Текст книги "Классики и психиатры"

Автор книги: Ирина Сироткина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

⁴⁷Бирштейн И.Л. Сон В.М. Гаршина. Психоневрологический этюд к вопросу о самоубийстве // Психотерапия. 1913. № 1/6. С. 234 (выделено Бирштейном).

⁴⁸Лахтин М.Ю. Страдание как источник человеческих верований // Вопросы психиатрии и неврологии. 1913. Т. 2. № 11. С. 492.

⁴⁹Лахтин М.Ю. Патологический альтруизм в литературе и жизни. С. 339, 341.

⁵⁰ Там же. С. 294; о Елене как женской версии положительного героя см.: Mathewson R.W. The Positive Него in Russian Literature. Stanford: Stanford U.P., 1975.

⁵¹Коноров М.И. Дон Кихот, как цельная патологическая личность // ВПКАГ. 1906. № 8/9. С. 318; Воровский и Айхенвальд, цит. по: Айхенвалъд Ю. Дон Кихот на русской почве. С. 225.

⁵²Жуковский М. О влиянии общественных событий на развитие душевных заболеваний // ВПКАГ. Т. 4. № 3. С. 161.

⁵³Шайкевич М.О. Патологические черты героев Максима Горького // ВПКАГ. 1904. Т. 1. № 3. С. 131–132, 140.

⁵⁴Вавулин Н. Безумие, его смысл и ценность. Психологические очерки. СПб.: Вайсберг и Гершунин, 1913. С. 126.

⁵⁵ Цит. по: Рохлин Л.Л. Жизнь и творчество выдающегося русского психиатра В.Х. Кандинского. М.: Медицина, 1975. С. 198.

⁵⁶Каннабих Ю.В. Заметка о «нормальном» и «ненормальном» (схема) // Психотерапия. 1913. № 2. С. 7–8; Токарский А.А. Страх смерти // Вопросы философии и психологии. 1897. № 5. С. 977 (эта статья обсуждалась в семье Толстых, см.: Толстая С.А. Дневники. М.: Худож. лит-ра, 1978. Т. 1. С. 363); Яроцкий А.И. Идеализм как физиологический фактор. Юрьев: Мат-тисен, 1908. С. 284, 183.

⁵¹ Яроцкий А.И. Идеализм как физиологический фактор. С. 51, 268, 302. См. о нем: Журавель В.А. Психология в системе образования Тартуского (Юрьевского) университета // Тартуский государственный университет. История развития, подготовка кадров, научные исследования. Тарту, 1982. Вып. 3. С. 102–104.

⁵⁸Burbick J. Healing the Republic: The Language of Health and the Culture of Nationalism in Nineteenth-Century America. Cambridge: Cambridge U.P., 1994. P. 225; Lutz T. American Nervousness, 1903. An Anecdotal History. Ithaca: Cornell U.P., 1991. P. 7.

⁵⁹Баженов Н.Н. Внеуниверситетская деятельность и значение С.С. Корсакова, как врача и учителя // Психиатрические беседы на литературные и общественные темы. М., 1903. С. 2.

⁶⁰Лахтин М.Ю. Частная лечебница для душевнобольных воинов. Отчет с 19.05.1905 по 1.01. 1906. М., 1906.

⁶¹Ступин С.С. К вопросу о народных санаториях для нервнобольных //ЖНПК. 1904. № 3. С. 363.

⁶² Прения по докладам С.С. Ступина и П.А. Останкова // ЖНПК. 1904. Т. 4. № 1/2. С. 269.

⁶³ Показателен в этом отношении перевод названия книги Я. Марци-новского (1905), которая в оригинале была озаглавлена «Nervositat und Weltanschauung» («Нервность и мировоззрение»), а в русском издании (1913) получила название «Борьба за здоровые нервы». Пожалуй, после революции эта фраза получила еще более широкое распространение, что отразилось в таких, напр., сборниках, как «Советская медицина в борьбе за здоровые нервы» (Ульяновск, 1926).

