Текст книги "Пение птиц в положении лёжа"

Автор книги: Ирина Дудина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Через два дня матери полегчало. Оля говорит:

– Сколько жизни тебе осталось? Ты же не вечная. У тебя 10 тысяч на книжке. Расслабься, доставь себе удовольствие! Съезди в Италию. В Прагу на Рождество. Зачем себе во всём отказывать? Хоть раз в жизни – порадуйся, повеселись. Ты же никогда за границей не была.

Мать смотрит на дочь жутким взглядом, через плечо.

Звонит друг семьи, Сергей. Оля ему рассказывает про мамашу и про свой совет ей. Сергей молчит. Потом произносит с нотой скрежета: «Ничего себе, совет дала. Думаешь, это так просто, радоваться жизни? Может это – самое трудное в жизни и есть».

О достигнувшей трудной цели

В Петербург приехала группа старых, очень старых туристок из Америки. Им было лет по 80. Самым молоденьким. Какой-то озорник в программу экскурсионного обслуживания включил обзор великого города с колоннады Исаакиевского собора.

Туристок завели на каменную винтовую лестницу и предложили подняться наверх. Дочери свободного континента пошли туда, куда им сказали. Через десяток-другой пролётов они поняли, что их предали. Ни вверх, ни вниз они идти были не в силах. Решили: лучше наверх.

В общем, путь наверх длился часа три. Были съедены все таблетки, имевшиеся у членов группы и у проходящих вверх и вниз посторонних. Элегантный костюм экскурсовода был исцарапан маникюром цеплявшихся за неё старушек.

Наконец дошли. Возгласы восторга сливались с голубиным воркованием в голубых и золотых просторах. Экскурсовод расчирикалась с особым воодушевлением.

Одна леди, когда наконец экскурсовод создала минуту паузы для особо восторженного обзора, вздохнула, потрясённая раскинувшимся под ней пейзажем, и произнесла: «Да-а-а… Красивый город Копенгаген!»

Тайна старушки

В вагон вошла старушка. Такая старая, ну такая старая, что, казалось, русские люди нынче так долго не живут. Или, по крайней мере, в метро не ездят. Сидят по домам престарелых или прячутся от агентов по недвижимости в потайных закутках коммуналок. Кроме всего прочего, эта старушка, несмотря на свой почтенный возраст, весьма плохо была одета. Плохо выглядела. Дыра на дыре, ветхое на доисторическом. Вместо духов «Красная Москва» – острый запах «Старая Моча». Как говорят французы – нет модных духов и модных запахов. Модно то, что идёт.

Старушка к тому же вся была трепетная какая-то. Вся мелко-мелко тряслась и трепетала. Половина вагона встала, когда она вошла. А говорят, русские потеряли уважение к старости. Бабушка равнодушно уселась (утряслась), все оставшиеся силы свои она сосредоточила на поисках чего-то в карманах. Наконец добралась до искомого.

На сиденье, на пол и колени посыпались мятые бумажки.

Молитвы? Рецепты? Больше ничего увлечённым старушкой зрителям в голову не приходило.

Я заглянула. Это были написанные крупными буквами английские слова – с транскрипцией и переводом рядом. В своём почтенном возрасте, подверженная старческой немощи, она прилежно изучала английский язык. Прямо как Карл Маркс!

О молоденьком Ельцине

На Невском переходила дорогу на красный свет. Меня за локоть поймал молоденький Ельцин. Конечно, не он, он в то время был уже стар, но этот тип был его двойником. С розовым гладким лицом, чистыми алкогольно сверкающими глазами, белоснежными волосами, мягкой соломой откинутыми назад. Начал мне парить мозги, что он дирижёр оркестра. Вёл меня куда-то вглубь, взял подержать сумку. Заглянул в кошелёк. Стал ругать, что сумка у меня не из кожи, в кошельке денег нет и что нет у меня машины. Я в первый раз задумалась о том, что не иметь свою машину – это очень стыдно. Я смотрела с изумлением на него: дирижёр какого-такого он оркестра? Не Магаданского ли областного? Не сидел ли он на зоне последние 5 лет – он не знал, сколько стоит жетон в метро, например. Но, сволочь, как хорошо при этом выглядел! Как будто с курорта вернулся. Или солнце в Сибири здоровое такое! И костюм на нём был добротный, такие обычно любят носить американские мужчины старшего возраста, приезжающие в Россию по делам небольшого авантюрного бизнеса. И ботинки с белыми подошвами.

