Текст книги "Пение птиц в положении лёжа"

Автор книги: Ирина Дудина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Зависть к чужому топоту, к ржанию и громкой музыке убивает удовольствие от менее откровенных в выражении своих чувств друзей. Кажется, что там – за стенами – веселее. Несколько лет младенчества детей, когда всю ночь они просыпались и не могли заснуть от царящего вокруг грохота и шума и сердце матери не билось в унисон со всеобщим праздником, а сжималось и страдало от потревоженного сна маленького дитяти, ставят под сомнение требование обязательности новогоднего веселья. Чужой пир, на который дают полюбоваться в замочную скважину телевизора, заставляет почувствовать всю ничтожность человеческих усилий побывать на истинном празднике жизни. Крошечные квартирки, требующие сна дети, вялые гости, отсутствие бального платья – трудно, трудно вписаться в установленное веселье.

Веселье исподтишка, вопреки всем – приятнее русскому сердцу. Веселиться всемирным стадом – что-то есть в этом унизительное. Наверное, поэтому русские любят старый Новый год – попраздновать тогда, когда все спят.

Мой самый весёлый Новый год не был связан ни с чем традиционным. Мы собрались на затхлой даче в скучном сталинском стиле у друга в Репино.

Сон под красным флагом

Мы собрались на даче у друга в Репино. Дача в Репино – звучит гордо. Но удовольствие ниже среднего. Добиться хотя бы плюс десяти градусов так и не удалось. Гости – юноши и девушки ближе к тем, «кому за 30», в ватных штанах и шапках-ушанках (из новогоднего бального гардероба у них были только блёстки, намотанные на голову или плечи) – всю ночь отчаянно боролись с зимней стужей при помощи горячительных напитков, которые не горячили, и барахтанья в тающих сугробах посреди почернелых елей. Самое весёлое было под утро, когда усталость начала валить с ног. Выяснилось, что у хозяина всего два спальных места. Одно, хозяйское, – интимная лежанка возле печки в отдельном кабинете, на которой можно спать вдвоём, тесно обнявшись, и второе – раскладной диван, на котором могут заночевать остальные восемь человек.

Так и сделали. Улечься всем можно было лишь при условии, что все ложатся на бок. Улеглись. Животом к спине новогодующего товарища. Спрессованность спасала от крепчающего холода. Одеял в доме не оказалось. Чтобы как-то согреть открытые в холод бока, использовали нашедшееся в кладовке бархатное красное знамя с какой-то золотой надписью – то ли «Да здравствует КПСС!», то ли ещё какой. Восстановить трудно. Знамени на всех не хватало, и мы его перетягивали с края на край.

Когда все уставали спать на одном боку, кто-то давал команду перевернуться на другой бок. Во время переворачивания крайние члены спального коллектива падали с дивана. После кряхтенья, поругиваний и барахтанья под знаменем сон всех восьмерых восстанавливался. За ночь было несколько команд. Я думаю, вряд ли когда это красное знамя нашло себе столь полезное для людей применение. А может, это был тайный подарок Санта-Клауса, позаботившегося о том, чтобы мы не околели от холода при помощи лоскута, сильно напоминающего его рабочий костюм.

О желании выспаться

Родился ребёнок. Убаюкала, укачала, в кроватку положила. Легла. Через пять минут – детский плач, подъём. И так десять раз за ночь. Говорю мужу: «Иди спать на диван. Зачем мучаться вдвоём. Тебе утром на работу». В семь утра смотрю на часы – а может, и не надо вовсе ложиться? Зачем?

И так три месяца. Пошла погулять с коляской. Иду и как бы сплю, наподобие лошади, которая спит стоя.

Позвонила своей любимой, доброй, мудрой бабушке. Говорю: «Бабушка! Что это? Я три месяца не спала. Так, часик-два за ночь. Меня качает. Когда всё это кончится? Когда он даст мне выспаться? В каком возрасте?» – «А никогда, милая. Уж коли стала матерью, о сне забудь. Выспишься ужо только в могиле».

Действительно, зачем тратить время на сон? Настанет момент, когда отоспишься за все бессонные ночи, сладко вытянувшись.

