Текст книги "Классики и психиатры"

Автор книги: Ирина Сироткина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Революция и мораль

Россия вступала в новый век, до предела наполненный катастрофами, и врачи оказались непосредственными участниками событий. Большинство из них состояли на государственной или земской службе и поэтому обязаны были работать в очагах военных конфликтов и инфекционных заболеваний. Врач на государственной службе не имел права отказаться от участия в судебной экспертизе, присутствия при экзекуциях и казнях, проведения вскрытий казненных преступников. Все это они должны были выполнять сверх своей основной работы и без дополнительного вознаграждения. Земские врачи работали в самых глухих уголках страны, в их ведении находились огромные – в сотни километров – участки, а финансовые возможности земств были минимальными. Неудивительно, что врачи стали одной из наиболее радикально настроенных групп интеллигенции, часто выступая в оппозиции режиму. Психиатры не были здесь исключением⁶⁴. Некоторые – как Н.Н. Баженов и В.П. Сербский – прятали в психиатрических больницах и клиниках революционеров, студентов и нелегальную литературу, другие – как П.П. Тутышкин и С.И. Мицкевич – присоединялись к большевикам. Призывая коллег оставаться «над битвой», Чиж стал крайне непопулярен. Все знали, что, в отличие от многих врачей, отказавшихся присутствовать на экзекуциях политических преступников, он продолжал это делать.

В 1902 году исполнилось полвека со дня смерти Гоголя. Психиатры не остались в стороне от празднования юбилея. Чиж также опубликовал небольшую статью – о Плюшкине, одном из персонажей «Мертвых душ». У этого символа скупости психиатр заподозрил болезнь – старческое слабоумие. Он утверждал, что скупость Плюшкина не была только страстью – тот «утратил даже простые, эгоистические чувства», сохранив лишь «привычки, лишенные смысла и цели». Чиж увидел в этом иллюстрацию общего правила и рекомендовал в сомнительных случаях ввести опеку над имуществом стариков. Ему возражал его бывший студент Я.Ф. Каплан (1875–1907), считавший, что личность «мелочного, несчастного и отвратительного» Плюшкина была продуктом не болезни, а нормальных старческих изменений – таких, например, которые происходили с героями другой повести Гоголя, «Старосветскими помещиками». Каплан цитировал самого Гоголя, писавшего, что старость сама по себе «ужасна и бесчеловечна». Чиж, который был намного старше Каплана, возражал ему: по его мнению, здоровый человек даже в самой глубокой старости «не может пасть так низко, как пал Плюшкин, не может жить вне общества, не может любить только богатство»⁶⁵.

Когда к спору Чижа и Каплана присоединились другие психиатры, стало ясно, что речь вдет о чем-то большем, чем только медицинский диагноз. Роль арбитра взял на себя врач Ю.В. Португалов, находивший психиатрический анализ литературы преждевременным. По его мнению, надо было сперва разработать специальный «психопатологический метод в литературной критике», и не только при участии психиатров, но и с помощью психологов и социологов. Любая психологическая или психиатрическая интерпретация героев Гоголя, писал Португалов, перечеркнет их значение как социальных типов и будет противоречить как замыслу самого писателя, так и сюжету произведения. Плюшкин – это символ эпохи, которая на глазах у Гоголя и его современников уходила в прошлое, сменяясь новой – капиталистической. Плюшкин был типом, созданным для контраста с Чичиковым, в котором Гоголь вывел новый исторический тип предпринимателя-капиталиста. Ища у Плюшкина патологии, Чиж и Каплан не поняли самого важного – социального значения романа, которое нельзя игнорировать, в особенности в современный период⁶⁶.

