Текст книги "Супермен (сборник)"

Автор книги: Ирвин Шоу

Соавторы: Уильям Катберт Фолкнер,Синклер Льюис,Грант Моррисон,Эрскин Колдуэлл,Стэнли Элкин,Ринг Ларднер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– Нет, – ответил Притчард, – хотя ради того, чтобы поймать эту рыбу, я готов и не на такое.

– Ну что ж, преклоните колени перед удочкой, как рыцарь перед своим оружием.

– А наутро – встать с колен и ринуться в бой за свою даму… С радостью поступил бы так, но это, увы, не поможет мне поймать рыбу.

Он осторожно пристроил удочку на двух кустах и добавил:

– Что нам теперь нужно, так это хороший ленч! Я слышал, что вы, американцы, умеете в мгновение ока предоставить усталому путнику все, в чем он нуждается.

– Теперь вы бросаете мне вызов?

– Отнюдь нет. Я ничуть не сомневаюсь в вашем кулинарном таланте.

Их взгляды встретились, и некоторое время они смотрели друг другу в глаза.

– Ладно, – согласилась Гей, – сделаю что могу. В лодке есть холодный ленч, но пусть уж путник немного посидит у костра и посмотрит, как греется его еда. Пошли!

Они сели в лодку, и Гей взялась за весла. Покинув устье ручья, они проплыли около двух миль по озеру. Гей очень хотелось показать гостю свои способности. Со всей энергией юности она налегала на весла, и лодочка стрелой летела вперед. Щеки Гей пылали, она улыбалась, но в глубине души все же побаивалась. Нет, еду-то она взяла, это точно, и топорик здесь – вон он поблескивает под сиденьем. Соль и перец тоже должны быть – Мэри об этом, конечно позаботилась. Но есть ли в кармане куртки коробок спичек? Разумеется, Гей могла бы оставить весла и проверить, но тогда англичанин решил бы, что она устала. Если же, когда они сойдут на берег, обнаружится, что спичек нет, он умрет со смеха: она, считавшая себя «идеальной проводницей», забыла взять спички!

Они плыли вдоль лесистого берега. Гей – свернула в небольшой заливчик, быстро причалила и, не дав Притчарду опомниться, вытащила лодку из воды. Потом «идеальная проводница» захохотала, но не пожелала объяснить причину своего смеха. Дело же было вот в чем: в правом кармане куртки она обнаружила два коробка спичек, а в левом – три коробка.

– Нет, это моя работа, – с этими словами она отстранила Притчарда, легко подняла лодку и отнесла ее в лес, где уложила на мох возле узкой тропинки. Затем Гей перекинула через плечо пакет с едой и взяла топорик.

– Что, мне совсем ничего не надо делать? – спросил Притчард.

– Нет, конечно, ведь вы же усталый путник. Нужно было бы, наверно, и вас донести до места, но для меня вы тяжеловаты. Дойдете сами? Тут недалеко.

Они направились вверх по крутой и каменистой тропинке, шедшей между соснами, которые наглядно свидетельствовали об успехах современного лесоводства. Пройдя около четверти мили, они вышли на открытое место, которое было усеяно каменными глыбами, согретыми полуденным солнцем. Между глыбами журчал ручеек, а у подножия одной из них виднелись следы костра (трещина в глыбе использовалась, очевидно, как дымовая труба).

– Ждите меня здесь, – распорядилась Гей.

Она углубилась в лес, поработала топориком и вскоре вернулась с огромной охапкой хвои – ветвей бальзамической пихты. Ветви эти она разбросала по земле – получилось два огромных благоухающих ковра. Потом еще раз сходила в лес и принесла дров.

Притчард задумчиво наблюдал за действиями Гей и, словно к музыке, прислушивался к звонким ударам ее топорика. Он, конечно, заметил, как она взмокла.

Хотя солнце грело вовсю, жар костра был очень приятен. От горящих дров шел чудесный бальзамический запах. Гей, присев у огня, готовила еду. В котелке кипело и булькало. Запах кофе смешивался с бальзамическим ароматом. Пока Гей готовила ленч (продолжалось это недолго), они с Притчардом почти не разговаривали. Пару раз он предлагал свою помощь, но получил отказ.