⁶⁴Рот В.К Нейрастения и леность // Вопросы философии и психологии. 1896. Т. 35. № 5. С. 574; Дрознес М.Я. Важнейшие задачи современной практической психиатрии // Труды Второго съезда отечественных психиатров. Киев, 1907. С. 213; Мицкевич, цит. по: Ермаков И.Д. Десятый Пироговский съезд в Москве, 25.04 – 2.05.1907 // ЖНПК. 1907. № 2/3. С. 551–554; Тутышкин П.П. Об устройстве общественных (земских, городских) лечебниц-пансионатов для нервно– и душевнобольных, то есть учреждении двояко-смешанного типа // ЖНПК. 1902. № 1/2. С. 206–210.

⁶⁵Рот В.К. Нейрастения и леность. С. 574; Manning R.T. The Crisis of the Order in Russia: Gentry and Government. Princeton: Princeton U.P., 1982. P. 106–137.

⁶⁶Эдельштейн A.O. Психиатрические съезды и общества за полвека (К истории медицинской общественности, 1887–1936). М.: Медицина, 1948. С. 19; см. также Письмо П.Б. Ганнушкина к М.Ф. Беккер от 5.10.1902 // Музей Московской медицинской академии. Архив Психиатрической клиники. Фонд П.Б. Ганнушикна.

⁶⁷Сикорский И.А. Успехи русского художественного творчества. С. 497.

⁶⁸Сикорский И.А. Психологические основы воспитания. С. 619–622.

⁶⁹ См.: Brown J. V. Social influences on psychiatric theory and practice in late Imperial Russia // Health and Society in Revolutionary Russia / Ed. S.S. Gross, J.F. Hutchinson. Bloomington and Indianapolis, 1990. P. 27–44 (42); Engelstein L. The Keys to Happiness: Sex and the Search for Modernity in Fin-de-Si£cle Russia. Ithaca and London: Cornell U.P., 1992. P. 259–260.

⁷⁰Баженов Н.Н. Психология и политика. М., 1906. С. 13–18.

⁷¹Frieden N.M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856–1905. Princeton: Princeton U.P., 1981. P. 319.

⁷²Яковенко В.И. Здоровые и болезненные проявления в психике современного русского общества // Журнал Общества русских врачей в память Н.И. Пирогова. 1907. № 13. С. 269–276.

⁷³Сербский В.П. Русский союз психиатров и невропатологов и С.С. Корсаков // Труды Первого съезда Русского союза психиатров и невропатологов, Москва, 4—11.09.1911. М., 1914. С. 83.

⁷⁴Гуревич М.О. Московская психиатрическая клиника в истории отечественной психиатрии // Пятьдесят лет Психиатрической клиники им. Корсакова. М., 1940. С. 7.

⁷⁵ Музей Московской медицинской академии им. И. М. Сеченова. ОФ 523/132.

⁷⁶ Хроника // ЖНПК. 1902. Т. II. № 3. С. 848.

⁷⁷Рыбаков Ф.Е. Об организации амбулатории для алкоголиков. Спб., 1904.

⁷⁸Бернштейн А.Н. Экспериментально-психологическая методика диагностики душевных болезней. М., 1908; Он же. Экспериментально-психологическая схема для изучения нарушений интеллекта при душевной болезни. М., 1910.0 развитии нозологического подхода в работах Э. Крепелина см.: Berrios G.E., Hauser R. The early development of Kraepelin’s ideas on classification: a conceptual history // Psychological Medicine. 1988. Vol. 18. P. 813–821.

⁷⁹Рыбаков Ф.Е. Атлас для экспериментально-психологического исследования личности с подробным описанием и объяснением таблиц. Составлен применительно к цели педагогического и врачебно-диагностическо-го исследования. М., 1910; Россолимо Г.И. Профили психологически недостаточных детей (опыт экспериментально-психологического исследования степеней одаренности) // Современная психиатрия. 1910. № 5. С. 377–412; Он же. Методика массового исследования по «психологическому профилю» и первоначальные данные // ЖНПК. 1925. № 1. С. 45–58.

О Россолимо см.: Хорошко В.В. Памяти профессора Г.И. Россолимо // Газета журнала «Клиническая медицина». 1928. № 22. С. 223–225.