Другие психиатры согласились с тем, что, психологизируя и патологизируя Плюшкина, Чиж и Каплан «увлеклись ложной тенденцией – объяснять общественные недостатки и преступления нервными и душевными болезнями». Психопатология, по мнению одного из них, могла «служить только подсобным проверяющим средством» в решении социальных и философских проблем. С другой стороны, этот же врач признавал, что профессиональный работник «только тогда может почувствовать себя счастливым, если он будет ясно видеть тесную и необходимую связь своей профессии с общим важным делом нравственного совершенствования и общественного благополучия»⁶⁷. Настаивая на учитывании общественной и литературной критики, психиатры давали понять, что сами готовы участвовать в общественной и политической борьбе. Вопреки обычному стремлению расширять свое влияние, распространяя медицинский язык на другие области, они добровольно ограничили сферу профессиональной компетенции, чтобы заявить о себе не только как о врачах, но и как об общественной силе. Делая заявления о том, что в стране с антинародным режимом медицина не может обеспечить здоровье населения, врачи на деле призывали к политическим переменам. На Пироговском съезде в 1904 году и на съезде Союза отечественных невропатологов и психиатров годом позже докладчики в один голос заявляли, что улучшение здравоохранения и здоровья населения невозможно без серьезных реформ. Те, кто, подобно Чижу, призывал оставаться «над битвой», были подвергнуты остракизму. Поэтому невинная на первый взгляд статья о Плюшкине была встречена резкой критикой.

В 1903 году на годичном собрании Юрьевского университета Чиж сделал доклад, в котором речь шла о здоровье уже не героев Гоголя, а самого писателя⁶⁸. Психиатр развивал старую тему о том, что для общественной морали лучше считать Гоголя больным, чем предателем. Он решил, что писатель «страдал и умер» от меланхолии. Но, несмотря на все его усилия, речь Чижа не убедила его оппонентов, и они обвинили его в навешивании ярлыка на дорогого сердцу писателя. По-своему заботясь о репутации Гоголя, врач Л.П. Каченовский утверждал: Чиж «сеет хаос в головах читателей», и им будет трудно понять, как «душевнобольной может писать гениальные произведения и быть великим альтруистом». С его собственной точки зрения, все так называемые странности Гоголя вполне укладывались в поведение нормального человека и могли быть следствием вспышек плохого настроения в периоды его частых соматических болезней. К тому же, считал он, Гоголь был балованным ребенком, не получил должного воспитания и поэтому не мог сдерживать приступы дурного настроения и не выказывать свое нездоровье. К тем психиатрам, которые с пристрастием изучали поступки Гоголя, преувеличивая их патологический характер, Каченовский адресовал библейскую притчу о соринке в глазу ближнего и бревне в собственному глазу⁶⁹. Стало ясно, что время суждений о сумасшествии Гоголя, подобных суждению Белинского, прошло. Как обнаружила полемика вокруг работ Чижа, идея о социальной миссии литературы вышла из моды.

Реабилитация Гоголя

Разорвать связь между патологией и нравственностью помогла философия «великого, радостного освободителя» Фридриха Ницше⁷⁰. Пророк новой психологической эры, Ницше возвел на вершину иерархии человеческих способностей не рациональность, адаптированность и мораль, а самопознание и творчество. Мораль перестала вдохновлять его современников и виделась «препятствием творческой энергии жизни». Н.А. Бердяев в 1916 году возвестил: «Умеренная мораль, мораль безопасности, мораль, которая отсрочивает наступление конца… должна рано или поздно прекратиться, преодоленная творческой интенсивностью человеческого духа», – и утверждал, что «значение Ницше для этого кризиса… огромно»⁷¹. Если добродетелью прежнего поколения были гражданственность и моральный долг, то теперь молодежь стремилась к самовыражению – в том числе в искусстве. Наступила эпоха многочисленных художественных течений и дебатов о них, реабилитации «искусства для искусства» и обсуждения бессознательных истоков творчества. Правда, психиатры обратили свой взор на самого вдохновителя этого движения – Ницше, задумав диагностировать и его. Однако «переоценка ценностей» коснулась их самих. С началом XX века о произведении искусства стали судить по тому, насколько спонтанным и бессознательным был источник творчества. Так, психиатр В.Э. Дзержинский – брат будущего «железного Феликса» – считал произведения художественными, «только если они исходят из подсознательной сферы»⁷².