И вот Гей постелила между двумя хвойными коврами скатерть, расставила на ней тарелки с горячим и стала с серьезным видом раскладывать столовое серебро. Притчард прилег на хвою и сказал:

– Честно говоря, мисс Гей, я надеялся поразвлечься. Я был уверен, что вы дотла сожжете этого цыпленка, а дым будет то и дело попадать вам в глаза. Но теперь я вижу ваше искусство и преклоняюсь перед вами. Даже индеец не мог бы с вами сравниться.

Гей приосанилась. Что ж, работает она не покладая рук и пока все идет хорошо. Краснеть не приходится…

После еды Притчард закурил. Гей мыла посуду. Отскребая сковородку, она поймала себя на том, что уже думает о себе и о Притчарде как о старых знакомых. Ведь она поухаживала за ним, позаботилась о нем в лесной глуши. Мысль эта была ей приятна.

А Притчард между тем думал: «Если наши пристрастия так схожи, то почему бы нам не полюбить друг друга?»

– Мисс Гей! – сказал он.

– Да?

– На тот случай, если мне удастся поймать рыбу свыше трех фунтов весом, я должен, наверно, сообщить вам, что я не слишком богат. Вы, как мне известно, тоже. Насколько это будет для вас важно? – Разговор на такую тему явно не доставлял ему удовольствия, но он сделал над собой усилие и продолжил: – У меня, безусловно, хватит денег на чудесные путешествия вдвоем – куда-нибудь в Центральную Африку или в Австралию. Но для того, чтобы жить в Англии с особым блеском, я слишком беден. Что такое Мерривейл? Тетерева, фазаны, рай для рыболова… Но и только.

– Может быть, и я жалею, что с вами поспорила. Может быть. Но уж никакого подвоха с моей стороны можете не опасаться. Не сомневаюсь, что вы честный человек. Про себя скажу, что я порядочная девушка, хоть и болтаю много лишнего. Так что все не так скверно. Не беспокойтесь, мне уже приходилось слышать, что брак по любви не всегда бывает счастливым. Но я, конечно, не отказалась бы поехать в Африку и всласть поохотиться.

– Благодарю вас, – смиренно ответил Притчард. – Могу лишь заверить, что для одного из супругов это будет самый настоящий брак по любви.

– Оставим это, – резко оборвала его Гей. – Я готова, а вы?

Он вскочил на ноги и отбросил прочь сигарету.

– Но теперь-то, – сказал он, – когда вы все уже доказали, может быть, разрешите вам помочь?

Она сперва не согласилась, но потом, посомневавшись, великодушно снизошла к этой просьбе…

Большая форель уже снова паслась. И Притчард принялся забрасывать вверх по течению и наискосок свою миниатюрную наживку на таком же крючке. Но делал он это таким способом, о котором Гей и понятия не имела. Он «сек» не ручей, а воздух над ручьем. Не позволяя крючку с наживкой прикоснуться к воде, он резким движением отдергивал леску и тут же левой рукой отматывал еще. Броски эти, прямые, как полет пули, делались все длиннее и вскоре достигли гранитной глыбы, возле которой паслась та форель. Притчард с удивительной легкостью закидывал такую длинную леску, какой Гей еще никогда не видела.

– Вот здорово! – прошептала она. – А меня вы научите?

– Конечно! – ответил он.

Блесна уже парила над кругом, оставленным на воде большой форелью. Притчард отмотал еще фут лески и забрасывал снова и снова – речь шла уже о дюймах.

– Там есть небольшое течение, – пояснил он. – Если мы опустим наживку прямо в тот круг, она проплывет у рыбы над хвостом и та ее не заметит. Сейчас наша рыба обернулась против течения и ждет даров. Крючок с наживкой должен поплыть прямо ей навстречу, а не туда, куда потянет леска.

Разъясняя все это, Притчард не переставал сильными движениями правой руки забрасывать блесну. Наконец он, очевидно, решил, что блесна оказалась над нужным местом и полет ее пора прервать. Он чуть опустил удочку, и блесна упала на воду – и почти сразу была проглочена!

Притчард резко подсек.

Последовала секундная пауза: большая форель, ошалевшая от боли, пыталась прийти в себя. Три четверти лески, изогнувшись дугой, плавало по поверхности ручья, но конец ее вместе с блесной ушел под воду, и Притчард знал, что рыба уже на крючке.

