Текст книги "Пение птиц в положении лёжа"

Автор книги: Ирина Дудина

Слово важнее дела. Слово вместо дела. Сказал – как будто сделал. Сказал – как будто поимел. Сказал – и удовлетворился, хотя бы в сознании своём поимел этот мир, неподдающийся твоему влиянию. Какое огромное количество читающих! Как много онанистов слова!

Когда я видела знаменитый лозунг «Мир. Труд. Социализм» – мне всегда хотелось его переделать. «Миф. Труп. Социализм» – небольшие такие опечатки. Мир как миф, созданный словами, «из леса слов пришёл к вам я…». Вместо труда – труп. Вместо материального труда, вместо реальных поступков, фиксируемых визуально, – трупы слов.

Труп – это то, что не трудится уже. Это следствие агона, состязания по-русски, следствие русского спора. Дойти до трупа. Говорить, говорить, и ничего не сделать. Умереть.

Сейчас, в век рекламы, полемика фирм – их стишков и картинок – это и есть война… Состязание доводит до агонии. Агонизирует предмет, который рекламируется. В результате блуда слов реальный товар оказывается таким заваленным обломками словоблудия, таким неважным, неинтересным в своей реальности, что конечный его словесный образ и изначальные качества соотносятся друг к другу, как слова и вещи в номинализме.

Съев «бабушкино масло», в котором о бабушке напоминает разве что цена, можно убедиться, что в реальном объекте нет ничего от традиции, доброты и добротности, на которой настаивает лубочная добрая старушка с экрана (и где такую только бесстыже лживую перечницу нашли!). Доверясь силе слова, употребляя рекламируемый продукт, можно сагонизировать и самому, вслед за товаром.

О вреде пьянства (стихи)

Изучала особенности телесного устройства. Слишком много выпила. Расплата была ужасной. Ночью начало рвать. Нестерпимое слюнотечение и дурнота сменились наконец-то крепким сжатием желудка. Дружеское пожатие желудка. Изнутри полезло всё прежде поглощённое. Интересно было наблюдать на разбрызганные по ванне извержения. Курочка с рисом, употреблённая последней из пищи перед выпивкой, исчезла полностью в кулуарах кишечника. Организм не захотел её, лакомую, отдавать. Зато овощной салатик, принятый ещё утром, вернулся весь в почти первозданном виде. Вонища от непереваренного винища была ужасна. Желудок опять крепенько сжался. О, какой умный, славный организм! Сколько у него приспособлений. Может родить, может принять внутрь, может извергнуть. Полезла страшная, соляная, кажется, кислота. Я испугалась, что будет ожог глотки. Самое неприятное – рвота через нос, высмаркивание вонючих кусочков. Промыла всё доступное воде. Стало легче.

 
Ночь в обнимку с унитазом.
Лицо и таз слились в экстазе.
Единые функции противоположных органов.
Вчера рука держала рюмки гладь —
Сегодня – унитаза стать.
Белейшую стать…
Держась за шейку унитаза,
Щекой к прохладному прильнув,
Забудь свободные экстазы,
Когда так вольно дышит грудь. О-о-о-о!
Двойное горловое пенье,
Водоворотика вскипенье.
Урчи – так легче песнь забыть.
Как вредно есть! Как вредно пить!
 

О джазе

Контрабасист обнимал пышные бёдра своего контрабаса и дёргал за струны гигантские.

Саксофонист дул в совершенно неприличную трубку, объективируя неприличную мысль кишечника. Но как иногда была нежна и проникновенна эта мысль.

Барабанщик был локомотивом и скелетом. Он брякал в свою посуду и искрился как брызжущая сперма страстного мужчины в расцвете сил.

Джаз – искусство мужиков, нападающих, покоряющих, расчётливых и коварных.

Контрабас ходил ходуном – бёдра без головы, бёдра с маленькой, крохотной, вынесенной за скобки головкой. Представление мужчины о женщине, предмет вожделеющей мысли.

Саксофон надрывался – устройство матки, ждущей самца и призывно просящей, если бы она имела голос.

Один рояль стоял – кит из древних веков. Традиции и устои – он создавал дорогу, путь – ведь должна быть крепкая основа. А то на чём плясать и от чего отталкиваться?