История с Гоголем, сыгравшая решающую роль в утверждении идеи о социальной миссии литературы, также подверглась переоценке. Критики заявили, что психиатрический диагноз был вынесен писателю, исходя не из научных, а из моральных оснований. В манифесте российских ницшеанцев Лев Шестов обрушился на тех, кто ценил Гоголя только за написанные им произведения, игнорируя его мучительные поиски истины или, что еще хуже, повесив на них ярлык болезни. Так называемым «идеалистам» нужны только «произведения Гоголя», им нет дела до него самого – до его несчастий, его уродливости, его неудач. Когда Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», он был объявлен сумасшедшим ради спасения идеалов. Шестов же считал, что писатель был более верен себе, когда сжигал рукопись, чем когда ее писал⁷³.

Интерес к Гоголю в России возобновился и в связи с религиозным возрождением конца XIX – начала XX века. Симпатии в адрес религиозных исканий писателя объединили столь разных лидеров интеллигенции, как Лев Толстой, Дмитрий Мережковский и Андрей Белый. По их мнению, христианство Гоголя было исключительно важно для понимания его произведений. Его поступки объяснялись не болезнью, а «духовным переворотом». Мережковский даже заявил, что у Гоголя не было никаких переломов и что его религиозный поиск длился всю жизнь⁷⁴. Раскритиковав идею о душевной болезни Гоголя, критики усомнились в оценках психиатров и в их критериях нормального и патологического. Споря с Чижом, утверждавшим, что душевнобольной не может быть моральным человеком, молодой петербургский психиатр М.О. Шайкевич писал: душевнобольные так же, как здоровые люди, «способны любить свободу, истину, человечество и ненавидеть несправедливость, стремиться к свету и облегчать страдания других людей». В пример он приводил Гоголя и Гаршина⁷⁵.

Подобно Шестову, петербургский психиатр Г.Я. Трошин (1874–1938) осудил своих коллег, искавших у Гоголя признаки болезни. Он показал связь между оценками критиков и диагнозами психиатров: «Прежде в эту мишень стреляли славянофилы и западники, в настоящее время поле боя занято психиатрами. И те, и другие, и третьи считают, что “самое лучшее, что можно сказать, – назвать Гоголя сумасшедшим”». Врачи же, «вместо Гоголя, изучают часть его». Трошин признавал противоречия в жизни писателя, но искал объяснение им не в болезни, а в его «творческом методе, в психологии смеха и бессознательном факторе». Он сам был музыкантом, писал стихи и размышлял о психологических эффектах музыки в работе «Музыкальные эмоции» и «О влиянии музыки на творчество» (1936). В том же году, когда состоялась защита его диссертации о рефлексах головного мозга, написанной под руководством Бехтерева, Трошин опубликовал книгу «Литературные и художественные чувства, нормальные и патологические»⁷⁶. Он призывал к созданию «психологии творчества», которая была бы менее моралистична, чем современная ему психиатрия и психология, и в которой больше внимания уделялось бы воображению, фантазии и мечте. Такая психология, по мнению Трошина и его единомышленников, больше подошла бы для характеристики художников и писателей, в которых новое поколение видело своих пророков. В отличие от Ломброзо, трактовавшего гениальность как аномалию и болезнь, новая психология должна была анализировать внутренний мир творческого человека с осторожностью и симпатией.