⁸⁰ Корреспонденция из секции душевных и нервных болезней X Пироговского съезда, 26.04.1907 // Современная психиатрия. 1907. № 3. С. 138.

⁸¹Рыбаков Ф.Е. Границы сумасшествия // Отчеты Московского общества невропатологов и психиатров за 1904 г. М., 1905. С. 5–6.

⁸² Письмо 3. Фрейда К.Г. Юнгу // The Freud/Jung Letters: The Correspondence between Sigmund Freud and C. G. Jung / Ed. W. McGuire. London: Hogarth Press and Routledge, 1974. P. 225–227.

⁸³Асатиани M.M. Современное состояние вопроса теории и практики психоанализа по взглядам Jung’a // Психотерапия. 1910. № 3. С. 124.

⁸⁴ Так, литературный критик описывал, как в романе князя Д.П. Голицына (псевдоним Муравлин) «Баба», «простая, некрасивая, грязная деревенская баба всецело, до гипноза, завладевает всем существом князька-вырожденца. <…> Являясь своего рода психиатрическим “скорбным листом”, “Баба” имеет и общепсихологическое значение для характеристики всякого вообще безволия» (Венгеров С.А. Синтетический модернизм и богоискательство (начало XX века) // Русская литература XX века / Под ред. С.А. Венгерова. М., 1914–1916. С. 217).

Глава 5 Здоровье и болезнь Пушкина

Пушкин… это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет.

Н.В. Гоголь

С этого пророчества, как известно, начал свою речь на открытии памятника Пушкину в Москве Достоевский¹. Речь эта разошлась по стране – а с ней и оценка Пушкина не только как лучшего в России поэта, но и как человека, опередившего свой век. Когда через пятьдесят лет после смерти поэта истек срок права наследников на публикацию его работ и издания Пушкина наводнили страну, его известность стала всеобщей. Благодаря широкому празднованию пушкинских юбилеев – пятидесятилетия смерти в 1887 году и столетия рождения в 1899 году – в России сложился настоящий культ поэта. Для самых разных людей образ Пушкина служил идеалом или эталоном – чего именно, зависело от их занятий и интересов. «Специалисты по человеческой душе» – психологи и психиатры, конечно, не обошли поэта своим вниманием. В дни столетнего юбилея они объявили Пушкина и «гениальным психологом», и «идеалом душевного здоровья». Однако менее чем через два десятилетия, в дни революционной ломки авторитетов, прежний пиетет по отношению к Пушкину был позабыт. Как только левые критики захотели сбросить поэта с «парохода современности», психиатры сменили точку зрения и начали писать о Пушкине как больном гении, делая акцент на его «душевных кризисах» и якобы неуправляемом темпераменте. Тем не менее, к следующему пушкинскому юбилею – столетию смерти, широко отмечавшемуся в 1937 году, – возродился культ поэта, а вместе с ним – и версия «здорового Пушкина».

* * *

Гоголя в его эссе о Пушкине вдохновляла философия Шеллинга и Гердера. Чрезвычайно популярные в первой трети девятнадцатого века идеи немецкого романтизма были хорошо знакомы Гоголю, одно время читавшему курс истории в Московском университете. В историософской статье «Шлецер, Миллер и Гердер» он отзывался о Гердере как о глубоком мыслителе, одним из первых взглянувшем на историю как на процесс развития, процесс органической смены эпох и движения народов². Романтики отвели истории и изучению национальных языков и обычаев главное место в науках о человеке. В 1773 году Гердер и Гёте издали сборник «О немецком характере и искусстве», в который вошли статьи о Шекспире как национальном поэте и о народных песнях. С этого началось всеобщее увлечение национальной историей, фольклором, изучением народного быта. Гоголь тоже собирал народные песни; известна его статья «О малороссийских песнях», написанная примерно в то же время, когда он задумал историю Украины³. Говоря о Пушкине как о «русском национальном поэте», Гоголь повторил идею романтиков о том, что в искусстве (и особенно в поэзии) отражается «душа нации».

