Текст книги "Пение птиц в положении лёжа"

Автор книги: Ирина Дудина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Она уже собирается подбирать сумочку к наряду, успокоенная, но на миг задерживается в прихожей, у зеркала.

Какие-то сомнения появляются у неё, когда она видит свой плотно обтянутый пионерско-пенсионерский зад. Какие-то сомнения.

«Нет, – говорит она. – Что-то не то. Всё-таки в собес иду. Надо посолидней. А то откажут… Наверняка откажут! Что же ты мне не сказала, что что-то не то!» – набрасывается она на меня возмущённо. Я смущена. Что-то происходит с моими глазами. Экстравагантная красавица начинает как бы тускнеть, терять свою соблазнительность и ауру очарования, я вдруг вижу перед собой голую, неприглядную правду – кокетку, влезшую в молодёжный наряд, зачем-то стремящуюся привлечь внимание к своим голым ляжкам и рукам. Интересно, кому это будет интересно в собесе? Какую цель преследует она? Кого хочет поиметь – даму чиновницу или посетителей? За кого её примут в собесе – можно догадаться с трёх раз.

Наконец выходим из дому. Она – в зелёных брюках в полоску и яркой блузке цвета цветущих джунглей. Удивительно хороша. Машины на переходе бибикают нам. Одна притормаживает – в ней нам машут руками пара джентльменов, спешащих на пляж. Один постарше, другой помоложе. Может, папа с сыном.

Об отличии человеческого и нечеловеческого желания

Бывают такие летние ночи, когда всё просит любви, когда сладкий дьявол разлит в воздухе, когда трепещет каждая жилка в теле и каждая жилка в теле ночной природы. Ни ветерка, ни колебания, ни дуновения, но в каждом листике, в каждом расцветшем древесном цветке, в каждой пышно развившейся травяной твари – во всём биение пульса и сока, в каждой птахе, уснувшей в гнезде после бурного горластого дня. Даже кошки не орут детскими своими голосами. Кошкам пристало озвучивать как бы мёртвый, безлистный пейзаж, когда всё спит ещё и не проснулось, лишь дикое преждевременное желание распирает грудь. А в такую вот летнюю ночь прилично петь соловьям – песню созревшего чувства.

В такую ночь несколько перезрелых, распираемых соками дам вышли во двор покурить. Но чувства их переполняли, и они гоготали, и ржали, и хихикали, как безумные, как само лето – если бы оно обрело голос и хохотало бы сочным женским хохотом. Возможно, в иные века дамы пропели бы хором что-нибудь подобающее случаю.

Дамы хохотали абстрактно, в пустоту, но откуда, из какой щели, из какого далёкого далёка, каким сверхчутким ухом услышал их призывный смех кавалер на машине и подрулил в 3 часа ночи в этот дворик, один из сотен в этом микрорайоне? Прямо как самец какой-то бабочки, унюхивающий одну нужную молекулу в кубокилометре насыщенного всякой всячиной воздуха.

Кавалер прилетел, хлопнул дверцей, раздалась сдавленно-страстная мужская нота в женском созвучии. Дамское ржание многократно усилилось при материализации предмета призывного веселья. Но человек иначе устроен, чем бабочка, или цветок, или птичка, или домашние животные. Кавалер кавказской национальности вскоре разрушил задушевную утончённость дамского русского призыва какими-то непотребными действиями.

Раздались дамские матерные возгласы, раздались звуки потасовки грузных разгорячённых тел, взвизги, длинный звук опрыскивания из баллончика, мужской крёхот и придушенный кашель, убегание дамских ног.

Человеческий самец, опрысканный, как дурное насекомое, ругался и грозился убить дам. Дамы самца не боялись и угрожали ему ответно из форточек. Сладкая вечеринка закончилась разгромом, грубостью, лишь в природе всё противоположное предаётся совокуплению и любви, в обществе же царит разгул абстрактного, негуманного вожделения, редко обретающего плоть.

О нижнем белье

Некоторые очень небрежно относятся к своему нижнему белью. И мужчины и женщины. И старые и молодые. Демонстрирующие своё сокровенное противоположному полу и не демонстрирующие его никому, кроме врача или соседа по туалету без перегородок.

