Текст книги "Пение птиц в положении лёжа"

Автор книги: Ирина Дудина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Вскоре ещё один мой ровесник, Сергей, признался в том, что убил свою бабушку. «Как, ты тоже???» – ужаснулась я, глядя на него затравленно, с сознанием никому неизвестной тайны.

Его бабушка отличалась нудным характером. Она имела манеру долго, нудно и назойливо говорить, чем доводила собеседника до нервных припадков. Однажды бабушка решила провести воспитательную беседу с внуком-подростком. В сердцах, не выдержав, он легонько её пихнул в плечо. Она неожиданно упала. Упала неудачно. Головой об угол стола. Дужка очков сломалась. Впилась ей в висок. У бабушки распухла голова, и она умерла через два дня. Он один знал, что убийца своей бабушки. Добрая старуха никому перед смертью не призналась, отчего так неловко упала.

Зашла после церкви к подруге. Рассказала о том, в чём каялась. Она посмотрела на меня знакомым затравленным взглядом тайного ужаса: «Я тоже убила свою бабушку. Она была очень жестокая. Заедала жизнь своему сыну. Погубила трёх его жён, разрушала семьи с детьми, мучила мою мать. А меня любила. И моя мать отомстила ей за всё, за свои и чужие страдания. Она сначала отдала меня ей на воспитание, а потом, подростком, забрала. И вливала ненависть к ней. Я, с жестокостью подростка, изощрённо издевалась над ней. Грубила, говорила мерзости, доводила до слёз. Она этого не выдержала. Это её сломило. Она как-то быстро одряхлела, впала в слабоумие, умерла. Не смогла вынести такого предательства с моей стороны. Из-за меня умерла».

Ещё один знакомый вдруг впал в задумчивость, рассказал свою страшную историю. Тоже бабушку убил. Хранил под её кроватью мешок с анашой. Бабушка была наивна, не знала, что её внук – с 17 лет наркоман. Когда внук полез к ней под кровать, вбежала разъярённая мать, был страшный скандал. Бабушка узнала правду и умерла от инфаркта в тот же вечер. Прямо на мешке с анашой.

Меня удивила повторяемость сюжета. Люди всё сплошь утончённые эстеты, тонкие натуры, думающие, совестливые. А там, в тихом омуте…

Какая-то череда самопоедания рода. Массовое тайное убийство бабушек несовершеннолетними внуками. Наказание от крови своей. Проклятые в революцию до четвёртого колена. Наверное, поэтому такие ужасные, кривые судьбы.

О хомяке Хамурапи (о сущности наркомании)

У Яшиного друга, студента-медика, жил в банке хомяк по имени Хамурапи. В банке у него царил идеальный порядок, не то что у людей. В одном месте был домик, свитый из бумажек, в другом месте Хамурапи ел и пил, в третьем, строго определённом, Хамурапи гадил.

Яков любил наблюдать за жизнью хомяка, стоять возле банки и покуривать. Он размышлял о том, что для мелкого животного он, большой и огромный, пожалуй, как Бог. Наклоняется откуда-то из космоса, даёт пищу, уничтожает отходы. Всемогущ. Если бы хомяк был поумнее, он бы, пожалуй, стал бы Яше поклоняться и приносить ему в жертву семечки.

Однажды Яков курил афганскую анашу. Из озорства он напустил дыму в банку и прикрыл сверху газетой. Ушёл. Про хомяка забыл. Вечером заглянул к другу. С Хамурапи творилось что-то неладное. Он разрушил свой дом и поедал своё говно. Был чем-то обеспокоен.

На следующий день Яша узнал, что хомячок скончался. Хозяин произвёл вскрытие трупика. Хамурапи умер от прилива крови к голове, короче – от чрезмерно усилившейся мозговой деятельности.

Фантом

Ехала в московском метро и думала об одном – о том, что я вечно как бы на чужом празднике.