У контрабаса даже были прорисованы косточки тазобедренных суставов – столь сладострастно он был сделан мужчиной как женщина.

О том, кто каким видит мир

Один писатель написал в одной из своих книг об одной даме – о том, что она видела мир в узкую щель своей промежности. В этой книге все мужчины были разнообразными привлекательными двойниками автора, а все дамы – воплощением его судорожно-онанистической мечты. Но фраза о том, каким образом дама видит мир, запомнилась.

Я вспомнила одну сумасшедшую кликушу в часовне Ксении Блаженной. В принципе, то, что она говорила, было мудрым и по сути верным. «Эх, тра-та-та. О своей пизде только и думаете!» – визжала старушка.

Я глубоко задумалась. А действительно, если хозяйка о ней не подумает, то кто же ещё будет заботиться об этом? Если уж досталось – хотелось бы использовать по назначению. Конечно, бессмертие души дороже. Ради него можно расширить обзор и сменить смотровую площадку. Но женщина кое-чем отличается от мужчины. Чуть-чуть обозрев мир с новой открывшейся для неё точки зрения, она, как правило, приобретает иные заботы. Взращивание детей, забота о них радикально меняют центр обзора. Не то у мужчин.

Если бы в часовне собрались мужчины, в чём бы тогда та прорицательница их упрекала бы? Неужели их нельзя упрекнуть в том, что они видят мир, так сказать, перефразируя нашего автора, «сквозь узкую щель на наконечнике своей промежности»? Женщина идёт туда, куда ведёт её мужчина. А мужчина – как по стрелке компаса – туда, куда влечёт его намагниченный наконечник. И ничего святого для него нет. Нет нам преград ни в море, ни на суше. Ни дети, ни жена, ни инстинкт самосохранения, ни инстинкт продолжения рода – ничто не прервёт движения по азимуту. Зомби. Зомби и сын-Зорро, зоркий глазок.

О стуле, лежащем посреди улицы

Шли со знакомым по холёной, лоснящейся от свежевыстланных плиток Малой Конюшенной. Кругом – витрины дорогих магазинов и ресторанов, ухоженные деревца в круглых чугунных решётках. Посреди улицы – лежит старый стул кверху ножками. Бред! Откуда выпал? Зачем? Говорю приятелю: «Ты поэт. Сочини стихи об этом». Приятель стал говорить длинными стихами – что-то в стиле сказок Андерсена. Я говорю: «Короче надо. Лаконичнее. Погоди, я сейчас сочиню». Сочинила:

 
«Вот кто-то сбросил стул.
Не жидкий. Нет, густой».
 

Приятель долго хохотал, стихи перестали из него вытягиваться вязкой сентиментальной струёй. Я решила ещё больше развеселить его:

 
«На улице там стул лежит.
Раздвинул ножки он бесстыже.
Никто его, наверно, не ебит…»
 

Жизнь как вонь

Неплохое название для романа. Или для философского труда.

Жизнь как…

Жизнь как отвратный перформанс.

Жизнь как странный лепет Бога…

Жизнь в суши (в смысле в сухости запредельной, без воды и влаги любви).

Жизнь как перемещение перегородок…

Много названий для романа можно придумать… А написать его – лень.

Биологическое наблюдение

«Матушка, матушка, выпустите меня из своей манды» – так просила доченька матушку. «Я уже большая, роды ваши давно завершились, не ущемляйте меня ягодицами! Фу, кажется, полегчало. Освободило». – Доченька посмотрела наверх, почувствовав некоторое освобождение и приток свежего воздуха. Но нет, не тут-то было. Манда матушки душила крепко доченьку в своих объятиях. Голова была защемлена. Взрослое тело, уже начинающее ветшать, было в свободном состоянии. Его кто-то уже оплодотворил. Дочь также родила кого-то, но по скупости и недоверию к свободной жизни забыла разжать ягодицы…

У старых ёлок

У старых ёлок стволы были как бы обмазаны тёмной глиной, а места от сучков походили на маленькие застывшие грязевые гейзеры. Видно, как стволы вспучивало изнутри от переизбытка еловых сил и еловой крови.

Клёны растопырили плоские ладони, словно пробуя, не идёт ли дождь.

Рябины и ясени рябили и сквозили листвой, покрывая плотным узором голубую скатерть неба.

