катберт Фолкнер,Синклер Льюис,Грант Моррисон,Эрскин Колдуэлл,Стэнли Элкин,Ринг Ларднер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Фридмен оставался с нами все время, пока Джек бинтовал другую руку, а один из секундантов принес перчатки, и я натянул их на Джека, размял и завязал.

– Фридмен, – сказал Джек, – какой он национальности, этот Уолкотт?

– Не знаю, – сказал Солли. – Датчанин, что ли.

– Он чех, – сказал секундант, принесший перчатки.

Рефери позвал их на середину ринга, и Джек вышел. Уолкотт вышел, улыбаясь. Они сошлись, и рефери положил обоим руки на плечи.

– Ну-с, любимчик, – сказал Джек Уолкотту.

– Ведите себя прилично.

– Что это вы выдумали назваться Уолкоттом? – сказал Джек. – Вы разве не знаете, что он был негр?

– Выслушайте, – сказал рефери и прочитал им, какое полагается, наставление. Раз Уолкотт прервал его. Он ухватил руку Джека и спросил:

– Могу я бить если он захватит меня вот так?

– Уберите руку – сказал Джек. – Нас еще не снимают для кино.

Они разошлись по углам. Я снял халат с Джека, он налег на канат и несколько раз согнул ноги в коленях, потом натер подошвы канифолью. Раздался гонг, и Джек быстро повернулся и вышел. Уолкотт подошел к нему, они коснулись перчаткой о перчатку, и едва Уолкотт опустил руку как Джек провел двойной джеб[7]7
  Джеб – короткий прямой удар, применяемый на близком расстоянии.


[Закрыть] левой в голову. Не было на свете лучшего боксера, чем Джек. Уолкотт пошел на него, все время двигаясь вперед, опустив подбородок. Он предпочитает работать крюками[8]8
  Крюк – удар согнутой рукой, один из самых сильных в боксе.


[Закрыть] и держит руки низко. Все, что он умеет – это бить. Но всякий раз, как он приближался, Джек бил левой. Казалось, что это происходит само собой. Джек только поднимает руку – и удар уже нанесен. Три или четыре раза он опережал правой, но Уолкотт тогда подставлял плечо, и удар шел высоко, в голову. Уолкотт как все файтеры[9]9
  Файтер – боксер, действующий не столько искусством, сколько силой удара.


[Закрыть]. Единственно, чего он боится, это такого же удара, как его собственные. Он закрыт всюду, где ему грозит сильный удар. А джебы левой его не беспокоят.

На четвертом раунде у него уже шла кровь и все лицо было разбито. Но всякий раз, как они сближались Уолкотт бил крюками с такой силой, что у Джека пониже ребер с обеих сторон появились два больших красных пятна. Всякий раз, как он подходил близко, Джек связывал его, потом освобождал руку и бил его апперкотом[10]10
  Апперкот – удар снизу вверх.


[Закрыть], но если Уолкотту удавалось освободить руку, он наносил Джеку такой удар по корпусу, что на улице было слышно. Он файтер.

Так продолжалось еще три раунда. Они не разговаривали. Они все время работали. Мы тоже усердно работали над Джеком между раундами. Он казался вялым, но он никогда не бывает очень подвижным на ринге. Он двигался мало, а левая у него работала как будто автоматически. Казалось, она соединена с головой Уолкотта, и, чтобы ударить, Джеку нужно только захотеть. В ближнем бою Джек всегда спокоен и зря не тратит пороху. Он блестяще знает близкий бой, и теперь, когда они расходились, Джек всегда был в выигрыше. Сперва бой шел в нашем углу, и я увидел, как Джек связал Уолкотта, потом освободил руку, повернул ее и нанес ему апперкот в нос открытой перчаткой. У Уолкотта пошла кровь, и он наклонил голову над плечом Джека, чтобы его тоже замарать, а Джек резко поднял плечо и ударил его плечом по носу, а потом нанес удар правой сверху и снова ударил плечом[11]11
  Удар открытой перчаткой, удар плечом – запрещенные приемы, рассчитанные на то, чтобы причинить боль противнику.


[Закрыть].

Уолкотт обозлился. На пятом раунде он уже смертельно ненавидел Джека. А Джек не злился; то есть не больше, чем всегда. Он умел доводить своего противника до бешенства. Вот почему он терпеть не мог Ричи Льюиса. Ему не удавалось его переиграть. У Ричи Льюиса всегда было в запасе два-три новых трюка, которых Джек не умел сделать. В близком бою Джек, пока не уставал, всегда был в полной безопасности. Он под орех разделал Уолкотта. Удивительней всего что со стороны казалось, будто он ведет честный классический бокс. Это потому, что так он тоже умел работать.