На чужом празднике. Всё время мне кажется, что я на чужом празднике. Всю жизнь. Активные суки меня оттеснили, резвятся, веселятся, водят собачьи свадьбы, облизывают друг друга, поддерживают. А мне отвели роль наблюдателя. Стоит мне приблизиться, осклабив дружелюбно собачью морду свою, меня прогоняют как чужое, они говорят: мы отказываем тебе в существовании. Тебя нет. Ты – фантом. Изыди, морда, из нашего сознания. Я боком, боком удаляюсь. Иногда перед уходом отвратительно провою, прогавкаю нечто невнятное, сделаю кувырок через спину. Но на меня никто уже не глядит и никто не слышит. Все отвернулись. Собачьи зрачки вытеснили моё изображение из себя как нечто несовершенное, не дотягивающее до чести быть реальностью.

Что-то во мне не так. Что-то отсутствует, при помощи чего один входит в сознание другого. Я слишком ослепляющая какая-то. Человек проходит, думает – я из его стаи.

А я как сверкну. Он машет, машет рукой, неприятно сморщившись. «Нет, нет, это не то. Изыди! Этого нет! Нет тебя! Неинтересно! Не то!». – И он уходит, помахивая головой из стороны в сторону, как бы говоря: «НЕТ». А сам, думаю, никогда не забудет. Ну как такое забыть. Будет друзьям рассказывать, веселясь и издеваясь, упрямо утверждая, что неинтересно, так, помеха блёклая какая-то, которая корёжится, раздувается, хочет прокричать о своём и быть замеченной.

Что за напасть такая… Будто дьявол при рождении моём плюнул на меня серым плевком своим и сделал чудесно невидимой, сливающейся с окружающей средой. Дьявол, дьявол, ты могуч… А ангел-хранитель слаб, нет у него утирки, чтобы обтереть мои заплёванные серым крылья.

Встреча с Лже-Пингвином

Я приехала на станцию «Полянка». Пора было сделать привал, перед тем как совершить небольшую процедуру в издательстве. Не зря, не зря я надела красные штаны и сделала себе зелёные ногти. Сдаваться не входило в мои намерения. Я приехала в Москву, чтобы быть победителем. Кое-что замечательное пришло мне в голову, и я собиралась это осуществить. Я должна была совершить поступок. Издатель хотел героя и поступка – и он должен был получить искомое. Я вся пламенела в предвкушении акта. Предстоящий акт вырисовывался мне всё в более мелких и живых подробностях. Чем ближе к издательству, тем большее волнение охватывало меня. Необходимо было собраться с силами. Надо было сильно выпить, набраться храбрости, предстать перед издателем свободной, раскованной. Пожалуй, надо было найти удобное место и сделать несколько хороших глотков коньяка.

Небо как-то скривилось, побагровело от натуги серым цветом щёк своих, вспрыснуло. Мне на сердце горечь легла. Я почувствовала холод в душе своей, леденящую скуку и холод. Апатия ко всему, как ватой, обложила меня. Мне лень было идти куда бы то ни было. Я потеряла ориентиры в пространстве. Задор исчез, стебель мой внезапно сник. Мне не хотелось идти к издателю. Мне не хотелось есть говно через 5 лет и не хотелось увидеть, как он будет его есть. Скучно стало.

Я зашла в красную палатку, купила кофе. Выбрала столик на улице, где краснота палатки прямо-таки вопила и кричала на фоне серой мглы дождя, хлынувшего из скукожившейся хари неба.

Пока я мешала белой пластмасской в белом стакане, пытаясь растворить чёрные капли по бокам, ко мне подсел толстый Пингвин. Это был тот самый, питерский Пингвин, его двойник, копия, его уклончивый клон – тот же рост, вес, небольшие, как бы лимонными дольками глаза, маленький рот, красивый и кукольный, почти как у меня. Весь красивый, лимонно-седой, с приятным абрикосовым цветом лица, холёный весь – он был точная копия Пингвина, только на 10 лет старше. Он попросил разрешения курить при мне. Рассмотрев меня вблизи, замолчал, разочарованный.

Я сама чувствовала себя разочарованной. Разошлись чары мои, опали, остался голый и нагой, торчащий без покровов пестик.

Я со смешком взглянула в глаза Лже-Пингвину. Он ответил, но упрямо, неловко молчал. Я достала из сумки наполовину опорожненную плоскую бутылку коньяка, долила в кофе до краёв, подмигнула всему миру, выпила. Пингвин, глядя на меня, взбодрился, будто сам выпил, сказал:

– А вот это правильно. Ну как, полегчало?

– Да-да-да. – Я распижонилась, мне захотелось с ним поговорить о самом главном.