Потом – и это было внезапно, как удар молнии! – вся леска исчезла под водой, а с нею и конец «замечательного удилища».

Заскрежетала катушка.

– Да это же настоящий кит! – воскликнула Гей. Она так разволновалась, что совсем забыла, как важны размеры этой рыбы.

Теперь уже не было нужды таиться и перешептываться. Гей смеялась, кричала, подбадривала Притчарда, а тот весело начал схватку с огромной рыбой. Рот его приоткрылся, щеки пылали.

– Осторожней, осторожней! – кричала Гей. – Ведь крючок ненадежный!

Но Притчард хорошо знал свои снасти. Им овладела радостная ярость.

– Все! – ликовал он. – Она на крючке! Сейчас будет на берегу!

Эта форель, высокочтимая повелительница здешних вод, давно уже оставила жалкие уловки мелких рыбешек. И теперь она ринулась на середину ручья, в глубину, где нет водорослей, и стала в слепом бешенстве метаться вверх и вниз и от берега к берегу.

Да, это была схватка двух сильных соперников, но один из них владел всеми приемами, а второй мог рассчитывать лишь на свою силу. Притчард все чаще ограничивал рывками лески бешеные метания рыбы, и метания эти делались все реже и слабее. И вот среди водоворотов блеснула огромная спина царственной форели, а через секунду – ее розоватый бок и белое брюхо. В бессильной ярости, судорожно дергаясь, рыба все же повиновалась воле Притчарда и дюйм за дюймом приближалась к берегу, где ее уже поджидала с сачком Гей, по щиколотку вошедшая в воду.

Гей дрожала всем телом, как дрожит хороший пойнтер, когда заметит выводок куропаток и следит за ними, поджидая хозяина.

Величественная форель все еще сопротивлялась и неистовствовала, но была уже совсем близко к наполовину погруженному в воду сачку.

– Ну как, большая рыба? – ровным голосом спросил Притчард.

– Пять фунтов, не меньше, – задыхаясь от волнения, ответила Гей. – Это самая крупная форель в мире.

– Но только это не форель, а голец.

Если бы в ту минуту Гей взглянула в лицо Притчарду, она была бы потрясена этим лицом, прекрасным в своей безмятежности. С почти ангельской улыбкой он взглянул на Гей, пригнувшуюся в ожидании добычи.

– Подведите его поближе! – крикнула та. – Хоть чуточку ближе!

– Вы уверены, что в нем больше трех фунтов веса?

– Да, да! Ну давайте же!

Вместо ответа Притчард резко рванул удочку вверх. Выдернутая из воды, несчастная рыба на секунду повисла в воздухе – и случилось то, что не могло не случиться. Леска оборвалась у самого ее рта, и рыба с плеском погрузилась в родную стихию. Некоторое время она медленно плыла вблизи от поверхности, а потом ушла в глубину.

– Зачем? – вскрикнула Гей. – Зачем?

В тот миг она думала лишь об упущенной рыбе – прекраснейшей из всех форелей.

– Зачем вы это сделали? – снова спросила она.

Притчард спокойно взглянул на раскрасневшуюся и готовую заплакать Гей и улыбнулся.

– А затем, – мягко сказал он, – что я не желаю, чтобы вы стали моей в уплату за проигранное пари. Я хочу получить вас в подарок – и никак иначе.

Они возвращались в лагерь. На веслах сидел Притчард.

– Я должен вам сумму, равную вашему годовому доходу, – напомнил он Гей. – Если это большая сумма, то я дам расписку и буду платить частями.

Гей молчала.

– По-моему, вы на меня обижены, – продолжал Притчард. – Очень хотелось бы знать, о чем вы сейчас думаете.

– Я думаю о том, что рыболов вы, конечно, превосходный, а вот грести толком не умеете.

– Неужели именно это вас сейчас волнует?

– Да нет, не это. Мне кажется, я должна пасть перед вами на колени и поблагодарить за то, что вы оборвали леску. Ведь я твердо решила в случае чего сдержать слово. И, конечно, очень счастлива, что все обошлось.

– Почему? Неужели это так ужасно – выйти за меня замуж?