После седьмого раунда Джек сказал:

– Левая у меня отяжелела.

С этого момента он пошел на проигрыш. Сперва это было незаметно. Но если раньше он вел бой, теперь его вел Уолкотт. Раньше он был все время закрыт – теперь ему приходилось плохо. Он уже не мог держать Уолкотта на дистанции левой. Казалось, что все по-прежнему, но если раньше Уолкотт почти всякий раз промахивался, теперь он почти всякий раз попадал. Джек получил несколько сильных ударов по корпусу.

– Который раунд? – спросил Джек.

– Одиннадцатый.

– Я долго не выдержу, – сказал Джек. – Ноги отказывают.

До сих пор Уолкотт только задевал его. Джек успевал отстраниться, и получалось как при игре в бейсбол, когда игрок тянет за собой мяч и этим отнимает у него часть силы А теперь Уолкотт начал бить крепче. Он работал, как машина. Джек только старался блокировать. Со стороны незаметно было, какое это ужасное избиение. Между раундами я массировал Джеку ноги. Мышцы дрожали у меня под пальцами все время, пока я его растирал. Ему было совсем плохо.

– Как идет? – спросил он Джона, поворачивая к нему распухшее лицо.

– Это его бой.

– Я еще продержусь – сказал Джек. – Не хочу, чтобы этот полячишка меня нокаутировал.

Все шло так, как он ожидал. Он знал, что не может побить Уолкотта. У него не хватало силы. Но все было в порядке. Деньги были поставлены как надо, и теперь он хотел закончить бой по своему вкусу. Он не хотел, чтобы его нокаутировали.

Раздался гонг, и мы вытолкнули его вперед. Он вышел медленно. Уолкотт пошел на него. Джек нанес ему удар левой, и Уолкотт принял его, потом вошел в близкий бой и начал бить по корпусу. Джек попытался связать его, но это было все равно что пытаться задержать механическую пилу. Джек вырвался, но промахнулся правой. Уолкотт провел крюк слева, и Джек упал. Он упал на руки и колени и посмотрел на нас. Рефери начал считать. Джек смотрел на нас и тряс головой. На восьмом счете Джон подал ему знак. Голоса бы Джек все равно не услышал, так ревела толпа. Джек встал. Рефери, пока вел счет, все время одной рукой держал Уолкотта.

Как только Джек встал, Уолкотт пошел на него. Я услышал, как Солли Фридмен закричал.

– Берегись, Джимми!

Уолкотт подходил, глядя на Джека. Джек ударил левой. Уолкотт только головой тряхнул. Он прижал Джека к канату, оглядел его, послал очень слабый крюк слева в голову, а затем ударил крюком по корпусу изо всех сил и так низко, как только мог. Верных пять дюймов ниже пояса. Я думал, у Джека глаза выскочат. Они у него совсем на лоб полезли. Рот у него раскрылся.

Рефери схватил Уолкотта. Джек шагнул вперед. Если он упадет, пропали пятьдесят тысяч. Он шел так, словно у него кишки вываливались.

– Это не был неправильный, – сказал он. – Это случайность.

Толпа так ревела, что ничего не было слышно.

– Я в порядке, – сказал Джек. Они были как раз против нас. Рефери взглянул на Джона и покачал головой.

– Ну иди, сукин сын, полячишка, – сказал Джек.

Джон перевесился через канат. Он уже держал в руках полотенце. Джек стоял возле самого каната. Он шагнул вперед. Я увидел, что лицо у него залито потом, словно кто-то взял его и выжал. По носу скатилась большая капля.

– Ну, иди, – сказал он Уолкотту.

Рефери поглядел на Джона и махнул Уолкотту.

– Иди, скотина, – сказал он.

Уолкотт вышел. Он не знал, что делать. Он никак не ожидал, что Джек выдержит. Джек пустил в ход левую. Толпа ревела не переставая. Они были как раз против нас. Уолкотт ударил дважды. У Джека было такое лицо – ничего страшнее я не видал. Он держался только усилием воли, держал себя всего – все свое тело, и это было видно по его лицу. Он все время думал и напряжением мысли зажимал свое тело в том месте, куда ему был нанесен удар.

Затем он начал бить. Лицо у него было ужасное. Он начал бить свингами[12]12
  Свинг – удар вытянутой рукой, применяемый на сравнительно далеком расстоянии.