Навстречу нам шла старушка с тележкой двухколёсной, вся согбенная, но прямолинейная в душе. По виду её было ясно, что никого не пропустит, что это ей и её экипажу надо уступать дорогу. Мой Ельцин не стал это делать. Он нагло шёл по прямой, прямо навстречу старой карге.

– Ты чего, блядь, такая старая, а? – сказал он ей. – Ты чего вся согнулась так, а? Чего так плохо одеваешься и за собой не следишь? Мы ж с тобой ровесники, может, за одной партой сидели!

Старуха посмотрела на него неожиданно абсолютно умным, всё понявшим взглядом. Злобно посмотрела.

– Взгляни на меня – вон какой я красивый. И зубы себе вставил белые! А ты только старость позоришь!

Старуха вступать в разговоры не стала, попёрла дальше свою дрянь на тележке.

Ельцин завёл меня в кафе, стал приставать к официантам, нет ли у них телефона. У них не было. Он сказал, что пойдёт позвонит своим музыкантам, и будет у нас вечерок весёлый, музыкальный. Я тут же выскользнула и удрала налево. Что-то в нём было такое, что вызывало сомнение в том, что он дирижёр Лос-Анджелесского филармонического оркестра.

О близком в толпе

Идёт юноша. Худенький такой. Летящая, слегка вразвалочку походка. Стремительность, порыв. Свой человек, сразу видно. Свободный любитель свободных приключений. Сам себе песня. Кудрявый такой, кудри до плеч. Абсолютно седые кудри. Кожа желтоватая. Лёгкая сеть морщин. И походка – лёгкая, молодёжная. Джинсы, курточка лёгкая. Бежит, что-то насвистывает, на девушек посматривает многозначительно. Девушки, какие ему нравятся, – всё те же. Незаметно подменились новыми. И он – подменился. Но не заметил. Не очень это до него дошло. Наверное, удивляется, отчего кое-что другое.

Я подумала, что лет через 10 буду, как он. Летящая походка. Лёгкая сеть морщинок. Абсолютно седые кудри. Вглядывание в статных сочных жеребцов лет тридцати. С красными лоснящимися губами среди молодой шелковистой щетинки. Интерес к любимому типажу и любимому возрасту. И, наверное, тоже буду ощущать лёгкий дискомфорт.

О различиях

Старый минетчик – это не то же самое, что старый попутчик. Старый комитетчик – это не то же самое, что старый минетчик. Старый лётчик – это не комитетчик. Рождённый вползать взлетать не может. А старый космонавт – это вообще совсем, совсем далеко от состарившегося лётчика. Между ними пропасть, как и между предыдущими персонажами сравнений. И разница между ними – один летает, другой от полёта рыгает, один ползает сам, другой даёт вползти товарищу. Так же различаются пулемётчица и минетчица, миномётчица и аппаратчица, гладильщица и вязальщица, аспирантка и божья коровка. Все они различаются. Можно приветствовать эти различия.

О катании на лошади

– Хочешь покататься на лошади? Садись.

Колхозник Пётр, пожилой корявый мужчина с удивительным, кирпичным, покрытым бороздами лицом, будто по нему трактор пахал, подсаживает меня, пятнадцатилетнюю, худосочную и серого какого-то цвета, больно и грубо, за молодую девичью ляжку. Я на коне.

Незабываемые ощущения. Высоко. Седла нет – одна скользкая, круглая спина, как выгнутое крупное бревно между моими ногами. Боже, да это живая спина! Воняет конским потом. Тёплая. Чувствуется шевеление конского мяса под конской кожей. Я сижу на живом животном, которое что-то испытывает по поводу моего живого задка, взгромоздившегося на него. У меня есть вес. Я тяжёлая. Не тяжело ли бедной лошадке?

Бедная лошадка неожиданно резво и быстро устремляется куда-то, по одному ей известному маршруту.

– За поводья держись! – успевает крикнуть колхозник Пётр. В его голосе слышны насмешка и пренебрежение. Он уходит куда-то, наверно опохмеляться. В колхозе все взрослые мужчины имеют кирпично-корявые лица, от них всегда разит перегаром и луком, и они или уже выпимши, или идут опохмеляться.