Одна знакомая красавица лет двадцати от роду удивила меня как-то своим лифчиком. Он был штопаный-перештопаный. Это было странно – недавно вступившая в жизнь девушка, едва распустившийся бутон – а на груди у него столь быстро одряхлевшее и разваливающееся чудовище, впрочем, со следами былого блеска и красы. Красавица и притаившееся на груди чудовище.

Одна соседка любила носить старомодные трико с начёсом, столь истлевшие, что, когда она их вывешивала на батарею после стирки, они смотрелись совершенно концептуально. Фрейдистский полуистлевший, но заботливо обновляемый лес на самом сущностнопроизводящем месте. Где заблудилась когда-то Алиса.

Бабушка, моя милая деревенская бабушка, дожила до 78 лет. Бельё она до последнего дня своей жизни носила подчёркнуто городское, шёлковые или синтетические комбинации с кружевами, сшитые по фигуре. Дырявого и затёртого не носила никогда.

Она же мне рассказала байку про свою подругу. У неё был сын, который небрежно относился к своему нижнему белью. Трусы носил до того грязные и затёртые, что старушка-мать как-то не выдержала, говорит ему: «Борька, чего такие трусы носишь, стыдно ведь!» Он ей отвечает: «А чего стыдиться, чай, никто не видит». Она ему: «А вдруг случится чего, в морг попадёшь. Стыдно ведь!» Против этого аргумента возразить нечего.

О способах удержать мужчину

Соседка Антонина, глядя на меня, исстрадавшуюся, предложила попробовать испытанное средство: «Ты попробуй вот что. Одна моя подруга всё время этим пользовалась Действует безотказно. Он приходит. А ты моешь пол. Чистоплотная хозяйка. Хорошо моешь. На четвереньках ползаешь с мокрой тряпкой. Залезаешь под все щели. Привстанешь, отожмёшь над ведром – и опять на четвереньки. К нему спиной. В коротком халате. Желательно дырявом. Надетом на голое тело. Самое главное – без трусов».

О кочующих трусах

В городе появились кочующие трусы. Началось с того, что после вечера поэзии, когда метро уже не работало и не было денег на такси, мы пошли ночевать к художнице Ирке Васильевой. Это была жуткая коммуналка. Кто-то из соседей настучал. В 4 утра ворвались менты и всех нас, полуголых, весь цвет творческой интеллигенции, выгнали на мороз, на улицу. У всех потерялись во время этой акции какие-то детали гардероба.

У меня пропал сиреневый лифчик. Ну и хрен с ним, пусть менты нюхают всем отделением, если это им нравится. Красивый, в кружавчиках, лифчик. Мы всему городу рассказали о пропавшей детали одежды – ради смеха.

Вот с этого то всё и началось.

Звонит мне художник Г.:

– Слушай, а ты у меня свои трусы не оставляла?

Я удивилась. Как это возможно! Я у него никогда не раздевалась. Два раза кофе пила в углу комнаты за столом.

– Я понимаю, что это невозможно! Но я даже не знаю, что и подумать! Моя мать открывает дверцу шкафа, а оттуда выпадают женские трусики в горошек! Жена от меня давно уехала и вещей после неё никаких в шкафу не оставалось – сто процентов! Я часто в шкаф лазаю, мой шкаф мною не забыт. И кроме тебя ко мне девушки не заходят. Некому, кроме тебя, трусы было мне в шкаф подкинуть!

– В своём ли ты уме? Ты чего, думаешь, пока ты за чайником на кухню ходил, я трусы сняла и в шкаф к тебе положила? Что за бред! К тому же в горошек у меня никогда не было!

Художник Г. обомлел и сник. Странная, необъяснимая история, которая может снести крышу.

Через неделю звонит рок-певец Р.:

– Слушай, ты трусы у меня не оставляла?

– Да вы чего все, сговорились, что ли? Что за бред?

– Ну тогда, помнишь, с моим другом в моей постели резвились…

– Прямо уж и резвились. За три минуты порезвишься, пожалуй! Ну да, ваш друг напал, утащил, кое-что снял. Вот и всё, что было. Ты же помнишь, что на минуту вышел тогда из квартиры. Ничего такого не было. Домой я вернулась во всей своей одежде. Без потерь. Сто процентов. Клянусь! Что за трусы, кстати?