[Закрыть], низко держа руки. Уолкотт закрылся. Джек послал бешеный свинг ему в голову. Потом вдруг опустил руки и левой ударил в пах, а правой как раз в то место, куда сам получил удар. Гораздо ниже пояса. Уолкотт рухнул наземь, ухватился за живот, перевернулся и скорчился.

Рефери схватил Джека и оттолкнул его в угол, Джон выскочил на ринг. Толпа все ревела. Рефери что-то говорил судьям, а затем глашатай с мегафоном вышел на ринг и объявил:

– Победа за Уолкоттом. Неправильный удар.

Рефери говорил с Джоном. Он сказал:

– Что же я мог сделать? Джек не захотел признать неправильный удар. А потом, когда ошалел от боли, сам ударил неправильно.

– Все равно он не мог победить, – сказал Джон.

Джек сидел на стуле. Я уже снял с него перчатки, и он обеими руками зажимал себе живот. Когда ему удавалось обо что-нибудь опереться, лицо у него становилось не такое ужасное.

– Подите извинитесь, – сказал Джон ему на ухо. – Это произведет хорошее впечатление.

Джек встал. Пот катился у него по лицу. Я набросил на него халат, и он под халатом прижал ладонь к животу и пошел через ринг. Уолкотта уже подняли и приводили в чувство. В том углу толпились люди. Никто из них не заговорил с Джеком. Джек нагнулся над Уолкоттом.

– Я очень сожалею, – сказал Джек. – Я не хотел ударить низко.

Уолкотт не ответил. Видно было, что ему очень скверно.

– Ну вот, теперь вы чемпион, – сказал Джек. – Надеюсь, получите от этого массу удовольствия.

– Оставьте мальчика в покое, – сказал Солли Фридмен.

– Хэлло, Солли, – сказал Джек. – Мне очень жаль, что так вышло.

Фридмен только посмотрел на него.

Джек пошел обратно, в свой угол, странной, запинающейся походкой. Мы помогли ему пролезть под канатом потом провели мимо репортерских столов и дальше по коридору. Там толпился народ, многие тянулись похлопать Джека по спине. Джек в халате, должен был пробираться сквозь всю эту толпу по пути в уборную. Уолкотт сразу стал героем дня. Вот как выигрывались пари у нас в Парке.

Как только мы добрались до уборной, Джек лег и закрыл глаза.

– Сейчас поедем в отель и вызовем доктора, – сказал Джон.

– У меня все кишки полопались, – сказал Джек.

– Мне очень совестно, Джек, – сказал Джон.

– Ничего, – сказал Джек.

Он лежал, закрыв глаза.

– Перехитрить нас вздумали, – сказал Джон.

– Ваши друзья, Морган и Стейнфелт, – Сказал Джек. – Хорошенькие у вас друзья, нечего сказать.

Теперь он лежал с открытыми глазами. Лицо у него все еще было осунувшееся и страшное.

– Удивительно, как быстро соображаешь, когда дело идет о таких деньгах, – сказал Джек.

– Вы молодчина, Джек, – сказал Джон.

– Нет – сказал Джек. – Это пустяки.

Ирвин Шоу
Побежали, побежали футболисты на поле

– На один доллар, – сказал Пеппи, – продадут столько угля, что топить эту вшивую раздевалку можно целую неделю. – Онемевшими пальцами он с трудом завязал тесемки на наплечниках. – На один несчастный доллар. Пока придет время идти на разминку, мы тут околеем. Неужели этому Шиперсу никто ничего не скажет? Да он за один доллар собственную матушку заморозит. По частям. Точно говорю. – И он нырнул в фуфайку.

– Нам надо объединиться, – подхватил Ульман. – Вместе заявиться к Шиперсу и сказать: «Шиперс, – надо сказать, – ты нам, конечно, платишь за то, что мы на тебя горбатимся на поле, но…»

– Ульман, – прогудел Пеппи из-под свитера. – Наш студент, друг пролетариата. Полузащитники всех стран, соединяйтесь.

– Эй, потрясите-ка хвостами, – вмешался Холстейн. – Перед игрой надо еще уметь разогреться.

– Разогреться! – Пеппи наконец высунул голову из фуфайки. – Да меня размораживать придется. С обеих сторон. Эх, очутиться бы сейчас на юге Франции. Где-нибудь на Ривьере. Чтобы кругом француженки.

– Трусы надевай, – прервал его Холстейн.