Липа тянула нижние ветви вниз, образуя шатёр для влюблённых из своих тёмных сердечек.

Берёзы, лысоватые, но весёлые, выглядели торжественно и пошло. Что-то в их чванливых и чрезмерно гостеприимных позах напоминало солисток из ансамбля «Берёзка».

Выглянул золотой луч солнца. Деревья, пышущие различными оттенками жёлтого, лимонного и виноградно-янтарного, столь ярко полыхали своим чистым ровным цветом, что голубое небо, приторным фоном лежащее на заднике пейзажа, показалось излишне тревожным и зловещим, и тёмным, как перед дождём. Весёлая, неправдоподобная желтизна делала мраком все остальные цвета природы.

А вот и руины. Розовый, загорелый кирпич – обнажённая мускулатура и скелет одновременно. Внутри некогда прелестного, сложного, из множества помещений дворца образовалась плоская скучная лужайка с пышной травой. Ближе к стене тянули к холодному солнцу свои кудряшки заросли пожелтелого, распушившегося на кончиках иван-чая. Несколько клёнов и грубых ив высились выше второго этажа…

Как хорошо…

Как хорошо утром выйти из дому. Летом в 8, осенью – в 9, зимой в 10 часов. Застать свежий, неиспачканный ещё свет.

Сделать вид, что куда-то надо идти. Обмануть самого себя. Прикинуться, что деловой человек. Что дела ждут. Работа какая-то мифическая.

Хорошо, когда хорошая погода. Круче, когда дождь как из ведра. Или просто дождь. А под деревьями – ливень от любой слабой потуги ветра. Идёшь, героически превозмогая непогоду. Куда? Зачем? Но шевеление приятно. И в лужах отражаются преобразованные виноградные деревья во всём своём блеске и красе.

О подсматривающей

Я никогда не знала, кто я – то ли красавица, которая от тяжёлой жизни часто выглядит плохо, то ли – дурнушка, которая из-за неизвестной игры природы при определённом освещении периодически кажется красавицей.

А это тяжело, ты знаешь… Самое мерзкое – неопределённость. Смиришься с тем, что ты – урод, жмёшься, прячешься, и вдруг со всех сторон (с одной, но значимой стороны) – ах, прелесть, красавица, как хороша! А потом – столько самоуверенности – да, красавица, очень даже ничего. Но это только до первого «Кодака».

Протягиваешь самоуверенно руку за пакетом с фотографиями и даже осмеливаешься тут же удовлетворить зуд любопытства – а там… Фуй, какие страшные морды и ракурсы. Какая непохожесть на того ангела, которого привыкла холить и лелеять внутри своего представления о своём лице и теле…

Стыдливо, не досмотрев, выскакиваешь за железный порог и стеклянную дверь, делаешь вид, что не очень-то и интересно. А фото нужны по важному делу, да, по очень важному делу, и начинаешь со стыдом припоминать ухмылку молодого мужчины, выдававшего по квитанции пакет с фотографиями.

Красота – это усилие воли или случайно упавший луч?

Ангел милый любви

Вот ангел милый прошёл, под стук дождя, горбиком сложив крылышки за спиной. И мокрые крылья пахли курочкой.

Я любила тебя. Я есть не могла, я, загнанная в тупик, я, умершая уже и снесённая потоком воды в сточную канаву сушёным трупиком в водовороте сора.

Я любила тебя. Внутри расцветали цветы, лопались больно бутоны – вскакивали подснежники, фиалки, незабудки, нежные и резные, как на картинах Боттичелли.

Я любила вновь, я, как змея, сбрасывала кожу, меня опять хотели, маленькую свежевылупившуюся змею с юным жалом в зубах. Я, молодая змея, вспоминала прошлое – оно было весёлым, оно было бурным, я была любима не раз.

И вот сижу я на кухне, высунув язык от вожделения, с помутневшим взором.

Что может быть милее? Этой нежной леденцовой зыби залива, стоячей кисеи неба и переливающейся рыболовной сети волн? Нёбо неба и сладкий язык воды – и я, песчинка на песчинках с песчаными ягодицами загорелой северной девушки. Сижу на фаллосе корабельного бревна, среди зубов и зубчиков волн, слизи неба и вод. Этого затянувшегося оргазма союза Земли и Воды.