– Еще бы не ужасно! Замуж за человека, который упустил пятифунтовую рыбу специально для того, чтобы ему не пришлось на мне жениться!..

Ф. Скотт Фицджеральд
Чаша

I

В годы учебы в колледже у меня был однокурсник, который не признавал футбол, никогда не ходил на матчи. По субботам он предпочитал с головой зарыться в книги по античному спорту, изучать во всех подробностях бои – отчасти заранее предрешенные – между христианами и дикими животными во времена Антониев. Очутившись и прожив на свете еще несколько лет, он вдруг открыл для себя футбол и сейчас делает гравюры футболистов в духе покойного Джорджа Беллоуза[5]5
  Американский художник (1882–1925).


[Закрыть]. Но это потом, а тогда в Принстоне? Футбол – великолепное зрелище – ему, можно сказать, подносили на тарелочке, и он от него отказывался… да способен ли он по достоинству оценить красоту, отличить зерна от плевел, умеет ли радоваться жизни?

Я упивался футболом, купался в нем, как зритель, доморощенный собиратель футбольной статистики, несостоявшийся игрок – в старших классах частной школы я играл и даже подавал надежды, у меня есть школьная газета с таким заголовком: «Тяжелый субботний матч со школой Тафта – но наши Диринг и Маллинс не подкачали». Когда после той баталии я появился в столовой, вся школа встала и приветствовала меня аплодисментами, а тренер гостей пожал мою руку и предрек мне – ошибочно – большое футбольное будущее. Этот эпизод я храню в памяти и лелею с особой нежностью. В тот год я здорово вытянулся, стал тощим, как жердь, и когда осенью, уже в Принстоне, волнуясь, оглядывал других первокурсников – кандидатов в команду, по их ответным вежливо-равнодушным взглядам я понял: конкурента во мне они не видят и с мечтой о большом футболе можно распрощаться. Кин сказал тогда, что может сделать из меня приличного прыгуна с шестом – и, кстати говоря, сделал, – но такую замену равноценной не назовешь. Я был прямо-таки убит – великим футболистом мне не стать! – возможно, это разочарование и стало фундаментом моей дружбы с Долли Харланом. Этот рассказ о Долли Харлане я хочу начать со слегка беспорядочных воспоминаний о матче с Йельским университетом, в Нью-Хейвене. Мы тогда учились на втором курсе.

Долли поставили на место хавбека; это был его первый серьезный матч. Мы с ним жили в одной комнате, и я не мог не чувствовать – с ним творится что-то неладное, и всю первую половину игры не выпускал его из поля зрения. В бинокль я видел выражение его лица – неестественно напряженное, скептическое, словно только что умер отец, а он отказывается в это верить; таким оно и оставалось, хотя нервозность давно должна была улечься. Я решил, что он просто нездоров – неужели этого не видит Кин, почему не заменит? Лишь после игры Долли рассказал мне, в чем было дело.

Виной всему оказался йельский стадион. Чаша. За день до игры команда приехала сюда потренироваться, и Долли был совершенно подавлен то ли размером стадиона, то ли его замкнутой формой, то ли высотой трибун. Во время той тренировки Долли чуть ли не впервые в жизни несколько раз выронил мяч, посланный ему верхом, и вбил себе в голову, что так на него действует Чаша.

Есть много всяких новых фобий: агорафобия – боязнь толпы, сидеродромофобия, когда боятся ездить по железной дороге. Думаю, мой друг доктор Глок, психоаналитик, без особого труда объяснил бы и состояние Долли. Но вот что Долли сказал мне сам:

«Кто-то из йельцев бьет с рук – и я, естественно, смотрю наверх. Но только подниму голову, как боковины этой чертовой Чаши словно несутся вдогонку за мячом, в самое небо. А когда мяч начинает падать, трибуны как бы наваливаются на меня, смыкаются надо мной, вот я уже отчетливо вижу всех, кто сидит на самом верхнем ряду, они кричат на меня и трясут кулаками. Нужно ловить мяч, а я его не вижу, белый свет застит Чаша; мне просто везло, что я его все-таки ловил – всякий раз оказывался в нужном месте».