– Смотрите! – Пеппи с тоской показал на свои голые ноги. – Я уже синею. От лодыжки. Вон синева какая густая, уже выше колен поднялась. Смотрите, братцы. Еще на фут поднимется – и Пеппи конец.

Клонски, правый защитник, высокий крепыш, отодвинул Пеппи в сторону. – Извини, – буркнул он, – хочу в зеркало посмотреться.

– С таким лицом я бы… – начал Пеппи. Клонски обернулся и смерил его взглядом.

– А что я такого сказал? – удивился Пеппи. – Разве я что-то такое сказал?

Клонски еще раз оглядел себя в зеркало, оттопырил нижнюю губу:

– К зубам привыкаю, – объяснил он, не поворачиваясь от зеркала. – На этой неделе зубной врач мне три зуба вставил.

– Теперь тебя пригласят сниматься в кино, – заверил его Холстейн.

– Пятьдесят зеленых, – сообщил Клонски. – Этот вшивый зубодер взял с меня пятьдесят зеленых. Причем вперед. Сначала, говорит, деньги, а потом зубы. Это жена настояла, чтобы я передние зубы вставил. Куда, говорит, это годится – колледж кончил, а ходишь без зубов.

– Точно, – согласился Холстейн. – В таких делах женщин надо слушать. Тут им и карты в руки…

– Мне их два года назад выбили, когда играли с Манхэттеном. – Клонски покачал головой и отвернулся от зеркала. – Манхэттенцы – народ суровый. Только и думали, как врезать мне по зубам, а кто выиграет, им было плевать.

– С Кракоу надо ухо востро держать, – вспомнил о предстоящей игре Пеппи. – Этот малый носится, как паровоз. Ему хоть ногу отруби, будет носиться как ни в чем не бывало. У него все чувства атрофированы. Он за Упсалу играл три года и, представляете, бегал за каждым мячом в каждом матче. У него так мозги устроены. Можно подумать, он играет за бесплатно. Чтобы протащить мяч лишние три ярда, он тебе готов голову отшибить. Черт, ну и холодища! Этот Шиперс – просто ублюдок!

Дверь открылась и вошел Шиперс, воротник его светлого пальто из верблюжьего меха был поднят до самых ушей.

– Кажется, кто-то назвал меня ублюдком, – сказал он. – Мне, ребята, это не нравится. – Он строго взглянул на них из-под надвинутой на глаза фетровой зеленой шляпы.

– Здесь холодно – сказал Холстейн.

– Между прочим, Ист-ривер льдом покрылась, – добавил Ульман.

– А я, значит, виноват, – иронично кивнул Шиперс. – Река замерзла, а я виноват, да?

– Угля-то надо всего на доллар. – Пеппи подул на руки. – И в этой раздевалке будет тепло. Один вшивый доллар – и все дела.

– Не надо выражаться, – попросил Шиперс. Потом повернулся к остальным игрокам. – Уголь я заказал. Клянусь господом. – Он опустил воротник пальто, снял перчатки из свиной кожи. – Да и не тал уж здесь холодно. Не пойму, ребята, на что вы жалуетесь.

– Вы, Шиперс, как-нибудь здесь разденьтесь, – предложил Пеппи. – Больше ни о чем не прошу. Из вас выйдет классная морозилка для ледяных кубиков.

– Ребятки, внимание! – Шиперс встал на скамью и обратился ко всем, кто находился в раздевалке. – Нам надо обсудить один вопрос, небольшой денежный вопросик.

В раздевалке стало тихо.

– Вызовите шайку карманников, – нарушил молчание Пеппи. – Шиперс будет обсуждать вопрос о деньгах.

– Я ребята, сам люблю шутки. – Шиперс улыбнулся. – Поэтому не обижаюсь.

– А вы обидьтесь, Шиперс, – посоветовал Пеппи. – Будьте хорошим мальчиком – обидьтесь.

Шиперс секунду поколебался, потом заговорил доверительным тоном.

– Ребятки, – начал он, – день сегодня не солнечный. Если быть совсем откровенным, приятным это воскресенье не назовешь.

– Нас хотят посвятить в тайну, ребята, – вставил Холстейн. – Цените оказанное доверие.

– На улице холодно. Сезон на исходе. С утра шел снег. В это самое время на Эббет-Филдс «Доджеры» играют с Питтсбургом. Вы, братишки, в последние две недели ничем особенным не блеснули. Короче говоря, на стадионе не густо. – Он обвел футболистов многозначительным взглядом. – Я только что договорился с Кракоу и его командой «всех звезд». Поскольку народу на трибунах кот наплакал их гарантированная ставка за матч снижается вдвое.