Боль

Он ушёл в ночь. Она, напряжённо улыбаясь, сказала: «Позвони, когда придёшь домой. А то я волноваться буду». Последнюю фразу она сказала неискренне, а может быть, не сказала, а подумала про себя, что надо так сказать. Чтобы завуалировать приличием истинный смысл, сделать вид, что не ревность – главный стержень её души, а любовь к нему и забота о нём. Она просила позвонить его, потому что чувствовала, что он едет к другой, и что оттуда звонить ему будет неудобно, и он будет как уж на сковородке вертеться, чтобы исхитриться позвонить ей, или не позвонит, и остатки совести будут покалывать его.

Ей хотелось сделать ему больно, ну хоть чуть-чуть больно, хоть сколько-то отравить удовольствие.

Он бледно отвернулся в темноту лестницы и пошёл прочь, скользкий, как рыба.

Насильно мил не будешь. Но ребёнок! Мысль о ребёнке доводила до отчаяния. Для неё ребёнок был солнцем, центром. Ради его голубых глазок она готова была лицемерить, терпеть, унижаться, прыгать перед ним клоуном – лишь бы выстроить перед его очами идеальный уютный мир, декорации счастья, откуда счастливо улыбаются мама и папа, братик, любящие родственники.

Она готова была спать в обнимку с поленом, если бы это полено любил ребёнок и находил место его в маминой кровати необходимым для его детского уюта. Малыш часто любил среди ночи прибегать к её дивану, забираться между ею и мужем и засыпать успокоенно в позе маленького Вакха – забросив ножонку папе на шею, а ручонку – маме на губы, будто возжелав всю ночь испытывать мамин поцелуй на своих пальчиках. Папа злился, но терпел. До поры до времени.

У него были свои, иные игры с сыном. Малыш был неуклюж и эротичен. Он любил попкой елозить по маме, папе, бабушке и брату – скакать как на лошадке на различных частях тела, особенно на лице.

Папа подпрыгивал от боли и показывал искажённые гримасы, но при этом не уворачивался от сыновьих прыжков и оставлял детородные свои части доступными для грубых нападений невинности. Андрей был похож на Сатурна, примеряющегося оскопить своего отца Урана. Мифологические позы забавляли маму, они показывали беззащитность К.-старшего и его тайную жажду испытывать боль.

Теперь боль испытывала она. Она никогда не думала, что такое возможно. Этот месяц измен довёл её до какого-то исступления и безумия.

О главных актёрах моей пьесы

И опять был май – от слова «маяться», маяться… Как мается эта сыпь, эта россыпь юных листиков то от нечеловеческого холода, то от нечеловеческого зноя. Стволы, они старые, корявые, грубые, им всё равно… Впрочем, юность так любопытна к будущему, что безразлична к настоящему… В тот день ни зноя не было, ни холода – был свежий, душистый май, со свежей россыпью птичьего пения – настоящие кулисы любви (если жизнь – театр).

Самые милые актёры моей пьесы – не те, о которых грезилось в юности девственному девичьему существу, а те, которых дали, – бежали впереди.

Саша, со своей круглой спинкой и ручками – крылышками, как тонкий росток, чуть кривящийся перед каждым распусканием очередного листочка, лёгкий и тяжёлый для самого себя одновременно. Андрей – бегущий, выставив прямые ручки вперёд, словно подражая топоту лошадки.

Двигаться по прямой для Саши было очень трудно. Какая-то врождённая сила сперматозоида, наверное, заставляла его то резко тормозить, то метаться по обочинам, то обнимать ручонками встречные стволы и столбы, то пролезать через непролазные чащобы кустов (гущобы кустот).

Андрей, дитя любви, во всём подражал брату, совершая несвойственные себе рывки и торможения. Впрочем, в нём многое говорило о потерянном им рае. И ангельские золотые кудри, которые раздражали некоторых окружающих, водимых нечистым. Папа с бабушкой однажды состригли ребёнку кудри при помощи своего клиента-парикмахера, потреблявшего самогон бабушкиного изготовления. О покинутом рае говорила и музыкальность Андрея, его умение воспроизводить мелодии и звуки – от нежных птичьих до пронзительных электричьих. О донатальных путешествиях намекала любовь Андрея к бабочкам, голубям, к развесистым кустам, в которые любил Андрей забираться и, забравшись повыше, как ему позволяли его двухлетние силы, раскачиваться долго-долго в ветвях над землёй, под растительным шатром, наполненным пернатыми и гнёздами…

Саша до слёз раздражал Андрея своими негармоничными прыжками и метаниями по обочине. «Саса, не надо, Саса», – укорял он брата.