Но вернемся к самой игре. Я сидел среди наших болельщиков, место было хорошее, в зоне сорокаярдовой линии – правда, иногда какой-то растяпа – выпускник, потерявший друзей и шляпу, поднимался передо мной и запинаясь выкрикивал: «Тед Кой, где ты?», внося в зрелище элемент фарса. Когда он понял, что над ним потешаются, он вообще стал работать на публику, но тут уж на него по-настоящему зашикали, бедолагу освистали, а потом и вовсе уволокли с трибуны.

Игра удалась – в колледжах такие принято заносить в разряд исторических. Фотография команды-победительницы и поныне висит в каждой парикмахерской Принстона, в середине в белом чемпионском свитере стоит капитан, Готлиб. Йельцы сезон провели слабо, но именно в том матче выглядели неплохо, особенно поначалу, и к концу первого периода вели 3:0.

В перерыве я наблюдал за Долли. Он ходил, тяжело дыша, судорожно глотал воду из бутылки, а на лице застыло все то же напряженно озадаченное выражение. Потом оказалось, что он внушая себе «Надо подойти к Роуперу. В следующем перерыве – обязательно. Скажу ему, пусть меняет, сражаться с этим наваждением больше не могу». У него уже несколько раз возникало неукротимое желание пожать плечами и уйти с поля, потому что неожиданный комплекс Чаши – это только полбеды; истина заключалась в том, что футбол Долли ненавидел – всеми фибрами души.

Да, ненавидел – ведь приходится терпеть долгие и нудные тренировки, конфликтовать с собственным «я», мириться с тем, что время твое тебе не принадлежит, что розыгрыш мяча до одури однообразен, а под конец игры не оставляет нервозное предчувствие провала. Иногда ему казалось: у остальных игроков футбол вызывает такое же отвращение, как у него, и все они, как и он, гонят это отвращение прочь, но оно живет в них, подобно раковой опухоли, в существовании которой каждый боится себе признаться. Иногда ему казалось: вот сейчас кто-нибудь из них сорвет с лица маску и воскликнет: «Долли, чего кривить душой, ведь тебе эта чертова забава опостылела не меньше, чем мне, а?»

Впервые это ощущение возникло у него еще в школе Сент-Регис, и в Принстон он поступил, твердо зная – с футболом покончено. Но в университетском городке он встретил бывших старшеклассников из Сент-Региса, они то и дело останавливали его и донимали расспросами о том, сколько он сейчас весит, и на основании былой спортивной репутации его назначили вице-президентом нашего потока – стояла осень, сезон был впереди. Как-то после занятий он забрел на тренировку первокурсников – видимо, засосало под ложечкой, чего-то не хватало; вдохнул запах свежего дерна, запах грядущих побед… через полчаса он уже шнуровал взятые у кого-то на время бутсы, а через две недели стал капитаном команды первокурсников.

Связав себя обязательствами, он сразу понял, что совершил ошибку; и даже всерьез думал о том, чтобы уйти из колледжа. Ибо, приняв решение играть, Долли взял на себя моральную ответственность, прежде всего перед самим собой. Проиграть, не оправдать чьих-то ожиданий, разочаровать равно как и разочароваться – это было для него невыносимо. Расходовать усилия впустую – такому противилось его шотландское начало. Целый час обливался кровавым потом, чтобы в итоге проиграть? Это его не устраивало. Играть так играть.

Но на звезду он в общем-то не тянул – и это было хуже всего. Его с распростертыми объятиями взяла бы любая команда страны, но кудесником на поле он не был, какой-то удивительный рывок, уникальное искусство паса, мощный удар – ничем таким он не блистал. Весил чуть больше ста шестидесяти фунтов, рост – пять футов и одиннадцать дюймов; защитник он был первоклассный, надежен в отборе, силен в схватке, здорово бил с рук. Он никогда не терял мяч, никогда не терялся сам; одно его присутствие на поле, постоянно исходившая от него холодная и непоколебимая агрессивность вселяли уверенность в партнеров. Он был силен духом, увлекал за собой остальных и в этом смысле был капитаном любой команды, в которой играл, именно поэтому Роупер весь сезон возился с ним, пытаясь поставить ему удар – Долли был нужен команде.