– Ловко вы их, – заметил Холстейн. – Сделка что надо. Можете собой гордиться.

– Я на что намекаю… – продолжил было Шиперс.

– Погодите, – перебил его Пеппи. – Мы попробуем угадать. Ульман, давай, первая попытка.

– А намекаю я на то, – не смутился Шиперс, – что и вы, я надеюсь, не будете возражать, если от вашей ставочки останется половина.

– Ну это уж извините подвиньтесь, – заартачился Холстейн. – Нашли дураков.

– Перед вами – Шиперс! – провозгласил Пеппи. – Первое место в конкурсе на мистера Скрягу!

– Предложеньице сомнительное, – включился в обсуждение Клонски, проводя языком по зубам. – Я эти пятьдесят долларов занял, чтобы с зубником рассчитаться. Да и радио еще не оплатил. Если у меня его заберут, жена страшный хай поднимет. Так что, Шиперс, лучше не стоит.

– Я хочу по справедливости, – не уступал Шиперс. – Чтобы все было справедливо. Предложение мое объективное. Все иногда снижают ставочку…

– И лудильщик, и сапожник и пирожник, – пропел Пеппи, – все влюбились разом в крошку Мэри.

– Я с вами серьезно разговариваю, – не поддержал шутку Шиперс. – И жду серьезного ответа.

– Он ждет серьезного ответа, – эхом отозвался Пеппи.

– Я же в наших общих интересах действую! – возмутился Шиперс. – Мне, черт возьми, по счетам платить надо!

– Ваше предложение, мистер Шиперс – это хрен знает что, – вкрадчиво произнес Пеппи. – Хрен знает что. Это достаточно серьезно?

– Так вот я вам официально заявляю: если будете валять дурака, сейчас же пойду на трибуны и всем верну деньги за билеты, – пригрозил Шиперс. – Матч отменяется – и точка. Иначе и в трубу вылететь недолго.

Спортсмены переглянулись. Холстейн, склонившись к дощатому полу, шнуровал бутсы.

– А я завтра собирался пару туфель купить, – вздохнул Ульман. – Уже, можно сказать, босиком хожу.

– Дело ваше, ребята. – Шиперс снова надел перчатки.

– А у меня сегодня свидание, – горестно сообщил Пеппи. – Девушка – пальчики оближешь. Из Гринич-Вилидж, богема. Шесть долларов придется выложить, это как минимум. Шиперс, разве можно так не думать о ближнем?

– Убытки не должны превышать прибыли, – стоял насмерть Шиперс. – Иначе всем нам крышка. Куда тут денешься?

– Ладно, – согласился Холстейн.

– Ребята, я же к вам всей душой, сами знаете, – начал юлить Шиперс. – Но ведь целый сезон из долгов вылезти не могу.

– Шиперс, покиньте помещение, будьте так любезны, – сказал Пеппи, – пока мы вам сочувствуем. Пока в глазах у нас стоят слезы.

– Умники, – Шиперс усмехнулся. – Такие умники, что дальше некуда. Только не забудьте – после этого сезона будет следующий. – Он взглянул на Пеппи. – Футболисты – товар не шибко ходовой, не забудьте. Каждый год из колледжей выходят пять тысяч кобелей, умеющих хорошо отбирать мяч и шпынять его ногой. Не собираюсь я ни от кого оскорбления выслушивать.

– Вы просто сукин кот, – заключил Пеппи. – Это мое искреннее мнение. Господи, что же за холодище! – Он подошел к аптечке первой помощи и вылил на руки жидкую мазь, чтобы хоть как-то их согреть.

– Хотел вам сказать еще кое-что. – Шиперс заговорил громче, чтобы удержать их внимание. – Давайте, ребята, поиграем сегодня в открытый футбол. Раскрепоститесь, встряхнитесь. Пооригинальничайте. Поиграйте в пас.

– Кто же в такую погоду играет в пас? – возразил Холстейн. – Холодно. Руки как две деревяшки. И все поле, между прочим снегом завалено. Мяч будет скользить, будто его маслом смазали.

– Какая вам разница? – настаивал Шиперс. – Публике нравится, когда играют в пас – поиграйте в пас. И вообще, постарайтесь, поиграйте с огоньком. Ведь мы с вами профессионалы.