Я оценивающе посматривала на незнакомца. Нет, клиент явно не был готов выслушать мою исповедь на эту тему и дать мне совет. Я поэт. Я должна говорить о главном. О пари с издателем. О поедании говна. Поэт не должен увиливать, трусить, ломаться перед толпой. Да, я отличаюсь от толпы своей мужественной темой, почему я должна юлить и прикидываться милой кошечкой, какого фига? Я опять заелозила на стуле, тяжело вздыхая, заглядывая в глаза незнакомца.

Он по-пингвиньи, абсолютно тождественно Пингвину, сморщился, указал взглядом на мои выкрашенные в салатный цвет ногти:

– Зачем это? Уже и возраст не тот. Зачем этот цвет? Надо красное, чёрное, соответственно возрасту… Не любишь сливаться с массой, понимаю… Хочешь отличаться от толпы? – догадался он неожиданно.

– Я имею на это право. Я поэт.

– Ну какой ты там поэт? Должен быть имидж. Вот Цветаева, Ахматова были, Пастернак…

И Лже-Пингвин самовлюблённо что-то начал пить и лить из Пастернака – что-то длинное, витиеватое, с отдельными вкраплениями живого – как слипшиеся заросли мышиного горошка: трудно сосредоточиться и рассмотреть, а уже новый лабиринт… Что-то на тему об ушедшей юности. Скучное, не задевающее сердце, какое-то ретро протухшее и сентиментальное, которое совсем-совсем никак не состыковывалось с моими красными штанами в белый горошек. Он говорил и смотрел на меня мило так, с печалью и усмешкой, как бы пытаясь сыграть на теме нашей предполагаемой общности – грусти по ушедшей молодости. Он был старше меня лет на 10, но молодость наша ушла от нас, возможно, одновременно.

Он говорил:

– Да, я тоже много лет писал стихи. Много лет потратил на это бесплодное, иссушающее душу занятие. Но вовремя понял, что надо жить для другого. Ты жаждешь бессмертия. Ты жаждешь его, презираешь обыденность. А скажи, зарабатываешь ли ты деньги?

Я сказала, изумившись точности его вопроса:

– Да, действительно, уже года два-три, как я практически ничего не зарабатываю. Так, ерунду какую-то – на проезд в транспорте хватает…

– Вот видишь! Надо пересилить себя. Да, это трудно, больно, но надо взяться за ум. Сколько у тебя денег в кошельке?

– Я вчера под камнем нашла 500 рублей… Можете верить, можете – нет, но это истинная правда, в это трудно поверить…

Пингвин сморщился:

– Нет, это не деньги. А вот настоящие деньги – несколько тысяч, 100 баксов на мелкие расходы, хочешь?

Жадности не было во мне. Я поняла, куда он клонит под общие вздохи об ушедшей юности…

– Вообще-то я думаю, можно зарабатывать стихами… Вот у меня был недавно поэтический вечер в Петербурге. Я…

Он замахал руками, не дав мне договорить:

– С чего ты взяла, что ты – поэт?!?! Ахматова, Пастернак, Мандельштам…

– Да отстаньте от меня со своим Аандельштамом (мондальштамбом, миндальштормом, мендельшумом…). Я не люблю его. Я люблю Хармса, Хлебникова, Маяковского, я люблю обэриутов, Бориса Виана люблю, Пригов мне симпатичен… мне нравится то, что происходит в моей жизни, то, что отражает мою современность, что совпадает с моими ритмами. Я весёлое люблю, живое, клоунское и шизофреничное… Вы не прочитали ни одной моей строчки, а уже отказываете мне в существовании. Это ужасно!!! (Кажется, я повторяюсь. Вчера я говорила то же самое издателю, кажется, слово в слово!)

Я вынула из сумки свою книжонку со стихами, он был вынужден взять это в руки, сурово пробежать глазами по первым двум стихам.

– Это всё слабое, ученическое… Игра со звуком. Это всё много раз было. Да, трудно в русской поэзии, после двух веков, написать что-нибудь новенькое. И я, я тоже через всё это прошёл…

Он начал, не отходя далеко от хаты, читать что-то муторное, непонятно о чём, своё…

Я терпеливо выслушала, робко похвалила. Он что-то неладное, но правильное почувствовал.