Я успеваю уцепиться за поводья. Лошадь не слушается меня, скачет довольно быстрым шагом, неприятно переваливаясь подо мной, отчего я, сгорбленная вся какая-то, съезжаю то на один бок, то на другой. Намерения лошади не ясны мне. Конечная цель маршрута – тоже. Но у неё явно есть какой-то план передвижения. Колхозник Пётр ретировался, спросить совета мне не у кого. Все инструкции по поводу того, как следует управлять лошадью, не срабатывают. Я зло тяну правый повод – лошадь ещё злее наклоняет голову вниз, хотя ей, наверно, больно из-за железных хреновин в зубах, называемых, кажется, удилами. О, эти удила вызывают во мне живой отклик, во мне, кривозубке, несколько лет носившей скобку на зубах.

Лошадь не слушается меня и сама выбирает путь – вовсе не по дороге, по которой я собиралась «скакать на лошади» туда-сюда, «красиво держась в седле». Лошадь неожиданно для меня скачет вниз, к балке, в сторону зарослей кустов. Моё сползание то направо, то налево, которое казалось мне верхом неудобств, сменяется подбрасыванием на каждом скаку лошадиных ног. Меня подбрасывает ежесекундно, высотой до десяти сантиметров, я грузно приземляюсь на живую спину четвероногого друга, испытывая ощутимый шлепок и удар по заднему месту. Одновременно меня мучает стыд. Мне стыдно перед лошадкой – стыдно делать ей больно по спине своим задом, который безвольно, как раскисший гриб, плюхается ей по спине. Я пытаюсь натянуть поводья, лошади больно, она задирает голову, но упрямо несётся к кустам.

Мы врезаемся в кустарник, лошадь пригибает голову, низко пригибает, образуя живую катальную горку. Я съезжаю ей на шею. Прыгаю на её шее при каждом её подскакивании. Я с ужасом думаю, что сейчас ей переломлю один из её шейных позвонков.

Густота веток становится столь плотной, что я уже не в силах победить их сплетение. Я, в позе впереди ногами, беспомощно оказываюсь охваченной лабиринтом ветвей со всех сторон. Ещё мгновение – и лошадь преспокойно выезжает из-под меня. Я зависла в сцеплении веток, подобно огромной птице.

Лошадь уже впереди. Она остановилась, помахивает хвостом и как ни в чём не бывало щиплет траву. Я с ужасом смотрю вниз – довольно высоко! А самое главное – я прочно запуталась, ветки оплели меня всю, как лилипутские верёвки Гулливера. Я слабым голосом зову Петра, чувствуя, что не стоит рассчитывать на его помощь, – он, наверное, уже вне зоны досягаемости моего голоса.

Лошадь как бы насмешливо фыркает, лукаво поглядывает на меня, избавившаяся таким изобретательным способом от своей слабой мучительницы, на призывы вернуться под меня не реагирует. Жуёт, смеётся и не уходит. Проявляет формальное послушание.

Я в отчаянном положении, кричу, зову на помощь дурашливым голоском, как бы рассчитывая, что если меня услышат – это будет шутка. Стыдно так вот висеть и видеть, как лошадь издевается над тобой.

Неожиданно появляется Пётр. Он такого, наверно, ещё не видел. Но виду не подаёт. Лошадь он хладнокровно возвращает под меня, дёргает меня за ногу, я падаю на спину коня, ухватываюсь за поводья, ложусь грудью прямо на шею лошади, сливаюсь с ней в одно целое. Петра уже не видно.

Наконец мы оказываемся на свободном просторе луга, поля. Лошадь понеслась. Сидеть на ней теперь намного удобнее, перестало трясти. Впереди – пруд. Лошадь несётся туда. Её насыщенные рыжим цветом волосы на гриве развеваются от ветра, жёстко треплются перед моим лицом. Мне это приятно.

Лошадь выбирает крутой спуск к воде. Пить хочет. Передние её ноги скользят по глине вниз, задние враскоряку топочут где-то выше на склоне. Шея лошади сильно наклоняется вниз. Я опять начинаю соскальзывать на её уши, зацепляясь за её выпуклые скулы. Деликатно соскальзываю на глинистую полосу у воды.