– В такой день я должен играть в бирюльки. – Пеппи поежился. – Мог бы сейчас спокойно сидеть у моей девушки в Гринич-Вилидж, потягивать пивко. Хоть бы этот Кракоу шмякнулся и сломал себе шею.

– У меня дурное предчувствие, – сказал Клонски. – Что-то обязательно случится с моими зубами.

– И еще, – снова вступил Шиперс. – Вышла неувязочка со шлемами. Утром здесь должны были играть любители, мы им вчера отдали шлемы, а игру из-за снегопада отменили, так что вам придется повоевать без шлемов.

– Нет, наш Шиперс все-таки молодец, – отозвался Холстейн. – Всегда все предусмотрит.

– Говорю же вам, неувязка вышла, – стал оправдываться Шиперс. – С кем не бывает? Многие вообще играют без шлемов.

– С моста тоже многие прыгают, – парировал Холстейн.

– Да какая от этого шлема польза, если на то пошло? – взвился Шиперс. – В нужный момент он все равно с головы сваливается.

– Больше никаких ценных указаний не будет? – спросил Холстейн. – Может, раз мало публики, хотите, чтобы мы вышли на поле в восьмером?

Футболисты засмеялись, а потом гуськом, друг за дружкой потянулись на поле, делая резкие движения руками, чтобы согреться на ледяном ветру, задувавшем с севера. Шиперс минуту смотрел им вслед, потом прошел в радиорубку и нажал на кнопку. Над стадионом загремел футбольный марш: «Побежали, побежали футболисты на поле», а «Красные дьяволы» Шиперса тем временем выстроились в центре поля, готовые, пусть и без шлемов, вступить в бой с сильным противником.

Стэнли Элкин (США)
Постоялец

Все умрут. Все. Но никто по-настоящему в это не верит. Люди читают газеты. Люди смотрят кинохронику. И, не останавливаясь, проезжают мимо кладбищ на окраинах городов. Думаете, это им поможет? Нет, всех ждет то же самое! Но в смерть никто не верит. Никто, кроме меня, Босуэлла. Я в нее верю. Слушайте! Джон Бергойн родился в 1722 году, а умер в 1792-м. Даты жизни Людовика XVI: 1754–1793 годы. (Как вы считаете, Людовик узнал о смерти Бергойна? А если узнал, то сказал ли он что-нибудь вроде: «Вот и помер Бергойн, старый вояка…»? Пришло ли ему в голову, что через год его самого ждет смерть?) Слушайте дальше. Вот Спенсер: 1552 (?) – 1599 гг. А вот Цезарь: 102 (или 100) – 44 гг. до P. X. Вы замечаете, что чем дальше мы движемся в глубь веков, тем более зыбкими становятся даты рождения, но год смерти всегда известен абсолютно точно? Думаете, это случайность? Нет, это оттого, что смерть реальнее, чем жизнь. В сорок первом году в Кентукки был общенациональный чемпионат. И там я видел такую надпись большими буквами: «ПОМНИ, ЧТО ТЫ СМЕРТЕН». Ну, я-то помню. И без всяких надписей помню. Взять, к примеру, моего отца. Человек он был вполне здоровый. Довольный. Энергичный. Сильный. Благополучный. Но умер он сразу от всего. От рака. От слепоты. От сердца. От нестабильности рынка. Но даже это – смерть отца на больничной койке, прощальный поцелуй в кислородной палатке – даже это некоторых людей не убеждает. Они еще могут согласиться, что все остальные смертны, но в свою собственную смерть не поверят никогда.

Еще ребенком я прочел в газете интервью с убийцей по фамилии Брэддок. Сидя в камере смертников, этот Брэддок говорил репортеру: «Когда они включат ток, то прикончат сразу целый мир. Умру не только я, но и все остальные. И надзиратель. И все заключенные. И вы тоже. Когда я умру, умрут все люди». Этот убийца верил в немыслимое короткое замыкание, которое погубит весь мир, но никак не мог поверить в свою одинокую смерть. Вам кажется, что так может думать только убийца? А ведь Брэддок по-настоящему понял, что значит быть убийцей, лишь тогда, когда включили ток. В этот момент он умертвил все человечество. И знаете, я даже думаю, что он не зажмурился перед тем, как дернули за рубильник, потому что хотел все это увидеть. Ведь даже мой отец, мой отец, когда я стал на колени перед его койкой в этой белой палате – в этой вонючей белой палате! – посмотрел на меня глазами, налитыми кровью. «Почему он сердится? – подумал я тогда. – Ведь это он на меня злится».