– Большие, белые. Приехала жена из Парижа. Стала перебирать бельё для стирки. Нашла и удивилась. Говорит, что это не её. И сын развеселился. Говорит: «О, пап, да ты крупненьких любишь!»

– Блин, блин, ну нет у меня больших белых, хоть ты тресни! Я не понимаю, что происходит! Что, блядь, за трусы отовсюду выглядывают!

– Если это не твои, то я ничего не понимаю. Это какой-то бред!

В Москве мой друг поэт Емелин показал мне большие мужские трусы.

– Чьи это? – говорит.

– Не мои!

– Я понимаю, что не твои. Но и не мои. Чьи? У Андрюхи я спрашивал, он говорит, всё на нём. Ничего не терял. Валяются тут под ногами, понимаешь ли, мать их пинает, девушка моя их пинает.

– Да это твои, просто растянулись!

– Нет, так растянуть нельзя!

Внимание, милостивые государи и сударыни! В двух столицах появились кочующие трусы. Они вносят раздор в отношения между близкими людьми. Смущают всех, заставляют сомневаться в себе и окружающих! Найдя их в своём шкафу, засовывайте их обратно.

Мужичок-подорожник

В электричке ехал мужичок. Страшный такой, страшно одетый, со страшно загорелым лицом, с красноватыми, дико играющими глазами, будто спрашивающими: который, мол, век-то, ребята? Во рту его недоставало зубов – да и на какую пищу ему зубы, знает ли он чего, кроме хлеба да воды… Видно было, что он то ли всю жизнь пил, то ли сидел, то ли спал – в дичайшем углу жизни, типа койки мужского общежития безвестного села. Видно было, он из иной жизни занесён, что такого же точно мужичка можно было встретить и пятьдесят лет назад, и сто, и двести, и триста. Родился, жил, состарился, недоумённо глядя вокруг и ничего не замечая и не понимая, кроме простейших своих надобностей, но будучи почему-то всюду бит и презираем. За что? Зачем?

Видно, он вырос подорожником в этой жизни, в дерьме, при дороге, где вечно проходящие мимо по своим делам зачем-то задевают, не замечая даже, и больно задевают (судя по выбитым зубам), и уходят дальше, а он остаётся на прежнем месте, в сильном недоумении, сильно мятый.

Зачем такая участь, зачем такое прозябание дано, ведь не даун же, нормальный родился… «А! – вдруг осенило меня. – Такова участь подорожника, чтобы проходящие мимо разносили простодушное его семя на другие дороги, удивляясь его бесчувственному пребыванию в мире, вот зачем!»

Ещё о глобальной тоске

Есть несколько мест в жизни, от которых веет глобальной тоской. Это школа, работа и медицинское учреждение. Иногда также комната, где живёшь, если живёшь не так, как хочется.

Бывает, кому-то весело в школе. Кое-кому весело на работе. Идёт туда, весело насвистывая в душе. Чем он там занимается? Сколько получает? В какую приемлемую для себя сумму оценил ежедневную потерю свободы?

Водители любят свою работу. Особенно дальнобойщики. Метаются по просторам свободы, убеждаясь – нигде особого счастья не видно, а передвигаться в мире, полном неожиданностей, приятно. Преподаватели и врачи иногда любят, но их любовь к работе оскверняет жадное государство слишком невыносимо маленькой зарплатой. Считает, что врач и педагог должны мало кушать и одеваться раз в двадцать лет. Должны сами платить за получаемое удовольствие – властвовать над небольшим коллективом людей безнаказанно и безраздельно.

Я видела дряхлого старичка, лет девяноста, который ежедневно приходил в 5 утра на родной завод и слонялся по нему или дублировал вахтёра. Прогнать его было невозможно. Он ловил свой трудолюбивый маленький кайф.