О том, как можно проспать самое главное

С одним из многих физиков в моей жизни мы познакомились, играя в большой теннис. Измени букву «т» на «п» в последнем слове – смысл будет тот же. Он был крупный русский медведь, похожий на барда Никитина, который поёт с женой, перебирая гитарные струны: «Под музыку Вивальди» и т. д. и т. п. Всё тело его, каждая его клеточка излучали невостребованную эротическую энергию.

Однажды занимались стоя, в закутке за лифтом. Лифт периодически оживал. Со страшным лязгом начинала двигаться вверх-вниз прямоугольная плоская штуковина. Но это была ложная тревога. Однажды мимо нас проплыло само тело, почти бесшумно. Лифт остановился выше этажом. Физик в серо-буром (о, понятно, почему у нас так любят серое!) прижал меня к серо-бурой стене. Удалось слиться. Люди громко потопали, позвенел ключ в замочной скважине. Ушли. Чувство опасности придавало любви яркие тона.

В другой раз он пригласил к себе. Я удивилась – знала, что у него жена и сын-школьник. Говорит, никого дома нет. Заходим. Он: «Тсс!» Обманул! Сюрприз – оба дома, спят. Сын – в одной комнате, мама – в другой. Я затрепетала. Он крепко держит за руку, влечёт в самую дальнюю по коридору. И уйти – не пускает, и говорить нельзя – вдруг проснутся. Жена спит удивительно крепко, храпит, как мужик, с улюлюканьем и присвистом. Себя вообразить на её месте я никак не могла – я просыпаюсь от малейшего шума. Вообще, сон для меня – тонкая паутина, всегда рвётся для меня первой. Не люблю толстокожих. Они для меня чужие. Он, наверное, тоже не любит. Всегда ругал жену за то, что была в детстве троечница. И сын – весь в неё, троечки, четвёрочки иногда. А он из отличников, как и я. Университет, аспирантура… Слияние двух бывших отличников под аккомпанемент ужасных всхлипываний и всхрюкиваний бывшей троечницы за тонкой стеной было дерзновенным и вносило дополнительную сладость. Что-то типа утончённых извращений аристократии, недоступных плебеям в силу их простоты и тупости. Что ей снилось в ту ночь? Что бы делал он и они, если бы проснулись? Что бы испытала я?

«Вот видишь, – сказала подруга, выслушав мою историю, – как вредно крепко спать. Можно проспать самое интересное».

О 138 головастиках

На даче мальчики наловили 138 головастиков. Где они их наловили, как пересчитывали – я так и не поняла. Но все 138 головастиков были принесены почему-то на наш участок и размещены в старой ванне, стоящей под крышей в тени. Жара была страшная. Мальчики куда-то убежали. Часа в 4 я проходила мимо ванны, заглянула на эту выставку Дуремара, ужаснулась. Несколько десятков головастиков плавали на поверхности кверху брюшком, остальные не играли и не резвились, как утром, лежали на дне и тяжело дышали. «Саша! Саша! Экологическая катастрофа! Немедленно отпусти головастиков в пруд. Иначе они все умрут. В природе не выведутся 138 лягушат! Бери ведро, и быстрей за работу». Саша равнодушно посмотрел на агонизирующих существ, потрогал некоторых, которые были кверху брюхом, рукой. Они ожили, попытались вяло перевернуться, не вышло. «Ничего, не умрут. Потом. Я занят». – И убежал. Трёхлетний Андрюша, бывший свидетелем этого разговора, вдруг куда-то отлучился. Через минуту он шёл с маленьким своим детским ведёрком и маленьким совочком. Молча он подошёл к ванне и стал вычерпывать головастиков вместе с водой в своё ведёрко. Работа оказалась непростая. Вычерпывали и носили на пруд маленькими партиями не меньше часа. Все головастики, даже самые неподвижные, с помутневшими глазками, в пруду ожили и уплыли куда-то вглубь, подальше.