– Нет, это всё не то. Надо приносить пользу, жить, как все. Хорошо, я выслушаю тебя внимательно, но только одно, только одно стихотворение в твоём исполнении. Если понравится – то да, если нет – то не обессудь…

Прочитала звонко и с ёбнутым видом про Зебру. Высящаяся до небес зебра, стоящая за забором, насвистывающая блюз. Прочитав, подумала, что надо выпустить зебру из-за забора на что-нибудь более контрастное и однотонное.

Пингвин, выслушав, ужасно возмутился, совершенно по-пингвиньи:

– Там люди гибнут! 50 человек утонуло, а ты – о какой-то там зебре. Зачем зебра? Кому она нужна, эта зебра? Гадость какая-то. Эти три «3»!!! Что за бред!

– Ну это же поэзия. Четвёртое измерение. Кайф от слова и звука. Это же чистое искусство. Надо просто расслабиться и пить чистую энергию красоты… Как джаз… Как живопись…

Он вскочил как ужаленный, вскричал:

– Нет! Нет! Нет! Не то! НЕ ТО!!! НЕ-ИН-ТЕ-РЕСНО!!! Поэт должен чувствовать собеседника. Быть интересным ему… А тут какая-то зебра! Чёрт знает что такое!!! Ты мне неинтересна! НЕ ХОЧУ!!! Слишком много информационного шума вокруг, нет, не надо мусорить сознание. Не надо…

И он ушёл, жестикулируя и плюясь, не оглядываясь. Я осталась одна за красным столиком в своих красных штанах со своим пустым пластиковым стаканчиком. Я подумала: «Иди, иди. Убеждай себя, что неинтересно. Ты по гроб жизни будешь вспоминать встречу с шизофреничкой в красных штанах, прокричавшую тебе надрывно стишок о зебре за забором. Ни-ког-да не забудешь. Хотя так неинтересно тебе было!»

О влиянии искусства на душу интеллигентного человека

Мы с другом – математиком, аспирантом университета, юношей начитанным и образованным, знатоком и любителем древней китайской литературы – обошли весь Эрмитаж. Все закоулки – особенно мой любимый третий этаж и отростки, нашпигованные древностями, первого. Голова распухла. Ноги гудели. Я чувствовала себя лучше, чем мой кавалер. Любимое моё лакомство – лакомство глаз. Всё тело своё я любила, и глаза баловать – тоже.

Вышли на улицу молча. Я, поделившаяся с другом лакомством, спросила: «Ну как?» Предвкушала восторги, горячее спасибо за открытие неизведанной досель сладости и кайфа.

Он сказал, чуть картавя по-ленински: «Да-а. Вот бы всё это взорвать!»

О главном вопросе жизни

Лет от семи до семнадцати главным вопросом, затмевавшим всё для меня, покрывающим своим флёром всю вселенную – внутри и снаружи, был вопрос о смерти. Как может быть «Я», для чего? Для чего всё, если есть смерть?

Потом – любовь. Есть ли кто, кроме «Я», достойный любви?

Потом – проблема «Другого». Того, что другие тоже есть. А как жить с ними – непонятно.

Сейчас – творчество. Дать принести плоды вызревшей лозе. Крутишься, вертишься, зарываешь талант в землю. А он всё равно почему-то развивается. Вылезает, выпячивается. Требует материализации. Пепел Клааса какой-то. Вроде – сгорел, а всё равно лезет и стучит в сердце, как в дверь.

И всё время – проблема пола. Как быть, если девочкой «Я» уродился.

Об одноклассниках человека, достигшего высшей власти

Когда Владимир Путин стал президентом, мне начали бурно звонить подруги. «А ты знаешь, что твой Иванов – одноклассник и чуть ли не близкий друг детства Путина?», «А ты знаешь, что Петров – одноклассник Путина? И Милкин Сидоров – тоже?» Выяснилось, что трое знакомых – одноклассники президента.

Мы предались воспоминаниям о том, как пуля пролетела у виска, но не задела. Как линия судьбы шла рядом, но не пересеклась.

Мы тогда работали с Руру уборщицами пляжа. Девичья прихоть. Очередной побег за глотком свободы – из свинцовых вод Финского залива у посёлка Солнечное.