Прежде всего следовало освободить творческих людей от приставшего к ним со времен Ломброзо ярлыка «вырождающиеся». Термину «дегенерация» Трошин противопоставил другой, уже однажды предложенный Баженовым, – «прогенерация». Показательно, что Баженов впервые употребил этот термин именно в работе о Гоголе, написанной по поводу юбилейной даты. Прогенерация – процесс, обратный дегенерации, приобретение человеком новых черт, новых способностей – совершался благодаря гениям. Сторонники теории дегенерации говорили: как при заходе солнца вдруг ярким светом вспыхивает один его луч, так и человечество, угасая и вырождаясь, может произвести на свет гения. Баженов возражал: появление гениев свидетельствует о развитии человечества, его продвижении на пути к более совершенному существу. Эти идеи разделял и киевский психиатр И.А. Сикорский (1845–1918), считавший, что артистический «тип представляет собою не проявление упадка, не какую-либо форму или период психической дегенерации, а напротив, явление высокопрогрессивное, захваченное в период своего незаконченного развития. Это есть одна из ступеней идеальной эволюции человека». Сикорский иллюстрировал эту мысль примерами из современной литературы. Он считал, что в новой литературе много «дисгармоничных» героев, которые тем не менее представляют собой новое развитие. Источник проблем, с которыми имел дело Гоголь, лежал, по мнению Сикорского, не только и не столько в болезни, сколько в том непонимании, с которым пришлось столкнуться писателю: «острейшее и жгучее орудие стыда и совести, которое Гоголь носил в своем сердце, сожгло его чуткую, застенчивую душу и лишило его возможности спокойно работать… Никто не оценил силы этого внутреннего страшного огня гоголевской совести, никто не залил его потоками любви, ни у кого не нашлось тонкого умения подать твердую руку помощи в драме душевной эволюции, которую переживал Гоголь»⁷⁷.

Однако другие психиатры указывали на нелогичность в рассуждениях о превосходстве «больных гениев». По мнению Шайкевича, Баженов собрал более чем достаточный материал, чтобы подтвердить наличие у Гоголя душевной болезни, но остановился перед этим выводом. Шайкевич находил сам термин «прогенерация» затемняющим суть дела: «допустим, что человек, страдающий периодическим психозом или эпилепсией, одновременно наделен художественными дарованиями… Если перевесят положительные, полезные качества, назовут прогенерантом, отрицательные – дегенерантом». То же возражение он делал в адрес Трошина, считавшего, что «психологию великого человека нельзя втиснуть в рамки “обыкновенного”». Шайкевич также сомневался, что состояние Гоголя (которого он считал больным периодическим психозом) можно назвать проявлением прогенерации⁷⁸.

Эти дискуссии происходили накануне и во время драматических событий первого десятилетия XX века – Кровавого воскресенья, массовых выступлений, подавления революции. На съезде в Киеве в сентябре 1905 года российские психиатры и невропатологи заявили о том, что рост числа душевных заболеваний – прямое следствие политики российского правительства. В свой итоговый документ съезд внес требование отставки нынешнего правительства и установления репрезентативной власти. Врачи хотели демократизировать не только страну, но и собственную профессию, и прежде всего больницы, в которых они работали. Наиболее радикально настроенные из них требовали отказаться от единоначалия и заменить диктат директора коллегиальным управлением. В коллегию больничных служащих должны были войти и представители младшего медперсонала – санитары и смотрители, положение которых было гораздо хуже положения врачей: получая мизерные зарплаты, они иногда жили тут же, в палатах вместе с душевнобольными. Наиболее радикальные врачи считали: психиатрическая больница нуждалась в реформах, как и российское самодержавие в целом.

Психиатрическое отделение больницы им Св. Николая в Петербурге, где Трошин служил ассистентом (заместителем главного врача), даже среди других казенных психиатрических учреждений выделялось своей бедностью, теснотой и плохой администрацией. С началом революционных событий сотрудники, недовольные авторитарной политикой директора, стали требовать участия в руководстве больницей. Когда директор отверг их требования о «коллегиальном управлении», санитары, возглавляемые младшими врачами, ворвались в кабинет директора, схватили его и насильно вывезли на тачке за ворота больницы. Разделавшись с властью, они приступили к освобождению «политических» пациентов – тех, кто был помещен туда по распоряжению полиции. В конце концов участники «бунта» были арестованы и осуждены; Трошин получил более года тюремного заключения⁷⁹.