Андрюша изумил меня. Саша проявил какую-то неслыханную активность по ловле и пересчёту головастиков, какую-то тупую жестокость исследователя, не интересующегося последствиями своих научных изысканий. Андрюша, молча, без излишних диспутов и рассуждений, проявил волю, совершил поступок. Последнее встречается так редко, первое – так часто в мире мужчин.

Об осквернении Мавзолея

Знакомый физик, будучи небольшим мальчиком, был с мамой в Москве. В обязательную программу обзора достопримечательностей столицы в то время входило посещение Мавзолея.

Гигантская очередь вела в Мавзолей, составляя вкупе с параллелепипедом святыни нечто вроде извивающегося бикфордова шнура со взрывной коробочкой на конце. Человек из очереди, действительно, был подобен искре, медленно, очень медленно продвигающейся по шнуру, для того чтобы в самом главном предмете устройства, ради которого весь этот сыр-бор, испытать взрыв эмоций, вспышку чувств, удар коммунистической сентиментальности.

Они заняли своё скромное место в многочасовой очереди и стали медленно-медленно, носом в спину товарища, продвигаться к цели – побывать у ложа вождя. Что-то было в этом перформансе не дурацкое, важное. Какое-то олицетворение стержня нашей жизни. Вместо бега наперегонки, состязания и борьбы в достижении цели – возможность лишь единого для всех пути, пути бесконечно нудного, скучного и медленного. Олицетворение всех бесконечных очередей, которые отстаивали люди, – за колбасой, за хреноватыми индийскими джинсами, за квартирой и машиной. А в центре вожделения – обман. Вместо «вечно живого» – восковая обездвиженная мумия. Символ неисправимой работы смерти, к которой неумолимо двигался каждый очередник. Впрочем, строгая очерёдность доставляла чувство порядка, царящего на этом свете, стабильности, надежды на некое жизненное пространство, которое тебе гарантируется для делания твоих земных дел. Существование безвременных кончин каких-нибудь там детей, девушек, двадцатипятилетних юношей всеми силами скрывалось.

Вот в такую очередь попал наш юный герой, в такой плотный переплёт трепещущих, подобно знамёнам на ветру, от холода тел. Наконец они с мамой зашли за верёвочное ограждение, поближе к святая святых. Но тут открылась новая реальность. За этой чертой шествующие уже как бы признавались отрешёнными от земной скверны, из этой очереди уже никого никуда не выпускали – ни вперёд ни назад, даже в туалет. Боялись осквернения святыни классовыми врагами? Занесения взрывчатки? Обмена шпионскими записочками? Террористического акта с массовым присоединением любопытных к заоблачным эмпиреям кумира? Предстоящие у входа должны были быть проверены на лояльность многочасовой физической выдержкой и преданностью идее.

А мальчику захотелось пи-пи. «Терпи! – шипела на него мать. – Нельзя!» – «Почему?» – выкатывал круглые, даже немного выпученные от переизбытка жидкости в организме, глазки мальчик. «Нельзя!» – был нелогичный и бездоказательный ответ. «Почему?» – шептал страшным голосом мальчик, чей мочевой пузырь вот-вот была готова разорвать глупая влага. «Нельзя!» – так же нелогично, как голос тела, звучал ответ. Может быть, именно тогда пробудился у мальчика интерес к высшей математике и физике.

Волнение в очереди от предвкушения встречи с трупом вождя нарастало, подогреваемое душераздирающей музыкой, исполненной печали и гордости. Мальчик устал спрашивать: «Почему?» – и получать ответ: «Нельзя!» Истерзанный непобедимой силой природного инстинкта, требующего немедленного мочеиспускания, он начал потихоньку писать в одну из штанин. Шажок за шажком, капля за каплей. Он по капле, можно сказать, выдавливал из себя раба. Страдание его смягчилось. У самого бородатого лица заснувшего благородного сатира мальчик испытал окончательное блаженство. В грубом, но прочном детском сапожке фирмы «Скороход» сильно хлюпало, но звуки траурной музыки, а также что-то вроде всхлипываний, вздохов, посмаркиваний, которые издавали наиболее слабонервные, заглушали подозрительный звук. Дядя мочевой пузырь праздновал полную и окончательную победу.