Ноги у меня словно окаменели от напряжения. Внутри что-то ритмично ёкает, в такт лошадиному бегу. Если бы меня о чём спросили, я отвечала бы, ритмично заикаясь.

Появляется Пётр. Больше тем летом я у него не просила покататься на лошади. Решила лучше поучиться на мотоцикле. Лошадь – она живое существо, надо уметь ей понравиться.

На мотоцикле

Сев за руль мотоцикла с коляской, я заехала на обочину дороги. Мотоцикл задрало люлькой вверх. Подобно каскадёру, проехала на одном колесе. Чуть не перевернулась. Хозяин мотоцикла, мальчик, мой ровесник, бежал рядом, успел вскочить, остановить.

Я решила, что лошадь лучше. С ней интереснее. Она может идти на контакт, может понять тебя. Хотя добиться послушания от неё так же трудно.

Самое трудное в жизни – добиться чьего-либо послушания. Человека ли, животного или просто неодушевлённого предмета – без разницы. Мир не настроен принимать во внимание реальность твоего существования.

О приятном ведовстве

Мы с Сашей шли на станцию Росинка. Вечернее солнце нещадно палило. Дорога, прямая, как дорога, ведущая в ад, вела навстречу закату. Кругом стояло болотное живое марево, являя собой жаркий, застывший снегопад из цветущей болотной травы – пучки ваты на сухих, невзрачных, мёртвых с виду стеблях. А поди ж ты, тоже хотят размножаться, цветут по-своему, по болотному, противопоставляя себя привычной среде, привлекая внимание (чьё? зачем?) своей противоположностью. Ибо что может быть противоположней болотной жиже, чёрной воде, как не пучки белоснежных седых волокон? Жажда быть увиденными…

Наши распаренные тела сопровождал приятный спутник – мощный, жёлтый, в полоску, как Митёк, жадный овод. Подобно истребителю, он носился с самолётным звуком вокруг, пытаясь урвать кусок живого тела с нас, обливающихся потом. Не удалось.

Дорога была подозрительно пустынна. Позади – никого. Впереди – трое и жирное жестокое солнце. Вдруг – о, ужас! – раздался лязг, свист и уханье улетающей вдаль электрички. «Странно, очень странно. Этой электрички нет в расписании…»

На перроне никого не было. Серая пустыня асфальта, рельсы и провода, сходящиеся в точку. Из этой точки ничего не увеличивалось.

Перрон высоко возвышался над лесной травою. Пышно развитые растения были так хороши, так подробно при взгляде сверху показывали все свои цветы, семена и бутоны, так точно соответствовали идеалу и растительной норме, что невольно вспоминался гербарий Леонардо да Винчи. Высокие ромашки упруго замерли. Хлипкие гроздья колокольчиков вносили в угрюмую зелень флёр меланхолии. Лохматые розовые гвоздики легкомысленно кудрявились. От загадочных голов растений отделяло метра четыре высоты и грубые железные трубы перил, разгорячённые солнцем.

Поезд всё не шёл. Стояла мёртвая, редкая тишина, нарушаемая осмысленными вскриками птиц. Лес в своей имманентности, наконец-то ставший услышанным, который я так любила, вдруг показался мне таким же грубым и беспощадным, как эти железные перила, как эта слоновья грубость асфальта. Деревья, обездвиженные, обречённые беззащитно принимать всё, что им предназначено, – жару и холод, дождь и лёд, удары топором или ещё чем грубым – без права отойти в сторону или заслониться, – они были одинаково солипсисты со сделанными вещами, все со сдержанной внутри сущностью, в скупом напряжении своих сил. Им плевать было на меня. Они меня не видели. А я жадно подсматривала их угрюмую жизнь.

Какая-то птаха живенько повисла вниз головой, уцепившись лапками за черенок берёзового листа (Боже, какая мелкая жизнь!). Что-то склюнула, взвизгнула, перелетела. Как много мошек, листьев, птиц! Птахи возбуждённо ужинали.

Болотные серые мошки, серые и мягкие, как плоть беса, лезли по голым ногам. Мошек было много, несмотря на прожорливость птиц. Одна из птах вдруг резво перелетела над проводами на другую сторону железной дороги, в чахлый, гнилой лес. Полетела осознанно и целеустремлённо. Что она там забыла?