Чижа и Трошина разделяли теперь не только профессиональные, но и политические взгляды. Чиж по-прежнему оставался лояльным режиму и считал революционеров «анархистами или политическими преступниками», чей разрушительный пыл «зависит от их болезненной организации». Революционная толпа казалась ему состоящей из алкоголиков и душевнобольных, а ее лидеры – вырождающимися⁸⁰.

С началом революции психиатры стали писать об увеличении числа душевных заболеваний, связывая это с ростом насилия на улицах. Заговорили, в частности, об особой категории – «революционных психозах», которыми заболевают в основном жертвы репрессий. В отличие от своих радикальных коллег, возлагавших ответственность за рост насилия на правительство, Чиж утверждал, что виноваты обе стороны, приводя случаи избиения толпой полицейского или священника. Он не принял категорию «революционных психозов», так же как ранее отверг другие категории – «тюремные» и «военные психозы», о которых говорили во время Русско-японской войны⁸¹. Он настаивал: «вопрос о сильных душевных волнениях как причине душевных заболеваний следует считать сданным в архив. Здоровые нормальные люди не могут заболеть душевной болезнью вследствие сильного душевного волнения». Чиж упрекал своих радикальных коллег за то, что они кроят этиологию душевных болезней по мерке своих политических симпатий, и предупреждал, что это «усилит недоверие публики к психиатрии»⁸². Он снова призвал отделить психиатрию от событий дня. Но, как это уже было в полемике по поводу Плюшкина, те психиатры, которые не могли и не считали нужным стоять в стороне от общественных событий, отвергли нейтралитет. В последующее десятилетие о Чиже было мало что слышно. В 1915 году он возглавил отделение Красного Креста на Западном фронте. Октябрьская революция застала его в Киеве; там, по-видимому, Чиж и умер или погиб в 1922 году⁸³.

«Человек психологический»

В 1909 году литературный мир и «вся образованная Россия» праздновали столетие Гоголя. Тогда же был основан альманах «Вехи», предназначенный утверждать «теоретический и практический приоритет духовной жизни над внешними общественными формами». Издатель «Вех» М.А. Гершензон верил в то, что общество изменится, только если будет дана свобода индивидуальности и творчеству⁸⁴. Альманах был задуман как место для проявлении эстетического, интимного, приватного – в противовес моральному, гражданскому и общественному.

В такой атмосфере становилось все труднее давать прямые психиатрические интерпретации как жизни Гоголя, так и его произведений. На протяжении некоторого времени медицинские и немедицинские трактовки Гоголя сосуществовали – иногда даже у одного и того же автора. Так, в своем юбилейном эссе о Гоголе В.Г. Короленко, казалось бы, соглашался с мнением Баженова о том, что писатель страдал «депрессивным неврозом». Он и сам собрал доказательства наследственной предрасположенности Гоголя к душевной болезни, – правда, не с материнской стороны, как утверждал Баженов, а со стороны отца, который якобы умер от подобного заболевания. В то же время в работе Короленко медицинский дискурс сосуществовал с иным: в нем речь шла о духовном измерении – «гениальный писатель… умер не от какой-либо специфической болезни, а от душевного кризиса, когда ничего более не могло поддержать его жизнь как творческого человека». «Радость творчества» и «неблагоприятные органические влияния» – как «борющиеся в нем противоположные силы» – в равной мере служили у Короленко объяснением трагической судьбы Гоголя⁸⁵.

XX век часто называют «психологическим» – за его сосредоточенность на внутреннем, интимном и индивидуальном за счет коллективного и общественного. То, что ранее представлялось внешним – социальные тенденции, общественные интересы, – теперь оказалось спроецировано внутрь, стало чертами внутреннего мира или вообще погрузилось в бессознательное. Могло оказаться так, что внутрь личности помещались противоречивые социальные тенденции: тогда заключали о существовании у человека психологического конфликта. Подобным образом интерпретировали и Гоголя: писатель, истощенный физической болезнью, якобы не вынес раздирающих его противоречий.