Зато Саша был грек душой. Он познавал мир через эйдос, через видимость. Его нежные ручки не сломали ни одной игрушки (но зато и не починили). Знание тысяч названий машин (как он их отличал – по каким внешним знакам – мать удивлялась) – это знание было для него важнее, чем копание в игрушечном автомобильном нутре. Андрей ручки имел крепкие, игрушек наломал он много. «Сказывалось коммунистическое прошлое предков? – думала мать. – Практика – критерий истины. Обезьяна превратилась в человека…»

Зато Андрея тянуло к куклам. Красивые куклы влекли его. Он с изумлением смотрел на игры девочек. Саша, увидев впервые человекоподобную куклу, заплакал. Решил, что это маленький конкурент ворвался на его территорию. Решил, что она – живая и испугался её волшебной мелкости. Потом, освоившись, подполз к кукле и выцарапал ей её человекообразный пугающий глаз. В дальнейшем оторвал ногу.

О брутальности ангелов

Тихий семейный вечер. Младший играет. Игра заключается в том, что младший подбегает к старшему, который делает уроки, и изо всех сил бьёт его кулаком по спине. С визгом убегает. Старший вскакивает, делает страшные глаза, взлохмачивает волосы, рычит и орёт одновременно, изображая монстра, догоняет младшего и наносит ему удар кулаком. Младший визжит, хохочет, прячется ко мне под мышку, говорит: «Я мыфка в норке, спряталась». Старший изображает змея, шипит, ползёт к младшему по ковру. Младший хохочет, заливается, извивается весь. Вдруг неожиданно, метко и прицельно, плюёт старшему прямо на голову. Бабушка включает погромче телевизор, по которому по чеченцам стреляют, а потом несут гробы с русскими.

Старший визжит, плюёт на младшего, попадает на К.-старшего. К.-старший уткнулся в экран, не замечает. Младший начинает весело кувыркаться на диване между папой и мамой. Он высоко задирает попку, смотрит на мир снизу вверх между ног, отталкивается ножками, становится на голову – заезжает папе ногой по уху, визжит, хохочет. Старший рычит на младшего, пытается ухватить его.

Беготня, удары кулаками, плевки, визги возобновляются. Я ухожу на кухню, чтобы съесть что-нибудь вкусненькое. На нервной почве. Крики на детей ни к чему не приводят. «Саша, делай уроки». – Визг, хлопанье дверью. Младший подползает к двери и попой стучит по ней. Дверь распахивается, там прячется старший и пугает младшего. Визг, переходящий в истерические вскрики. Папа идёт в туалет. Он уже всем позвонил. Единственное его спасение – унитаз. Он включает воду и надолго там застревает. Я прикрываю дверь на кухню, что-то жую. Маленький бьёт кулаком по стеклу, врывается на кухню, прячется у меня под стулом. Старший кидается в него кубиками и пластмассовыми буквами.

Дети обзываются новоизобретёнными ими словами, с вплетением неприличного детского смысла, типа «писька» – «сам ты писька» и т. д. Наконец маленький бежит на горшок. Снимает штанишки, делает маленькую каку. Я вытираю ему попу. Через минуту маленький опять кричит: «Я хочу какать!» Садится. Папа выходит из туалета. Я смотрю на младшего, третий раз кряхтящего на горшке. «Это у них семейное», – ставлю диагноз.

Наконец, младшего прошибают слёзы: «Я хочу какать. Мне никак. Почему мне никак не покакать?» Ему утирают то слёзы, то попу. Центр визгов и рыданий переносится в ванну, где его подмывают. Старшему делают внушение: «Не бесись с малышом! Не возбуждай его. Он на нервной почве не может покакать». Белокурый рыдающий ангел на красном горшке. Темноволосый Маугли наказан, стоит в углу и из угла старается напугать малыша.