С граблями, под клики белых чаек, в одной упряжи с пожилыми леди в серых отрепьях, мы мерно шелестели мелодичными палочками сухого тростника, занесённого осенними штормами на берег, сгребали его в большие кучи. Вот, оказывается, отчего пляж – «Ласковый». Такой младенчески чистый…

Коварные старушки подсунули нам самый тяжёлый кусок пляжа. Приказали – к следующему утру убрать! Приедут обкомовские чины, проверять песок на ощупь.

Наступила белая светлая ночь. Конь ещё и не валялся. «А, ерунда. Сейчас пойду, мужиков каких-нибудь приведу. Они нам быстро всё сделают». Пошла. Привела. Всё сделали. Оставив след на всю жизнь. Как некие слизняки оставляют неизлечимые полоски на всю длительность жизни зелёного свежего листа на кусте. Забыть можно, лишь когда лист пожухнет и отвалится.

Один был Иванов. Другой Петров. Третий – сын тогдашнего ректора университета.

Они уже выпили. Романтично, с видом на просторы майского свежего залива.

У Иванова было лицо молодого черепа. Ранняя лысина. Смуглый широковатый лоб. Золотистые глаза василиска. Длинные чёрные кудри до плеч позади лысины. Хищный благородный носик донского казака.

Второй – Петров – смесь молодого Никиты Михалкова и митька Шагина в тельняшке. А может, кота Матроскина в той же русской национальной одежде. Большелобый, картавый, омерзительно, запредельно наглый, полосатый. Было видно, что это человек, владеющий запредельной степенью свободы в человеческом стаде обывателей и быдла. Все выглядели как бы четвероногими по сравнению с ним, большим и двуногим.

Третий, Лёша, милый тонкий интеллигент, в пиджаке и чуть ли не при галстуке, но с расстёгнутыми манжетами, был уже в дугу пьян. Но держался на ногах, был романтичен и корректен.

Они терпеливо взяли в руки наши грабли, Алёше досталась лопата, и стали убирать пляж. Иванов аккуратно грёб тростник и замаскировавшиеся под него хабарики, с вкраплением пробок и огрызков. Петров отлынивал, отвлекаясь галантной беседой. Алёша вырывал ямки и закапывал кучки дерьма глубоко в песок. Делал он это, надо отдать ему должное, удивительно интеллигентно, со сметкой рационализатора и изобретателя, проявляя недюжинный глазомер. Периодически он воздевал глаза к прозрачному беззвездному небу: «Бедная мама, если бы ты видела, чем сейчас занимается твой сын!» Или это не он говорил, а Иванов – не помню, но кто-то из них произносил это.

Через пару часов пляж был убран. Мужчины достали портвейняшку и Фауста – так назывался любимая доза Петрова – красное дешёвое вино в крупной чёрной бутылке. Молодые люди зашли в нашу хибарку. Петров уложил как-то своё крупное тело молодого моржа на девичью узкую кроватку моей Руру. Иванов и Алёша присели вежливо у столика.

Наша девичья задача состояла в том, чтобы ложными посулами отвести пьяных мужчин подальше в тёмный лес от нашего светлого гнезда. Мы предложили пойти на дачу к папе Алёши, которая была где-то неподалёку. Они согласились. По дороге сильно липли, воняя портвейновым перегаром. Липли к значимым и незначимым частям тела. Мы их похлопывали, одёргивали, но завлекали дальше, в глубь леса. Вдруг из сумерек белой ночи вышел милиционер во всей амуниции. Сделал под козырёк. «Куда идёте», – спрашивает. Мы, по-девичьи измученные свалившейся на нас обузой, попросили почти по-детски: «Заберите их от нас, пожалуйста!» Призыв был понят буквально. Милиционер что-то передал по рации. На следующем повороте дорожки засверкала и заулюлюкала милицейская машина с клетчатыми окнами для перевозки опасных двуногих. Пьяный Иванов вдруг проявил удивительную прыть. Он метнулся к берёзе, спрятался за неё, стройную, но покачивание за стволом его выдавало, потом, как заяц, запрыгал бешено и скрылся во тьме. Алёша был беззащитен и доступен. Его погрузили и увезли.