Ещё об осквернении святыни

Тот же физик, когда подрос, говорил по поводу КПСС: «В рот я её ебал». Ему очень хотелось это сделать на практике. Хотя его наверняка не столько волновал образ КПСС, сколько оральный секс. Политика – это был, пожалуй, только повод.

Он присмотрел для реализации своего плана двух дам. Обе были членами КПСС. С ними он и решил совершить то, о чём провозглашал. Одна дама вблизи оказалась столь неаппетитной, что не только туда, но и сюда ему не хотелось и не моглось. А может быть, не только сюда, но и туда. Очерёдность попыток установить трудно. Другая дама, воспитанная в рамках строгой половой морали членов коммунистического общества, считала ниже собственного достоинства дать ему выше. Послала его подальше.

Нельзя мешать йогурт с огурцами.

Ещё раз об осквернении

Тот же физик совершил ещё один акт осквернения. Осквернил главную мечту своего отца.

Отец сделал его, но через год после появления сына на свет передумал. Ушёл к другой даме, с которой сделал девочку. Там он и жил всю жизнь, позабыв о сыне. Но вспомнить о нём всё же пришлось.

Отец был профессором-востоковедом и всю жизнь мечтал о поездке на Восток. Наконец возникла возможность осуществить мечту всей своей жизни – увидеть в реальности то, что изучал по книгам и о чём писал, не изведав. Но отца на Восток не пустили из-за неблагонадёжного сына, не уважающего свою Родину. Сказали: «Сын ваш – диссидент, а вы – дерьмо, раз сына такого породили». И никакие объяснения о том, что сын сам по себе воспитался, без всякого присутствия отца, не принимались во внимание.

Отец был сильно опечален. Рухнул его жизненный план. Сын отомстил за поруганную любовь матери косвенно.

О пишущих машинках

Один мой друг тоже совершил оскверняющий поступок. Почитал рукопись одной писательницы, попросил у неё на пару дней пишущую машинку, чтобы кое-что допечатать на свой вкус, но увлёкся. Сильно увлёкся. Рукопись увеличилась. Писательница не была против. Когда была поставлена последняя точка в их совместном труде, мой друг запил. Очень сильно запил. И пропил пишущую машинку.

Услышав эту историю, я сильно смутилась и заёрзала на стуле. Я тоже пропила чужую пишущую машинку. Тоже – хорошей писательницы. К тому же близкой подруги той писательницы, которую обездолил мой друг.

Дело было так. Алла предложила мне взять свою старую пишущую машинку. «А чего, – говорит. – У меня их две. Зачем мне две? Бери, пользуйся».

Я взяла. Пользовалась. Может, всё самое лучшее написала на ней, старой раздолбайке. Появился у меня в гостях активный религиозный деятель некий. Ходил в монашеской рясе. Ездил по монастырям. Молился часто, вставал на колени, бился лбом об пол. Тоже что-то писал – о бронзовых яйцах железного Феликса, как помню. Очень мне его текст тогда понравился, хотя как одно соотнести с другим – я не понимала. Монашеский пост и авангардное веселье. Говорит: «Дай мне на один денёк машинку, текст напечатать. На один только вечер, на одну только ночь». Я – нет, нет, нет, чужое не даю и т. д. Он – крестится, молится, уговаривает. Дала.

Прошёл день, другой. Никакого телефонного звонка. Звоню сама. Дома нет никого. Звоню его родителям. «А он в Америку уехал. Вчера. Улетел навсегда». Я: «Какая Америка? Как „навсегда“? А где моя машинка? Не велел ли мне чего передать?» – «Не велел. Вот так. Навсегда». – «Поищите!» – «Нет, ничего не оставил. Нет никакой машинки. Ничего не знаем».