Именно об этом заявили психоаналитики, противопоставившие себя традиционной психиатрии. Отвечая Чижу, психиатр и психоаналитик И.Д. Ермаков (1875–1942) писал, что если Гоголь и был меланхоликом, то «не в том смысле, как этому учит наука о душевных болезнях, а тем отравленным внутренней неуверенностью и неустойчивостью гением, который всю жизнь искал возможности освободиться и почувствовать себя сильным». Душевные страдания Гоголя, по мнению Ермакова, помогали его читателям испытать катарсис: «в процессе освобождения он мучится, анализирует, видит то скверное, что есть у всех людей, и заражает нас и примиряет нас с собой, так как и мы боремся и освобождаемся от власти темных сил эгоизма для новой светлой жизни». Ермаков был не только психиатром, но и художником – членом объединения «Мир искусства» и участником передвижных выставок (свои картины он подписывал «Иверм»). После революции он стал одним из самых активных пропагандистов психоанализа в нашей стране и, в частности, возглавил детский дом-лабораторию «Международная солидарность» (впоследствии – Государственный психоаналитический институт). Ермаков издавал «Психологическую и психоаналитическую библиотеку», в которой публиковались и его собственные работы о литераторах⁸⁶.

Молодые идеалистически настроенные психиатры – такие, как Трошин, – стремились создать новую психологию, которая соответствовала бы новому типу человека. Его прообразом был не скромный общественник, а Сверхчеловек Ницше – наполовину святой, наполовину гений. В отличие от героя прошлого столетия – человека морального, новый тип был «человеком сугубо приватным, который от несовершенств общества обращает взгляд вглубь самого себя, посвящая жизнь изучению своих чувств»⁸⁷. В ходе такой «переоценки ценностей» Гоголь все более наделялся романтическими чертами и из объекта внимания психиатров превращался в символ грядущих перемен. Эти перемены вряд ли пришлись бы по душе ученым вроде Чижа, которые обращались к литературе и патографиям для выражения своего по преимуществу морального взгляда на мир.

Однако вряд ли можно утверждать, как это делают некоторые, что наметившаяся в XX веке тенденция «переместить источник творчества Гоголя из внешнего во внутренний мир» положила конец медицинской стигматизации писателя⁸⁸. Действительно, традиция искать в произведениях писателя отражение его болезней постепенно теряла влияние. Так, чтобы объяснить неудачу второго тома «Мертвых душ», исследователи конца XX века обращались не к биографии Гоголя, а к анализу современной ему литературы. Один из ведущих американских

специалистов по Гоголю считал, что «так называемый духовный кризис его последних лет был на самом деле кризисом преобладающего дискурса эпохи». Даже смерть писателя он назвал бегством в молчание – назначенным самому себе наказанием за неспособность совершить прорыв в новый литературный дискурс⁸⁹. И все же попытки найти ответ на «загадку» Гоголя в его болезнях – внутри его организма – продолжаются. Так, один литературовед предполагает, что странности Гоголя хорошо объясняются, если принять версию о его гомосексуальности. Другой называет знаменитые гоголевские повести-фантас-магории проекцией вовне его «невротической личности», искаженного внутреннего мира. Третий проводит психоанализ писателя⁹⁰.

Патографии Гоголя появляются и, по-видимому, будут появляться, пока существуют врачи. Но не забудем, что говорить о душевной болезни Гоголя медики начали только после того, как такое мнение прозвучало из уст критиков и получило одобрение общества. Как только общественное мнение изменилось под влиянием новых идей, заявления психиатров о болезни Гоголя потеряли привлекательность в глазах публики. Эта перемена произошла в отмеченный революцией период между двумя гоголевскими юбилеями – 1902 и 1909 годами. Вместо того чтобы ставить Гоголю диагноз, пришедшее на общественную сцену поколение критиков и врачей предпочло видеть в нем страдающего гения и провозвестника новой, «психологической», эры.

¹Гоголь Н.В. Записки сумасшедшего. Часть «Год 2000 апреля 43 числа»; Ермаков И.Д. Очерки по анализу творчества Н.В. Гоголя [1915]. М.; Пг.: Госиздат, [1924]. С. 221.