Нам было немного стыдно. Было видно, что эти парни не причинят нам вреда, особенно Алёша. И ему-то досталось больше всех. В дальнейшем узнали – увезли в вытрезвитель, обдали ледяным душем, после чего он заболел воспалением лёгких, а также на работе и от папы был страшный скандал. Мы вернулись домой, в домик. Нашу безопасность сопровождал молоденький милиционер Федя.

Дома ждал сюрприз. На девичьей постельке Руру спал и храпел богатырским сапом Петров. Федя пытался его разбудить палочкой. Безрезультатно. Оставил в покое.

Светало. Захотелось, почему-то, поужинать. Федя надел передник на форму и стал чистить картошку. Фуражку не снимал.

Вдруг раздалось поскрёбывание в дверь. В болотной тине, весь грязный, в дверях стоял Иванов. Увидев милиционера, он весь как-то размягчился и стал делать что-то вроде книксена. Оказывается, тогда, во тьме, он, как змей, уполз по мелким придорожным канавам на хорошей скорости от властей, а теперь, к утру, по какому-то внутреннему компасу, как птицы летят на юг, причалил сюда, в нашу хибарку. Место встречи изменить нельзя… Оказывается, Иванову было чего бояться. Он недавно вышел из тюрьмы. Сидел три раза. За сбитую насмерть его машиной старушку-алкоголичку и два раза – за побег. По неврастении бежал два раза чуть ли не за неделю до освобождения.

Федя не был строг к Иванову. Но торжественная проверка документов всех присутствующих состоялась. Вскоре они оба чистили картошку.

Тут проснулся и Петров. Он изумлённо, как крупный кот смотрит на обнаглевшую мышь, уставился на Федю, размахивающего ножиком недалеко от него. Но взгляд его скоро смягчился. У Петрова не было конфронтации с властью. Только с засасывающей окружающей жизнью.

При более ближайшем знакомстве выяснилось, что любимое хобби Петрова – спаивать сынков высокопоставленных родителей – директоров, секретарей райкомов и т. п. Он липко вступал с ними в дружбу, а потом по-гусарски предлагал им выпить – кто кого перепьёт. Раньше у мужчин для этого были дуэли. В восьмидесятые – водка. Для могучего, чуть ли не двухметрового Петрова, хорошо упитанного сердобольной матушкой, бутылка водки была что слону дробина. Для худосочных, мелких, изящных отпрысков номенклатурной элиты – смертельная доза. Я видела одного молодого человека из хорошей семьи, который, подружившись с Петровым, допился до такого состояния, что не мог говорить – пускал пузыри, как младенец, и лежал, как полено. Таким способом, очевидно, Петров боролся с существующим строем. Губил под корень номенклатурную молодёжь. Подрывал генофонд номенклатуры. Но не всё коту масленица – несколько раз в сильном подпитии терял почти готовую кандидатскую диссертацию по химии. Вроде бы так и не стал кандидатом наук, несмотря на свои выдающиеся способности.

Среди одноклассников он слыл лидером и самой яркой, неординарной личностью. У него был злой, острый язык, быстродействующий ум, феноменальная память. Он мог наизусть бесконечно читать стихи. Из его метких фразочек я помню одну. Бригадирша над уборщицами пляжа обрадовалась бесплатной рабочей силе, которую привлекли девушки. Она воскликнула: «Физический труд украшает человека!» На что он ответил угрюмо: «А умственный – что, не украшает, что ли?» Мне это понравилось тогда.

Несмотря на подростковую иерархию самцов в школьном стаде, где доминировал Петров, Иванов был из этой компании человеком наиболее выдающимся. Рафинированно утончённый, почти женственно утончённый, с выразительной мимикой пожилого актёра в свои 30 лет, он обладал тонким вкусом и яркими художественными способностями, которые как-то не бушевали в нём, а тихо сияли инфернальным светом. Он никак не мог поверить в себя как в художника и пьяному общению с разнообразными людьми разнообразного пола, возраста и социального положения посвящал большую часть своего времени. Творчество жизни стояло у него на первом плане. Как натура чрезвычайно одарённая, он вскоре стал другом или собутыльником (разобрать трудно) многих выдающихся людей. В его богатой биографии, кроме двух бегств из зоны, попытки стать выдающимся модельером, яхтсменом и т. д., был факт работы могильщиком на кладбище. Эта кратковременная работа нанесла на его облик какой-то лёгкий танатологический флёр. Друзья его звали Чёрт. Хотя, несмотря на черты чёрного человека, в нём имели место золотистые тона свободного, тонкого человека. Его тонкость не выдерживала грубых объятий реальности. Жизненно необходимую защитную дистанцию помогали держать водочные заливки и растушёвки. В юности яркий, античный красавец, Иванов одним из первых среди школьников начал открывать для себя материки и островки сексуальных радостей, причём любознательности его не было предела (нам нет преград – как пелось в популярной в те годы песенке). Судя по всему, даже в смысле половых признаков эротического объекта.