Прошло два месяца. Звонит Алла. «Знаешь, такая фигня приключилась! Ко мне пришла в гости английская писательница. Выпили. (Я подумала – сильно выпили.) Решила сделать ей подарок. Подарила пишущую машинку. Ту, свою, единственную. А она мне подарила в ответ свою, тоже единственную. Только, знаешь, вот какая гадость вышла – зачем мне машинка с латинским шрифтом? Стоит, пылится в углу теперь. Да и она, та писательница, – уехала в Англию с моей машинкой. Зачем ей машинка с русским шрифтом? Ерунда какая-то приключилась. Верни мне мою старую. Печатать не на чем».

Я позеленела, призналась в приключившемся не по моей воле, и ничего исправить нельзя. Хоть повесь меня, хоть четвертуй, машинку извлечь неоткуда. Алла была сильно огорчена, но четвертовать меня не стала. Только сказала: «Что ж ты! Я как слышу, что кто-то рядом бьёт себя в грудь и громогласно провозглашает, что он христианин, так я тогда сразу хватаюсь за карман, как бы чего не вышло…» Я удивилась тогда её замечанию, но впоследствии не раз замечала подтверждение её жизненному наблюдению. Почему так? Видно, на звуковой сигнал бесы слетаются и поощряют назвавшегося к мерзким поступкам, испытывая его добродетельность особенно жестоко…

То был год опускалова на машинки среди пишущих женщин. Плохо мне с тех пор. Лишить писателя пишущей машинки – это то же самое, что кастрировать наследника царского престола, или отнять у рыцаря меч, или сильно косметически попортить государственному деятелю физиономию. Ужасный, обезоруживающий поступок.

Наблюдение о христианских демократах

Христианские демократы – плохие христиане обычно. Часто – вовсе не христиане, а буддисты, кришнаиты, атеисты и сомневающиеся. Вот к ним демократ и прицепляется.

О шоколадной обёртке

Саша сказал: «Я знаю, для чего шоколадки всегда обёрнуты серебристой фольгой». – «Действительно, для чего?» – заинтересовалась я. «Для того, чтобы мама по громкому шелесту услышала, если ребёнок без спросу захочет шоколадку съесть».

О бабушках

Бабушки ухаживали за мной изо всех сил и даром. Никакого ответного ухаживания они от меня не дождались. И не требовали. И умерли. Не обижаясь, что их усилия по физическому вскармливанию не принесли никаких выразительных плодов. Они были как большие зрелые деревья, в куще которых юная птичка находила себе и пищу, и кров, и тень, и сень. Какова судьба будет у птички – даст ли она птенцов или же сгинет лютой смертью, не попев, не попив, не снеся яичка, – об этом деревья не думают, даром изо всех сил охраняя заведшуюся в их кронах жизнь.

О реакции на детей

Я нахожусь в постоянной прострации. В некоем оцепенении. В просрации находится К., он вечно любит скрываться от семьи на унитазе, изображая бесконечный понос, а может, ему предаваясь. Живые крики детей утомляют его и способствуют облегчению желудка.

У одних вид трогательного ребёнка вызывает умиление, даже слёзы чувствительности, желание веселить и забавлять дитя, доводить его до счастливого заливающегося колокольчиком смеха. У других – скуку, сопливость и понос. Русские относятся ко второму сорту. Русские обречены на растворение в волнах чадолюбивого Востока.

Об одиннадцати женихах

У меня сначала был хороший жених – молодой аспирант, математик из бывших вундеркиндов. Потом меня сильно любили два художника – оба пьяницы. Один был с подозрением на гениальность, в дальнейшем подтвердившуюся, другой – с лёгкой потугой на неё же, не подтвердившуюся в течение биографии.

Потом появилась целая компания молодых мужчин с высшим образованием, все в самом соку. Придут в гости – все 8 человек сразу, а я одна, редко с подругой, отдуваюсь за всех отсутствующих дам перенапором женственности. Эти качели – на одной стороне я, на другой – 8 мужчин – имели, видно, под собой реальное основание. Все женихи оказались с изъяном. Первый – гомосексуалист. Второй – с тоненьким, как у гомосексуалиста, голоском и подозрительными глазками. У третьего – 2 жены и трое детей. Может, наоборот, неважно. Но жених с сильной порчей. Четвёртый – сильно вдруг начал пить, не остановишь нахлынувший поток в его инфернально изжаждавшуюся бездну. Пятый – всем хорош. Но импотент. Шестой – неврастеник, и нос у него большой. Родишь от него ребёночка, а он в папу окажется, будет маму ругать. Седьмой был какой-то жалкий. Носил скрипучие брюки и свитер с оленями. Восьмой был тоже какой-то жалкий учитель истории. Потом оказалось, что это от молодости. Ошиблась я в нём, потом выяснилось, что он очень хороший семьянин оказался, но не со мной.