Романтики видели в художественном гении воспитателя, духовного наставника народа. Те, кто разделял эти взгляды в России, считали, что русский народ, еще не взрастивший своего поэтического гения, не сформировал и своего духа. Так, декабристам Россия виделась как «империя, с небольшим сто лет вышедшая из мрака грубого невежества». А сам Пушкин жаловался: «у нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке»⁴. Поэтому Гоголю, как и другим критикам, важно было во всеуслышание заявить о появлении в России первого большого поэта. Пушкин быстро сделался национальным гением, в котором «русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла»⁵.

С точки зрения романтиков, поэт не только наиболее полно передает, но и впервые создает, творит дух нации. Разделяя взгляд на поэта как на духовного лидера нации, Достоевский несколько десятилетий спустя писал: «Пушкин… приходит в самом начале правильного самосознания нашего», он – «направляющий свет», «пророчество и указание»⁶. Если Гоголь подчеркивал «русскость» Пушкина, то Достоевский более всего дорожил его «всемирной отзывчивостью»: оставаясь национальным поэтом, Пушкин смог проникнуть, вчувствоваться в душу других народов. В своей речи на открытии памятника поэту в Москве Достоевский обращался к христианскому самосознанию своих слушателей, призывая к прощению и примирению, напоминая, что русские, в силу свойственной им «слабости национального эгоизма», должны подать пример братской любви другим народам⁷. Писатель верил, что пушкинская «всечеловечность» дана всем русским.

Опубликованная в популярнейшем «Дневнике писателя», речь Достоевского была встречена с огромным энтузиазмом⁸. Он, казалось, нашел счастливое равновесие между «русскостью» Пушкина, которую так ценил Гоголь, и той чертой, которой восхищался в поэте Белинский, когда называл Пушкина «гражданином вселенной», – отсутствием всякого догматизма и партийности. Белинский одним из первых заявил о почти абсолютном соответствии Пушкина идеалу нравственности и гуманизма – этот последний термин был в ходу благодаря тем же немецким романтикам. Чувство, лежащее в основе его поэзии, всегда «так человечно, гуманно! – писал Белинский со скрытой ссылкой на Гердера. – Читая его творения, можно превосходным образом воспитать в себе человека». «Пушкин… не принадлежал исключительно ни к какому учению, ни к какой доктрине; в сфере своего поэтического миросозерцания он, как художник по преимуществу, был гражданин вселенной и в самой истории, так же как и в природе, видел только мотивы для своих поэтических вдохновений»⁹. Продолжая эту мысль Белинского, Достоевский окончательно придал поэту черты совершенного человека, наделенного не только христианскими добродетелями, но и универсальным гуманизмом.

И для следующих поколений интеллигенции Пушкин оставался идеалом не только русского, но и Человека вообще – точнее, такого человека, главной чертой которого был гуманизм. Через полтора десятилетия после Достоевского гоголевской фразой о Пушкине как о «русском человеке в его развитии» начал свою статью Д.С. Мережковский. Как символиста и философа, много сделавшего для религиозного возрождения в России, его интересовала «вершинность» Пушкина в мис-тически-религиозном плане. По Мережковскому, в Пушкине нашли совершенное равновесие два начала – самоотречение человека и его слияние с Богом, с одной стороны, и самоутверждение и противостояние Богу с другой. Мережковский сравнил значение Пушкина для культуры своего века с ролью Эллады в Древнем мире: для своего времени поэт был тем же, чем эллины для своего, – гармонией среди хаоса. После Пушкина, считал Мережковский, это равновесие в русской литературе, как и в европейской культуре вообще, было нарушено. Возник конфликт «двух начал в лице безумного язычника Фридриха Ницше и, быть может, не менее безумного галилеянина Льва Толстого». У Достоевского «пушкинская благодатная гармония превратилась… в уродливое безумие, в эпилептические припадки демонизма»¹⁰. Ни один из тех, кого девятнадцатый век считал великими, не мог сравниться с Пушкиным в гармонии таланта и личности.