Сидоров, с внешностью голливудского героя, был отмечен патологической любовью к здоровому образу жизни. У него была дача в Репино. Это его и погубило. Он весь растворился в красоте дюн, сосен, шелесте волн, вскриках чаек над плоской волной. Вечно на велосипеде или на голове среди толпы пляжных зевак, он и после сорока выглядел свежим и крепким, как двадцатилетний юноша. На инаугурации президента именно его несоветская приятная внешность украшала узкий круг одноклассников, допущенных до всенародного показа. Остальные, более яркие и близкие некогда, были признаны несмотрибельными. А жаль. Ухоженное ботаническое чудо выглядит эффектнее среди зарослей дикого бурьяна. Телевизионщики упустили шанс показать весь социальный срез поколения, пришедшего к власти.

Сидоров так и не придумал, чем заниматься в жизни, кроме спортивных и йогических радостей, бега по песчаной косе и купания в осеннем ледяном заливе. Подрабатывал пением в роли седьмого козлёнка в Консерватории. Потом перешёл в серые подкулисные тени миманса в Мариинском. С одной стороны – повышение, с другой – нет. До сих пор любит оккультизм, йогу, тантру и всё экзотическое простой наивной любовью простого крепкого парня.

Тень Путина витала невдалеке в то время. Я спросила у Иванова, есть ли у него какой-нибудь хороший друг, приличный молодой человек, и не познакомит ли он с ним меня, приличную девушку, достойную лучшего, чем запах перегара. Он сказал, что есть. Очень хороший. Делающий успешно карьеру. Вроде бы не без помощи сил КГБ, узревших талант в худеньком юноше. Петров как-то пригласил зайти красавицу Руру к Путьке. Она брезгливо сморщила носик: «Наверное, какой-нибудь алкоголик вроде тебя. Не хочу».

Путин стал президентом. Петров, подшитый алкоголик, наконец совсем ушёл из жизни красавицы Руру, даже в качестве тени отца её ребёнка. Зато активизировался Сидоров. Стал позванивать. Говорит: «Лена, я знаю, ты любишь Славу (любишь Славу —??? любишь славу —…). Это такая яркая, неординарная личность. Самый крутой из наших одноклассников. Я блёклая тень рядом с ним» – и т. д.

Руру изумилась. Боже, за 17 лет ничего не изменилось! Ничего, несмотря на все надкусы судьбы. В лысых, седых мужских головах всё та же иерархия самцов, где главной яркой личностью был Петров, перепивший всех и упавший, но ещё дышащий боец на поле брани. А скромненький, положительный Путя как не был первым в их глазах тогда, так и остался на том же месте в их душе, несмотря на то, что взлетел выше некуда. Хоть президентом стань, хоть Нобелевским лауреатом, хоть кем – мужская русская голова закостеневает в 13 лет. И никакая пышущая жаром реальность не способна расплавить железобетонные балки грубого возраста.

Недавно видела Иванова. Седые распушённые волосы и такая же борода до груди, как тройное облако окружает луну, окружали его бледно-жёлтое весёлое лицо с молодыми золотистыми глазами василиска. Он шёл по Невскому, в жёлтых вельветках, которые безумно шли ему, – всё такой же признак несбывшегося хорошего художника. Он шёл, привлекая всеобщее внимание своей выдающейся внешностью, абсолютно свободный человек в своей духовной ойкумене. Из уст его лился елей, изыски ума сверкали точными блёстками. Потом, в гостях, он униженно стал выпрашивать деньги у хозяйки, у меня, нашёл мятые бумажки в кармане. Ушёл. Принёс дешёвый шкалик. Что-то вроде тройного одеколона. Жадно выпил. Глаза покрылись плёночкой, как у засыпающего цыплёнка. Забормотал что-то агрессивное, потом совсем уж невнятное. Заснул на диване в кухне у знаменитого писателя.