Асфальт перрона был пуст и тошнотворен. В этом забытьи, в этой игре в морскую статую прошёл час, перевалило за другой. Саша сердито смотрел в одну точку. Он сидел прямо на полу, обняв свой детский рюкзачок. На лбу его под козырьком блестел пот. Я сказала: «Сейчас я дойду до края платформы. Когда я буду проходить мимо провала, появится электричка». Так оно и вышло.

Перрон

Перрон. Весь в перьях перрон. В перьях – это осыпались крылья деревьев. У деревьев на лето отрастают крылья. И перья. Они ими машут, машут – но так и не получается взлететь. Они, подобные большим птицам-инвалидам, как бы преувеличенно жестикулируя, поощряют к полёту настоящих птиц. Те улетают… Деревья сбрасывают со своих лжекрыльев ненужное, так и неиспробованное оперение, истрёпанное в учениях, подвергшееся жестокой амортизации. Хлопья изодранного парашютного шёлка.

Ничего. Через некоторый срок дадут новые. И новое трепетание, новые попытки вскипеть – снизу доверху, от корней до макушки, жадно подставляя свою разрозненную парусность свежим порывам ветра. Увы. Крылья есть. Но кости, тело! Тело слишком тяжело, одеревеневшее, морщинистое от рождения тело. Погружённое по пояс в землю от тянущей вниз тяжести, от страха завалиться набок…

Ощущение юга. Пыльная, в пыльной полыни провинция. Мерцание разомлевшего солнца сквозь квадратики грубой решётки… Ласковая, несостарившаяся ещё листва, простодушно утопающая в тёплом, сером от зноя небе…

Об опасности превращения в принцессу

С Андреем смотрим тупо по телевизору – о том, как добывают блох после пойманной и увязанной собачниками собаки. Внимание, аппетитно сконцентрированное на душезатягивающем фильме, автоматически переносится на тянущийся за ним шлейф из наколотых, подобно мясу на шампуре, дымящихся и жарких пучков рекламы. И вдруг, чудо, долгоиграющая реклама. Очень убедительно выступающий мужчина, бешено доказывающий, что необходимо приобрести колечко с бриллиантами. На экране выплывает палец с кольцом, усыпанным бриллиантами крошкообразно.

Андрей смотрит завороженно, в немигающих голубых глазах накапливается медленно стремящаяся выйти из берегов слезинка. Я машу перед его лицом рукой, зову его разными голосами, тормошу. Бесполезно. Он в гипнозе. Вдруг заговорил:

– Мама! Мы не будем покупать это кольцо!

– Не будем? Конечно, не будем. У нас и в мыслях не было. Кто сказал, что мы будем? А кстати, Андрюша, почему? Может, всё-таки купим? – Я лукаво улыбаюсь…

– Это очень опасно, – говорит полушёпотом.

– ???

«Странная логика», – думаю я.

– Да, это очень опасно. Можно стать принцессой. Если купить кольцо, то можно превратиться в принцессу. А это очень, очень опасно, – говорит белокурый, кудрявый Андрей, и в голубых глазах его, обрамлённых загнутыми чёрными ресницами, читается искренний испуг.

О неприличном поведении в гостях

Нехороший случай произошёл со мной в гостях, в какой-то безобразной коммунальной квартире с длинным изогнутым коридором и массой обшарпанных дверей. Я попросилась в туалет. Мне рассказали, как пройти. Вот он. Облезлая дверь, четырёхметровые потолки. Посреди обширной комнаты – унитаз, вверх от него ползёт по стене длинная труба, увенчанная наверху сливным бачком. Из него свисает мокрая почернелая верёвка. На конце – что-то вроде ручки от детской скакалки. Журчит красиво, романтически вода. Унитаз с рыжей змейкой ржавчины, с мокрым деревянным стульчаком – наверное, от неверных мужских струй.

Я брезгливо поднимаю стульчак, становлюсь ногами на пожелтелые края – и, о ужас! Унитаз падает набок, вместе с трубой и сливным бачком наверху. Всё это оказалось сцеплённым между собой, но не приделанным к полу и стене. Содержимое унитаза выплёскивается на пол. Я изо всех сил борюсь с произошедшей ситуацией, поднимаю в стоячее положение унитаз и прикреплённую к нему конструкцию – но нет, не то. Труба вертикально не держится, как-то изогнулась, и бачок не прилегает к стене, как раньше. Долго я возилась. Нашла тряпку, подтёрла, но бачок так и болтался теперь криво и угрожающе над головой.