А вообще, очень мало в жизни дыр, где можешь быть свободен и счастлив. В основном всё ловушки и облезлые скучные коридоры, с редким воспоминанием о точках, где сбылось яркое хотение. Или так – крестики на блёклом поле, где пересеклись «хочу» и «могу». А в остальном – ужасные очереди какие-то. Долгое сидение, когда хочется попрыгать. Или стояние, когда не прочь прилечь. Молчание, как на торжественной линейке пионеров, когда есть желание кое-что своё сказать. И пение неверным неприличным голоском в пьяном хоре о замерзающем ямщике, когда хочется промолчать, но неудобно – сочтут гордой. Жизненная муштра. Злой дрессировщик с облезлым хлыстом, похожим на хвост крысы. В награду – ломтик пряника фабричного изготовления. Никакого там тебе индивидуального подхода…

О потустороннем мире

У одной женщины муж уехал в длительную командировку. Вскоре выяснилось – она беременна. В положенный срок она родила мальчика. Назвала его Александром. Через сутки ребёнок умер. Женщину выписали из роддома только через неделю. Младенца похоронили где-то без неё. Где, как – она этим не поинтересовалась.

Приехал муж через полгода. Она не стала вдаваться в подробности, ничего ему не рассказала, так, кое-что о ничем не кончившейся беременности.

Прошло 18 лет. Детей у них не было, кроме того, прожившего один день. Мужчина тяжело заболел. Лежал парализованный, без памяти, тяжко страдал. Потом очнулся. Что-то произошло с ним. Время для него обернулось вспять. Он что-то говорил, было ясно – чувствует себя молодым мужчиной. Потом – юношей. Потом – подростком. Потом ребёнком. В последний день своей жизни он разговаривал так, как будто ему лет пять. Потом три. Два. Потом совсем что-то залепетал, обращаясь к жене как к матери. Она сидела рядом, держала его за руку, подыгрывала ему, говорила как с малышом. Потом вдруг замолчал. Как бы очнулся от своего бреда. Посмотрел на неё осознанно. Позвал по имени. Потом посмотрел куда-то рядом, будто кого-то ещё видит. Говорит: «Какой у нас хороший сын!» Она удивилась: «У нас нет сына». Он: «Ну как же, что ты говоришь. Вот он, стоит рядом с тобой, наш Александр. Какой прекрасный юноша. Он так похож на тебя. Только волосы и глаза мои. Прекрасный сын».

И умер.

Она была потрясена. Перед смертью он видел их умершего сына, как если бы он вырос, и в том возрасте, в каком он был бы сейчас, восемнадцать лет спустя, если бы не умер. И назвал его тем именем, которое он бы носил. За месяцы болезни его душа очистилась от страданий и стала видеть потусторонний мир. Тот, в котором вырастают умершие дети. Хотя и некрещёные, но прекрасные, как ангелы.

И мужчина и женщина были очень красивы, хорошо зарабатывали, жили, наслаждаясь материальным миром. Детей не было из-за абортов.

О красном галстуке

Мы с сыном были в деревне. Нас там никто не ждал. Бабушки не было в живых, приютили со скрипом дальние родственники.

За неделю пребывания в деревне Саша расцвёл, порозовел, у него появился впервые в жизни аппетит. Он пил молоко и ел хлеб. Хозяйка угостила его древним деревенским лакомством – куском чёрного хлеба с маслом, посыпанного сахаром. Саша, так с этим куском и не расставаясь, пошёл на улицу.

В это время возвращалось стадо с пастбища. Коровы расходились по своим дворам. Овцы не хотели идти домой, подъедали траву на обочине. Одна овца учуяла хлеб. Это был молодой черноногий баран в серой шубке, с характерными узкими ноздрями, прозрачными глазами и слишком тонкими, нервными чертами лица.

Он подбежал к ребёнку и попытался откусить кусок. Следом за ним набежала целая толпа серошубых. Один баранчик попытался встать на задние ноги, чтобы ухватить длинными зубами хлеб, который Саша поднял высоко вверх, на всю длину поднятой руки. Саша собирался заплакать, чуть не падая под натиском овец. Черноногий баран, подпрыгнув, отобрал у него хлеб и довольно равнодушно, как траву, съел. Я прогнала овец, и они побежали дальше.