В 1899 году лавина публикаций о Пушкине закрепила идеальный образ поэта. Один только Владимир Соловьев, – хотя и писал о «положительных христианских убеждениях», – добавил ложку дегтя в бочку меда, совсем не по-юбилейному возражая тем, кто славословил поэта и видел в нем жертву «среды»¹¹. В остальном же год 1899-й стал апофеозом поклонения Пушкину. (Пожалуй, это было началом продолжающейся до наших дней «юбилейной» традиции почитания писателей и поэтов. В национальном масштабе отмечались также полвека со дня смерти Гоголя в 1902 году, столетие его рождения в 1909 году и восьмидесятилетие Льва Толстого в 1908 году.) На свой манер Пушкина почтили представители самых разных слоев общества, включая психологов и психиатров. На торжественном заседании Московского университета совместно с Обществом любителей российской словесности в честь столетия Пушкина присутствовали члены Московского психологического общества Л.М. Лопатин, Н.А. Иванцов и А.А. Токарский. Лопатин – председатель Общества, профессор философии Московского университета, говоря о тонкости и верности его проникновения во внутренний мир героев, назвал Пушкина «гениальным психологом-художником»¹².

О психологии самого Пушкина Лопатин ничего не сказал, хотя вполне мог бы это сделать – в конце века психологический анализ великих людей вошел в моду. Причиной профессиональной скромности Лопатина, по-видимому, было то, что психологический анализ гениев в тогдашней литературе часто сводился к психиатрическому. Как правило, он предпринимался с целью еще раз подтвердить теорию Ломброзо о родстве гениальности и помешательства. Составленный Ломброзо список душевнобольных гениев включал Сократа, Магомета, Савонаролу, Руссо, Наполеона, Шумана, из великих русских – Гоголя¹³. Благодаря введенным Ломброзо категориям, как бы промежуточным между здоровьем и болезнью, этот список мог быть сколь угодно расширен. Пушкин по роду своей деятельности вполне мог в нем оказаться, – но в 1899 году этого не произошло. Парадоксальным образом российские психиатры посчитали случай Пушкина не подтверждением теории Ломброзо, а, напротив, опровержением идеи о родстве гения и болезни.

Открыла эту дискуссию статья «Пушкин как идеал душевного здоровья» влиятельного психиатра В.Ф. Чижа¹⁴. В конце XIX века – в то время, когда работал Чиж, – в общепринятые нормы душевного здоровья входила норма «морального оптимизма», т. е. требование смотреть на жизнь позитивно и действовать соответствующим образом. Хорошим в моральном смысле человеком считался тот, кто испытывает положительные чувства восхищения, любви и надежды, а плохим – отрицательные эмоции – презрение, ненависть, разочарование и пессимизм. Современникам казалось, что наука и медицина вполне подтверждают те понятия о болезни и здоровье, которые были закреплены в нормах повседневной жизни. Разделяя веру в необходимость «морального оптимизма» со многими своими современниками, Чарльз Дарвин назвал моральное чувство последним и самым драгоценным приобретением эволюции, самым важным отличием человека от животных¹⁵. Его соотечественник хирург Дж. Х. Джексон обнаружил, что при болезни первыми нарушаются наиболее молодые образования мозга, а наиболее древние структуры являются самыми устойчивыми. Основываясь на этих наблюдениях, французский психолог Теодюль Рибо сформулировал так называемый «закон эволюции психических функций», согласно которому высшие функции – интеллект и нравственность, будучи высшими достижениями человеческого развития, при болезни или под действием наркотиков нарушаются первыми. Как пишет английский историк науки Роджер Смит, «высшее и низшее были в одно и то же время понятиями морали и физиологии. Они служили связующим звеном между старой психологией и христианскими идеями о контроле мозга над телом, с одной стороны, и новыми физиологическими идеями о контроле мозговых полушарий над нервной системой, с другой»¹⁶.