Тем, к кому я пришла в гости, призналась в содеянном. Они удивлялись причинённым разрушениям.

Ещё о неприличном поведении в гостях

Андрюша в гостях любит есть колбасу. Не всю, а определённого сорта. Какую-то полукопчёную, нарезанную кружочками. Больше ничего не ест. Вообще ничего. Зато не усмотришь – может всю съесть один. Приходим – я знаю: та огромная тарелка с колбасой – его. Спасибо, маленькую тарелку ребёнку не надо.

О разминувшихся во времени

Зашла на Главпочтамт. Отправить бандероль. Очередь. Бандероли запечатывает как-то фирменно, добротно, по-старинному, но очень медленно, старый-старый старичок. Абсолютно лысый, с запавшими щеками, с жёлтой морщинистой кожей, в толстых очках. Лет 80 можно ему дать. Но дело своё делает добротно, основательно. Что делать? Ждём.

Подходит моя очередь. Он берёт дрожащими пальцами мой пакет, начинает свою работу. «Какая изумительная девушка! О такой, как вы, я мечтал всю свою жизнь. Мне всё в вас нравится. Глаза, волосы, фигура. Мой идеал», – говорит мне, перевязывая бечёвкой пакет и делая аккуратные сургучные кляксы на местах пересечений. Прижимает почтовой печатью. «Ах, если бы я был на 50 лет моложе. Хотя бы на 40. Я бы обязательно на вас женился. Мы были бы счастливы. Жаль, очень жаль, что мы разминулись во времени». Я смотрю на него изумлённо, пытаюсь увидеть за этим черепашьим лицом – молодого человека, моего суженого… Ничего не получается. Слишком большая разминка во времени получилась. Я ему мило улыбаюсь.

В другой раз я ехала куда-то на поезде. Ехать надо было долго – двое суток. Среди соседей по купе была женщина с маленьким ребёнком – примерно полутора лет. Мальчик был с мужским личиком, не очень красивым. Это не было лицо кукольного ангелочка. Ныл. Мама достала неприятный эмалированный горшок с ручкой. Я раздражённо отвернулась – ну вот, не повезло с соседями! Через некоторое время малыш притих. Он смотрел на меня. Смотрел как заколдованный. Его серые глаза были полны тихого обожания и любви. Он любил меня, даже дыхание его затихало от восторга при виде меня. Я смотрела в его глаза – и мне становилось так хорошо. Необъяснимо хорошо. Тихо так. Спокойно. Мать мальчика была поражена. «Приворожила ты его, что ли?» – проворчала она. Так всю дорогу и ехали мы. Стоило ему посмотреть на меня, и он уже глаз не отводил восхищённых. Никогда я не встречала такого полного обожания. И мне тоже становилось от его взгляда так хорошо. Тихо и спокойно, полнокровно как-то. Он, судя по всему, любил во мне всё – и лицо, и одежду, и душу.

«Ну вот. Опять разминулись во времени. Лет на 18. Две родственные души», – думала я, долго вспоминая тихую радость на сердце от мужских восхищённых глаз младенца.

О способе утолить жажду

Мне очень хотелось пить. Очень. Никогда так не хотелось. Не помню, после чего. То ли после огурчика. То ли после сабантуйчика. Совсем не помню, после чего. Но очень хотелось пить. Я шла по залам Русского музея. С кем-то. В буфет вернуться было нельзя почему-то. Надо было обойти весь Русский музей. Я умирала. Пить, пить, хоть каплю воды. И – дальше, дальше от места, где можно попить. Хоть каплю, хоть стакан – как жадно бы я выпила.

И вдруг – Айвазовский. «Девятый вал». Во всю огромную стену. Вода! Много, много воды… Прозрачной, пенистой, пронизанной лучом кое-где. Масса воды. Ишь, колышется, неспокойная. Боже, как много воды – вот бы в неё, к ней, на неё, под неё, – и пить, пить, плыть и пить, пить и плыть… Я стояла и испытывала чувство насыщения водой. Да, я непременно выпила бы весь девятый вал. Тот, кто был со мной, тянул меня в следующий зал. А я не могла оторваться. Отсосаться. Не могла насытиться этой изумрудной, вкусной, чистой…

Мне полегчало. Физически. Как будто я выпила реальной воды. Я стойко обошла все залы. Подумала, что настоящие произведения искусства многомерны. Имеют дар непредсказуемой пользы.