Но я не такой. Я помню, что должен умереть. И этим объясняется все.

Я был борцом. Атлетом. (Хотя спортивного духа я лишен начисто. Для меня подсчет очков – скука невыносимая.) Чтобы отразить атаки смерти, я укреплял свое тело. Я прятался в нем, оно было моей крепостью. Но крепость эта рухнула.

Раздевалка стала для меня родным домом, а гимнастический зал – университетом. Многие годы я расхаживал там с наигранной непринужденностью, укрывшись внутри своего лоснящегося тела; мои горячие запястья были скрыты повязками, колени перебинтованы, а мускулы мои плавно перекатывались под кожей, словно поршни какого-нибудь механизма. Я старался осторожно и планомерно развивать каждую часть своего тела. Я действовал с методичностью Администрации по развитию долины Теннесси. Ухаживал за своим торсом и членами так же торжественно, как садовник священнодействует над тепличной луковицей. Работал упорно, не размышляя, не испытывая ни печали, ни радости. Чтобы упражнять все тело, я поднимал гири – и с гордостью смотрел, как раздуваются мои мускулы, следил за их ростом, расцветом, становлением. В течение четырех лет я каждый вечер вставал на весы. В течение четырех лет я часто сидел на облупившейся скамейке в раздевалке, голый и мокрый, и вел с товарищами беседы на грубые профессиональные темы, как это принято среди атлетов, или же обсыхал – с той сосредоточенностью, с какой солдат чистит оружие.

Я готовился к схватке – схватке со смертью.

Однажды ночью я пришел в гимнастический зал. Лег на мат, укрылся волейбольными сетками и стал думать, что мне делать с моей жизнью.

Зачем, спрашивал я себя, нужна сила?

Зачем нужно дергать, толкать, поднимать, сжимать, побеждать – да, зачем побеждать?

Я отозвался на объявление, которое нашел в журнале для физкультурников. Менеджер Фрэнк Олкони из Джерси-Сити, устроитель борцовских состязаний, искал атлетов. Я послал ему два своих фото с гирями в руках – на глянцевой бумаге, девять сантиметров на одиннадцать. Он прислал мне деньги на билет. И я отправился в Джерси-Сити. Я стал борцом.

Олкони сразу отправил меня на ринг. Я, конечно, был уже достаточно силен, и Олкони говорил, что я клад, но сам я долго не мог понять, чем на самом деле занимаюсь. Я разъезжал по всему Восточному Побережью (от Джерси-Сити до Рэли, штат Северная Каролина) в таком состоянии, в котором больным обычно позволяют вставать с постели, но ненадолго. Но я все равно должен был проигрывать, и никому из поклонников ринга не было дела до моего состояния. Мои воспоминания об этих днях касаются прежде всего разнообразных мазей, которыми меня лечили. Мое тело уподобилось тогда огромному северному лесу, на одном или другом краю которого всегда полыхал пожар.

Другие борцы навещали меня после схватки, когда я лежал на массажном столе, и говорили, как им нравится иметь со мной дело. Когда они меня били, к ним словно возвращалась молодость. А после этого они любили щупать мои мускулы. Лежа в холодном подвале на массажном столе в состоянии, близком к беспамятству и даже к переходу в мир иной, я нередко видел перед собой улыбающиеся щербатой улыбкой физиономии этих питекантропов. Они с удивлением разглядывали меня, ощупывали своими цепкими пальцами выпуклости и впадины моего тела и гордо демонстрировали свои крепко сбитые, но неуклюжие тела, которые мне, глядящему снизу вверх, казались красными волосатыми горами мяса. Потом они пожимали плечами, надевали свои костюмы (в тонкую светлую полоску, как у бизнесменов), резко совали под мышку номера «Уолл-стрит джорнэл» и, помахав рукой, уходили, чтобы слиться с толпой коммивояжеров в коридорах отеля. А фармацевты, не ведая сна и отдыха, готовили лекарства, которые были необходимы, чтобы я мог остаться в живых.

Когда я вернулся в Джерси-Сити, то сказал Олкони, что мне нужно еще потренироваться.

– Круто! – осклабился Олкони. – Я сразу понял, что ты крутой парень. А неслабо они тебя, да? Неслабо ты проехался?!!

– Закачаешься.

– Я и говорю. Это все физкультура виновата! Тренируются с разными штуками, с железками, а на самом-то деле надо схватиться с живым человеком! Кому нужны эти поединки с гантелями?