Как ни перебирай, а самый лучший – первый. Надо было соглашаться. Всё равно получше найти трудно.

О самом счастливом дне

Мне только что исполнилось девятнадцать. После долгой, долгой, затянувшейся серой весны, лихорадочно больной и без просыпа серой, с пронзительным ветром и ожидающими чего-то лужами, первый раз выбралась за город. Стояли на платформе «Университет» с двадцатидвухлетним женихом Колей. Ждали электричку. Кругом щебетали и как бы визжали от счастья тихие кроткие берёзы, балуясь и играя своими молодыми свежими листьями, ещё ничего дурного в жизни не изведавшими.

Я вдруг поняла, что ужасно, ужасно счастлива. Что так счастлива никогда уже не буду.

Об учителе жизни

Ей было 19. Она давно уже, года три, чувствовала себя старой. В 15 лет в ней проснулась и пышным цветом расцвела женщина. Эта женщина была ослепительно прекрасна. Венера какая-то, вышедшая из солёной пены своего детства.

В 15 лет она влюбилась в художника, на 20 лет её старше, молча и без зримого сюжета. В кого и как ещё влюбляться юной девушке? Какого героя возможно найти и что с ним делать?

В бедной голове её всё мутилось, земля плыла под ногами, тяжёлая, большая, в виде заляпанного красками пола, крылья вырастали за спиной, когда входил он. Впрочем, она посмеивалась над собой, над своим вышедшим из под контроля телом и своей трепещущей неуправляемой душой. Она любила его как мужчину. Как художник он ей не нравился. Она видела как-то картину в его мастерской, засунутую за диван. Бледная девушка, очень похожая на неё, с зелёной розой. Скучная картина.

По ночам она не спала. Ночь превратилась для неё вдруг в ослепительное, бесконечное пространство, полное восторга. Промечтав всю ночь о любви с ним, утром она вставала, свежа и весела, и непонятно было, зачем ночью спать. В одну из таких ночей, когда всё словно сияло и от оттепели всю ночь стучала вода по жести и рушился талый снег с крыш, она едва не стала женщиной, всего лишь от безумной силы воображения. Его жена не догадывалась о том, чья сила воображения столь сладострастно уносила её мужа в свои детские объятия.

В 16 лет она посмотрела на себя в зеркало и с ужасом поняла, что такой прекрасной, какой она была год назад, она уже не будет никогда. Она поняла, что жизнь кончена, реальная любовь прошла стороной в цветущий период её жизни.

Был один момент, один лишь момент – она неловко, в школьном озорстве, с другими девочками, с грацией гадкого утёнка, влезла на стену какой-то кладовки, выше всех, упала оттуда, хуже всех – на какое-то стекло, стекло разбила, порезала сильно руку, стояла, истекая кровью, как раненый боец, сгорая от стыда и боли. Вошёл он, учитель, солнышко, учитель жизни. Он был неуклюжий, застенчивый, не знал, о чём говорить с детьми. Увидев окровавленную девочку, он подошёл к ней, стыдливо утирающуюся платком, взял её руку в свою большую ладонь и вылизал ей ранку. Ноги подкосились у неё, крылья, готовые распахнуться, замерли и не раскрылись от ужаса реальной встречи. Она стойко перенесла эту пытку, как стойкий оловянный солдатик, и только взгляд ей удался. Ей удалось первый раз превозмочь себя и заглянуть ему, ослепительному мареву, в глаза. Неужели он ничего не понял?