О голодающих

Договорились встретиться у метро с Гришей.

Боже, какой ужас! Гриша, некогда вполне красивый, высокий и кудрявый еврей, – каким он стал! Такое трудно вообразить. Ещё год назад он был жилист и лысоват. Сейчас – живые мощи. Зубы повыпадали. Глаза сверкают неземным привлекательным блеском.

«Гриша! Что с тобой?» – «Наша группа пошла на голодовку. Я голодаю уже шестой день. Извини, я сплюну». – Он перевесился через перила платформы, стал что-то жёлтое сплёвывать. «Что это? Тебя, наверное, желудочный сок замучил. Выделяется. Тебе есть хочется, бедный. Зачем ты так себя мучаешь?» – «Я выдержу, обязательно выдержу. Помнишь, там, в рассказе „О настоящем человеке“, фашисты налили голодному русскому стакан водки. Он выпил – и не пошатнулся. Так и я. Я выдержу. Я всё выдержу до конца. Проявлю характер, волю. Нам нельзя есть. Ещё один день – а потом стакан сока. И медленно, медленно – выход из голодовки. Постепенно». – Гриша закатил глаза мечтательно. «О, если бы я был богат, я бы сейчас ел, ел икру, бутерброды с икрой, курочку гриль. Много курочек. Пир. Я пировал бы, если бы был богат. Знаешь, мне по ночам снится, что я ем. Много ем. Потрясающие вкусности. Торты. Икру, шашлыки, шоколад… курочки-гриль. Много-премного курочек!»

«Гриша, тут что-то не так. У йога должна раскрыться какая-то чакра, он должен насыщаться космической энергией. У тебя что-то не открылось. Что-то не сработало. Ты похож на блокадника, умирающего от голода. Йогу не могут сниться пиры. Йогу не может сниться мясо». – «Нет. Может. Вот она, колбасочка копчёная. Сервелат, бифштекс, курочка опять же гриль. Грилёныш маленький, крылышки румяные, похрустывают…» – «Гриша, опомнись, Гриша. Ты бредишь. Ты сейчас упадёшь в обморок».

Мы между тем шли по заливу. Я лоснилась от загара. Он машинально передвигал ссохшимися мохнатыми ногами.

«Нет, русские после первой не закусывают. Я вытерплю», – продолжал уговаривать себя Гриша.

Я была в ужасе. Вдруг он потеряет сознание, упадёт в обморок, что я буду делать с ним, на берегу дикого залива? «Плюнь на всё. Я куплю тебе сок», – предложила я. Гриша противно сплюнул чем-то вонючим в синий красивый залив, бурлящий ветром и солнцем. Проявил силу воли. Отказался.

«Зачем тебе это?» – «Полезно, шлаки из организма выходят. Моё тело подготавливается к новой прекрасной жизни». – «Да брось ты, у тебя нет шлаков. Это не шлаки из тебя выходят. Куски полезного тела». Гриша не поверил. Жадно закурил.

Голодать почему-то соглашался. Курить не мог бросить. Курящий йог Григорий…

О поедании неподобающих предметов

О том, как йоги спят на битом стекле, или Рахметов – на гвоздях, – все слышали, читали, видели. Многие знают истории о том, как некоторые люди обладают даром поедания стекла и других неподобающих предметов без вреда для себя.

Сергей, в присутствии моей подруги, рассказал историю о том, как в трудных обстоятельствах жизни, в тюрьме, то ли чтобы умереть, то ли чтобы попасть в лазарет, он проглотил несколько гвоздей. Когда в лазарете ему сделали рентген – гвоздей не оказалось. Переварились от желудочной кислоты, поработавшей во всю свою мощь для спасения хозяина.

Подруга рассердилась, не поверила: «Ну съешь, съешь хоть самый малюсенький гвоздик на моих глазах. Ну хоть эту маленькую кнопочку». Тут рассердился Сергей. Даже рассвирепел. Он своим рассказом хотел растрогать, вызвать сочувствие к своей тяжёлой жизни и к своему героизму в экстремальной ситуации. Есть гвозди без острой нужды, лишь с целью доказать феноменальные особенности своей желудочной кислоты, отказался наотрез.