– Да, мистер Олкони, наверно, дело в этом.

– Я и говорю. Тебе нужна хорошая взбучка! – Олкони ударил кулаком в ладонь. – Крепкая встряска! – Он протянул руку к небу, зачерпнул немного воздуха, поднес его на ладони к сгибу другой руки и медленно сжал пальцыю – Хорошая трепка! – Он ударил невидимого противника коленом. – Одним словом, мордобой. – Он обеими руками схватил невидимку за волосы, а потом выбил ему оба глаза.

– При всем уважении к вам, мистер Олкони, – возразил я, – не могу согласиться, что мне нужно именно это. В последнее время я имел это в изобилии. А нужно мне как раз научиться от этого защищаться.

– Ясное дело, – сказал он. – Я ж тебя понимаю, малыш. Но я не твой тренер, вот ведь в чем дело. Как твой менеджер, я получаю тридцать четыре процента того, что ты зарабатываешь. А если я стану еще и твоим тренером, то ты будешь мне платить сверх того… – он окинул взглядом мои шрамы, – …еще пятнадцать процентов.

– Ясное дело, – сказал я.

– При этом ты будешь распоряжаться собой на пятьдесят один процент. То есть будешь хозяином положения.

– Председателем совета директоров.

– Ага, – заржал Олкони. – Точно. Председателем совета директоров.

Я обещал Олкони, что утром дам ответ. На следующий день я явился к нему и спросил:

– А кто будет оплачивать расходы?

До тех пор все свои расходы я оплачивал сам.

– Ладно, – нахмурился Олкони, – черт с тобой. Мы будем вычитать из твоих заработков цену билетов на поезд, а остальное делить.

– Идет, – сказал я.

Я подписал новый контракт, вернулся в отель, и мы с моим фармацевтом тряхнули стариной.

На следующее утро Олкони вызвал меня в свой кабинет при гимнастическом зале.

– Босуэлл, тебе повезло, – сказал Олкони, – я начинаю работать с группой из нескольких леди и присоединяю тебя к ним.

– К леди?

– К девушкам. К борцам женского пола.

– Вы хотите, чтобы я тренировался с девушками?

– Босуэлл, – заговорщицки подмигнул мне Олкони, – девушки гораздо лучше гантелей, а?

– Ясное дело, – сказал я.

– Спорт будущего. Дамская борьба. Знамение грядущего. Я уверен, что появятся сборные команды девушек, девушки-лилипуты, что будут проводиться межрасовые встречи женщин-борцов и их состязания с мужчинами!

– Межрасовые встречи с мужчинами?

– Поживем – увидим.

И я стал тренироваться с женской группой. Сперва я стеснялся. Странно себя чувствуешь, когда цветущая юная леди взваливает тебя себе на плечи. А когда гигантского роста матрона прижмет тебя лицом к своей груди, так что и не вздохнуть, то это тоже очень необычное ощущение. Но постепенно я привык и даже стал получать от всего этого удовольствие. В конце концов, чтобы обеспечить безопасность и для меня, и для девушек, работавшему на Олкони тренеру пришлось срочно перейти со мной на индивидуальные занятия. Это было уже другое дело. После этих занятий я был уже лучше подготовлен к тому фарсу с потасовками, который я избрал себе в качестве профессии. Олкони сказал, что я научился падать. Полезный навык.

Я делал успехи.

Долго я на ринге не задерживался. Выходил в начале состязаний, или в конце, или когда надо было заменить кого-нибудь из сборной. В течение года я объездил всю страну и в разных ее частях произвел, как ни странно, самое разное впечатление. На Юге, например, я почти всегда побеждал. (Олкони объяснил мне почему. Впоследствии мистер Боголаб, известный спортивный менеджер из Лос-Анджелеса, сказал мне то же самое. Дело в том, что я был молодым человеком хорошего телосложения и протестантского вероисповедания, потенциальным победителем конкурса «Мистер Вселенная» и к тому же стопроцентным англосаксом.) А в угледобывающих среднеатлантических штатах я всегда проигрывал – по тем самым причинам, по которым на Юге мне позволяли побеждать. И так было повсюду, в одном штате я всегда проигрывал, а в другом – неизменно побеждал. И лишь в западных штатах, известных своим демократическим безразличием к расовой проблеме, на мою долю выпадали и победы, и поражения. Зарабатывал я теперь немного больше – несмотря на то, что занятия с тренером, к которому определил меня Олкони, повысили его, Олкони, долю еще на два процента и я больше не был «председателем совета директоров».