Во втором периоде йельцы начали сдавать. Команда у них была средненькая, яркие личности попадались, но сыгранности никакой – у многих травмы, со дня на день ждали нового тренера с новыми идеями. Их куотербек, Джош Логан, в экстерской школе творил чудеса – я сам тому свидетель, – но в школьных матчах погоду мог сделать всего один классный игрок. А в колледжах – ставка на командную игру, мальчишеские трюки тут не проходят.

Принстонцам терять было нечего, и, как следует поднапрягшись, они обосновались на половине поля йельцев. Там, у двадцатиярдовой линии, и развернулись важные события. Пас принстонцев был перехвачен; йелец, не ожидавший такого подарка, выронил мяч, и тот неспешно заскакал в сторону йельских ворот. Джек Девлии и Долли Харлан из Принстона и кто-то – не помню, кто – из Йеля оказались от мяча примерно на одном расстоянии. Долли принял решение в доли секунды – видимо, сработал какой-то инстинкт. От природы он был атлетом, и в критические мгновения за него думала нервная система. Он мог бы опередить двух других и первым поспеть к мячу; вместо этого он кинулся наперерез йельцу и отсек его от мяча, а Давлин без помех подхватил трофей и, сделав мощный рывок, приземлил его за линией.

Ложа для прессы находилась как раз у меня за спиной, и пока принстонцы выстраивались в линию перед ударом по воротам, я услышал, как репортер с радио спросил:

– Кто под двадцать вторым номером?

– Харлан.

– Сейчас Харлан будет бить по воротам. Девлин, приземливший мяч за линией, поступил в Принстон из лоренсвильской школы. Ему двадцать лет. Удар! Мяч пролетает точно между стойками.

Когда после первой половины игры Долли, которого трясло от усталости, отдыхал в раздевалке, к нему подсел Литтл, второй тренер.

– Даже если крайние на тебя наседают, мяч лови как следует, – принялся наставлять Литтл. – А то этот кобель Хейвмейер того и гляди вырвет его у тебя прямо из рук.

Тут бы Долли самое время и вставить: «Скажите, пожалуйста, Биллу, что я…» – но с языка у него сорвался банальный вопрос насчет ветра. Свои чувства изволь объяснять, вдавайся в подробности, а времени на это не было. Его собственное «я» в этой комнате как-то поблекло, тут пульсировало прерывистое дыхание, высшее напряжение сил, усталость еще десяти человек. Внезапно вспыхнула грубая ссора между крайним и защитником – Долли просто стало за них стыдно; действовали на нервы и набившиеся в раздевалку игроки из команд прошлых лет – особенно выпускник, капитан команды двухлетней давности, он был слегка на взводе и на чем свет стоит крыл судью за необъективное судейство. Все и так напряжены, взвинчены, не хватало и ему внести свою лепту. Но он бы ее внес, не постеснялся, если бы не Литтл – тот все тихонько приговаривал: «Как ты его отсек, Долли! Ах, как ты его отсек!» – и поглаживал, тихонько похлопывал его по плечу.

II

В третьем периоде Джо Доэрти довольно легко забил гол с двадцатиярдовой линии, и мы успокоились, решили, что игра сделана, но ближе к сумеркам йельцы встрепенулись, с отчаяния сделали несколько длинных пасов наудачу и едва не добились успеха. Но свои возможности Джош Логан уже израсходовал на браваду и перед нашими блокировщиками оказался бессилен. Обе команды сделали замены, и принстонцы пошли в последнее наступление. Свисток судьи – матч окончен! – застал их на чужой половине поля. Зрители повалили с трибун, а Готлиб, подхватив мяч, высоко подпрыгнул, торжествуя победу. На какое-то время все смешалось, воцарились всеобщие суматоха и ликование; первокурсники даже пытались нести Долли, но как-то робко, и он ушел с поля на своих ногах.

Нашему упоению не было предела. Целых три года нам не удавалось обыграть йельцев, и теперь каждый из нас точно знал – все будет хорошо. В частности, не подкачает зима, будет что вспомнить добрым словом в холодные промозглые дни после рождества, когда университетский городок опутывает какая-то тусклая и беспросветная пелена. На поле тем временем высыпала шумная толпа болельщиков, не долго думая, они разбились на команды и принялись дурачиться, гоняя чью-то шляпу-котелок, но тут же стушевались и исчезли – герои дня шли вдоль трибун, приветствуя зрителей. За пределами Чаши на глаза мне попались два беспредельно мрачных и удрученных йельца, они садились в ждавшее их такси и один из них отрешенно буркнул водителю: «Нью-Йорк». Йельцев нигде не было видно; как и полагается поверженным, они словно растворились, истаяли.