«Бяш, бяш», – звала черноногого хозяйка. Он подчинился её воле. Так и шли они вдвоём в золотистой вечерней пыли, она погоняла его прутиком, он по пути прихватывал то лист, то веточку, мелко жуя добычу своими острыми желтоватыми зубами. «Что, не нагуляться никак, Ванька? Гуляй, гуляй ужо, сердешный. До осени. Пока красный галстук вокруг шеи не надели. Ха-ха-ха!» – сказала остроумная хозяйка. Баран ответил ей лучезарным взглядом и повышенным интересом к ближайшим зарослям лебеды.

Вся злоба на овец у меня вдруг исчезла.

Бывают случаи, когда перспектива красного галстука вокруг шеи маячит как метафора метафизического кошмара.

Об осквернении пионерских кроваток

В пионерских лагерях дети обычно спали на ужасных железных кроватях с панцирной сеткой. Кто изобрёл эту сетку? Или не так: кто придумал, что именно на таких кроватях надо спать детям в массовых масштабах, – век бы тому в аду спать на этих кроватях самому.

Когда ложишься на эту кровать, безвольная сетка проваливается почти до пола, но голова и ноги остаются наверху. Так и спишь, беспомощно ощущая тяжесть зада, с защемлённым пионерским сердечком внутри.

Матрасы обычно на таких кроватях шире, чем узкая сетка, и легко скатываются на пол – то на одну, то на другую сторону. Я помню, как в пионерском лагере проснулась однажды в незнакомом месте – в лесу среди железных ног и в темноте. Затаила дыхание в ожидании Бабы-Яги. Оказалось, сползла с матрасом на пол.

К тому же эти кровати при каждом движении пользователя ужасно лязгают и скрежещут. Впрочем, их звук даже приятен. Настраивает на предвкушение сна по детской привычке.

Будучи половозрелой девушкой, я дважды посещала лагерь не в качестве пионерки. Первый раз – в качестве руководителя кружка. Второй – в качестве художника, разрисовывающего клуб.

В первый раз за тонкой стеной барака, по которой бегали крошечные серые блошки, удивительно похожие на разнокалиберных вшей, жил повар с женой. Лицом к лицу, при свете дня, я его ни разу не видела. Но был он ужасно злой и всё время социально направленно матерился. Перестройка открыла в нём какой-то клапан, и весь поток придавленной энергии вырывался из него в виде ненависти – то ли к коммунистам, то ли к демократам – трудно разобрать. Ненависть изливалась из него, словно кипящий суп из пионерского котла, его же приготовления. Сексом с женой он почему-то не занимался. Может, от этого все революции. Жены плохо дают, семяизвержение неотрегулировано… Повар антисексуально скрипел кроватью, переливаясь крупным телом в панцирной сетке, подобно овощам в авоське. Иногда стучал в сердцах кулаком по хрупкой стенке, изливая душу. Барак содрогался, но выдерживал.

Меня использовал по назначению двадцатишестилетний тренер-велосипедист. Предательская пионерская кроватка акустически выдавала то, что для повара оставалось за кадром. Повар сопровождал наш подпольный оргазм мощными ударами в стену. Он был как бы третьим в интиме. Его вопли и ритмичный стук кулаком придавали сексу пикантность.

Я поняла идейного автора проекта, настаивавшего именно на производстве кроватей с панцирной сеткой для лагерей. Пионервожатому достаточно приложить ухо к замочной скважине палаты – и вся картина о жизни его подопечных будет ясна.

В другой раз в другом лагере за перегородкой ночевала юная медсестра с ангельским бледным личиком. Белокурая, в белом халате, в очках с золотистой оправой на нежном носике, по ночам, а иногда и днём, она активно забавлялась с трудными подростками. Подростки ставили на ней сексуальные рекорды. Предательская кровать всё доносила громко и членораздельно о своей хозяйке.

Ко мне приехал друг. Озверелый демократ с остервенением набросился то ли на меня, то ли на ни в чём не повинную пионерскую кровать, вымещая на ней свои детские пионерские обиды, всю свою накопившуюся ненависть к стояниям на линейке под флагом по стойке «смирно», к пионерской игре «Зарница», к тихому часу, пионерским постам и всему остальному, тошнотворно пионерскому: «Раздвинь ножки, дорогая… А теперь вот так… И ещё так. Крепче держись за железную спинку…» За перегородкой медсестра с очередным подростком завороженно притихли. Наш изобретательный скрип выдавал тайны применения пионерской кроватки, какие грубым подросткам и не снились.