Чиж, по его словам, убедился в том же на собственном опыте, обнаружив в эксперименте на самом себе, «что первым под влиянием наркотиков угасает нравственное чувство». Из этого он заключил: для того чтобы быть нравственным, человек должен обладать абсолютным здоровьем. Обратное тоже верно: «чем выше, чем совершеннее психическая организация», тем выше нравственность, «тем более человек способен любить человечество»¹⁷. Чиж считал душевнобольных с их несовершенной психической организацией безнравственными, так сказать, по природе: «Больной, ненормальный психически или не любит ни истины, ни добра, ни красоты, или неспособен понимать их… Психопат не может гармонически стремиться к истинному, нравственному и красивому; чаще всего у них нет любви и понимания добра»¹⁸. На одном краю спектра Чиж поместил душевнобольного с его якобы ущербной организацией, на другом – гармоничную личность с развитой в совершенстве способностью понимать и любить добро, истину и красоту.

Эти взгляды и легли в основу оценки им Пушкина. Поэт казался Чижу чуть ли не единственным гением с уравновешенной психикой. Психиатр тщательно отмечал недостатки тех писателей, чье душевное здоровье было когда-либо подвергнуто сомнению, – Гоголя, Альфреда де Мюссе, Эдгара По, Бодлера, Верлена, Флобера, Достоевского. Двое последних, «как эпилептики, особенно увлекались всем мистическим и мало, – конечно, по отношению к их великому уму, – понимали действительность». Напротив, в Пушкине Чиж не мог найти никакого ущерба и должен был поэтому констатировать его полное душевное здоровье. Причем главным его критерием, согласно психиатру, служила именно «безупречность» Пушкина, а не его художественный гений, поскольку гений был скомпрометирован в глазах читателей работами Ломброзо. «Богатая, гармонически развитая натура Пушкина, а не его гениальность, – писал Чиж, – служит нам доказательством его полного психического здоровья; что такое гений – мы не понимаем и… понимать не можем». Идеально здоровый Пушкин служил лучшим опровержением теории Ломброзо. Допуская, что «некоторые гении были люди больные», Чиж тем не менее утверждал: «тот несомненный факт, что Пушкин обладал идеальным душевным здоровьем, окончательно опровергает теорию о родстве или близости между гением и помешательством»¹⁹.

В том, что Пушкин был душевно здоров, с Чижом соглашался петербургский врач П.Я. Розенбах, считавший, что гений может быть «вполне уравновешенным психически». «Таковы, например, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Шекспир, Данте, Гёте, Шиллер, Моцарт, – писал он и добавлял с трогательной теплотой и патриотизмом, – наш Пушкин»²⁰. В отличие от

Чижа, для которого показателем здоровья было гармоническое развитие, то есть сочетание в человеке всех высших качеств – любви к нравственности, истине и красоте, Розенбах ожидал от гения только «осуществления идеала красоты».

Воплощением идеала красоты был Пушкин и для петербургского психолога А.Ф. Лазурского. Соглашаясь, что гений и душевная болезнь не связаны между собой, в качестве показателя здоровья и критерия развития личности он избрал «душевную гармонию». Лазурский уточнял, что эта гармония, которую он называл также «психической координацией», «заключается вовсе не в том, чтобы все без исключения основные психические функции были развиты у человека в совершенно одинаковой степени». Если бы это было так, добавлял он, то все гении «походили бы, как две капли воды, друг на друга». Сущность психической координации заключается в том, что все второстепенные, дополнительные психические функции, развитые выше среднего уровня, тесно объединяются эндо– и экзопсихически вокруг основного ядра, составляющего… сердцевину данного гения, значительно его усиливая и обогащая»²¹. Такой «сердцевиной» может быть или добро – тогда человечество имеет «гениев альтруизма», таких, как Будда, Франциск Ассизский и Песталоцци, – или истина, как у «гениев знания» Декарта, Локка и Дарвина. У Пушкина же, считал Лазурский, – как и у Бетховена, Байрона, Шопена – «сердцевину» составляет художественный гений.

Если российские психиатры нашли самое убедительное опровержение теории Ломброзо в Пушкине, то для западноевропейских ее оппонентов такими контрпримерами служили Гёте и Кант. Через пять лет после пушкинского юбилея вышел русский перевод работы немецкого психиатра и психотерапевта Лео Лёвенфельда «О духовной деятельности гениальных людей вообще и великих художников – в частности». Ссылаясь на известных ему здоровых гениев – главным образом Канта и Гёте, – автор отстаивал точку зрения, противоположную Ломброзо: «гениальность имеет своим источником не болезнь, а здоровье»²².