Рассказ о Долли я начал с воспоминаний об этом матче по простой причине – в тот вечер он познакомился с девушкой, второй героиней моего рассказа. Она была подругой Джозефины Пикмен, и мы вчетвером собирались махнуть на машине в Нью-Йорк, на Полночное гулянье. Когда я сказал ему что, может, не стоит ехать, он сильно устал, Долли в ответ сухо засмеялся – что угодно, куда угодно, лишь бы освободиться от футбола, выкинуть его из головы. В холл дома Джозины он вошел в половине седьмого и выглядел так, будто провел весь день в парикмахерской, разве что белела над глазом маленькая, но и загадочно-привлекательная полоска пластыря. Пожалуй, среди мужчин, с которыми я был знаком лично, он был самым интересным; неброская одежда лишь подчеркивала его высокий рост и стройность, волосы лились темной волной, глаза большие и карие, чуть томные, орлиный профиль – в общем, романтическая фигура. Мне тогда это не приходило в голову, но, видимо, он был тщеславен – не самовлюблен, но тщеславен, – потому что всегда был одет в коричневое или дымчато-серое, а галстуки признавал только черные – такие удачные сочетания не возникают случайно.

Он вошел, на лице его поигрывала легкая улыбка. Жизнерадостно пожал мне руку и, дурачась, воскликнул: «Какой сюрприз, мистер Диринг, не ожидал вас здесь встретить». Потом в другом конце длинного холла увидел двух девушек, одна темноволосая и сияющая, как и он сам, другая с золотистыми кудряшками, пенившимися в отблеске каминного огня, и спросил счастливым-счастливым голосом: «Какая из них моя?»

– Наверное, любая.

– Нет, правда, которая из них – Пикмен?

– Светленькая.

– Значит, другая принадлежит мне? Так?

– Надо их предупредить, что ты сегодня в игривом настроении.

Мисс Торн, невысокая, с легким румянцем на щеках и совершенно очаровательная, стояла у камина. Долли подошел прямо к ней.

– Вы моя, – провозгласил он. – Вы принадлежите мне.

Она холодно взглянула на него, решая, как быть; и вдруг улыбнулась – он ей понравился. Но Долли было этого мало. Ему хотелось совершить какую-нибудь безрассудную глупость, отколоть какой-то экстравагантный, жутковатый номер – пусть знают, как поет его душа, как он раскован, внутренне свободен.

– Я люблю вас, – сказал он. Взял ее за руку и посмотрел своими карими бархатными глазами ей прямо в глаза – нежно, самозабвенно, убеждающе. – Я люблю вас.

На мгновение уголки ее рта опустились – она словно испугалась, что встретила кого-то сильнее, увереннее, победоноснее себя. Но тут же, сделав заметное усилие, овладела собой, тогда он отпустил ее руку, и маленькая сцена, в которой он разрядил все напряжение трудного дня, была окончена.

Был ясный и холодный ноябрьский вечер, мы неслись в открытой машине взрезая воздух, и он будоражил нас своим прикосновением, мы словно мчались на предельной скорости навстречу нашей безоблачной судьбе. Дороги были забиты машинами, то и дело возникали необъяснимые пробки, а полицейские, ослепленные фарами, расхаживали вдоль нетерпеливо урчащих машин и давали туманные распоряжения. Где-то через час на горизонте показался Нью-Йорк – далекое тусклое мерцание на фоне черного неба.

Мисс Торн, сказала мне Джозефина, вообще-то живет в Вашингтоне, а сейчас гостила в Бостоне и только что оттуда приехала.

– На матч? – спросил я.

– Нет, на матче она не была.

– Обидно. Что же ты мне не сказала, я бы достал ей билет…

– Она бы не пошла. Виена на футбол вообще не ходит.

Я вспомнил, что, познакомившись с Долли, она не снизошла даже до банального поздравления с победой.