² См.: Erlich V. Gogol. New Haven and London: Yale U.P., 1969. P. 210.

³ Статья из «Литературной газеты», цит. по: Sobel Ruth. Gogol’s Forgotten Book: «Selected Passages» and Its Contemporary Readers. Washington: U.P. of America, 1981. P. 186.

⁴Белинский В.Г. Письмо к Гоголю [1847] // В.Г. Белинский о классиках русской литературы / Сост. А.Н. Дубовиков. М.: ГИЗ детской литературы, 1958. С. 271, 273.

⁵Berlin I. Russian Thinkers / Ed. H. Hardy, A. Kelly. London: Penguin Books, 1994. P. 116.

⁶ Об идее «двух Гоголей» см., напр.: Maguire R.A. Introduction // Gogol from the Twentieth Century: Eleven Essays / Ed., trans. and intro. R.A. Maguire. Princeton: Princeton U.P., 1974. P. 11–13.

⁷Nabokov V. Nikolai Gogol. New York: A New Directions Paperbook, 1961. P. 129.

⁸ А.П. Тарасенков, цит. по: Шенрок В.И. Материалы для биографии Гоголя. М.: Изд-во Г. Лисснера и А. Гешеля, 1897. Т. 4. С. 860.

⁹ М.П. Погодин, цит. по: Воропаев В. Последние дни жизни Гоголя // Литературная учеба. 1992. Кн. 2 (март – апрель). С. 55.

¹⁰Тургенев И.С. Гоголь // Н.В. Гоголь в русской критике и воспоминаниях современников / Под ред. С. Машинского. М.; Л.: ГИЗ детской литературы, 1951. С. 318–319.

¹¹Шенрок В.И. Материалы… С. 16, 28, 862; Николай М. [П.А. Кулиш]. Записки о жизни Н.В. Гоголя: В 2 т. СПб.: Изд. автора, 1856.

¹²Lombroso С. The Man of Genius. London: Walter Scott, 1891. P. 98–99.

¹³Баженов H.H. Болезнь и смерть Гоголя. Публичное чтение в годичном заседании Московского общества Невропатологов и психиатров. М.: Кушнерев, 1902. С. 38.

¹⁴ Тарасенков, цит. по: Шенрок В.Н. Материалы… С. 864.

¹⁵Баженов Н.Н. Болезнь и смерть Гоголя. С. 7–8.

¹⁶ Там же. С. 4, 8, 16.

¹⁷Шенрок В.И. Итоги Гоголевской юбилейной литературы // Вестник воспитания. 1902. Т. XIII. № 6. С. 9, 11.

¹⁸Чиж В.Ф. Болезнь Гоголя [1904] // Болезнь Гоголя. Записки психиатра. М.: Республика, 2001. С. 4, 203.

¹⁹Текутьев Ф.С. Исторический очерк кафедры и клиники душевных и нервных болезней при Императорской военно-медицинской академии. СПб.: Военная типография, 1898. С. 216–220.

²⁰Овсянико-Куликовский Д.Н. Воспоминания (начало 1920-х гг.) //Ли-тературно-критические работы: В 2 т. М.: Худож. лит-ра, 1989. Т. 2. С. 307.

²¹Чиж В.Ф. Криминальная антропология. Одесса: Исакович, 1895. С. 50.

²² Овсянико-Куликовский Д.Н. Воспоминания. С. 309.

²³ См., напр.: Тарновская П. Рецензия на кн. Ломброзо «Преступный человек» // ВКСПН. 1885. Т. 3. № 1. С. 278–296.

²⁴ Второй международный конгресс криминальной антропологии // Вопросы философии и психологии. 1889. № 1. С. 17–41; Вульферт А.К. Возражение на реферат д-ра Баженова «О съезде криминальной антропологии» // Вопросы философии и психологии. 1889. № 2. С. 41–46.

²⁵Дриль Д.М. Рецензия на статью д-ра Н.С. Лобаса «Некоторые черты из психофизики преступников» // ВПКАГ. 1904. Т.1. № 1. С. 442; Сербский В. П. Преступные и честные люди // Вопросы философии и психологии. 1896. № 5. С. 669.