Но у Ломброзо было и много сторонников (в том числе в России), которых привлекало его обещание дать естественнонаучное объяснение таланту. В один год с переводом книги Лёвенфельда вышла статья психиатра М.О. Шайкевича. Он возражал тем, кто считал, что гении не подходят под общепринятое понятие душевной болезни и должны измеряться особой меркой. С теми, кто говорит, что «великого человека нельзя втиснуть в рамки “обыкновенного”» и что «эмоциональная сфера великих творцов не одного масштаба с нашей», трудно согласиться: нельзя душевную болезнь гения называть «неуравновешенностью», нельзя исключить психиатрический диагноз у великого человека. Стремясь низвести гениев с их пьедестала, недосягаемого для естественно-научного объяснения, Шайкевич позволил себе усомниться даже в здоровье Пушкина. Он посчитал «доводы Чижа об идеальном душевном здоровье Пушкина… неубедительными». Тем не менее сам он еще не отважился утверждать, что у поэта было какое-то определенное душевное расстройство²³.

В год столетия Пушкина киевский профессор психиатрии И.А. Сикорский повторил отзыв о нем как о «необыкновенном и беспримерном отражении русского народного духа», о его «простоте и верности натуре»²⁴. Но уже несколько лет спустя Сикорский рискнул попытаться объяснить характер и творчество поэта его наследственностью. Внимание его как психиатра, интересующегося исследованиями национального характера, или, по выражению того времени, «расовой психологией», привлекло смешанное происхождение Пушкина. Ссылаясь на слова Достоевского о «всемирной отзывчивости» и «всече-ловечности» поэта, Сикорский нашел источник его «общечеловеческого психизма» в русско-эфиопских корнях. Согласно представлениям эпохи, такое происхождение усиливало жизнеспособность и создавало в человеке новые качества: «там, где… сталкиваются и конкурируют два начала, можно получить нежданную биологическую силу и третье начало – скрытое и подавленное». Воспроизводя современные ему расовые стереотипы, Сикорский писал: «Необузданность его природы, внезапная порывистость его решений и действий, разгул, бурные инстинкты с ухаживаниями, пиршествами, ссорами, дуэлями – всё это дань черному расовому корню». Рафинирует же страсти поэта и придает совершенство его восприятию, согласно Сикорскому, «здоровый привиток тонкой белой культуры души старинного дворянского рода»²⁵.

В первые десятилетия XX века вопросом о наследственности Пушкина и других выдающихся людей заинтересовались биологи – в особенности те из них, кто верил в необходимость евгеники. Евгеникой называли целенаправленное совершенствование человека как биологического вида – его выращивание, культивирование по образцу улучшения пород домашних животных и разведения новых сортов полезных растений. В отличие от педагогики или социальной гигиены, которые по-своему также заботились об улучшении человеческой природы, евгеника предлагала воздействовать на наследственность с помощью контроля над браками и деторождением. Поэтому многие сторонники этой концепции серьезно интересовались нарождающейся генетикой, открывшей механизмы наследования. Материалом для анализа наследования определенного признака служили родословные. Предполагая талант наследственной способностью, биологи собирали генеалогии выдающихся людей. В материалах председателя Русского евгенического общества Н.К. Кольцова в числе других хранилась и родословная Пушкина²⁶.