О необычных ночлегах

Однажды я ночевала в картонной коробке.

Мы с подругой опоздали на последнюю электричку. Пошли на трассу с целью добраться до города на автобусе или попутной машине. Выяснилось, что автобусы не ходят. Машины ходят редко и не останавливаются. В основном грузовики. Остановили грузовик. Шофёр принял за плечевых. Потом поняли почему. Мы сшили себе нарядные блузки по выкройкам из чешского журнала «Девка». «Девка» – так братья славяне называют девушку. То, что у чехов считалось атрибутом девушки, у русских выглядело как атрибут девки.

Шофёру ответили гадко. Обиделся, уехал. Другие грузовики останавливались, и всё повторялось по тому же сценарию. Прошло часа два. Был май, и после тёплого весеннего дня наступила ледяная ночь. Мы, дрожа и содрогаясь, пошли куда глаза глядят.

В чистом поле во мраке стояли строительные вагончики. Первый же строительный вагончик оказался пуст и открыт. В нём были две лежанки и гора пустых картонных коробок. Я вспомнила о теплоизоляционных свойствах картона. Мы разломали коробки, сделали из них две гигантские упаковки для себя – с дном, боками и верхней крышкой. Забрались. Действительно, стало тепло. Теплые картонные гробы. Почти как под одеялом. Заснули.

Проснулись от стука двери. Дверь распахнулась. В проёме стояли то ли два космонавта, то ли два инопланетянина. В оранжевых сверкающих комбинезонах. С нерусскими голубоглазыми лицами. Мы зашевелились и приподнялись, картон посыпался с нас. У космонавтов глаза стали квадратными, они замахали руками в ужасе, даже с криками на незнакомом языке, побежали прочь, спотыкаясь. Мы посмотрели друг на друга и поняли тот мистический ужас, который внушили бедолагам своим видом. В растрёпанных пышных кудрях, в белых кружевах, мы были похожи на оживших кукол, выбирающихся из своих кукольных картонных коробок. Распрямив кружева, пригладив волосы, вышли из вагончика.

Кругом копошились оранжевые инопланетяне. Возились с аккуратно упакованными в полиэтилен контейнерами, среди ярких жёлтых и синих строительных машин и кранов. Оказывается, ночью забрели на финскую стройку.

Прошли сквозь строй окаменевших при нашем появлении сосисочно-игрушечных финских строителей. Две куклы. Одна подлиннее, другая поменьше.

Ещё о пробуждениях

Читала стихи в «Бродячей собаке». Листы рукописей веером раскинулись по залу. Проснулась и увидела чужой потолок. Незнакомый. Стала думать с ужасом, что это? Морг? Больница? Тюрьма? Вокзал?

Смотрю – рядом Денис. Всё стало ясно. Это он меня к себе в уголок уволок. Чтобы Муху-цокотуху у себя полюбить. У Дениса не получалось. Он встал, положил на антикварную тумбочку каменное надкусанное полушарие, зафиксировал в нём руку и вмазал себе в вену укол. Я от ужаса юркнула под шёлковое одеяло. Денис сказал:

– Не бойся. Это витамин С. Вчера я вмазал себе 4 куба героина, чтобы прийти к тебе на вечер. Мне сейчас нужен витамин С.

Я попыталась встать и со стоном рухнула обратно. Меня мутило. Желтоволосый Денис нежно заюлил около меня:

– Что ты хочешь, девочка моя? Скажи, что ты хочешь, я всё тебе принесу!

– Пепси-колы, – стонала я.

– Да ты чего? Может, кофе, чаю с лимоном, сока? Или огурчика солёного, капустки, а? Или знаешь, давай я сейчас схожу в магазин и принесу вина. Тебе надо опохмелиться!

– Нет! Только не это! Пепси-колы!

Денис вышел, и через пять минут раздались страшные вопли. Это Денис вытряхивал из своей старой матери деньги на пепси-колу. У него не было своих денег ни копейки, к вечеру должны были появиться – он давал частные уроки истории за деньги.