Моя прабабушка рассказала одну историю на ту же тему, которая произвела неизгладимое впечатление на меня.

Однажды зимой, ближе к ночи, в деревне в трёх километрах от Волги, к ним постучались в дверь. Артель заблудившихся в пурге мужичков. Шли в другую деревню на заработки, да не дошли. Уже несколько часов кружились в белой мгле.

Пустили в дом всю ораву на ночлег. Напоили чаем, накормили, чем могли. Один мужичок говорит: «Ох спасибо, хозяюшка. Напоила, накормила. Только отблагодарить нечем за ваше гостеприимство. Без денег мы. Ещё не заработали». – «Да чего уж, с Богом. Не обеднеем» и т. п. Тут мужичок вдруг и говорит: «А хочешь, хозяюшка, я тебе интересное покажу?» – «Ну покажи, коли не шутишь». – «А дай мне стакан. Не бойсь, пустой стакан». Дала. Он взял его, надкусил крепкими зубами, разжевал, проглотил. Ещё откусил – разжевал – проглотил. Так весь стакан и съел.

– А что было наутро? – спросила я бабушку.

– «Что, что»! А наутро – помер.

Об отличии строительства коммунизма от строительства коровника

Меня в комсомол не с первого раза приняли.

Представитель райкома комсомола был молодой парень, с гладким розовым лицом затянувшегося детства. Комсомольские чины культивировали в себе комсомольский задор, к тому же работа у них была такая – с пионерами и юными, школьного возраста, комсомольцами. Наверное, поэтому работников райкома – мужчин отличала нездоровая моложавость, какое-то подозрительное отсутствие растительности на лице, пионерский блеск в глазах, я бы не сказала, что неприятный.

Моя неловкость, видно, передалась ему. Или он был шокирован моей одухотворённостью. Он неловко помолчал, потом, чуть конфузясь и ломаясь, желая казаться чуть разбитным и в меру ироничным, выдавил из себя оригинальный вопрос:

– Ну, тэкс, поговорим о коммунизме. Чем отличается строительство коммунизма от, ну, тэкс, – от строительства коровника, например?

Дерзкий ответ мгновенно пришёл мне в голову: «Коровники строят для четвероногого скота, а коммунизм – для двуногого». Я была девушка. К тому же умненькая. Глаза мои дико заблистали, выдавая гигантскую работу мысли. Но уста были заперты. Я с трудом соображала, что бы такое сказать. Соображать было трудно, так как хотелось поделиться только что народившимся смешным афоризмом с симпатичным пареньком.

Он понял по блеску глаз, что мне есть что ему сказать, нетривиальное.

– Ну? Ну-с? Тэкс. Глазки умные, а сказать не можем. Что ж, жаль. Приходите в следующий раз.

Так и живу по этому принципу: «Глазки умные, а сказать не можем».

О старом и молодом короле

Я читала Саше «Ослиную шкуру». Остановилась, спросила: «Саша, как ты думаешь, за кого выйдет замуж принцесса? За старого короля или за молодого?» – «Не знаю». – «Как? Подумай!» Я удивилась. Ответ казался мне очевидным. Сказка должна хорошо кончаться, значит, по всем статьям, положено молодой принцессе выйти за молодого. К тому же в сказке старый король выглядел недобрым. «Ну, Саша!» – «Трудно сказать. Конечно, молодой король приятнее. Лицо приятное и всё такое. Но старый – он важнее. Старый всегда сильнее и важнее, чем молодой. Не знаю».

О памятнике кошке

Я с детьми в Рощино перешла ужасный их мост, с латаными-перелатаными перилами, кое-где с отсутствием или прогибами прутьев и целых секций. Много машин, видно, с моста попадало!.. На другой стороне узкая тропа вела прямо вверх, на красивую заснеженную гору, над которой сияли в зимнем солнце старые деревья с ветвями цвета слоновьей кости и орали вороны, оживлённые каким-то вкусным обедом. А также в отдалении голубела молоденькая церквушка.

За забором церкви стоял памятник кошке. Хороший, из бронзы, размером с бюст героя из парка Победы. Я подумала: памятник коту учёному. Но где же цепь златая, и дуб далековато… Сейчас модно ставить бездарные памятники животным, но это что-то не то. Отличается добротностью.