Вскоре удалось получить разгадку. Она познакомилась с девушкой, на шесть лет моложе. Та только что закончила ту самую художественную школу, по классу того же учителя. Юная девушка рассказала ей, как была платонически влюблена в него, в её учителя. Всё стало понятным и светлым, как день. Бедный учитель жизни! Сколько юных Лолит затащило его в свою детскую кроватку в детском своём воображении!

У бедного учителя жизни был такой колоссальный выбор – такое количество прекрасных дев проходило мимо него, в самую нежную пору цветения. Она была отнюдь не самым прекрасным цветком в этом саду, развлекавшаяся всю юность некрофилией – общением с умершими лет сто-двести назад писателями и философами.

Она вдруг вспомнила, что шептал этот вынужденный евнух в гареме падишаха, этот несчастный учитель жизни – её матери. Он говорил ей такие слова, а мать эти слова, не переварив, ей, четырнадцатилетней, пересказывала. Он говорил: «Ваша дочь талантлива. В ней столько творческой потенции, это раз в сто лет бывает. Берегите её».

Он говорил о ней это. Особенно что раз в сто лет. В четырнадцать лет услышать такое о себе… А потом он вылизал ей ранку. Долго держа её руку в своей большой ладони.

Потом она встретила его в метро, потом, после смерти в себе прекрасной женщины, наступившей в 16 лет. Когда началась долгая тоскливая ничтожная жизнь взрослой девушки. Гумберт Гумберт был прав, когда с омерзением смотрел на толстых прыщавых одноклассниц Лолиты старше 15 лет.

Учитель ехал вниз, она наверх. Ей показалось, что он узнал её, сильно, с отвращением смутился и быстро-быстро куда-то побежал. Подальше от неё. Так прилично бежать девушке во время случайной встречи от своего случайного и грубого растлителя, лет на 20 старше. Скорее всего, он с отвращением посмотрел не на неё и бежал не от неё, а глубоко задумавшись и ничего не замечая вокруг от своих мыслей…

Потом она ещё раз видела его на открытии выставки. Вид у него был жёлтый, мутный. Она не подошла к нему… Ей нечего было сказать. Творческая энергия, снисходящая раз в сто лет, дремала в ней крепко. Так крепко, что многие ровесники и те, кто был младше, давно её обошли. У них были выставки в Париже, книги или некоторых уже посетила смерть в расцвете славы и молодости. Её же энергия спала беспробудным сном, никем и ничем не пробуженная, не направленная ни в какое русло, только мешавшая ей спать по ночам, и то только в те ночи, когда она спала одна, без очередного любовника.

Она вдруг поняла, что ненавидит своего Учителя жизни. За всю ту эстетику возвышенного и гениального. За ту фразу об энергии и столетии. Та фраза подломила в ней что-то, какую-то простую жизненную волю, необходимую в повседневности. Она превратилась в длинношеее существо, глядящее поверх голов. А нужно ей было другое – научиться входить в толщу жизни. Соединить парящий взрослый дух и ползающее по земле наивное тело.

И когда он вылизывал ей ранку – может быть, всё было по-другому? Вампир заразил её вирусом лени и бесплодной гордыни.

О национальной гордости

В одном старом американском фильме индеец говорит бледнолицему: «Раньше нас было много, как травы. Сейчас нас совсем мало. Но наша гордость не позволяет нам – то-то-то и то-то-то. Дайте нам оружие, и мы покажем, как умеют умирать команчи».

Первый раз мне не стало жалко индейцев. Стало понятно, почему они вымерли. Когда есть гордость, которая выше ценится, чем дар жизни, – ну что ж, скатертью дорожка.

Об истинном желании

Желание бывает истинным и неистинным. Второе трудно симулировать, первое – невозможно скрыть. Можно рассуждать о своей вине, что не так посмотрела, не то сделала. Если желание было истинным, то оно осуществилось и материализовалось.

О проявлении одного такого поразительного желания мне поведал Дима, огромный, толстый, с проклёвывающейся ранней лысиной.

Он был мучительная сова. Всю ночь маялся невнятно, засыпал под утро, спал до двух часов дня. Если его будили раньше – был болен и зол. Молчалив или гундосил.