Два отношения к жизни

Напротив, в метро, сидит шесть человек. Из них вдруг привлекла внимание женщина с зажмуренными глазами. Глаза у неё были зажмурены так, как будто она это сделала в другом смысле – зажмурилась навек. А рядом сидел мужчина с невероятно трагическим лицом. Волосы его как бы встали от ужаса дыбом и переплелись. Глаза были необычайно выпучены – как бы от чрезмерного кошмара бытия, который ему нежданно открылся. Ну, бля, и пара!

Два отношения к жизни! Зажмуриться, замаскироваться под посмертный слепок. Чтобы ничего, ничего всего этого ужасного не видеть никогда. Или, напротив, выпучившись и всё-всё обозрев, поняв всю безысходность, превратиться в трагическую окаменелую маску.

В принципе, и в том и в другом есть нечто схожее.

Гармония лиры

На перроне был забор, узор – сеткой. А вот столбы имели украшение. Что-то вроде лиры.

По центру – прямая стрела. По бокам к ней прильнули две изогнутые ленты. Они напоминали то ли лошадиные, то ли лебединые шеи. И даже не прильнули, а будто кто привязал их за тонкие шеи к центральному направлению, и головки их мелкие обиженно и безвольно поникли.

Вот такая лира, вот такой инструмент для гармонии звуков – одной струне тяжко держать, двум другим – быть привязанными и удушенными, подумала я.

А все вместе поют сладкую гармоничную песню.

По-русски – это тройка, упряжь тройкой. Центральный конь – правильный, а правый и левый – с извращениями в беге и зрении. Связать их в пучок, воедино – и помчится Русь-тройка куда надо!

О выпивании на троих

И ещё я подумала: отчего любят распить бутылку на троих? Всё очень просто. Тезис-антитезис-синтез. Диалог скучноват. Тезис-антитезис, тезис-антитезис. Не хватает зрителя, судьи, внешнего не хватает. Не перед кем спектаклю разыгрывать. Для русских чрезвычайно важна Троица. Никулин, Вицин, Моргунов. Три богатыря. Чапаев, Петька и Анка. Зайчик, Волк и Ну Погоди! Двоих мало.

О сбывшейся тайной мечте

Во дворе гуляла пожилая женщина с другой немолодой женщиной. Мать с дочерью. Дочь была отчасти или совсем – дауном. Огромная, толстая, с детской раскормленностью, похожая на огромного пупса, с маленькими, видящими что-то своё детское, глазами. Мать по сравнению с ней была красавица – нормального телосложения, с тонкими, правильными чертами лица, прилично одетая. Обе чинно прогуливались под ручку. Мать руководила. Дочь подчинялась. Выгул старой послушной собачки, потерявшей половой интерес к жизни. Мечта женщины сбылась – дочь под боком, мать красивее и руководит, соперница побеждена по всем статьям, одиночество скрашено постоянным присутствием зависимого беспомощного существа…

О том, зачем матери нужна дочь

Ей – тридцать семь. Десять лет назад вышла замуж. Родила дочку. Развелись. Несколько лет уже одна. Но не совсем. С кем? – маленькая тайна большой неприличной российской драмы под названием «мать». Шестидесятилетняя старушка вклинилась на освободившееся место вместо выжатого ею же мужа дочери. Говорит: «Зачем тебе муж? Я тебе вместо мужа. У меня яйца больше. И ребёночка помогу воспитать. Нету лучшего дружка, чем родная матушка. Ты держись меня, родная. Всё тебе за это будет». Конечно, она так не сказала, но вся её народная мудрость сводилась к этому. Чтобы не остаться одной в своей скучной безжизненности. Чтобы навластвоваться всласть царицей беспредельной, ничем несдерживаемой. Пизду потеряв, отрастила хуй, виртуально, по-фрейдистски научно выражаясь.