²⁶Чиж В.Ф. Преступный человек перед судом врачебной науки // Неврологический вестник. 1894. Т. II. № 1. Приложение. С. 32. Отзыв о Ломброзо см. в: Чиж В.Ф. Обзор сочинений по криминальной антропологии // АПНСП. 1893. Т. 22. № 3. С. 106.

²⁷Чиж В.Ф. К учению об органической преступности // АП. 1893. Т. 16. № 1.С. 176.

²⁸Чиж В.Ф. Криминальная антропология. С. 46–47, 50.

²⁹Ellis Н.Н. The Criminal. 3^rd ed. London: Walter Scott, 1901. P. 141; Достоевский, цит. по: Чиж В.Ф. Достоевский как психопатолог. М.: Стасю-левич, 1885. С. 70.

³⁰ Всего звание доктора в клинике Мержеевского получили 26 человек, в том числе будущие психиатры В.М. Бехтерев, Л.В. Блуменау, Б.С. Грейденберг, С.П. Данилло, Н.М. Попов и И.А. Сикорский. См.: Юдин Т.И. Очерки истории отечественной психиатрии. М.: Медгиз, 1951. С. 114.

³¹Текутьев Ф.С. Исторический очерк. С. 216–220.

³² Среди тех, кто верил в «арестантское помешательство» вследствие одиночного заключения, – Дюков П.А. Преступление и помешательство // ВКСПН. 1885. Т. 3. № 2. С. 1–40.

³³Чиж В.Ф. Учебник психиатрии. СПб.: Сотрудник, 1911. С. 37.

³⁴Чиж В.Ф. Нравственность душевнобольных // Вопросы философии и психологии. 1891. № 3. С. 129.

³⁵ См.: Berridge V., Edwards G. Opium and the People: Opiate Use in Nineteenth-Century England. London: Allen Lane/St. Martin Press, 1981. P. 68.

³⁶Текутьев P.C. Исторический очерк. С. 197.

³⁷Richet С. L’Homme et Г intelligence: fragments de physiologie et de psychologie. Paris: F61ix Alcan, 1884. P. 499–500.

³⁸Maehle A.-H. Pharmacological experimentation with opium in the eighteenth century // Drugs and Narcotics in History / Ed. R. Porter, M. Teich. Cambridge: Cambridge U.P., 1995. P. 70; Anstie F.E. Stimulants and Narcotics, Their Mutual Relations: With Special Research on the Action of Alcohol, Aether, and Chloroform, on the Vital Organism. London: Macmillan, 1864. P. 246.

³⁹Smith R. Inhibition: History and Meaning in the Sciences of Mind and Brain. London: Free Association Books, 1992. P. 169.

⁴⁰ Cm.: Carroy /., Plas R. The origins of French experimental psychology: experiment and experimentalism // History of the Human Sciences. 1996. Nq 1. P. 73–84; DanzigerK. Constructing the Subject: Historical Origins of Psychological Research. Cambridge: Cambridge U.P., 1990.

⁴¹Челпанов Г.И. Обзор новейшей литературы по психологии (1890–1896). Киев: Ун-т Св. Владимира, 1897. С. 2; Ланге Н.Н. О значении эксперимента в современной психологии // Вопросы философии и психологии. 1894. № 4. С. 571.

⁴² См. Woodward W.R. Wundt’s program for the new psychology: Vicissitudes of experiment, theory, and system // The Problematic Science: Psychology in

Nineteenth-Century Thought / Ed. W.R. Woodward, M.G. Ash. New York: Praeger, 1982. P. 167–197.

⁴³ Cm.: Sokal M.M. James McKeen Cattell and the failure of anthropometric mental testing, 1890–1901 // The Problematic Science: Psychology in Nineteen-Century Thought / Ed. W.R. Woodward, M.G. Ash. New York: Praeger, 1982. P. 322–345.