Это была серьёзно сидящая кошка. Женственная. Скульптору не удалось передать её пушистость. Но глаза получились крупные. В принципе, лицо кошки чем-то схоже с лицом совы.

Самое потрясающее было дальше. На табличке под памятником была надпись. Цитата из финской писательницы. Смысл её сводился к тому, что «редко какое живое существо бывает достойно такой любви, как это». Памятник посвящался какой-то Путти или Тотти.

Всё стало ясно. Надгробный памятник любимому домашнему животному. На человечьем кладбище редко встретишь что-нибудь подобное. Заставляет задуматься. Кошка заслужила такую любовь и память о себе… Памятник порождал златую цепь раздумий.

Вспомнила знакомую семью. Невестка – иногородняя. Поселилась в квартире у мужа и свекрови. Двое детей. Старушка-свекровь была такая по-простонародному надменная, что к внукам, как отродью нелюбимой невестки, никогда не подходила и не входила. Даже младенцами они не умиляли её. Сидела на пенсии с гордо поднятой головой. Презирала невестку. К сыну, такому же надменному индюку, как она, была ласкова. Жили, как в аду. Свекровь – в двух комнатах побольше. Муж, жена и двое детей с попугаями – в двух малюсеньких комнатушках у туалета. Когда старухе надо было обратиться к внуку или внучке, она говорила: «Эй, мальчик!» или «Эй, девочка! Пойди сюда». Когда она умерла, моя приятельница, и даже, похоже, её муж, еле могли сдержать неприличную радость. Счастье так и распирало их. Они благодарили её за этот единственный хороший поступок, который она сделала в своей жизни.

Это как же надо так прожить жизнь, чтобы на твоих похоронах вместо слёз все близкие родственники плясали от радости…

О кошке

Андрей сказал: «А правда, котик странный?» – «..?» – «Уши у него на глазах». – «А глаза?» – «А глаза – на лбу. Ротик – на носике. Носик – на ротике. А ноги – на животе…»

О встрече с двойниками

Я купалась в Чёрном море, в Сочи. На берегу на гальке я вдруг увидела Диму. Сердце радостно забилось: надо же, какая удача, какая игра судьбы – встретить знакомого в этом стогу отдыхающих, две соломинки, лёгшие рядом… Хоть поболтать с живым человеком.

Дима равнодушно скользнул по мне взглядом, повернулся спиной. Привстал. Жирная спина – одно плечо выше другого. Мелькнула лысина среди русых волос. Брюшко. Нос толстого немца. Бегающие глазки. Донёсся голос – та же картавость, тот же нежный басок. Гундосит на свою девушку. Высокая, стройная. Да, в его вкусе. Всё совпадает. Может, причина – в девушке?..

Дима пошёл купаться. Прошёл мимо меня, как мимо какого-нибудь завитка волны. Далеко заплыл. Я – за ним. Может, вдали от берега не будет отрицать знакомства? Гад, слишком далеко уплыл! Я догнала, стала делать вокруг него круги, как акула вокруг подбитого дельфина. Плывёт. Ноль внимания. Я ему подмигнула. Он как бы слегка испугался.

Вылез. В воду зашла его девушка. Я подследила её у волнореза, подплыла, вежливо заговорила: «Извините, вашего друга, случайно, не Дима зовут? Дима, из Петербурга?» – «Нет, не Дима, – улыбнулась девушка. – Игорь. Из Саратова».

Двойника потом ещё раз встречала на экскурсии в горах. На вершине скалы у водопада. Так же равнодушно скользнул взглядом…

Зачем? Зачем такое настойчивое напоминание о себе человека, который навсегда ушёл из моей жизни, да и места особого не занимал? Пришелец из параллельного мира? Намёк на умерший и неосуществлённый сюжет?

Другого двойника встретила на Валдае, в мужском монастыре. Так плохо, как тогда, мне никогда не было. Разве что в подростковом возрасте. Когда мир земной истончается, истончается, как дневное небо зимой, выдающее эфемерность голубого небесного одеяла, сквозь которое просвечивают луна и звёзды. Кисея телесного мира становится совсем прозрачной. Кровь стынет в жилах от ужаса, от замогильного дыхания, от сознания хрупкости живого мира, который могут в любой миг отобрать…