Вскоре я опять утром проснулась у Дениса. И еще раз. Вскоре я всё поняла про него. Его мать врывалась ко мне и говорила гадости про сына. Сыну в моё отсутствие она говорила про меня, но так, что у любого мужика бы опустилось. У матери и сына была дикая связь, замешанная на деньгах и власти. Сын незаметно подменил место мужа матери, выполняя эту роль в извращённой форме. Сын зачем-то отдавал все деньги матери. А потом отбирал их. Ему очень важен был этот акт – отбирания, желательно насильственного. Мать начинала орать на сына, дело переходило в драку. Мать начинала кричать тонким сладострастным голосом, как будто кончала. Может, физический контакт с молодым мужиком заменял ей половой акт в её возрасте.

Однажды Денис размечтался:

– Я потомок дворян. Я хотел бы жить в девятнадцатом веке. Встаёшь утром: «Ванька! Чаю!» Он бежит за самоваром. Выходишь ты, в кружевном пеньюаре. Девка Маланья спешит следом, шаль несёт. Утро, свежо! Пьём чай на балконе, кругом поля, леса, крестьяне коровок пасут. Ванька с самоваром входит, кряхтя. А я его – в морду! В морду! В морду!

– Да ты чего, охренел, что ли? Что за дикая фантазия?

Потом я всё поняла. Это от героина. Перекрываются какие-то там сосуды, кровь не поступает куда надо, зато хорошо бежит в кончики рук. Героиновые юноши не любят совокупляться, им нравится драка.

Мочеиспускание Ф.

Искупавшись в Лебяжьей канавке, отряхивая воображаемый лебяжий пух, вышли на Марсово поле. Облысевшее и пожухшее Марсово поле. Оно чем-то неуловимо напоминало, после всех проделанных с ним улучшений, присыпанную свалку. По серым дорожкам летали бумажки. Вечный огонь воспринимался как-то по-иному. Почему-то – как наземное напоминание о вечном адском огне, поджидающем грешников – там, внизу, откуда вырывается внаружу. Искра ада на поверхности города. Красный подмигивающий глазок. Недремлющее око.

У некоторых имён лежали скомканные цветы. Кто-то уловился на человеческое сочувствие по убиенным. Те, кто ставил все эти тумбы и дольмены и возжигал эту предтечу пионерского костра, были талантливы. Дыхание свежего, невянущего траура, обиды на внезапную пулю – оно сохранило свою обжигающую горькую силу.

«Котя Мгебров-Чекан», – сказала я. «Что?» – изумился плохо знающий революционную историю сын диссидентов. «Тут лежит мальчик лет восьми. Совсем ещё крошка, втянутый в революционную борьбу гнусавыми вонючими взрослыми. Мальчик-агитатор. Дьявол опалил его душу своими устами в столь юном возрасте. Возжёг его детское красноречие. Он тоже, наверное, призывал к уничтожению эксплуататоров, кричал: „Бей контру!“ – с детским энтузиазмом маленького неугомонного любителя приключений. Но добрый ангел послал ему пулю в сердце. Возможно, его маленькая огненная душа всё же была принята в рай. Он говорил, что Бога нет. Призывал к убийствам. Но это были только слова, до поступков ему не дали дорасти добрые ангелы. Давай положим луговые цветы с ближайшего газона на его могилку. И вообще – название памятника точно. Все эти люди – жертвы. Жертвы промчавшегося железного локомотива истории. Они не успели стать палачами. Только жертвами».

Мы с трудом разыскали плиту с именем мальчика, столь потрясшего меня в моём детстве краткостью своей жизни. Смерть была изгнана из нашего детства. Наши глаза прикрывались на неё, как на неприличие. А эта вышедшая из-под контроля надпись будила экзистенциальные чувства. Оказывается, коса висела над нами реальнее, чем портрет Ильича в венце из красных знамён и золотых звёздочек. Котя был тем, кто насмерть напугал меня, юную в то время пионерку, а может, и октябрёнка ещё. Ввёл надолго в чёрную меланхолию. Одна лишь пышная сирень могла противостоять смертной тоске моей. Намекала на то, что радость есть и на детских костях. Своим умопомрачительным острым дыханием завораживала, внушала мечты о любви – более приятном неприличии, чем смерть.