– Она ненавидит футбол. В прошлом году у нее брата, старшеклассника, убили прямо на поле. Я бы не стала ее сегодня вытаскивать, но, когда мы приехали после игры, вижу: она сидит, уткнувшись в книгу, а книга открыта на той же странице, что и перед моим уходом. Понимаешь, брат у нее был – прелесть мальчишка, а случилось это на глазах всей семьи и, естественно, они так и не могут это пережить.

– Но против Долли она ничего не имеет?

– Нет, конечно. Просто футбол для нее не существует. Если кто-то заводит разговор о футболе, она просто меняет тему.

Я был рад, что сзади рядом с ней сидел Долли, а не, скажем, Джек Дельвин. С другой стороны, мне было чуточку жаль Долли. Даже если игра ему осточертела, он, я думаю, все равно ждал теплых слов по поводу затраченных им усилий.

Может, он и отдавал ей должное за то, что она не захлебывалась от восторга, в то же время образы матча не могли не возникать перед его мысленным взором, и в такие минуты он с удовольствием выслушал бы комплимент и небрежно от него отмахнулся: «Да ну, ерунда!» А преданные полному умолчанию, эти образы лишь назойливее теребили мозг.

Я оглянулся и слегка вздрогнул: мисс Торн и Долли обнимались. Поспешно отвернув голову, я предоставил им самим разбираться друг с другом.

Когда мы остановились перед светофором в верхней части Бродвея, на глаза мне попался экстренный выпуск спортивной газеты, броским заголовком на первой странице стоял счет матча. Зеленый листок был куда реальнее самого матча, уже отошедшего в прошлое – кратко, сжато и ясно он провозглашал:

ПРИНСТОНЦЫ РАЗБИВАЮТ ЙЕЛЬЦЕВ 10-3

ТИГР УКРОЩАЕТ БУЛЬДОГА

В ПРИСУТСТВИИ 70 000 ЗРИТЕЛЕЙ

ЙЕЛЬЦЫ ОШИБАЮТСЯ – НО ДЕЛЬВИН НАЧЕКУ

Днем, во время игры, все было сумбурно, неопределенно, обрывочно и смутно, вплоть до самого конца – теперь же радующий глаз типографский шрифт заключал это событие в четкую рамку.

ПРИНСТОН – ЙЕЛЬ

10 – 3

Да, подумал я, успех – штука занятная. Ведь победили мы в основном благодаря Долли, а в заголовок попал Дельвин. Интересно, кричащие заголовки – это всегда чья-то субъективная оценка? К примеру, один репортер спрашивает другого:

– Слушай, на что это, по-твоему, похоже?

– По-моему, больше всего на кота.

– Да? Ну тогда и назовем котом.

Мой мозг, словно разбуженный яркими огнями рекламы и веселым гомоном улиц, внезапно сделал вот какое открытие: успех – это когда тебя выделяют из общей массы, когда сумбурная плазма жизни отливается в четкую форму.

Когда мы приехали, нас уже ждал шофер Джозефины, он забрал машину. Было еще рано, но среди младшекурсников, торчавших в фойе, сразу возник возбужденный шумок – «вон Долли Харлан», – и пока мы двигались к лифту, несколько знакомых подошли к нему, чтобы пожать руку. Мисс Торн при этом и бровью не повела, оставив сей церемониал без внимания; встретившись со мной взглядом, она улыбнулась. Я посмотрел на нее с любопытством; Джозефина разгласила мне довольно неожиданный факт – мисс Торн всего шестнадцать лет. Боюсь, моя ответная улыбка вышла довольно покровительственной, но я в ту же секунду понял – покровительство здесь не пройдет. Да, личико у нее было нежное, даже хрупкое, точеная фигурка навевала образ изящной и романтичной балерины, но любому было ясно – это девушка с характером. Воспитывалась она в Риме, Вене и Мадриде, отчасти в Вашингтоне; отец ее принадлежал к числу обаятельных американских дипломатов, которые настойчиво насаждают в своих детях традиции Старого Света, давая им воистину королевское образование – такого не получали даже наследные принцы крови. Мисс Торн была особой утонченной. Американская молодежь – это народ живой и непринужденный, а утонченность до сих пор считается монополией континента.