В тот день ничто не мешало выполнить ему норму сна. Мартовское солнце уже устало глядеть на мир. Дима вышел на балкон своего девятого этажа в чём мать родила.

Показать своё усталое тело усталому солнцу. Он был уверен, что в 2 часа дня никто наверх не смотрит, только под ноги. И нагота его никого не шокирует, кроме голубей и ангелов, наблюдающих за ним из небесной синевы. Хотя, думаю, он лукавил сам с собой, в тайной жажде быть увиденным кем-то.

Вскоре он отправился в душ, прихватив полотенце, но раздался звонок в дверь, и он сменил маршрут. Обмотав тугие чресла, открыл. Стоит чёрненький, маленький, немолодой, в очках: «О! Я потрясён! Какое зрелище! Это было бесподобно, молодой человек!» Дима покраснел всем телом, сослался на занятость, попытался вытолкнуть незваного гостя и захлопнуть дверь. Незваный гость (надо же, по балкону вычислил номер квартиры, оббежал весь дом, чтобы добраться до нужного подъезда со двора, молниеносно поднялся на девятый этаж! Живительная скорость реакции!) подсунул ногу в щель. Наклонился, зашептал жарко: «Ну хочешь, пососу?» Дима, неожиданно для себя, прокрутил эту возможность, понял, что не хочет. «Нет, – говорит, – не хочу». Гость настырно потянулся шаловливой ручонкой к полотенцу, прикрывающему солнце души своей. Но Дима проявил неожиданно изворотливость и вытолкал гостя за дверь.

Об ангелах

У большого человека с маленькой душой ангел должен быть тоже мелкий. А вот у маленького человека с большой, огромной душой и ангел должен быть большой, расторопный Ангелище. А бывает, что душа совсем неразвитая, точечная – ну, у бандита какого-нибудь одноклеточного, который ни свою, ни чужую боль не чует. У него и ангел зародышевый должен быть, маленький, как инфузория.

О демонстрации победы на трубе

Один мой предок, с которым не удалось в жизни пересечься – он умер в год, когда я родилась, был личностью легендарной. Окончил гимназию ещё до революции с серебряной медалью. А может – после революции. Трудно представить, что в двадцатые годы кто-то учился в гимназиях и кто-то отливал серебряные медали для лучших учеников. Обладал какими-то феноменальными математическими способностями. Перемножал в уме огромные многозначные числа. К тому же статный красавец. Высокий, с усиками, как у Гитлера, – по моде сердцеедов той эпохи. Великолепный танцор. И какой-то речной начальник.

Дамы были от него без ума. Балерины, актрисы, красавицы. А он любил простую хохлушку из Воронежской области. Любил безумно и единожды в жизни. Она вскоре попала под поезд, нечаянная Анна Каренина, на стыке зрячей ревности и слепой любви.

Этот вот красавец отличался свободным нравом и дерзостью. Когда какая-то огромная заводская труба начала рушиться с кончика, с крайней плоти, так сказать, и начали сверху на прохожих рушиться кирпичи, мой предок вызвался устранить недостаток. Кроме него желающих не нашлось – даже за приличную денежную премию, обещанную смельчаку. Скобы, ведущие наверх, расшатались.

Герой вскарабкался на глазах толпы на вершину, разбросал неверные кирпичи и, распрямившись во весь рост на круглом жерле, достал детородный орган (я думаю, он был малоразличим для зрителей), помочился прямо на зевак внизу.

Показав тем самым то ли крайнюю степень пренебрежения к земной прижатости, то ли свою заоблачную степень удальства. А может, это было естественной реакцией организма на пережитую опасность.

Толпа снизу зааплодировала и засвистала в порыве восторга, но, возможно, в тот миг он пробудил к себе затаённую зависть и ненависть – к тому, что смог то, чего другие не могут никогда. Случай для судьбы, затаившей кулак, вскоре подвернулся. Мой предок вернулся из Украины, где был страшный голод и люди вымирали сёлами. В ответ на вопрос, как дела, пропел задумчиво: «Жить стало лучше, жить стало веселей». На него настучали. После чего провёл в сталинских лагерях лет 15.