Ныне было не то. Грязное, пыльное Марсово поле не благоухало. Марс был не свеж. Мне мучительно захотелось пи-пи. Литр виноградного вина просился на природу. Дионис против Марса, так сказать. Ближайшее здание, которое могло бы поспособствовать облегчению, было так далеко, так далеко и ненадёжно… Чтобы тело проситься не смело. Предполагалось, что народ после 9 вечера уже не способен испытывать ни малую, ни большую нужду. Ничего не надо ему…

– Пойдём к тому угловому кусту!

– Зачем?

– Ну так просто. Он мне нравится. Густой и шарообразный. Полная противоположность твоей причёске. Напоминает о былом пиршестве растений.

Пока Ф. любовался, я заметила весьма хорошо протоптанную тропинку, ведущую в гущи и кущи. Зашла. Да, нюх меня не подвёл. Это был тайный приют для переполненного влагой горожанина. Прольём слезу, мой милый. Нет, не слезу прольём… Мы, право, слишком много пьём…

Ф. выкрикивал что-то типа «ау!», «ау!», «Куда, куда вы удалились?».

Я вышла. «Легко на сердце от песни весёлой…»

Он всё понял и тоже, пригнувшись, исчез. Но рядом где-то, близко совсем. Его струя длилась, и длилась, и длилась. И опять длилась, и длилась, и длилась. Я была потрясена, прислушиваясь. Мощная и очень, очень долгая струя. Такое тщедушное, худосочное тело, один остяк – и вдруг такая мощь! Такие накопления! Где всё это прячется, где скрывается, где? Где притаилось?

Я рассказала Маше о сделанном открытии. Она была растрогана: «Какой всё-таки у него организм! Ничего не задерживается. Всё вовне. Всё – людям. Ничего для себя…»

Смерть диссидента

Одна почтенная леди узнала, что скоро умрёт. Она всю жизнь любила знаменитого диссидента. У неё от него была дочь. Но диссидент кроме неё любил многих женщин. От других дам у него тоже были дети. К тому же он предпочёл жить всю жизнь с женой и законнорожденным от неё сыном. Та женщина никак не могла занять в его сердце первое место, как ни пыталась. Диссиденты были неистовы в политике, в личной жизни их отличала беспринципность и половая распущенность.

Диссидент уже 10 лет как был в могиле. Почтенная леди решила, что лучшее место для неё после смерти – это лежать костями подле единственного своего возлюбленного. Она сказала дочери: «Подхорони меня к нему. Иначе прокляну!»

Мать умерла. Дочь её сожгла и под покровом ночи с лопатой пробралась на кладбище и похоронила урну с матерью там, где та ей приказала. Тайно. Без всяких знаков и табличек.

Почтенная леди добилась-таки своей женской правды. Воссоединилась пеплом с костями того, кого любила. Законная вдова приходит на могилу мужа и не знает о том, что там возлегла ещё и любовница её мужа.

О полемике и агонии

Агон (греч.) – состязание – агония

Полемон (греч.) – война – полемика

Что для греков – состязание, для русских – агония. Что для древних греков война, то для русских – полемика.

Действительно, состязание предполагает равенство состязующихся. Равенство весовых категорий или денежных кошельков. Русские отвыкли от состязания. У них никогда не было равенства. Вместо состязания – совместного действия на стезе соперников – у них истязание – слабого – сильным и агония – гонка сильной смертью ослабевшего живого, безжалостное забивание в боях без правил. Где нет равенства, там нет места состязанию. Только борьба с предрешённым заранее результатом. С единственным победителем и единственным вариантом результата. Славянин – от слова «раб».

Полемика русских начала XX столетия напоминает войну. Какая-то ужасная брань, брань – поле брани, поле битвы. Как ужасно, интеллектуально, изобретательно умел ругаться Владимир Ильич! Так злобно умеет ругать противников только физически слабый отличник, терпящий поражение на всех других стезях. Самое кайфовое – лозунги, транспаранты и надписи на зданиях. Слово материализовавшееся. Написано из железа, бетона и стекла. Нет, не вырубишь топором. Никогда слово не было так противоположно своей духовной сущности. Никогда не было так мясисто, телесно, увесисто. Полемика как агония, как смерть незримой сущности слова, его перехода в иное.