Молодая женщина встретила новую любовь. После нескольких лет унылых воспитательных манипуляций над своей дочуркой, в могильной тишине однополого царства. Глаза светятся счастьем. Есть кроме матушки и другие кайфы. Настоящие яйца, настоящая сила, настоящие деньги, настоящая помощь и натуральная любовь.

Она стала задерживаться после работы и приходить домой на пару часов позже.

Приходит – а матушка, в качестве территориального самца, встречает её валенком по голове. Многократно. Живительно – где-то сохраняла так долго, а теперь вынула и применила. Очень больно дерётся.

О симметрии, ниспосланной свыше

Поразительную историю я слышала о семье художников. И он и она раскрашивали яйца – имеются в виду деревянные, сувенирные. Очень удачно. Стали хорошо жить. Вдруг он заболел – ему отрезали правую ногу. Через год она попала в дорожную катастрофу. Потеряла левую ногу. На двоих у них в семье две ноги теперь. Зачем? Что за баловство небес? Или забавы ада…

Ещё одна история. У женщины была счастливая супружеская жизнь. Муж, два сына, почти подростки. Всей семьёй отправились за город. Муж с сыновьями плавал на лодке, ловили рыбу. Жена оставалась на берегу у палатки. Лодка перевернулась на глазах у женщины – муж и двое детей ушли под воду почти без всплеска – как будто и не было. Прошло 15 лет. Подруга случайно её встретила. У неё опять муж и два сына. Только новые. Данные взамен? Потому что так должно быть у неё? Зачем же отбиралось… И каково тем, при помощи гибели которых её чему-то хотел научить Господь?

Две сестры вышли замуж почти одновременно. У обеих по ребёнку. Жили хорошо, по соседству. Вдруг каждой из сестёр свой муж стал надоедать, казаться всё более отталкивающим, а чужой – муж сестры – наоборот, всё более привлекательным. С мужьями произошло то же самое, каждый полюбил сестру жены. Разошлись. Поменялись местами. У сестёр – новые мужья. У детей вместо папы – бывший дядя, муж тёти. Вскоре в каждой семье появилось по новому совместному ребёнку. Что за хитросплетение корней?

От этой симметрии крыша съезжает. Кто, кто тот Математик?

Вовлечение в игру симметрии

Я сама однажды была вовлечена в странную симметрию. Мы с подругой гуляли по побережью. Познакомились с двумя братьями-близнецами. Эти братья были так ужасно похожи друг на друга, что различить их было невозможно, и они бессовестно этим пользовались. Справа Миша, слева Гриша. «Нет!» – хохотали они. – «Всё наоборот!» И уже неясно было, кто брал за руку слева, кто справа. На заливе мы разделись и стали купаться. Близнецы предложили забаву – сесть верхом им на плечи и устроить скачки в воде. Так и сделали. Брюнетка против блондинки – обе на конях гнедой масти и неразличимых статей. Мы перепробовали всё – скачки, рыцарский турнир с заваливанием в воду и всадника, и лошади, ныряние с плеч, дельфиньи пляски. Что-то в этом было очень фундаментальное и грациозное. В этих симметричных кавалерах и музыкальных перестановках. Двойное удовольствие – пользоваться под собой и лицезреть со стороны. Большего удовольствия испытывать не доводилось. Будь их не двое, радости было бы вдесятеро меньше.

О разоблачении тайны начальника

Заведующий кафедрой был мужчина без возраста. Он любил подойти сзади к хорошенькой лаборантке, прижаться к ней брюшком и, покряхтывая, продиктовать что-нибудь.

Однажды он ушёл читать лекцию. И все остальные сотрудники – тоже куда-то ушли, остались я и хорошенькая лаборантка. Какой-то особый дух стоял на кафедре философии. В прямом смысле слова – это была самая вонючая кафедра в институте. Там нечем было дышать – то ли от сигарет, то ли от гниения и брожения. Мелкие бесы пронизывали всю кафедру. Главным их олицетворением была начальница над лаборантками. Она интриговала, сплетничала, доносила, выполняла волю начальника, под её взглядом сохли и гибли в муках комнатные растения. И всё это с вертлявыми манерами, инфернальной чернотой глаз и волос, вечно грязными пальцами – она любила приносить салатики в баночках и есть это прямо пальцами, облизываясь. Несмотря на страшную вонь. Редкий случай – в тот день её тоже не было.