Я подумала, что, если бы у Путина не было такой кристально чистой воли, он мог бы тоже расслабиться, отрастить вокруг лысины длинные седые патлы и отпустить тощую бородёнку до ключиц. Выглядел бы не менее экстравагантно. И эффектно. Но он этого себе не позволяет.

О гадании по календарикам

Купила десяток календарей на Новый год.

В гостях говорю: «Давайте погадаем». Разложила веером кверху циферными попками. Приятельница-художница вытащила строгую собаку овчарку. Её друг, скромный, розовый, как девушка, молодой человек, – гордого орла. Мне досталась собачка в шляпке за компьютером. Обратный адрес – гав-гав-собачка-ру. Все остались довольны.

Ко мне пришли гости. Предложила погадать. Красавице Руру достался красный мерседес. Она взвизгнула тихо от радости. Моему К., Обезьяне по гороскопу, досталась лысая обезьяна, кусающая сук, на котором сидит. На нём было написано: «Всяк сверчок знай свой шесток». Он обиделся почему-то. «Нет, – говорит. – Я другой хотел вытащить календарик. Вон тот». Вытащил – на нём две обезьяны. Надпись: «Отвечай за свой базар». К. согласился его взять. Пришёл Гусев, муж Руру. Я ему: «Поздравляю с Новым годом! Вот тебе календарь. Один остался». Протягиваю тот, где про сверчка и шесток. «А чего, – говорит. – Давай. Спасибо!»

О гадании на святочной неделе

Подруга Руру говорит: «Надо погадать». Недавно вышла замуж за Гусева, с которым прожила 16 лет. С шестой попытки дошли до ЗАГСа оба.

Утром звоню ей. Она, расстроенная:

– Фу, какой сон приснился! Легла спать. Расчёску под подушку положила. «Суженый, ряженый, приди ко мне. К бедной невесте…»

– Ну и кто пришёл?

– Кто? Кто? Гусев! На тракторе. Как будто едем вместе по грязному полю. Трактор трясётся, брызги летят. Гусев весь залеплен солярой…

На этом Руру не успокоилась. Решила ещё раз испытать инфернальные силы. Может, что перепутали там, по ведомству раздачи судеб. Может, что не так? Опять положила расчёску и совершила все ритуалы. «Суженый, ряженый, приди к бедной девушке…»

Звоню:

– Ну как?

– Ну, опять сон. Стою у шикарного казино. Кругом все нарядные, шикарные. Подъезжают кадиллаки, лимузины. Я тоже кого-то жду, шикарно одетая, в вечернем платье. Машины подъезжают, толпа редеет. Я одна осталась. Смотрю, кто из-за угла выедет.

– Ну и кто?

– Подъезжает Гусев на тракторе. Весь грязный, в соляре…

Первое публичное чтение стихов

Володя Горький пригласил меня на день рождения своей жены. Чтобы я почитала свои стихи и повеселила гостей его жены. Он пригласил меня как лакомый кусочек, облизываясь и маслянясь глазками.

За большим столом сидело много гостей. Я опоздала и, чтобы скрыть неловкость, лихо выпила рюмку водку. От неё меня неожиданно развезло. У меня самой замаслились глазки и мозги, очевидно, тоже. Как будто заржавелое смазали маслом. Горький требовал стихов немедленно. Галина сдерживала его натиск, ей хотелось накормить.

Я, в некотором тумане, осмотрела аудиторию, которую предстояло обольстить. Всё сплошь чопорные дамы, тихие мужчины. Один Горький, как и положено Владимиру, был живее всех живых. Он любил всех этих чопорных дам, подруг его жены, всех по очереди, добиваясь от них сдержанных улыбок. Все они были состоявшиеся женщины, педагоги, врачи, искусствоведы, все они были любимого размера и любимой конфигурации Горького. Тонкие, высокие, слегка восточного типа, с восточными носиками и чуть миндалевидными глазами. Принцессы Тамары. Впрочем, все они были похожи на его жену, как и подобает близким подругам, но она была лучше. Мужчины были слишком тихи, на их фоне Горький блистал и фонтанировал, как сатир. Он говорил: «Чем больше импотентов, тем меньше конкурентов».