Незадолго до этого в биологическую терминологию было введено слово «генофонд», и Кольцова больше, чем африканские предки поэта, интересовал предполагаемый «вклад» Пушкина в генофонд русской нации. В России после революции дворянство – класс, считавшийся носителем лучших качеств нации, – оказалось почти полностью уничтожено. Ученые – в том числе уцелевшие представители этого класса – проявляли беспокойство об ухудшении «генетического качества» нации. Пытаясь успокоить своих коллег, Кольцов утверждал, что ей не грозит утрата творческих способностей: «Основные наследственные способности гения – энергия, работоспособность, предприимчивость, творчество в связи с физическим здоровьем и выносливостью – являются характерными для значительного процента народных масс и закреплены длительным отбором в борьбе за существование в течение тысячелетней истории». Эта благоприятная для возникновения выдающихся способностей основа, однако, должна быть дополнена неким «интеллектуальным элементом». По мысли Кольцова, это и совершалось в результате смешанных браков с представителями высших классов: благодаря таким «евгеническим бракам» «гены-усилители мозгового центра речи и высших способностей логического мышления непрерывно вливались обратно в породившую их крестьянскую массу». Кольцов упомянул в качестве примера Пушкина с его славой женолюба: «Вероятно, немало незаконнорожденных детей оставили Пушкин, Лермонтов, Герцен и Лев Толстой во времена их бурной молодости, когда они, по выражению Пушкина, “приносили жертву Бахусу и Венере, волочась за хорошенькими актрисами и субретками” и, конечно, также за крестьянскими красавицами»²⁷.

События начала двадцатого века оттеснили культ Пушкина на второй план. Пиетет быстро таял под критикой левых литераторов. Хотя еще в 1916 году Юлий Айхенвальд призывал «молиться» Пушкину, его книгу молодые литературоведы встретили критически: Б.М. Эйхенбаум назвал ее «идолопоклонством», а В. Ходасевич озаглавил свою рецензию на эту книгу «Сахарный Пушкин»²⁸. Для литераторов, задумавших создание нового пролетарского искусства, поэт перестал быть художественным идеалом, он казался им архаичным. Футуристы еще до революции заявили, что «Пушкин – это наш Державин», и грозили сбросить его с «Парохода Современности». Социал-демократ Р.В. Иванов-Разумник, хотя и повторил слова Мережковского о «кристальной, эллински-гармонической личности Пушкина», тем не менее считал, что им «завершается старое», а не начинается новое²⁹.

Примерно в это же время психиатры стали высказывать сомнения в идеальном душевном здоровье Пушкина. О гармоничности его личности более не упоминалось. Напротив, психиатр и психоаналитик И.Д. Ермаков утверждал, что поэт был так же, как и простые смертные, несвободен от внутренних конфликтов. Кстати, в этом, согласно психоаналитической доктрине, Ермаков видел источник творчества поэта: «Сомнения мучают Пушкина, он не в силах решить вопроса о своей жизни, о женитьбе, и невозможность для него найти выход в реальности, громадное напряжение сил, внутренних конфликтов, борьбы – находит выход в творческом процессе». Его коллега, Л.М. Розенштейн, назвал состояние Пушкина если не душевной болезнью, то «пограничным» с нею состоянием. Даже его ирония превратилась в симптом: согласно Розенштей-ну, для поэта – человека циклоидного темперамента – были характерны «гипоманиакальные состояния с насмешкой»³⁰.

В 1925 году психиатр из Екатеринбурга Г.В. Сегалин начал издавать журнал с длинным и громким заглавием: «Клинический архив гениальности и одаренности (эвропатологии), посвященный вопросам патологии гениально-одаренной личности, а также вопросам одаренного творчества, так или иначе связанного с психопатологическими уклонами». Как было ясно из названия, автор разделял идеи Ломброзо и видел свою задачу в том, чтобы подтвердить связи таланта с душевным расстройством. Среди российских и зарубежных психиатров, охотно присылавших свои работы в «Клинический архив», Сегалин нашел немало единомышленников. В журнале существовал отдел патографий, где помещались исследования болезней знаменитостей. В числе других психиатр из Москвы Я.В. Минц прислал статью, в которой объявлял Пушкина психопатом, а его коллега И.Б. Талант объяснял особенности психологии и творчества писателей работой желез внутренней секреции. Пушкин, с его точки зрения, отличался «гармоничной функцией обеих долей гипофиза», которая обусловила «недюжинную силу его гения, поражающего молодостью, блеском, красотой и неистощимой энергией». В то же время он считал, что Пушкин был «болезненным эротоманом гипергонадального типа» – страдал гипертрофированным развитием половых желез³¹.